Презумпция невиновности

Он чувствует себя домашним кроликом, забившимся в угол под взглядом голодной волчицы. Котоко вдавливает его в стену его же камеры, и она ощущается такой чертовски огромной, потому что она везде — её руки удерживают его на месте, коленом она давит на — нет-нет-нет, стыд какой, разве можно признать это вслух? Её язык _внутри_(о боже о боже), и её так много, и он не может дышать. Секундное отстранение, только чтобы обжечь вдохом лёгкие. — Котоко-чан, пожалуйста… Он не может, не может, но хочет сказать: «что если кто-нибудь услышит?», сказать, что ему страшно, что он сейчас взорвётся, потому что серьёзно, как можно чтобы только от поцелуев (ей богу, Микото, ты ведь не девственник, так что это такое?) её было в нём так невыносимо много? Он хочет попросить остановиться, потому что он сейчас не выдержит и начнёт надрывно хрипетькричатьстонать и все узнают, какой он мерзкий и слабый, и, ах, что с ним тогда сделают? Она пожирает его заживо. Микото горячо, мокро и совершенно пусто в и без того бестолковой башке, когда она разрывает поцелуй (укус). Ему кажется, что он успел задохнуться и умереть, пока она метила его изнутри. Ей плевать. Котоко не церемонится со штанами — ох, как (не)удобно что именно низ заключённым оставляли без сдерживающих ремней — и (господи, он умрёт, это и есть смертная казнь) кусает внутреннюю часть бёдра. Микото жмурится от пронзительного, дребезжащего, как поломанная скрипка, визга и только откуда-то со стороны понимает, что это он кричит. Котоко метит его основательно, она не думает о планировании процесса, только пробует, трогает, _кормится_, перекидывается от (дрожащих прекратите дрожать, хватит) ног на шею и ключицы (она порвала его воротник? похоже на то.) и слезы непроизвольно катятся по щекам. Хотя она и торопливо облизывает краснеющие укусы — боли это не отменяет. Нисколечки. Ему больно совсем не из-за того, как она рвёт его клыками, не из-за того, как она давит на его ноги, разводя их в стороны (будто просто для поиска лучшей опоры), а просто и совершенно тупо из-за перенасыщения. Ему нравится, он в восторге, он чувствует себя на нужном месте, но это пугает, он никогда не представлял себе это _так_, хотя сейчас задал бы вопрос «а как иначе?» Он чувствует себя настолько правильно, что хочется убежать. Он будто со стороны наблюдает: вот она снова целует его и он чувствует солёный прикус собственной кожи, вот она ловит момент, когда он ещё не закрыл рот и пропихивает внутрь пальцы. Сначала два, три, четыре — в чем суть? Всё равно слюна быстро высохнет, что бы она дальше не сделала. Но, похоже, ей доставлял физическое удовольствие один вид его раскрасневшегося мокрого (ох, до чего омерзительно) лица, его судорог, его потерянного затуманенного взгляда. Ее ублажали и влажные звуки его языка, и гортанные, рваные, сопровождающиеся инстинктивным отстранением назад — знак того, что она заходит _идеально_ далеко. А затем она, насмотревшись всласть, вынимает мокрую руку изо рта и приставляет один из пальцев к… Микото чуть не вылетает из своего физического вместилища. Но держится. Она медленно (дразня? давая надежду? с за.бо.той?) вводит палец глубже и он хватается за своё физическое тело с такой силой, с какой никогда не хватался. Он знает это своё состояние. Когда всего слишком много, когда он не выдерживает, и словно отключается. А потом — дыра в памяти. О нет. Только не сейчас. «Сейчас» — он должен закрепить в своём сознании. Это _его_ момент, она выбрала _его_ добычей, чёрта с два он позволит диссоциации, амнезии и ещë бог даёт чему (кому?) это забрать. Она добавляет второй палец. Это терпимо, но непонятно и странно. Даже интересно, как по сравнению с чувством её языка у него во рту, _это_ заполняло по-странному некомфортно. Пока что. Микото, ногами, лежащими на чужих плечах (черт побери, он всегда был таким гибким?) слегка давит, вынуждая её наклониться поближе и быстрым рывком заключает в объятия, прижимая ближе, нет, себя вжимая в её тело. Боже, будь его воля, он бы вплавился в неё, прилип напрочь, пусть делает, что пожелает, не это ли счастье? Котоко со смешком спускает с рук этот внезапный порыв и продолжает толкать вперёд