***
Придвинув поближе громоздкий сундук к еле греющему камину, что тяжко пережёвывал отсырелые поленья, Базилда скрупулёзно подавала правой рукою вымоченный лён к острому концу веретена, а левой - проворачивала колесо прялки. Перста её уж сморщились, держа непрерывное мокрое волокно, а потому почасту оно так и норовило выскочить из них, будто не желая скручиваться в аккуратную нить, противясь этому всем своим естеством. Очередной тягостный вздох женщины, что непременно сопровождали её за сим занятием с недавних пор, был подавлен скрипом открывающейся двери и, обозначая свой приход к тому же топотом неуклюжих ног, внутрь ввалилась прислужница. В руках у неё пошатывался поднос с высокой кружкою разбавленного эля, парой ломтей хлеба, которые из остатков суржи по утру наскоро были испечены, да глинянной чашей, до краёв залитой жидкой похлёбкой из тыквы, что, пусть и малая, а всё же уродилась в этом неблагоприятном году. На перештопанном поясе простолюдинки гремела пара ключей, в том числе и от поварни, что накануне была покинута ею и теперича совсем пустая ютилась на нижнем этаже в самой дали коридора, будто бы вовсе не существуя для сего дома. Остальные ключи были на хранении у управляющего, что с общей служанкой делил все обязанности, разрываясь меж ними, ибо и повара, и прочие слуги были распущены хозяйкою, ввиду невозможности уплаты им, которая составляла хоть и не очень многую сумму, однако всё-таки неподъёмную. Ещё окромя сих двух страдальцев, непокладающих рук ни днём, ни ночью, на оставшихся двух полосках от фарлонга, что когда-то целиком принадлежал семейству Уиллис, продолжала работать жалкая пара-тройка батраков. Пожинать с оплохевшей земли в любом случае много не приходилось. Как божья кара свалилось всё разом на покатые плечи Базилды, опуская их ещё сильнее, вселяя в её нежный силуэт доселе невиданную тяжесть, которая отяготила разум, заземлила поступь, что сделало женщину вовсе тихой и незаметной, будто лишая её всей звонкости, присущей молодости, словно заранее истощая все цветы в саду её жизни. Дальше этой дрянной прялки очи её, всё хиреющие от сумрака извечного, ничего теперь не видели. Ведь никак иначе нельзя было заработать честной женщине, тем более, жене эсквайра, которой не пристало заниматься настоящим трудом, а пристало лишь проходить мимо работающих плебеев с высоко задранным подбородком, не опорочив даже взгляд тем, что присуще их до отвратного жалким жизням. Однако прядение приносило ей не больше, чем любой труд батракам. Какие-то пустые несколько пенсо! Вместе с этим можно было продавать также то, что росло на отведённой земле, но этого едва хватало для самих обитателей дома, так что ни о какой продаже речи и не шло. Мистер Уиллис, верно, мог справиться с этими напастями, но его рядом не было. Он пропал безвести некоторое время назад, испарился словно, да ищи-свищи. Мужчина мог быть мёрт, о чём не без переживания иногда мыслила Базилда, иль он мог быть уже на другом краю Англии, до сего преподло порешив свесить все заботы на свою бедную жену и сменить курс судьбы в лучшую, по его разумению, сторону, отчего женщина приходила в неистовую ярость, едва удерживая себя от бранных слов что также, она считала, присуще токмо людям низшим. Местный констебль конечно увешивал её надеждами, обременяя ожиданиями, по его словам, на короткий срок, но как известно, затягивалась эта неопределённость по обыкновению на целую вечность, что только на Господа, да его справедливость и оставалось уповать тогда. Ведь пока оставалась пускай и эфемерная возможность того, что супруг её жив, выйти повторно замуж она никак не могла. Да и детьми она была обделена. Ни дочерей, ни сыновей, что могли бы подсобить Базилде в этой не лёгкой ситуации. А средства из-под рук всё уходили и уходили... Такими темпами необходимость продать вместе с остатками земли и весь дом, да перебраться в другой, многим меньше и теснее, переставала быть призрачной. О горе! Так опростоволоситься - есть покрыть себя несмываемым и жгучим позором. Какой стыд! И страшно представить, что станется с нею после. Черпая жижу похлёбки, женщина кисло болтала во рту пустой бульон, отдающий чесноком, что положен был явно не в меру неумелой девкой. Серый хлеб из помеси ржи и пшеницы, заместо манчетов, давно уже не пугал, но выловив со дна посуды всего пару-тройку небольших кусочков бекона Базилда пришла в настоящее негодование. - Неужто это - всё оставшееся мясо в доме? Намедни же я самолично передала тебе кошель и ты ходила закупать продукты на рынок! Неужели к моей трапезе ты позволила себе подать только это? - Денег, что вы мне дали, было совсем немного. Прошу прощения, но это всё, - молвила прямо на гневливую тираду прислужница, отведя взор чуть в сторону. - Значит заново идти придется, и я сама прослежу, как и у кого производишь ты покупки, - чуть помолчав, заключила хозяйка, про себя добавляя, что прогулка ей и без этих бытовых хлопот давно не помешала бы. Ведь пусть она уже не созерцала рассвет своей жизни, но и до заката оной было не близко, во всяком случае, в это очень хотелось верить, как желается верить всегда, даже, когда солнце укрывается пластами угольных туч, а порывистый ветрище рвёт пейзаж. Её сбитое квадратное