***
В воспарении ослепительно лучезарного дня, лето 1549 года красовалось на широкую ногу. Не можно сказать, что стоял зной достойный южных земель, солнце-шар на сей далёкий островок завсегда смотрел чуть понурив ликом, груд не дымился здесь от его взгляда, воздух не тяжелел никогда от дыхания жарких, чуждых месту этому, ветров. Верно, вы бы по собственному суждению и не посчитали бы особенно тёплым сей час, даже не заострили бы внимание на развернувшейся картине, к которой я ещё вернусь, в отличие от центральной героини этого действа. В её маленьких округлых глазках всё горело невообразимым для зрелого взора буйством. Живое воображение рисовало жирными пёстрыми мазками действительность, словно не целостный пейзаж представал пред ней, а точно молнией расколотое полотно лишь вспыхивало фигурными шматками масла тут и там. Чаду любопытному на ложе не сиделось. Как и многим, впрочем, в её совсем юных летах. И хотя оконный проём был прямо пред ней, покудово восседала девчушка, ничего, окромя верхушки небосвода, было не видать. Непорядок. Оттого, поднабрав силёнки, она так неумело своими хилыми ручонками подпёрла неокрепший стан и поднялась кое-как, чтобы тут же, попросту опоры не найдя, рухнуть плошмя обратно на расшитые геральдикой простыни и разразится плачем, горюя над горькой неудачей. Но вот вскрик, ещё, другой, да затихала она, уж по обычайности тоскливой разумея, что смыслу в том нет. Ещё столь неразвитое, непонятливое сознание к заключённому пониманию уже пришло, что приставленная к ней гувернантка горестям её не внемлет. Она не прийдёт, а потому кричать - дело пустое и, заново набравшись решимости, дитё поднялось, да на сей раз уж крепче стояло, опираясь на узкую оконную вставку. С нынешнего угла обзора открылась куда более полная панорама, и влажные, напоенные этим видом очи быстро отринули оставшиеся печали, сквозь испещрённое свинцовыми решётками стекло, завороженно взирая вокруг. Ни одной грозной тучи на всей шири неба высокого сыскать не удалось, и такое оно яркое-яркое повисло крышею над графством ныне, словно кто медный купорос по потолку покоев мировых размазал. У самого подола особняка, обхватывая все проталины, да брег от края до края, смарагдовая зелень залегла чуть плешивым ковром и до сих пор лоснилась хладной росою, что весело поблёскивает, подобно точкам далёких звёзд в пору ночную. Не далее чем в пятидесяти шагах обрывалась земля, уходя отвесным спуском прямиком в воду, и казалось графине, что там и есть край света, край всего, а за ним токмо пучина бездонная, что мраком своим страшило сознание любого, тем более чада малого, и заставляло от ужаса необъяснимого дрогнуть тогда, но взора не отвесть, а продолжить лицезреть как непокорные волны с густой пеной у пасти пожирают дёрн, глину серую кусками обгладывают, да лижут валуны толстые, откатываясь назад, дабы сызнова набросится на неприступный земельный пласт. Стаи олушей, разбившиеся вдоль яра, переливчато гоготали, высоко взмывая, затем, чтобы опосля сорваться вниз и нырнуть глубоко-глубоко, напротив, вовсе не зная людских боязней и тревог. И там же, сидя ли на скалистом прибрежье, мелькая ли в мериадах нахлынывающих волн, точно нереиды скрывались, под руку с ундинами, вторя шуму морскому голосами своими дивными, покамест богиня Амфитрита укрывала их в лоне своего обширного удела, с любовью согревая родственные создания на своей груди. Белый-белый туман гулял в округе, газовым платоком ложась на нагие плечи Англии-родительницы, что носила на себе сею пёструю сцену, и способен его всколыхнуть в этой-то тиши был только резвый муссон, облетающий крайний север туманного Альбиона уж век за веком, хлеща уж давно изведанные им земли прохладными потоками. Однако всё это в полной мере уразуметь пока было не в силах девчушки. Не знамо ей ещё было, что идя по морю возможно дойти до другой земли, хоть до её собственной, прежде оставленной, родины. Не понимала она ещё и округи, в которой пребывает с недавнего времени. Оттого ничего, окромя как безмолвно смотреть вдаль ей не оставалось, едва ли укладывая в памяти хотя бы толику из всего выше описанного. О, если бы могла она говорить, мысль ещё не до конца сформированную могла бы выразить! Тогда, верно, принялась бы яросто причитать этой женщине, что по обыкновению ступая чуть с опаской, еле слышимо, только что вошла в графскую опочивальню и просеменила навстречу ребёнку, притом не сводя с него растревоженных очей. Худосочными палками рук гувернантка опосля резко прихватила подмышки Аэлфлаед и, усадив её на постель подле себя, столь же скоро отстранилась. И пока тянулась к нагрудному платку, головой продолжала резво вертеть, всё время поглядывая на дитё, покойно сидящее несколько поодаль, что делало в глазах любого неосведомлённого смотрящего сею сцену совсем смехотворной, а прислужницу так вообще сумасбродкой законченной, от того как в ломаниях