два пальца, однако, в этот раз будто выискивая что-то. — Перестал, наконец, бревном лежать? Не прошло и года. Микото даже через облако ваты, наводнившее рассудок, чувствует укол обиды. Он лениво стукает её по спине, тем не менее, не отстраняясь: — Злюка. А что мне ещё было делать? Набросилась, как животное! Собственный голос звучит незнакомо, с ним вообще творятся жуткие метаморфозы, с той самой секунды, как девушка пробралась только чёрту известным способом в его камеру. — С тобой… Сложно сдержаться. Ах. Он пропащий. Он вскрикивает. Так, как не должно вскрикивать мужчине перед девушкой, да и в целом, у мужчин не принято класть ноги прекрасным дамам на плечи. Крик искажается вьющейся волной, будто неумелый звукорежиссёр накинул сверх меры автотюна. Микото стыдливо отмечает, что, похоже, так звучит его стон. А всё из-за неё, из-за этой чертовки, которая совершенно бесстыже кривит улыбку. — Нашла. А теперь, как сказал бы наш дорогой надзиратель, спой мне о своём преступлении. И она добавляет третий палец, шарит глубже, дальше, заполняет больше, жмёт на кнопку — там внутри, которая, как «говорящую игрушку» вынуждает Микото стонать, пищать, кричать и хныкать. Попытки найти остроумный ответ или сказать просто что-нибудь милое или сексуальное идут лесом — у Микото в неумолимо пустеющей черепушке только дурные мемы вроде: «в мужчине главное простата» и «да, королева, ебашь». Он честно не знает, какое фантомное удовольствие Котоко может вообще получать от секса с ним, и только надеется, что его отчаянных воплей и рваных движений бёдер навстречу хоть мало-мальски хватает. Ему становится как-то совсем наплевать на потенциальные вопросительные взгляды соседей утром. Всё равно, как известно, из его камеры «по ночам доносятся странные звуки». Так что он орёт, как сволочь в такт грубым движениям Котоко. Похоже, его слабость заводила и еë тоже до потери контроля. Она целует его, и он отвечает, зарываясь одной рукой в её короткие волосы. Мокро и небрежно — зубы пару раз больно стукнулись друг о друга. Кажется, как бы ни банально звучало, проходит вечность за сумбурным переплетением языков и опалением щёк дыханием. Тонкие сильные пальцы стабильно задевают простату и Микото щекочет губы Котоко короткими постанываниями. Она впервые сама подаёт голос, издаёт звук, прохожий на рычание, и хватется свободной рукой за его спину, грозясь оставить следы от крепкой хватки (он в тайне надеется, что уже исцарапал её — не одной же волчице оставлять отметины). Он, едва соображая, вдруг понимает, что она добавляет четвёртый палец. Точнее, пытается. Микото вдруг этот факт страшно смущает, настолько, что даже раж спадает и он весь напрягается, мгновенно коченея. Три — ещё ладно, такое он даже видел в порно, но дальше? — Расслабься… — начинает Котоко, хрипло и до одури сексуально, но у Микото комок нервов сжимается до боли. — Н-не надо! Не надо… У меня же… Я не выдержу. — Всë ты выдержишь, не разводи плесень. — она стряхивает с себя его руки, отстраняется, вынимает пальцы, и ему пустопустопусто. Пронзительные дикие алые глаза встречают широко распахнутые и мокрые. — Что, хочешь чтобы я остановилась? Могу бросить тебя тут и вернуться к себе. Микото вдруг кажется, что его сейчас стошнит. Он не хочет чтобы Котоко запихивала в него кулак — в чем, зная её, несомненно, и была задумка. Ему хорошо и сейчас! Вот только, может… только ему и хорошо. Но, эй! Котоко сама виновата, она по своей инициативе прижала его к стене и прогрызла путь внутрь! Сама виновата, что не хочет нормального секса мужчины и женщины, серьёзно, в чем её проблема? Почему она ведёт себя так, будто делает ему одолжение? Почему ему нужно чувствовать стыд и вину? И все же чувствует — это, может, нездорово, но ему кажется, что он в долгу, и обязан позволить ей получить это странное аморальное удовольствие от чужой боли. И ещё он — (мразотный эгоист, как тебя земля носит?) — не хочет с горькой обидой на языке надрачивать в одинокой комнате и ложиться спать. Он вообще не хочет оставаться в одинокой комнате и ускользать у себя из рук, как происходит каждую ночь, стоит людям покинуть его. — Не хочу. Не уходи, пожалуйста. Он подписал себе