лицо, в грубоватых чертах которого читалась наипростейшая человеческая необходимость в деление своего бытия, хотя бы изредка, с кем-то другим, не опустилось ещё под гнётом лет. Взор не увял, а плотно слаженное тело ещё было вполне крепким, но это был лишь вопрос времени. Продолжи женщина чахнуть над прялкою в хладных стенах сумрачного дома, что теперича не были увешаны даже выцвевшими гобеленами, которые когда-то хоть немного скрашивали вид, а ныне были, как и многая другая утварь, проданы, истлеть и сойти в могилу Базилде пришлось бы очень скоро, а потому как её чуть-чуть не до лихорадки сводила сия дума, она готова была порасторопничать, дабы хотя бы немного отвадить от себя страшное веяние смерти. По окончанию скудного завтрака, отставила хозяйка опустевшую чашу и прядение отложила. Руки она отёрла поданной тряпицей и перчатки на них с собой щепетильность натянула. Власы оправила, да облекла их как следует в чепец с помощью прислужницы. Опосля просила подать излюбленный головной платок. Тот был из крашенного вайдой, дюже нежного камлота. Заношен он был изрядно, очевидно не нов, но тем не менее являлся отголоском той безбедной жизни, отчего Базилда не решилась бы с ним расстаться ни за какие деньги. Однако, когда женщина расправила тонкую ткань, то с ужасом обнаружила на ней большое пятно, что опосля токмо вскрикнуть и сумела, мгновенно теряя вес набежавший румянец. - Раны Божьи! Почему же грязь на платке? Неужто позориться мне суждено пред людьми добрыми до скончания дней моих из-за распущенности челяди, что меня окружает?! - задрав очи к потолку, сокрушённо испросила она надтреснувшим голосом, и тогда уж понурилась прислужница, зарделась и ответ взялась не твёрдо держать, силясь оправдаться. - Прошу не гневайтесь, мадам. Закружилась совсем моя бестолковая голова, вот и позабыла. Исправим-исправим! - пролепетала она и едва ли не вырвала несчастный платок из рук Базилды, да впихнула в него другой, попроще, не дожидаясь покуда гнев женщины обрушится на неё с новой силою. Опосля, когда ступор возникший наконец сбросила хозяйка, уж повязала девчонка плато на ней, да к выходу направила, под руку придерживая. Спустились они по скрепящей лестнице в темноту пыльного первого этажа, где служанка прихватила корзину, и чрез главную дверь вышли на улицу, тут же утопая в шуме городском, который резко контрастировал с поглощающей тишью всеми покинутого дома. Дом семейства Уиллис находился в центре небольшого града на самом юго-востоке графства, не за его пределами, где по обыкновению жили в небольшим крепостях более зажиточные купцы, но и не на окраине, где обитали всякого рода простолюдины. Зловонные рвы, полные дерьма и других отходов, выходили на обратную сторону улицы, от чего по главной дороге не смердело до обморока, хотя некоторые в обход слива выплёскивали кадки помоев прямо себе под окна и потому под ноги приходилось смотреть дюже часто. Нижние этажи нескладных зданий были заметно уже и меньше, потому верхние прямо-таки нависали над прохожими, грубо обрубая обзор, словно белоснежной аркой становясь над проходом. Ведь в улочки вписать домишки надобно было, а пространства хотелось. Из покатых крыш тут и там торчали штыки тонких дымоходов и ежели бы вы взглянули с более вознесённого ракурса, нежели чем наши герои, то заметили бы какое огромное количество их ну точно колосится над селением оживлённым. Какие-то вовсе голые, да гладкие, а какие-то сплошь облепленные узором из формованного кирпича. Пройдя шагов 30 от порога, только завернули Базилда с сопроводительницей своей за угол, как на них выехала телега полная обвинёнными, о проступках которых во всеуслышание громко ведал грозный констебль, дабы наставить окружающих, да только ропот с новыми кривотолками нёсся вслед. Этот якобы от соседки слышал, а ей передала знакомая мистрис, он в свою очередь передал второму, что, добавив отсебятины, пересказал жене, а она - торговцу местному, который был отнюдь не скуп на приукрасы в дальнейших пересказах. В общем, всё как обычно. Всё как у людей. К примеру, вон о том мужике, сидевшем на самом краю телеги, при том вертя нещадно головой, да, видно, чаясь улизнуть, гласили, что мол в церковь по воскресным дням не являлся и штрафа за то не уплатил ни разу! Будто бы Богу нужны были его гроши и гроши ему подобных, коих было ещё с несколько человек. Уже не в пример интереснее слухи кидали из уст в уста о парочке, которая старалась забиться посильнее вглубь тарантайки, робея, да воротя физиономии. Ехидно поговаривали, что за предание плотским утехам мало того, что в день поминовения святого, так ещё и не под покровом ночи судили их. И в довершении всей картины также добавляли, что об сим зверском нарушении нащебетала никто иная, как соседка супругов, видно, ничем не занятая и имеющая больно чёткий слух, да острый глаз. Ну полно! В самом деле, и смех, и грех! Свечу она может держала? А ежели и держала, то к чему? Вот народ! Господний покой может охраняла иль от мук ада оберегала этих двух? Навряд ли, однако на всеобщую потеху сойдёт. И люди вправду смеялись. Но эта телега ещё ничего, ведь за нею следом ехала другая, поболе волнующая человеческие умы, потому как везла она уж не попросту пристыженных