её был едва ли не животный страх, который укрыть никогда, до сего момента и сейчас тоже, не выходило. После, края нагрудника затолкав графине за горло кембриковой сорочки, на колени она поставила глубокую керамическую чащу, окинутую цветастой росписью, что принесла с собой. Ручку большой ложки в подрагивающих перстах сжала крепко и, подчерпывая вязкую красноту всё ещё тёплой кровушки бычьей, что был забит по утру на арене под неистовый гогот толпы, задержалась на миг, поведя носом от едкого металлического запаха. Однако тянуть было нельзя, да и не можилось женщине это. Ведь тем временем уж учуяла, распалилась зверской жаждою графиня малая, потянулась вперёд и в ложку протянутую вцепилась аж клыками самыми необузданно, принуждая сердце бедной гувернантки запрыгать в груди, да залепетать молитвы про себя, отрывисто перебиваясь со слова на слово. Волей-неволей в искажённый детский лик взглянуть женщине всё же случилось, как бы взор трепещущий она не отводила, и вновь глаза, синим пламенем беснующие, увидеть пришлось, едва ли не испуская дух тогда от ужаса испытанного. Мертвенно побледнев, теряя даже привычную желтизну в лице, гувернантка собирала силы последние, оканчивая трапезу ложка за ложкой и, то и дело дёргая руками, сняла таки нагрудный платок, утирая порозовевшие ланиты девчушки. Напоследок чашу прибрала и уже не вышла, но выбежала в предместье графской спальни, задевая по пути стопку пыльных писаний, по которым обязана была заниматься с этим отродьем, однако, чего не исполняла, пересилить себя не имея возможности, как и возможности покинуть сей особняк, впрочем, что иногда её дюже терзало. Но в целом не сильно гложило, в особенности, когда женщина покидала свою воспитанницу. Стены, приютившего её, служащую за гроши кому придётся, скитающуюся по залитым нечистоми нищим городским улицам, голодную и, скажем прямо, подранную изрядно жизнью до извечно скрюченных конечностей, которые она жала неизменно к себе, когда вновь и вновь проходила по темным переулкам, до желчного цвета кожи, который была не в силах исторгнуть даже нынче, живя в лучших условиях, были местом спасения, спокойствия необходимого, пусть и шаткого, но за которое было грех не ухватиться. Ведь в конце концов, 6 шиллингов в неделю сумма существенная для такой как она. Некоторые ради и меньших денег идут сидеть при чумных больных, до чего сама она ещё не дошла, а значит... Не всё так кромешно? По крайней мере, так иногда позволено было себя успокаивать, а для других случаев, как для этого, к примеру, её мнимым ли, праведным ли спасением были крест, да вера неотступная, что следует попятам всего мыслящего и протяжённого, в конечном счёте сливающихся воедино в верховной монаде - Боге. Творце всея. В начале и конце мира зримого.***
Упавший на самые головы, да сполна залитый людской кровью яростный небосвод всё полнился чёрной мглою, которая подобно бровям на лике поднебесном сводилась всё пуще в грозном искажении. Серый дым смердящего пороха встал уж непроглядной пеленой и столь докучно забирался в глазницы, продирая белки очей, что лишь от раза к разу удавалось разглядеть хотя бы что-то пред собою, не тычась мечами, да ружьями наугад и не напарывая на вражеские копья, только напирающие с бешеным гэльским кличем. На мили вокруг разверзлась Геенна огненная, унося в своём адовом вихре сотни душ, оставляя лишь развороченные трупы на поле брани. Их перетоптанные тела вбивали ботинками супротивники и собратья. И ни одним, ни другим дела до напасти отлетающего ближнего не было совсем. По крайней мере, так точно казалось в гуще ревущих событий, что завсегда пожирают отдельных личностей, перемалывая всё в одну похлёбку, не оставляя и тени случайного воина, даже имя его стирая в порошок, что вскоре примешается к всеобщему праху. Некому было отпеть их и некому было вознести молитву за упокой грешной ли их души, благочестивой ли? Пустой вопрос на фронте нынешних событий. А ведь каждый из них столь неуёмно верил в то, что хотя бы умереть им дано, будучи обращёнными рылом изнемождённым к Господу, а не уткнувшись им в слякотную парашу. Однако всё это только на первый взгляд, покуда не приметишь, как в разномастной толпе один кинется к другому, дабы закрыть своего наперсника от удара, отразить выпад, предназначавшийся ему, али уж почтить мелькнувшей скорбью потерю случившуюся, может и произнеся напоследок священные слова, после сразу кидаясь вновь к свирепым метаниям, уподобленным животным, а опосля и этого, дай Бог, унося весть слёзную на родину, но нередко прямиком в могилу, последними вздохами своих запёкшихся уст знаменуя скотоподобный конец, который был уготован слишком многим. Прямо в центре побоища на холмистом возвышении, устремив копьё ввысь, величественно стояла Афина Паллада, медленно скользя взором своих пристрастных очей, наблюдая вершение судеб множественных в битве праведной по принятому