приговор. Три пальца тотчас же проникают внутрь, насильно вырывая из горла хриплый стон. Котоко за пару секунд разгоняется до установленного ранее темпа, так что скоро Микото вновь судорожно хватается за пол, плечи Котоко, свои волосы, и пытается спрятать лицо. Она смотрит на него со странной сосредоточенностью а затем вдруг… — Ты хороший мальчик. Я не сделаю тебе больно. Микото снова как будто тошнит, но в хорошем смысле, как бы противоречиво это не звучало. Это те бабочки в животе, о которых вечно щебечет Махиру? Он даже не думал о том, как ему хотелось быть просто «хорошим» в последнее время, особенно для Котоко с её философией. — Да, пожалуйста. — бормочет он и снова обнимает её, прижимаясь поближе, — я верю. Ведь и ты мне поверила? Котоко чуть замедляется, вопросительно склоняя голову. Микото тратит пару секунд, чтобы испустить пару долгих блаженных вздохов и неуверенно добавляет: — Ну, в то, что я невиновен. Он надеется услышать ответ. Уверенный и вполне конкретный, он требует от неё двух букв, разве это называется «хотеть многого»? Котоко молча вставляет четвёртый палец и он надрывно вопит. Позëр. Не так уж больно, не так уж больно. Черт, он громко и часто дышит, сбиваясь и кашляя, пока Котоко с трудом и упорством двигает (почти) рукой внутри. Нужно успокоиться и не дать себе отключиться. Котоко просто молчалива, ей неловко что-то говорить, вот и всë. Всë нормально, она не наказывает его. Сказала, он хороший. Микото отрешенно сверлит взглядом стену, выпуская стоны через сжатые зубы (ведь иначе они стали бы напоминать жалобный скулеж). Всё удовольствие и сладость как рукой сняло: ему было жарко, странно и, черт побери, больно. Не проходит и минуты, как он чувствует прикосновение большого пальца. Он не сможет, серьёзно не сможет. Это слишком много, а она его ненавидит, она не пощадит, ему будет больно, он убежит, он останется один в своей голове из-за (как там говорил Эс?) стресса, а тело его само собой… — Микото! Он часто моргает, понимая, что она зовёт его не в первый раз. Вдох. Выдох. Она смотрит ему в глаза и… Гладит свободной рукой волосы? — Котоко… Котоко!.. — бормочет он неразборчиво, будто все остальные слова мира затерялись на задворках толковых словарей. — Микото, послушай. Он еë едва замечает, смотрит влево, вправо, похоже, все ещё ночь. Погрома нет, он на том же месте, прошла лишь пара секунд? Неужели это возможно? А если… — Микото, мне нужно чтобы ты успокоился. Он замирает и опускает взгляд. Он был в порядке, Котоко остановилась и сейчас держала его за плечи обеими руками. Как странно. Она ведь сильнее, она ведь совершила бы задуманное, если бы сильно захотела. — Извини за это. — Котоко коротко бросает эту фразу и несвойственно-ей-невозможно-болезненно-нежно целует его в лоб, в обе щеки, а затем ложится на плечо и принимается тихо бормотать. — Ты невиновен. Именно ты. Ты не хотел этого. Неидеальный внешний мир запугал тебя, но Милграм простит. Я прощу. Комната необычайно тиха. Котоко шепчет слова извинения и комплименты, коротко целует все места укусов и мягко оглаживает все, до чего может дотянуться. Как странно. — Ты на себя не похожа. — еле-еле выдавливает он. Котоко коротко вздыхает, берёт за щеку и мягко, осторожно, как никогда ранее, прикасается губами к его. Отстранившись, она опускает глаза. — У меня вообще-то есть сердце. Я лишь… увлеклась. — пара секунд неловкого молчания. — Прости и ты меня. Одному богу известно, как ей только удалось найти силы на эти слова. Все знали, до чего Котоко ненавидит признавать неправоту. Микото неловко теребит свой (теперь) оборванный верх рубашки, а затем, решительно выдохнув, обнимает девушку, тыкаясь носом в её, приятно колючую от сбритых волос, шею. (Блин, было бы неловко сейчас чихнуть и испачкать её в соплях, нет-нет, Микото, хватит с тебя отвратительностей на сегодня) Котоко мягко кладёт руки на него сверху, приобнимая в ответ, хотя и явно слегка неумело. Следующая пара минут прошла в освежающей тишине. Странно, такой вакуум в тюрьме должен напрягать, наводить мысли о витающей в воздухе смерти, но сейчас, после того, как мозг едва не сжарился в кашу, он был как никогда кстати. — Кото-чан. Я… Хочу продолжить. Ещё