людей, но едва ли не трупов, в которых лишь последним усилием теплилась жизнь, заставляя попеременно их лица то болезно бледнеть, то напротив кидало в лихорадочную красноту. Сия внутренняя агония так и лезла наружу, выдавая предсмертные муки осуждённых, над головами которых уже был занесён обоюдоострый меч Фемиды. И пред пахнувшим дыханием Танатоса набежавшие толпы расступались, утихали, да как заворожённые теперича двигались вслед процессии, как и наши героини, желая видеть предстоящее действо. Пересекла охраняемая возница несколько дорог, по пути собирая взгляды всё большего количества людей, выбегающих на порог иль наблюдающих сквозь полированный рог своих окон, и выехала на центральную площадь, где уж было отстроенно возвышение эшафота. Мерно стучали колёса по мощёной булыжником эспладе, будто отбивая оставшиеся минуты. И ни какой топот башмаков, ни какой лязг, вылетающий из-под копыт, был на силах заглушить этот своеобразный счётчик времени, гулом вставший в ушах заключённых, а счётчик жизненный, сердце, будто заведомо остановился и его уже давно не было слышно. Раз... Два... Три... Раз... Тишина. Замерла телега, уподобившись крови в жилах обречённых. Громовой глас вышепоставленного командовал встать. Двое из облачённых в кожаные капюшоны, в коих ещё хлестал напор надежды, в особенности пред последним шагом, вскочили, а третьего, у которого уж, видно, ноги отнялись, вздёрнули под руки, да поволокли. Женщина, обвинённая в причинении смерти колдовством, перво-наперво к констеблю бросилась и столь шустро, что мужики едва подхватить успели сию прослывшую банши. На колени она пала, во грехе признавалась, о том, что под сердцем дитя носит кричала. И правда то была аль нет не разберёшь, но ясно одно. Помилование окаянную ждало. Временное, естественное. Ведь в этаком положении казнить нельзя законом, как бы не бесновала супротив того скопище, жаждущее больше зрелищ. Мужчина, обруганый за убийство соседа на почве подозрений в том, что тот спал с его женою, было кинулся за женщиной, желая, прочитав стих из библии на память, быть отданным на суд священнослужителю, да отделаться лишь клеймом по левой руке. Однако в этом деле фортуна ему не подмигнула. Не положено, видите ли. Ибо кровь пролитую стишком не прикроешь, при том что многое другое, менее или столь же тяжкое, прикрыть им всё же можно было. А потому, не церемонясь, тумаков хороших на свои мольбы только и отхватил несчастец, да был силою вслед за другим затащен по ступеням вверх. Нещадно он бился, никак не мирился. Хотя кто ж сможет, даже при всех уверениях о бесстрашии? А вот только тот, кто усыпить себя смог убеждениями о жизни загробной, о целях высокопарных, о пятом, десятом, отрекая саму сущность свою, забывая, каково это - мыслить о себе как об отдельной монаде, ведь в положении она была вовсе не завидном. И можно ли винить за такой подход? А те, кто произвольно иль наоборот, как этот ремесленник бывший, не могли не смотреть вниз того обрыва, к которому их подтолкнула судьба, зачастую испытывали страшное, что виднелось навыкате их широко разверзнутых очей, в перекошенных ужасом рожах и в зверски изламывающихся конечностях, ведь готовым быть дюже трудно, в особенности, ежели всю жизнь воротил взгляд от неизбежного конца. Разве позволительно, будучи таким бодрым, жарким, живым, представить себя холодным, да истлевшим? Уянить, что когда-нибудь тебе и вправду станет всё равно на то, что было и что будет, уже раз и навсегда? Что больше не будет больно, радостно, упоительно и страшно? Такая элементарная вещь, а вообразить эти ноги, несущие тебя по дороге жизни, забродившими в гниль, заеденными опарышами оказывается так сложно и неприятно. В таком случае, коли хочется избежать сих дум, то надобно акт возмездия не растягивать. И наш нерадивый убиенец мог на это уповать. В петлю его скоро впихнули, затянули её покрепше и, опосля сего, обрушился под ним дощатый пол сооружения нехитрого. В последний раз глаза залитые солнце резанули, но, к сожалению, в тот же миг был им сделан отнюдь не последний вздох. Ещё с пол минуты, если не больше, хрипы исторгал из себя висельник, крючился и дрыгался, потому как подойти, да любезно переломить шею страждущему то ли просто некому было, то ли неугодно в той же мере. Люд, аки толпа прожорливых свиней, вкусил первую кровь и желал ещё, восторженными возгласами побуждая продолжать, да совершенно не думая о том, что на его месте мог быть кто-нибудь из них. Однако сей персонаж был даже счастливцем, в отличие от своего собрата по несчастью. Тот самый, который, даже остаток мужества подсобрав в кулак, не мог сделать ни одного твёрдого шагу ни вперёд, ни назад, не был ни убийцей, ни насильником и, кто бы мог подумать, даже еретиком не был в полном смысле этого слова. Но тайный совет при малолетнем короле так не считал. И правильно, ведь его проступок был многим кошмарнее. Его, пускай пока ещё не действия, но слова, как им зачастую и сообразно, способны были ударить гораздо сильнее по окружающим, проникнуть и поразить умы черни намного глубже, нежели чем пролитая багровина, потому как её стереть можно иль новой залить для мгновенного удовлетворения общного разума, а сказанное и топором не вырубить, не достать никак