соображению, но битвы грязи и непомерной гордыни в действительности. Так было не позволено думать людям простым и неохотно - наделённым властью, впрочем, как и ей самой. Подобное было до мозга костей понятно, но совершенно не зачем воинствующей богине, а потому она сейчас, как и много веком до сего момента к ряду, лишь блюдила вокруг, знаменую своим святым ореолом очередную перебранку по истине щенячью, однако занятную, в обороте колеса вертящейся взад-вперёд изменной фортуны. Англицская армия, в воинственном стремлении подступавшая к Эдинбургу, зашедшая уже, казалось бы, в глубину шотландских земель, с недавних пор была сильно отброшена назад натиском шотландского войска при поддержке Франции, да сгноил бы её Господь. Даром, что католики. Гарнизоны капитулировали один за другим, однако, стоически сопротивляясь, люди отданные под командование генерала, в лице маркиза Нортумберледского, несмотря на приказание свыше, продолжали биться, не только не остановленные своим главнокомандующим, но и подстрекаемые им. Имел он, Осбеорн, в распахнутости своих выразительных очей, пусть нередко затмлённое тонкими синими веками, будто бы проявление самой души, в которой другие видели открытость, не заволоченный разум молодого, но уже крепкого мужчины, знающего, что говорить и делать. Оттого, когда своим в равной степени сдержанным и совсем не нарочито воодушевлённым гласом маркиз раздал поручения, да прямо накануне утром вешал на публику о тяжком нынче положении, аки заколдованные воины побросали шапки вверх и согласились идти за родину, как было с уст генерала, пусть и обрекая себя на смерть, однако каждый притом поголовно считая себя героем. Можно было обозвать чудом, что в таком-то раскладе дел, воины вновь воспряли духом и ринулись вперёд. Но ведь зажжена в них этим днём была отнюдь не только любовь, ещё и ярая ненависть правила их сердцами теперь, плотной завесой заволакивая взор, принуждая забыть любой страх, отринуть дрожь неистовую пред неизбежным, а вместе с нею и всякую человечность, что позволяло без тени сомнения рубить на куски себе подобных, с радостью обливаться их кровью, вовсе не глядя в мученические лица. Так что ничего удивительного, если так посмотреть, не произошло. Через речи витиеватые неприязнь к народу родственному от говорившего к слушающим передалась и, верно, сейчас токмо он же и был в силах их остановить, загасив огонь, что сам разжёг. Как бы не склонялись многие держащие отряды к тому, что английская армия под грузным напором становилась всё менее и менее способной держать оборону, что уж говорить про наступление, и была просто обязана отступать, не малое количество противоборствующих также имелось. Кто-то из них придерживался ясного, но совершенно бараньего мнения о том, что сворачивание военных действий со стороны такой великой страны, как Англия - это бесчестие, позор и трусость. А кто-то придерживался своих личных целей и одному Богу известно, куда же был направлен взор этих людей. Удерживая своих воинов от отхода к границе всего-то на один день, Осбеорн не то чтобы крупно рисковал, хотя маркизов статус под ним ещё шатался, потому как получен был недавно от скончавшегося отца и закреплён пред лицом короны не был. Но он точно знал, что являясь сыном человека известного родовитостью и доблестью, усомнится в нём не должны, оттого позволил себе сею вольности, теша свою ярость к народу "низшему" надеждами, что прорваться ещё удастся, выйдет, хотя может это было просто предлогом к тому чтобы, вот как сейчас, к примеру, с высоты лошадиной спины, мечом снимать неуёмную голову с плеч очередного мужика, тут же кидаясь к новой жертве? Поди разбери. Хотя взгляд его и вправду едва ли не похлеще зевсовых молнии метал. Однако, когда наконец случилось ему поднять голову от баталий и устремиться вдаль, режущий взор Паллады пронзил его и вместе с её опустившимся копьём, поднялось другое, которой пришлось едва ли не по горлу мужчины, на счастье, уходя чуть в сторону. Тогда он, чуткий до предзнаменований, круто развернул своего жеребца и, запрокинув руку вверх, грозно скомандовал. - Отступаем на юго-восток, к границе! Немедля! И галопом пустившись прямо по кровавому ковру из людских тел, повёл за собой остатки войска. Теперь думая лишь о том, как войдёт в свою палату, скинет грузный доспех, омоется и, убедившись, что никто излишний рядом не присутствует, достанет из под одежд образок, который и ныне грел душу, находясь под литым нагрудником, да подпалит благовония. А после опустится пред ликом Богоматери на колени и будет с полчаса молиться, вынужденный быть лишённым присутствия священника, всё время прислушиваяс, не идёт ли кто? Ведь давно уж нависло над его отчеством тёмное облако "ереси", яд протестантизма разъел изнутри лоно святой церкви, позволив отобрать земли у монастырей вместе со всей святостью, кровожадно пожечь иконы и разбить в прах статуи, аки презренных идолов, лишая Англию и весь её люд великой папской милости. Да, давно. А точило до сих пор. Но никто не мог сказать, когда же придут времена, чтобы можно было не скрывать под покровом страшной тайны свою истую веру. А потому Осбеорну только и оставалось, опосля моления, наскоро спрятать иконку, разогнать дым благовонный и ждать, покудово меч воображаемого правосудия отвернётся от него и от всего англиканского католичества свое остриё.***