пара секунд — и Котоко удивлённо смотрит на его лицо, горящее после высказывания смущающей мысли. — Точно? Не нужно делать это ради меня. — Нет. — Микото сглатывает. На что он себя обрекает? Да, он точно извращенец-мазохист. —… Хочу чтоб ты голову потеряла. Не жалей меня. Последние слова он произносит, глядя в ее хищные глаза в упор, прежде чем мокро вцепиться в её губы. Котоко щекочет его стоном (черт, какой же у неё красивый бархатный голос, он заставит ее звучать так чаще) и прижимает поближе, взявшись за щеку. Микото разрывает поцелуй только чтобы перехватить ее руку и, чуть ли не до рвотного рефлекса, просунуть её в рот. Черт, вкус странный. Микото в целом догадывается, где были эти шершавые от мозолей пальцы совсем недавно, но смущение и некое отвращение каким-то образом только распаляли ещё больше. Котоко странно смотрит. Её бегающий взгляд фокусируется на его сощуренных глазах, еле заметно дергающихся, влажных от выступивших слезинок. Вздох. Микото теряет землю под ногами и замирает в невесомости, когда Котоко внезапно оттаскивает его (на удивление осторожно) от своих пальцев за волосы и мягко целует. Он теряет опору и (точно-точно) падает, в этот раз назад на спину, тогда как Котоко быстрым и уверенным в её исключительной манере движением, хватается за его… — К--К-аай! Кажется, он пытался выкрикнуть сначала её имя, но все слова смешались в короткие отрывистые вдохи и стоны, когда до него неотвратимо дошло: Юзуриха Котоко, та самая Юзуриха Котоко, рвущая на части, кого посчитает нужным и собиравшаяся сожрать его всего пять минут назад, сейчас великолепно дрочила ему рукой. На это не ушло много времени: Микото находился на пределе уже довольно долго а Котоко работала ладонью с остервенением работника месяца, торопящегося окончить рабочий день. Когда Микото содрогнулся и вцепился в неë (боялся упасть, хотя куда ниже?), Котоко выхватила свободной рукой из кармана какую-то тряпку и накрыла член ровно в нужный момент, предотвращая дальнейшую неловкую уборку и стирку. Тюремная камера дребезжала от звуков тяжёлого дыхания вперемешку со всхлипами. Микото, отпустив плечо Котоко, распластался на полу, явно потеряв голову в облаках. Он из-под приоткрытых век следил за тем, как девушка свернула испачканную (о боги) тряпку, поднялась на ноги, куда-то недалеко сходила, затем подняла отброшенную в начале процесса куда-то в угол куртку и-- — Кото-ча-ан!.. — Слова с трудом вырывались из будто охрипшего горла, но «Кото-чан» и впрямь остановилась, не собираясь спешно покидать чужую камеру, подошла поближе и помогла добраться до койки у стены. — Кото-чан, почему-у? Он не увидел, но услышал и почувствовал, как девушка устроилась под боком. — Хватит с тебя. Ничего бы не получилось. У нас даже нормального лубриканта нет. Они молчали некоторое время. Микото чувствовал, что глаза слипаются, и в целом всё ощущалось таким туманным, и голова гудела от напряжения, но почему-то продолжал, упорствуя, бороться со сном. Не знал почему. Просто, наверное, хотелось остаться так подольше — хотя зачем? Ничего не случилось. Верно же? Это не было чём-то особенным. Было на самом деле даже ужасно странно и почти разочаровывающе? — Я бы ещё как всë вытерпел. — Ах ты ж, сучья милота. Нет, Микото. Не надо терпеть. — Ещё пара секунд тишины, и Котоко процедила сквозь (точно?) улыбку: — Попрошу у Эса для тебя вибратор. Микото испускает короткий недосмешок, не до конца понимая: она так шутит или нет? В любом случае, для малыша Эса это может оказался непосильно шокирующей задачей. Микото неловко пододвигается ближе к Котоко и прикрывает глаза. — Споки-ноки, Кото-чан! — …Ты как ни в чем не бывало?.. — Тихо начинает девушка, впрочем, сразу же замолкая, и коротко бросает: — Да, спи. Я прослежу за тобой. Хотя последняя фраза, наверное, должна навевать беспокойство, Котоко сейчас не рычит предостерегающе, не пытается убить, спускает с рук «Кото-чан» и никуда не уходит. Микото проваливается в глубокий сон, оставшись до самого конца на своём месте, в кровати. С десятой заключённой рядышком. Совсем не на потрёпанном зелёном диване посреди захламлëнного ничего. Этой ночью Котоко не обнаружила ничего необычного.