и не выскаблить. Только заикнувшись пред народом о нечестивости проповедуемого протестантизма, об отступничестве короля, этот мужчина уже был обречён, и кара ждать себя не заставила. Не был он аристократом, дабы возможно было надеяться на отрубание головы за немного-немало государственную измену, а потому ждало его повешенье, потрошение и четвертование. Всё для наглядности и никак иначе! Не доставил он столько проблем, как его предшественник, однако повозиться всё же пришлось, оттого что совершенно влачились руки, да ноги мужьи, а голова безвольно свешивалась на грудь. Нагое тело точно также подвесили, и токмо тогда эта полудохлая кукла задёргалась, больше из заложенной необходимости дышать, а не из собственной воли к жизни. Но прежде, чем наступило окончательное удушье, вытащили уж продрогшего, синюшного мужчину и кинули на мясничий стол, прямиком под нож, который тут же вонзился ему чуть выше лобка, одним движением распарывая брюхо, а затем и грудь. Полетели в рядом стоящее ведро кровоточащие лёгкие, из-под вскрытых рёбер, кишки, селезёнка и весь ливер за ними с премерзким чваканьем, как будто бултыхал кто-то рукою в помойной яме, залитой вонючим гнильём, да едкой мочой. И так умело кромсал палач, так шустро, что ни опомниться, ни, тем пуще, умереть жертве момента не представилось. На последнем издыхании рыдающие завывания из горла продранного вылетали под гогот единый и в последний раз сорвались на сухой вопль, пред тем как голова была отсечена и насажена на штык. После уж больно по обыденному каратель доразделывал мёртвое тело, словно перед ним лежала очередная забойная скотина. Гениталии рвано срезал, по поясу тушку разрубил, затем промеж лопаток и посерёдке тазовой кости топором врубился, но к сему моменту народное полчище уж расходиться стало, впитав досыта зрелищ. Церковные колокола били час по полудню. Базилда и её прислужница выходили с площади со столь незамысловатым, даже восторженным выражением лица, а как очи-то горели! Ну чем не соучастницы, чем не изуверы! И в пору бы упрекнуть, напомнив отчего фемидов меч таков, каков он есть. Однако, заприметив в толпе детей, что, смотря на улюлюкающих родителей, которые в свою очередь подражали вышепоставленным чинам, тоже начинали радостно растягивать рты, оставалось лишь воскликнуть: "O tempora, o mores!". Далее наш воодушевлённый дуэт, как и задумывал изначально, направился вниз по улице к городскому базару. Но с каждым осмотренном торговым лотком, да лабазом, настрой хозяйки всё усмирялся и сходил на нет, покамест окончательно не просел, грузную фигурку ещё сильнее придавливая к земле. С кем бы они не торговались, как бы обиженно не прикрикивала на бесстыжих торговцев Базилда, заявляя о своём благородном статусе и правах, к нему прилагающихся, ничего, окромя тухлого куска мяса, за имеющиеся деньги им не могли и не желали предложить. Обивая все лавки в своём неиссякаемом упрямстве, залив грязью с верху донизу свои ажурные сабо, наотрез отказывалась ещё немало времени подчиниться женщина своему нынешнему положению, готова была даже последние монеты отдать за подобающий ужин, но благоразумие всё же взяло верх. И, закупив совсем немного самой дешёвой снеди, в обратный путь пришлось направиться, таща растроенные чувства за собой. Дни бесцветной чередой миновали один за другим. Дом растерял даже самые остатки своего одеяния, совсем обезличевшись в серости собственной. Уж не принуждала Базилда служанку общую каждый угол отдраивать, уступив рассуждению здравому, ибо теперича в одиночку она и даже управляющий подспорьем боле не был. Многие покои были заперты насовсем и оставлены чахнуть в пыли, которую и для приличия больше никто не вытирали. Токмо хозяйская опочивальня, да поварня оставались обитаемыми, что можно было углядеть в ночи по тихому огню свечей, покойно коптящих, покуда две загнанные заботами женщины продолжали работать ещё усиленнее, не покладая мозолистых рук и не смыкая усталых глаз. Однако, всё было зря. Может оплату по грехам взымали с них, сводя все приложенные старания в никуда, а может единственной причиной всем неудачам служил закон государственный и церковный, что не пожалел своих детей. И вот однажды настиг мистрис Уиллис давно ожидаемый день. Была она из женщин мраморных. Столбенела от захлёстывающих чувств, будь то горе иль радость великая. Способна была разве что на ярость время от времени, чрез которую токмо и позволяла себе выплёскивать накопленное, однако на рыдания, да истерики - никогда. Ни единой слезинки за всю немалую жизнь не впитала её щека. И, не изменяя себе, отваживая нынче пускай и дурноватую, а всё же благопотребную девчонку, она лишь немигаючи глядела сухим взором ей куда-то за плечо, стоически стиснув зубы. Распрощалась с хозяйкою не единожды прислужница пронятая до глубины души, раскланялась на несколько раз, чем неимоверно раздразила бы раньше Базилду, не обращающую в сей сложный момент внимания на такие глупости, да, пожелав с божьей милости ночи доброй, дверь отворила и покинула свой прежний дом навсегда. Но, как можно было бы помыслить, недолго было суждено женщине претерпевать одиночество, охватившее с уходом служанки каждую, даже самую незначительную думу. Уж ближе к полуночи раздался