Спустя долгое время, наконец окончив перепись всего обширного имущества престарелой маркизы, писчий передал целую стопку исписанных бумаг юристу для решения дальнейшей судьбы всего нажитого барахла. Для продажи и отложении вырученных денег в имущество теперь единственного отпрыска Милберги Цирилл, Осбеорна Цирилла, или же для сохранения некоторых приблуд, на усмотрение нового главы семейства. Не далее как несколько месяцев назад супругу её разлюбезному приставиться случилось. Но это скорбное событие не было как гром среди ясного неба. Давно уж здоровье мужчину, отживающего седьмой десяток, подводить начало. И как бы медикусы, призванные со всех концов страны, не натирали его горящие спину и суставы, как бы не поили различными травами и микстурами, дабы заглушить боли в грудине, всё было тщетно. А последнии события окончательно подкосили отцовское сердце и такой бравый мужчина как Брандт мгновенно слёг, не протянув более и недели. Но, как можно было бы помыслить, ни слезы, ни горестного выражения тогда не мелькнуло в усохших очах женщины. Лишь узкие ноздри чуть шире разошлись, выпуская долгий тяжкий выдох, уже предвещающий отнюдь не покойную будущность, достойную вдовы, и чуть глубже в округлые щёки просела носогубная морщина, заключая в себе всё не выказанное. Однако то не от полного равнодушия, даже ежели упомнить холодность супружеских отношений, а ввиду аскетичной натуры закалённой женщины, приверженной божьим законам до самого отрицания многого мирского, в том числе присутствия иль отсутствия людей в этом промежуточном местилище. Да и восполнить всё упущенное было дано жаркой молитве за упокой души ушедшего, ведь ей, пребывающей теперича в лучшем месте, ничего боле кроткой памяти других мирян и слов заветных не нужно было. Но далее смиренно влачить свою аскезу, оставшись в своём привычном течении жизни, посвящая себя дому, внучке и подготовке к пути конечному, она при всём желании никак не могла. Женщина прекрасно понимала, что оставшемуся младшему сыну некогда было хлопотать над её собственными заботами, которые, к сожалению, имелись и дюже ей докучали. По окончанию траура её особа превратилась в мишень, ибо пред большим богатством, любую мораль отодвинули люди и многие потенциальные мужья, будучи младше её лет эдак на дюжину, если не поболе, весьма напорствующе проявили желание уже не единожды вести её не пристрастное ни к чему сердце под венец, верно, оглохнув и ослепнув от навязчивого звона монет, что уже виделись, падающими им за пазуху. Всё это было столь оскорбительно, столь непростительно, что даже слов подходящих не находилось. Однако, как бы не силилась Милберга, подсобрав всё имеющееся мужество в свои хиреющие с каждым годом руки, отбиться от желающих поживиться её наследием, их число токмо прибавлялось, разбивая все надежды на размеренную старость, а потому она приняла очень важное, кардинальное решение, неотвратимость которого виделось женщине весь последний месяц. Поначалу в волнение приходила она при мысли, что во имя цели поставленной ей прийдётся оставить свой привычный уклад. Как и всякому человеку, особенно схожему с маркизою складом ума и летами немалыми. Ведь проведя большую часть своего жизненного пути за стенами фамильной крепости, разделив его не просто с человеком своего круга, а с человеком из собственной семьи, кузеном и в последствии мужем, не видя, не зная окружающего мира, да и в общем-то особо того не желая, вдруг перейти в совершенно иное общество монашеской общины, казалось делом совсем не выполнимым, пугающий. Не мало времени ещё опосля зарождения сей идеи в жидкой женской головушке, бродила маркиза по обширным просторам Нортумберледского замка, в некой прострации разглядывая как впервой увешанные гобеленами, турецкими коврами, а где и расписные хладные стены. Все самые отдалённые закоулки обходила, в башни длинные по винтовым лестницам поднималась, с трудом переставляя разбухшие ноги, да по окончанию пути не лёгкого с их округлых площадок высматривала сквозь узкие оконные проёмы простирающиеся просторы северного графства, из раза в раз задаваясь неизменным вопросом, а сможет ли покинуть эту до боли знакомую картину, променяв её на что-то прочее? Однако опосля вспоминала на дорогу какой важной миссии собиралась встать и отметала сомнения понемногу, покуда вовсе не изгнала их из своей головы, решаясь окончательно. С еле уловимим трепетом редких ресниц, окидывала женщина