настойчивый стук в главную дверь. Мгла с ног до головы окутывала улицу тогда, а звонкий ливень дробил по крыше столь громко, что жутко могло сделаться от грохота неожиданного, которому удалось перекричать небесные хляби и достичь ушей сонной управительницы, пакующей скудные пожитки. Сначала прислушалась она, даже не думая открывать, уповая на то, что послышалось. Ан нет. Кто-то упорно ломился и уходить, по видимому, не собирался. А потому взяла женщина свечу жирную в руки и спустилась вниз, подбирая обе юбки, дабы как возможно меньше шуршать, и прошупывая носком доски под собою, чтоб ни в коем случае не скрипнули они под нею. Простоять в преддверии холла задумывала Базилда до тех пор, покамест не скроется незнакомец, махнув рукой на местную нищенку. Однако, когда нетерпеливым басом сей некто потребовал открыть, указывая на знание о том, что хозяйка внутри, ей ничего не осталось, кроме как повиноваться и впустить человека, дрожащими руками снимая задвижку. - Базилда Уиллис? - осведомилась тень, но зашла в дом с такой уверенностью, словно ответа не требовалось изначально. - Именно так, - просипела женщина, делая шаг назад. - Я к вам с предложением прямиком от очень значимого лица, - сразу же начал напирать незнакомец, делая ощутимый акцент, хотя намёков ей не требовалось, дабы понять, что подобные предложения, как правило, являются давно решённым вопросом. - От кого же, спешу испросить? - прикрывши уста рукою, выдавила она из себя. - Это сейчас не столь важно, - ответил он, как отрезал. - Я бы советовал вам прежде задаться другим вопросом. - Ну точно-точно, так... С каким же предложением? - Одной осиротевшей родственнице его святейшества, что в летах ещё очень малых, требуется сиделка. И мой господин пожелал оказать вам великую честь, доверив сие щепетильное дело, - только разинула рот Базилда, собираясь сама пока ещё не зная что возразить, однако пришедший и без слов угадал её мысли, ответ давая наперёд. - И едою, и кровом будешь обеспечена, да уж получше твоего он будет. А этот дом продадут в скором времени, так что пошустрее собирай всё надобное трепьё. Со мной поедешь. Опосля этого женщина уж и подавно не нашлась словах, кивнула и побежала наверх, заканчивать начатое, да уже с совсем иным ориентиром в голове. Не думала она, отчего именно сейчас, когда всё было хуже, чем когда-либо, когда закрылись пред нею все пути к отступлению, случилось с ней спасение. Почему именно её, бездетную и безмужнюю, избрало это всевидящее око. Ведь не привыкла Базилда, да и незачем было ей расточительствовать на размышления, которые не положены. Право выбора ей не принадлежало никогда. А потому молча будущая камеристка уложила своё добро во вьюк, большего не понадобилось, и, посильнее запахнув плохенькую накидку, кое-как взабралась на лошадь, отправившись бок о бок с сопроводителем на далёкий северо-запад, в объятья холмов и грозных событий, вдоль нового излома своей судьбы. Ехать пришлось далеча. Верно, все дороги графства немалого они обскакали, все, даже самые неприметные, селения объехали, по крайней мере, так казалось женщине, не видавшей за пределами собственного городка ничего. Днями длинными, благо, что весенними, сквозь млеко туманов густых, сквозь завесу дождей и мимо колоннады лесов дубовых, да луговых зарослей бескрайних пройти пришлось, остановки делая лишь на краткий ночлег, и наконец добрались они до близлежащих земель, а там и до резеденции цирилльской, величественно раскинувшейся на возвышении. Встретил приезжих дворецкий. Оставил тогда незнакомец Базилду на его попечительство, покамест она в изумлении и ужасной робости пребывала пред едва ли не царственным великолепием, доселе недозволенным не то, что взгляду, но даже и уму. Тут же вещи выдрузила и унесла местная челядь, а её саму повели по потаённым коридорам, представляющим из себя ну точно мышиные норы, по которым сновало столь бесчисленное количество слуг, что, казалось, под шумок из-за углов выбегали и вновь прятались волосатые гроганы, хозяйничающие наравне с людьми. Единственное, что вырывало из мечтаний и воображаемые картины искажало - это пробирающий до дрожи холод, так и разивший от камня, пускай и прикрытого деревянными панелями, и не самый приятный запах затхлых отходов, после благоухающих-то пустошей. В окончании завёл Базилду дворецкий в какие-то отведённые покои, где привели её в порядок, ибо своим нечистым с дороги телом негоже было осквернять это богатое пристанище, а после снова повёл по крепости ещё незнамо куда. Предрекала женщина, что сам управитель или же кто иной из прислужных разъяснит ей обязанности, по праву которых будет теперь пребывать здесь она. Однако, когда распахнулись двери опочивальни, высокие, да увитые украшествами не в пример другим, совсем не ожидаемый человек предстал перед ней. Его длинная, слегка нескладная по отношению широкой груди к узковатым плечам фигура была столь внушительна, что даже показательного жеста со стороны Базилде не требовалось, дабы уяснить, КТО увенчал сей момент своим непосредственным присутствием. И даже если бы сквозь одеяния милорда, набитые бомбастом, были бы заметны телесные недостатки, оттого меньше не стала бы трепетать пред ним всем своим естеством она, совершенная