взором блёклых очей свои личные покои. И присутствие слуг в сей интимный момент было некстати. Покамест несколько прислужниц перебирали одежды маркизовы от верхних до нижних, украшества разные пересчитывали, надиктовывая писарю, сама женщина ходила, медленно покачиваясь, вдоль стен, вперёд слуг заглядывая по высоким резным шкафам, сундукам и шкатулкам. Множество точёных перстней ювелирной работы беспрерывно ходили по рукам, отсвечивая благородными металлическими окружностями. Инкрустированные донельзя броши поражали глаза челяди кричащим великолепием, которое аж жгло их недостойные длани. Перчатки из нежнейших тканей и того более нежнейших кружев, мелькали стройной вереницей. Веера, кулоны, чепцы отправлялись вслед за ними. Васкины, поставленные китовым усом, нарядные сорочки, верхние юбки, нижние юбки, жилеты, платья и всё из атласа, голланда, локрема, златой ткани, тонкого сукна, кирзы! Смотря на всё это непомерное убранство, писчий страшился даже примерно подсчитать, на сколько сотен фунтов оно выйдет опосля продажи. А вот взгляд Милберги был полон тяжёлого чувства, граничащего с притянутым безучастием, которое так и наровило разойтись по швам. Также не единожды сад она бралась обхаживать, как бы напоследок, под руку со своею верной камеристкой, что была лишь немногим младше её самой и едва ли могла быть надёжной опорой, очень отчётливо это выражалось в столь же хромающей походке, присущей многим старушкам. Ещё дольше обычного задерживалась Милберга подле изящного фонтана, который ныне не извергал из своего жерла мощные струи воды, задорно разбрызгивая бриллианты капель вокруг, отчего, на самом деле, даже при всей своей красоте, выглядел уныло, аки окоченевший труп. Живые изгороди шиповника не зеленились лодочками маленьких листочков, не красовались пурпурными пушками соцветий, которые, между прочим, одни из немногих способны были вызвать лёгкую полуулыбку, на чаще отрещёном лике маркизы. Теперь же ряды столь приглядных кустов лишь иссушенным колким скелетом замерли вместе с фонтаном в ожидании весны, как и соседствующие колы кипарисов, будучи лишёнными хотя бы пары распогожих дней под покровом морозного неба. Зима в своём проявлении была поистине английской. Небосвод навис над Нортумрией куском тяжёлого мрамора, ибо был столь же сер и неизменен. Казалось, чем дольше зимняя пора тянется, тем сильнее эта бездушная скала над людскими головами вытягивает краску из окружных земель, что и без того уж выцвели и поседели, аки глубокие старики. Колесница Гелиоса была не в силах прорваться сквозь эти каменные врата, проскочив мимо облачных привратников, а потому солнечное божество лишь редкими проблесками иногда обозначалось на небе, тут же прикрываемое наплывами чёрных туч, которые немедля приходили в бешенство от такого нахальства и расходились в ужасной истерике, заливая хладным ливнем всё подчистую, размывая им жалкие остатки немощёных дорог и притом яростно сотрясая остров громовыми проклятиями. По прошествии таких эскапад воздух становился вовсе невыносимым, кусачим, ну точно как беспризорная псина, после себя оставляющим грубые цыпки, особенно на дряхлеющей маркизовой коже. И выходя на променад, женщине всегда думалось, что спускается она отнюдь не в сад, а скорее в отсыревший подвал, от холода которого спастись ни муфтой, ни плащом, подбитым мехом, не получалось. Чрез некоторое время прибитый туман сызнова заволакивал всё кругом, позже рассеиваясь токмо с новым небесным обрушением, и так, в затяжном раздумье и ожидании, прошли чередой друг за другом декабрь, январь и февраль. В первых числах марта распахнулись главные врата фамильной крепости и с некоторой свитою, да приспущенным гербом, вернулся в лоно родного дома её возлюбленный, долгожданный сын, который, как и ожидалось, супротив решения матери ежели и собирался что-то высказать, хотя бы ради приличия, то, видя её уж устоявшуюся решимость в этом вопросе, не стал напирать, выразив согласие. Дело опосля того оставалось за малым. И вот, когда год новый вальяжно ступил в королевские земли, чуть пообсохли проталины, пути проходимыми сделались, снаряжён был экипаж. Сменила Милберга своё привычное плато на монашеский хабит, поддетый коттой и камизой. Обычные скаммелевые чулки - на объёмные шоссы, а пышный гейбл - на более скромное покрывало вейла, оставляя при себе из украшеств только громоздкий истинно католический крест. И сердце её возрадовалось, взгляд наконец приобрёл ясность, да такую, какой не имел доселе. Эвтюмия поразила до сих пор неопределённую душу и ноги понесли женщину к приготовленной карете настоль легко, словно сами святые вели её под руки. Когда стояла она уж в паре шагах от возницы, прислужницами подведена к ней была единственная внучка Долорес, что спокойно подставила чело под краткий напутственный поцелуй, да отошла в сторону, замерев подле матери, которая поверхностным взором пробегала по скромной процессии, утаивая на дне своих плутоватых глаз ликование, мысленно уже вкушая свою новую желанную роль полноправной хозяйки дома и единственной маркизы Нортумберледа. Там же, по левую руку от супруги, выступив слегка вперёд, стоял Осбеорн и со степенным, да участливый выражение лица, как подобает сему случаю, слушал умиротворённую речь матери, которая в тон интонации едва ли не светилась своим тихим счастием, легко вытянув свой прежде сгорбленный стан. - Храни и благослови вас Бог, о дети мои. Чтобы путь ваш был праведным и светлым. Взор ясным, а помыслы чистыми и обращёнными лишь к нашему непререкаемому Вседержателю, чей облик не меркнет наподобие солнца в затмении ереси и всеобщего грехопадения, а как спасительный огонь свечи, зажжённой в священной обители, всегда непоколебимо продолжает освещать тропы тех людских жизней, что всецело покорны и отданы ему. Viam supervadet vadens. Аминь! - Аминь, - стройным хором вторили слушающие. - Никогда не забывайте о том, чьи вы создания, ведь момент встречи с отцом-прародителем не так далёк, как вам кажется. Все мы здесь лишь гости и рано или поздно все вернёмся туда, откуда пришли. Прощайте и до встречи. - Прощайте, - в конечный раз монотонно отозвалось семейство. Опосля тирады этой, приисполневшись собственными словами, Милберга забралась в короб экипажа, опираясь на любезно протянутую длань камеристки, которая смиренно отправлялась вслед за своей госпожой, и боле не оборачивалась она, покудово карета катила прочь за ворота крепости в неведомую даль. Ещё некоторое время спустя провожали её взглядами обитатели замка, а затем, с повеления маркиза, что прозвучало довольно резко и торопкостя, оставили это занятие. Долорес под руку с матерью прошествовали обратно в стены крепости, а слуги шустро разбежались по своим прежде оставленным постам, не желая подводить себя под гнев милорда, искушая его дюже прихотливую натуру. И как только-только опустел двор, не ожидая боле ни минуты, подозвал к себе Осбеорн шталмейстера, да бегло наказал, разве что усилием воли принуждая себя окончить фразу прежде, чем сорваться на сборы скорые. - Как можно скорее снарядить моего жеребца, снабдив двойным седлом, да небольшую повозку припрячь, надобно чтобы с нею несколько рабочих отправилось, - в ответ на что главный конюший откивался и, откланявшись, пулею улетел исполнять поручение. По прошествии четверти часа, как только привратниками было доложено, что отбывший экипаж маркизы скрылся из виду, а всё веленое готово к отбытию, сызнова распахнулись грузные ворота, выпуская властителя своего теперешнего, и малый кортеж покатил тогда по направлению уж изведанному, дорогами стоптанными, да изрезанными колеями, ударами звонких хлыстов подгоняя лошадей. В буйстве самых разнообразных чувств, едва ли не звеня от нарастающего напряжения, что рвалось изнутри, Осбеорн с каждым мгновением всё сильнее ударялся в экзальтацию. Оттого подрагивающими стройными перстами он стискивал сильнее поводья, а матёрыми стёгнами напористо сжимал лошадиные бока, притом коленями, обтянутыми бархатными чулками, впиваясь в гладкошёрстную шкуру скотины. Сердце его так гулко, в такт бьющим 4 часа по вечеру колоколам, разгоняло кровь горячую по телу, будоража его, а мысли беспрерывно роились в сознании бескрайнем, силясь опередить время и приблизить долгожданный момент. Ноздри узкие шибко раздувались, втягивая с лихвою прохладный воздух, а взор очей сизых меж тем зацепился за горизонт, ловя выплывающие из-за него просторы. Гористая местность грубо проступала непокорными изломами, возвышаясь над обширным логом. Самые верхушки слоистой породы были девственно голы, а вот подол каменных холмов уж потихоньку начало заволакивать покрывалом вересковых гушь, что на манер пурпурной шали укрыли невеликие, однако гордые своей высотой массивы, за которыми раскинулся неведомый глазу человечьему наипрекраснейший Сид. Потусторонний мир не подвластный времени, откинувший печали и болезни. Мир, что стоит на столь плодородной земле, какой не сыщешь нигде боле, залитый не воздухом, нет! Но негой невообразимой, с единственным вдохом которой из тела выходит вся бренность бытия, оставляя за собой лишь сладость нетленности. И конечно не пройти туда мирянам, волею собственной не очутиться там, но можно быть пойманным в лапы прелестных дев Тир Тоингире, которые проведут на Равнину Блаженства любого, кто приглянётся. Однако ценою за то будет забвение в мире прежнем и хода назад не будет, как не проси. Потому-то остерегались многие Сида, не стремились познать тайны сего языческого оплота, как и участники нашей процессии, впрочем, чьё внимание было обращено совсем не в потусторонний мир. Под копытами их резвых скакунов расстилались уж зазеленившиеся, пускай пока и крайне робкие пучки мятлика вперемешку с грязцой, наплывшей опосля краткого, да лёгкого, в сравнении с