простолюдинка, жена какого-то безвестного эсквайра. В реверансе наиглубочайшем, аки статуя, замерла женщина, не решаясь ещё долго после сменить позу ни чуть не удобную. И, в виду этого, не видела, как, опираючись на штангу, подпирающую балдахин, развернулся своим августовским ликом к пришедшим господин. Глас его был мягок, не более и не менее обычного для людей знающих, однако абсолютно необычайный для несведущих, да вкрадчив в изъяснении дела тонкого, до крайности важного, что собирался он поручить обсуждаемой особе, которую видел в лицо впервые, однако ведал от корки до корки, от чего неуклонно отметал все сомнения на её счёт. Искренне надеялся милорд, что боле не придётся ему столкнуться с неверностью прислуги, так тщательно подобранной для дитя драгоценного, и сызнова браться за думы: "Куда деть вероломную и где искать новую?" - не придётся, о чём мужчина и сообщил Базилде в окончании своей речи с некоторыми оговорками, а затем удалился. После этого наконец разогнулась женщина, всё ещё не в силах утихомирить своё галопирующее сердце, руки под грудью объёмной друг на друга сложила, да со ступни на ступню перемялась, чтобы не стоять подобно неживой колонне. Тем не менее, до сих пор ни шагу она не могла разрешить себе сделать вглубь этих хором, а потому, взявши передышку, липучим взором пробежалась по горнице до удивительного светлой. Её высокий потолок, широкое окно, выделанное в стене с таким размахом, какого в жизни не смогла бы позволить себе женщина, пускай только и в одну комнату на весь дом, толстые персидские ковры, укрывающие мебель, гобелены множественные и, конечно же, чересчур огромная постель 8 на 7 футов, привлекающая к себе соразмерное внимание. Её раскидистый балдахин глубокого цвета пурпура, да расшитые кружевные завеси были словно творением самих ангелов и, от бьющего через край восторга, токмо сильнее разыгравшийся ажиотаж захватил от самой макушки до пят Базилду. Не запамятовала она заглянуть и в предместье покоев, которое, по словам лорда, принадлежало теперича ей и было хоть и не столь же насыщенно невообразимыми деталями, куда уж там, однако выглядело несравнимо с бывшей опочивальней камеристки. На этом занятии прервали женщину звуки непонятные, еле слышимые, но уловимые в общей тишине. Тогда она вспомнила, зачем здесь вообще появилась и вновь отмерла, проходя к ложу. Боязливо прикасаясь к полупрозрачным тюлям, чуть отодвинула Базилда их и узрела белокурую девчушку, застенчиво сидящую на перине и с не меньшим интересом взирающую на неё в ответ сонными глазками, свою хозяйку, свою воспитанницу. В легчайшем ренерансе, больше похожим на книксен, присела женщина перед ней и улыбнулась своим широким добрым ртом, а та, приоткрывши уста, расплылась задорно в ответ, на удивление, не сверкнув своими зубьями остёрым, которые куда-то подевались...***
В позе внешне безмятежной на мягком креслище восседала маркиза Нортумберледская. Лишь в лёгком дребезжании самых кончиков перстов и по тому, как иногда пухла нижняя губа при совсем неуловимом искривлении лика, можно было судить о неправдивости спокойствия Гвендолин. Она смотрела в небольшое круглое зеркало, которое, присев на колени, держала в руках одна прислужница из её собственной свиты, да не отрываючись глядела в своё отражение, следя за тем, чтобы ни одна морщина не собиралась на высоком челе, а уста не поджимались больше дозволительного, делая, по её мнению, совершенно премерзкие складки около носа. В это время, другая девка протирками, нагретыми льняными полотенцами, растирала маркизову крупную голову и власы длинные, точно медовые, освежала, подвивая и без того кучерявую копну. Когда чуть не аккуратно дёрнула она аристократку, та с размаху дала ей по руке и прикрикнула, тем самым прерывая затянувшееся молчание, да вздохнувши больно глубоко, будто не монолог, а скерцо зачинила, к звенящему на манер родника голосу обертоном более низкие ноты вплетая, для эффекта. - Неужели всё это взаправду? Неужто мой дражайший супруг таки притащил эту девчонку сюда? - пропела женщина и высчитала паузу, словно предназначенную для ответа, что, на свои сугубо риторические вопросы, она конечно не ждала. - Моё мнение в доверенном мне же доме не играет совсем никакой роли. Какая недопустимость, подобная плевку в лицо! Все мои пролитые слёзы не значили для него ровным счётом ничего. И вновь этот мужчина разбивает мне сердце. О, как ему это по нраву! Это настоль в духе моего мужа, что, верно, для себя он это уже может назвать привычкой, а я вот всё никак не могу привыкнуть... - и опосля произнесения сих слов, борозды на миг глубже пронзили лико мадам, однако были тут же упрятаны и стёрты. - Если бы Ричард был с нами, верно, всё было бы иначе. Вовсе позабудет он теперь, что семью имеет, слово моё помяните. До родной дочери, значит, дела ему нет, а к этой безродной абузе он целый год ездил, как только представлялась возможность. Да пусть бы и ездил! А нынче она уже и досюда добралась. Не ведаю, как я это вынесу. И ведь поговаривают ещё с того ужасного случая, что вурдалачка она? Так? - Именно так, миледи, именно так, - тут же вторили ей несколько голосов вунисон. - Кровь Божья, страх-то какой! Притащить что-то столь нечестивое в