зимним, дождя, сбившего дорожную пыль. Желтоватые примулы, точно осколки солнца, вспыхивали тут и там пред тем как сокрыться в пеленающих сумерках и тем самым довершали пейзаж пустоши, замерший на периферии дневной поры. Уже? Как скоро пролетели отведённые свету часы! Однако немудрено, всё-таки мартовские дни ещё слишком нежны, слишком сонливы, чтобы расставаться с чернотою ночи надолго. Ведь никому же не понраву, когда спросонья солнечные лучи настойчиво бьют прямо в лоб. Но едва ли мрачнеющий небосвод мог остановить неутомимый кортеж. Уж очень навязчивой целью задался Осбеорн. И произошло это не сегодня и не вчера. Горело в мужчине непомерное желание, аж до заходящихся по скуластому лику желвак и крепко-крепко стиснутой челюсти, совершить задуманной без отлагательств, не раньше и не позже. А потому, уж миновав близлежащие селение и не сворачивая на главную дорогу, что вела к городу, он продолжал двигаться на прямик, покамест возница, запряжённая парой бравых лошадей, шумно тряслась следом, то и дело налетая своими массивными колёсами на камни и выбоины, что пестрели на каждом шагу. Их дорога лежала в обход всех оживлённых мест, дальше на восток по верещатникам и лугам, где разве что оголодавшие бедняки могли задержать на них свой разбитый трепещущий взор, да с прошением о милостыне кинуться под ноги, то ли желая задержать путников, то ли попросту отчаявшись, в приступе слепого полоумия, желая покончить со всеми тяжбами, отыскав под копытами надежду иль конец. До самого побережья лежал ход маркизовой кавалькады. И вот спустя много ли, мало ли встал пред ними скромный особняк, прижавшийся на отшибе острова, да уже весь изведённый ожиданием обещанных гостей. Многим заранее были предупреждены обитатели дома сего об назначенной дате отъезда маркизы, а потому уже с самого утра сбором вещей юной графини занялись, раскладывая добро по сундукам, дабы сейчас, по прибытию милорда, без промедления погрузить всё на повозку, а вот сам Осбеорн, только соскочив с лошадиной спины и бросая слуг на собственное попечительство, вдоль по коридору, а после по узкой лестнице поспешил на второй этаж, в отведённые им самим для Аэлфлаед покои, сбивая свой стройно плывущий шаг. Не раз он был здесь до сего дня, а потому мог хоть на ощупь отыскать нужную дверь, если бы это понадобилось. Однако свечи вдоль коридора, как и положено, были зажжены, оттого мужчина, не вдаваясь в лишние деллемы, прогремел мимо двух ближних к лестничному пролёту комнат и лишь на секунду упёрся взором в резьбу дверного полотна, прежде чем потянуть его на себя. А по ту сторону, уж навострив уши, когда ещё только-только подъехала процессия к особняку, по обыкновению обособленному от шума любого, можно сказать, отречённому от течения жизни, дитё любопытствующе завертелось, покрывала на постели сбило, всё окно ручонками заляпало, после едва ли не кубырем скатилось на пол и встретило маркиза уж на пол пути к двери, стоически удерживаясь на неверных ногах. Поначалу тогда смутилась она, робко выпучив глазёнки, но в свете камина быстро признала знакомый образ и лишь пискнуть от радости успела, пред тем как крепкие руки подхватили её худенькое тельце. Прижали они девочку к промёрзшему дублету, а скуповатые на ласки, однако всё ж озарённые улыбкою, мужские губы коротко приложились к детскому челу, задерживаясь на миг-другой. Жест сей непомерной любовию отозвался в девичьей душе, ибо ни от кого, даже от самого Осбеорна, не получала она чего-то столь пронзительного, заставляющего маленький комочек сердца так сильно трепетать. Ну или по крайней мере припомнить такого не могла, в силу нежного возраста. А ведь за её бурно прожитые лета, верно, было что вспомнить. Не мало за год прибывания в этом месте накопилось у графини вещиц. Оттого, дабы не ожидать на ногах, прошёл маркиз к постели и уселся на край, устраивая ребёнка себе на колени. Белокурую головку она всё старалась задрать повыше, желая глядеть в приятное знакомое лицо, а дланями крохотными тем временем хваталась за мандион, иногда и до влас маркизовых дотягиваясь, что негустой волной свешивались вдоль шеи. Даже пыталась она подняться с колен, чтобы ухватиться за мягкую бороду, которая так увлекала детское сознание, однако Осбеорн раз за разом её осаживал, тем не менее не прикрикивая на непоседливое чадо, а ненамеренно повторял за ней, заинтересованным взором впиваясь в своё, сокрытое ото всех сокровище. В лице графини мало чего было от истинно английского, нос её был курнос и пышен, совсем не в пример его собственному, горбытому, да большому, уста мясистыми и навыворот, отчего подопущенные уголки вечно блестели от набегающей слюны, ничего сродни его напротив будто зажёванным губам. И все черты лика её светлого были такой нарочитой мягкостью отмечены, что сравнению с остролицыми англичанами Аэлфлаед не поддавалась, будучи чем-то ну совсем иным, очевидно иноземным. Выдавал в ней хотя бы эфемерную принадлежность к великому народу и всему семейству Цирилл лишь дородный подбородок, который являлся фамильной особенностью и сразу отметал все вопросы о родстве, принуждая гадать лишь над личностью матери, что, впрочем, было не так важно. А поболе всего, конечно, пытливый взор превлекали во всём детском образе зубки, которые то и дело поблёскивали во свете яркого огня, когда девчонка начинала что-то упоённо лепетать, перебиваясь с дюже громких всплесков на тихое бормотание и обратно. Острые клычища так и выпирали из ряда молочных, будоража закоренелый человеческий ум, заставляя каждый раз как в первый едва ли не содрагаться от волнения пред неизведанным, перетягивая внимание на себя. Тем временем гувернантки приставленной было не видать, токмо шорохи, да глухой топот слышались маркизу где-то за стеной, однако мужчина ныне был слишком занят, чтобы заняться этим недорозумением. Вскоре сообщено было об готовности отправляться в обратный путь, но и спустившись вниз, не нашёл Осбеорн, как ожидалось, сею беспутную женщину. И уж готов он был возмущению предаться, как заслышались спешные шаги, да позади него выросла тонкая фигурка, склоняя свою бедокурую главу и припадая на колени. - Милорд! Взываю к вашему великодушию, к известной справедливости ваших доводов, к милосердию наконец и с великой благодарностью за предоставленную работу, за оказанную милость, прошу снять с меня обязательства и отпустить, - молящим голоском воззвала она тут же, не подымая на господина полных надежды очей, которые мигом потухли, как только негодующий ответ достиг её ушей. - Не ослышался ли я? Неужто ты, уличная девка, чем-то не довольна, да настолько, что возомнила будто дозволено тебе перечить моим решениям и отрекаться от них? - опосля сих слов поникла прислужница и что делать дальше не понимала, ведь изначально уповала на благостыню хозяина. - Что стоишь? А ну взбирайся на возницу, покуда силой не затащили! - пригрозил Осбеорн, махая одному из батраков, дабы поторопил неродивую, но она токмо сильнее сжалась тогда, к месту пригвоздилась, и, хорошенько поразмыслив, чрез мгновение-другое переменил своё решение маркиз, видя отчаянное, пускай и молчаливое, несогласие, да отозвал обратно рабочего мужика. - Ну что ж... Добро, коли отвергла ты уж моё покровительство, ступай себе. Мне таковые в прислуге не надобны, - засим просияла гувернантка, встрепенулась, в ноги кинулась и принялась на все лады благодарить, чуть-чуть не слезами уливаясь от радости невообразимой, а мужчина лишь сделал шаг назад, дабы плебейские ручонки не касались его сапог, и развернулся, не удостоив и взглядом боле эту бестолковую картину. На лошадь после он взабрался и, придерживая дитё, что усадили подле него, двинулся восвояси, забывая на время о произошедшей оказии и лишь довольствуясь про себя благоприятным окончанием дела нехитрого. Больше не придётся ему держать графиню столь далеча от себя, теперича он волен определить её как пожелает. А самой Аэлфлаед больше не придётся на долго расставаться с дорогим сердцу маркизом, оставаясь с равнодушными стенами пустынного особняка один на один. Освобождённая гувернантка с лёгкой душою уйдёт, убежит, улетит на своих двоих от сего проклятого места, словив попутную возницу знакомого джентльмена по дороге в город. На сбережённые деньги комнату снимет, ибо собственного угла не имелось у неё отродясь, и заживёт сызнова, казалось бы, привычной мирской жизнью, каковой жила до... Всего, одним словом. Но это только на первый взгляд, ведь человеческая совесть под гнётом всевидящего ока любого перемалывает в своих жерновах с большим али меньшим успехом. Она словно чесотку по всему телу пускает, не давая покоя. Мысли все омывает, волнуя в особенности чуткий ум. Да так и подбивает к раскаянию пред окружающими, заставляя в порыве терзаний выдать все тайны, даже если разумеет человек, что супротив него в лёгкую обернут всё сказанное. Нет, в подобные моменты не наказание страшит, пугает поболе всего тогда существование бок о бок со знанием роковым, которого лучше бы вообще никогда не ведать, о котором даже не догадываться бы. Оно как острая травинка в соломенном матраце колет назойливо спину день ото дня, не давая спать. Как мелкий камушек в ботинке больно впивается в ногу, не позволяя не то, что ходить, даже стоять твёрдо, принуждая вечно переваливать ступню на ребро, прихрамывать и горбиться от безотвязного неудобства. Однако не все столь отзывчивы к собственной совести, далеко не все бескостные язык имеючи так и тянут его за несомкнутые зубы в великом желании растрепать смысл имеющее и не имеющее. Они, пусть и те, кто стержень вонзить в себя не сумел, челюсти плотно, зуб к зубу держать стараются. А вот те, у кого на беду всё же не вышло, как зачастую и случается, кончают у пылающего позорного столба, будучи прибитыми к нему своим разуздалым язычищем.***