собственную обитель, не думая не только о нас, но и о себе. Я совсем его не узнаю. Видимо, чары этой анафемской девки так действуют. Не иначе. Ведь добродетель такая - не его стезя? - на что маркизе утвердительно поддакивали. - Ну вот! О чём я и говорю, - да сызнова замолчала Гвендолин, считая своё изречение завершённым. К сему моменту уж дотёрли, даже дочесали её власы гребнем крупным и к лицу перешли, смачивая тряпицу в смеси скипидара и точёной серы, да протирая им кожу тонкую, дабы извести веснушки ненадобные, которые с появлением солнца всё лезли и лезли, до белого коленья доводя свою хозяйку. Если б не они, тогда может меньшей желтизной отдавало бы лицо женщины, полнилось бы серостью благородной, без которой бледность красотою не считалась и была скверным дарованием природы. Чтобы исправить этот весомый недостаток, толстым слоем после были наложенны венецианские белила, а массивные скулы, да уста сердцевидные, для большей живости, фукусом алым намазаны. Поверх намалёванную картину яичным белком покрыли, заполировали на славу, и стала похожа маркиза не иначе, как на скульптуру античную, отчего ещё сильнее впилась она взором озорным в своё отражение. Не разбилась маска хладная и тогда, дабы искусства исполненного не портить, но очи зелёные просветлели, вспыхнули, заулыбались и, уж с большим энтузиазмом, принялась Гвендолин перебирать предложенные одежды, со всей серьёзностью разглядывать ткани, да вышивку на них, в воздух притом тыкая ноготком, придирчиво отметая одно и привлекая на свой суд другое. "Подайка мне вон то жёлтое corse" - сначала заявила она, ссылаясь на цвет избранного ранее платья, размышляя о должной монохромности этих двух элементов в наряде. Однако сие решение быстро отмела, и уж изумрудная пара боди была плотно затянута на её спине, дабы слегка выставляться из-под бархатного жилета, инкрустированного бесцветными сапфирами, да подчёркивать разрезы на рукавах и верхнюю юбку, окраса схожего, выглядывающую из-под складок пышной ткани верхнего облачения. В окончании под арселе причёскою низкой власы убраны были, а поверх льняных чулков чопины надеты, изящные в длинном изгибе танкетки златой. Вид вышел прелестный. Дифирамб не менее хвалебных, чем бог Дионис, заслуживала Гвендолин по праву своего чувства прекрасного и этого отнять было никак нельзя. Аплодисменты! Но последний штрих необходимо было подвесть. Поднесли к женщине целый ряд склянок, полных ароматов красочных. Принюхалась она и к тем, и к другим, взмахами дланей нежных вгоняя густые запахи себе прямо в нос, да остановилась на любострастном, на том, что сам эрос олицетворял, на цибетине, может не совсем подходящим для утренней мессы, но маркиза вещи подобные связывать отнюдь не любила. По её мнению, ни к чему, даже и чрез веру, накладывать было veto на такие мелочи. Позволить себе такую точку зрения эта особа могла. В конце концов, эти духи были частью её неповторимого сияжа. И, не в меру облив себя ими, качающейся походкой выплыла женщина из горницы, направляясь в главные покои этого крыла громадной крепости. За сильнейшим амбре цибетина услышать вонь сырости было невозможно, а потому не морщилась миледи Цирилл, проходя по коридорам закрученным, и токмо глухой топот узкой подошвы её замысловатой обувки нёсся вослед манительному образу, нагло перебиваемый топотом прислуги. По пути встретиться случилось госпоже с дочерью, сопровождаемой няньками, и далее уж рука об руку направились они, выстраивая несложную беседу, на которую только и был способен разум четырёхлетнего дитя. Не сказать, что краткие фразы вылетающие из их уст были наполненны каким-то особым посылом друг к другу, не было в них того тёплого чувства, какое нередко сопровождает диалог матери и ребёнка. Уж излишне смиренна была Долорес, в сравнении со своею родительницей, имела она perinde ac cadaver, казалось бы, а что в том дурного? В целом, ничего, но, как известно, различия порождают недопонимание, и хотя маркиза старалась время от времени не попросту исполнять должное, а, отринув поверхностное беспокойство, вправду вникнуть в течение жизни своего чада, выходило у неё это из рук вон плохо и соскакивала Гвендолин с разговора, не желая дальше развивать сею провальную затею, как и сейчас. Как и всегда. Первыми появились они в гостиной и тогда же заняли кресла стёганные, поодаль друг от друга, принимаясь ожидать главу семейства. Но, как ни странно, первым в дверном проёме показался не Осбеорн, а Базилда, нагибающаяся, дабы вести под руку Аэлфлаед, неуверенно шагающую вперёд. Поклонились они, да прошли к диванчику, на который чадо было усаженно крепкими женскими руками, а сама камеристка встала позади, не решаясь садиться рядом даже и со своей госпожой. Слышала маркиза о новопризванной служанке и пребывала в искреннем недоумении от того, что в день её появления всю крепость не потряс страшный вопль. Виделась ей в этом какая-то великая тайна, сообщённый заговор, в который Гвендолин не посвятили по милости супруга. И так ей была ненавистна сия несправедливость, что уж готова была разразиться женщина, грозе уподобившись, однако этот порыв был мигом унят мерным звоном шагов, который, только успев донестись, подкреплён был обликом маркиза, озарившего покои. И мгновенно растаяла миледи, прилипнув тогда очарованным взором к возлюбленному, да позабыла и о девке, и о мнимом заговоре. Вслед за милордом вошёл кюре, один из немногих, кто ещё продолжал раболепно и преданно склонять главу перед католической верою, даже под страхом смерти мучительной, не перебежав на сторону врага. Слуги тогда закрыли шторы плотные, погружая гостиную в полумрак, дабы ничто не мешало предстоящей литургии подчинить человечьи умы. Расположился Осбеорн хотя напротив жены, но ближе к Аэлфлаед, что сидела теперича на вытянутой руке от него, и, когда всё было готово, встали присутствующие, обращая взоры к просвящённому. Тот приложился устами ко кресту, ибо именно Крестом Христа был спасён весь род человеческий, и молвил негромкое, но торжественное: "In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti!" - вослед чего крёстным знаменем осветили себя все участники мессы от мала до велика, ведь даже младенцам знамо пятиперстие. Его сложение заложено и в них, и в сознании каждого до самого последнего вздоха, а потому обряд обязывал всех поголовно к совершению сего действа, также как и сама жизнь обязывала к дыханию всех тварей земных. Опосля воздаяния пяти христовым ранам и предшествующих основной части слов: "Gratia Domini nostri Iesu Christi, et caritas Dei, et communicatio Sancti Spiritus sit cum omnibus vobis" - позволено было сесть и, монотонно мямля, затянул свою речь служитель божий по-латински. Разгладились все до одной морщины на ликах слушающих, умиротворение застыло в воздухе и все отвлеклись от мирских страстей, да невзгод, вникая в слова, доносимые чрез уста посредника, самой высшей единицей средь видимого и невидимого. Все, кроме Аэлфлаед. Не сковывай её по рукам и ногам то самое смирение и тишина, сгустившиеся в сих стенах, вертелась бы девчушка, всматриваясь в лица окружающих, усиленно стараясь хотя бы и так уразуметь, что происходит. На непонятном языке доносилось то, что лучше всего должна была она понимать. Чередой неясных звуков и действий выглядела эта сцена в детских очах, до краёв плещущих потерянностью и смущением. И ежели Базилда в надобный момент не одёргивала бы её со всей строгостью, подначивая встать, сесть, так руку задрать и эдак, совсем лютому позору по незнанию предала бы себя графиня, прослыв средь домашних еретичкой, а ведь к совершенно противоположному стремился Осбеорн, когда пожелал чтобы присутствовала она во время совершения мессы ныне и впредь. Долорес же держалась вовсе иначе. Пускай разницы у них было всего в один год, а не в пример уверенней во всех жестах была она. Лицо её было во власти невиданного самообладания, а деревянные конечности выдавали отточенные до идеала движения. Всё как учили. Всё как положено. Веры во всей этой символике было не больше, чем у Аэлфлаед, может потому что ещё время не подошло, а может просто потому что. Ведь главное, что всё делалось как следует, и пока Долорес просебя проговарила произносимые священником слова, дабы блистать ещё ярче пред своим учителем латыни, наша главная героиня глядела на неё изподтишка и повторяла, как могла, задумываясь иногда над тем, что творила, но тоже не особо, ведь если совершённое не приводит к желаемому результату, то повторение оного не прекращает рано иль поздно разве что безумец. Много ещё будто бы бесконечных текстов было прочитано, пропето, сказано почти от себя, вымоленно, вытянуто, добавлено, упущено, и наконец окончилась литургия слова, плавно перетекая в евхаристическую литургию, в которой участвовали уж токмо старшие, ибо графиням малолетним ещё не по сроку было сие таинство причастия. Приподнимая сначала хлеб, а после чашу с вином, благословил кюре Господа, Боже вселенной, за щедрость, за плоды дарованные. Затем просил молитвы у присутствующих, что длинно и самозабвенно потянулась, заключившись вкушением плоти и крови христовой четой маркизов во хвалу и славу имени Своего, ради блага нашего и всей Церкви Своей Святой. А после снова началась молитва, на этот раз заключительная. Столько повторяющихся слов, фраз, целых предложений по ходу сей процессии звучало, что, ещё не обозначив их смысл, Аэлфлаед, кажется, уже начинала его терять. Однако, она даже помыслить не успела, как всё, на удивление быстро, завершилось. Голоса умолкли. Все встали, распрощались со служителем, и свет сызнова был пролит в палаты, растворяя то необъяснимое для чада, что их пленило, и заполняя чем-то новым. Затишье спало. Каждый пришёл в движение. В этой суматохе графине чудилось, что кто-то беспрерывно цеплялся за неё взглядом, как за какую-то диковинку, но поймать она его так и не смогла. Он был здесь и там, там и здесь. И в этих поисках она упустила наиважнейшее, а когда спохватилась, маркиз уже покинул гостиную. Собиралась девчонка соскочить с дивана и побежать по следам мужчины, но тут напротив неё остановилась Долорес и её тёмный проницательный взор, как одна из тех самых, пускаемых втихомолку стрел, настиг Аэлфлаед, аки загнанную в тупик лань. Виделось, сказать что-то желала она, но продолжала сдерживать это свербящее хотение где-то на дне широко открытых очей. Уста её так и не разомкнулись. Так случилось их знакомство, да отныне и впредь этим ограничилось всё общение.***