enchanted

Сегодня вечером я снова была там, заставляя себя смеяться, фальшиво улыбаться, в том же старом усталом, одиноком месте, стены неискренности, бегающие глаза и пустота исчезли, когда я увидела твоё лицо, всё, что я могу сказать — я была очарована встречей с тобой. *** Слёзы на вкус как соль. Дыхание становится прерывистым и затруднённым, может быть, потому, что она в отчаянии, может быть, потому, что она кричала в подушку, её голос был приглушён из-за этого. Сожаление и упущенные возможности скапливаются на её тумбочке, как дохлые мухи, и у неё нет сил отмахнуться от них. Она просто сворачивается в клубок, качается и плачет. Это отстой, отстой, отстой. Это происходит снова, снова. ВСЁ сна ча ла. Разбитое сердце и боль, мучительная боль, которая ноет в её груди, и она чувствует, как её грудная клетка сжимается вокруг её сердца, ребра впиваются в его плоть, сдавливая, пока оно не рухнет. Как долго? Часы, дни, может быть, недели. Годы. Она так устала от себя в последнее время. Она ненавидит себя, ненавидит себя, ненавидит себя. Всё горит, и ей хочется плакать ещё больше, кричать ещё громче. Она хочет, чтобы её услышали, чтобы её баюкали, как ребёнка, и утешали. Она хочет, чтобы её услышали. Услышали. Чувство вины парализует её, и она испускает побежденный вздох, обмякая. У неё нет сил плакать, кричать, рыдать. В её глазах больше нет слёз, в горле больше нет рыданий. Это снова Тэмми Томпсон, только в десять раз хуже. Это хуже, потому что это реально. Она потеряла бдительность, теперь она теряет себя. Она теряет свои мечты, теряет слух, теряет надежду. Существует не так много видов боли, которые можно испытать, не разбиваясь. Робин знает многих из них. Боль от того, что она почти не слышит. Боль неразделённой любви. Боль из-за матери, которая её презирает. Она может справиться с каждой из них, по одному за раз. Сейчас они сталкиваются. Сейчас она сгорает до тла. Она задаётся вопросом, соберёт ли кто-нибудь пепел. *** Это то, что она потеряла: — семьдесят пять процентов своего слуха. — своего отца. — любовь своей матери. — все надежды на свою личную жизнь. — свой страх перед лошадьми. *** Стив говорит. Робин хочется плакать. Его слова эхом отдаются в Family Video, приглушённые и избыточные, но она не может понять их. Она не может, и это сводит её с ума. Губы Стива двигаются, его рот открывается и закрывается, он встряхивает волосами, жестикулирует. Говори громче. Пожалуйста. Говори громче. Она не осмеливается произнести это вслух. Из-за того, что она уверена, что Стив почти кричит. Это заставляет её плакать ещё больше. Он так старается, прилагает столько усилий. Он говорит громко и чётко, старается не болтать, медленно шевелит губами, чтобы ей было легче читать слова. Но она его не слышит. Это лаконичная мелодия звуков. Какофония. Она знает, как ценить момент. Это, вероятно, одна из последних вещей, которые она запомнит, услышав. *** — Ты можешь пойти со мной в школу верховой езды? Волна облегчения охватывает Робин. Именно такие моменты дают ей надежду. Потому что она может слышать, потому что голос Макс не слишком приглушён, и её уши работают просто отлично. Она надеется. Опасно, опасно надеяться. Она не хочет надеяться. — Конечно, солнышко, — говорит она. Она не знает, как звучит её голос. Она чувствует, как вибрации поднимаются от её груди к горлу, дрожат на губах, приглушённые отголоски того, что было когда-то. Макс улыбается. Она классный ребёнок. Четырнадцатилетний подросток с умным блеском в глазах. Ездит на инвалидной коляске из-за ужасной автомобильной аварии, вызванной вождением её мамы в нетрезвом виде. Робин находит утешение в её обществе. Она единственная, кто может понять её. Потерю. Макс понимает потерю. Лучше, чем врачи, которые пичкают Робин антибиотиками и ерундой о группах самопомощи. Сколько человек было бы в группе самопомощи для людей, которые прекрасно слышат, когда глухнут в Хоукинсе, штат Индиана? Всё верно, только Робин. Они этого не поймут. Со своими шикарными домами и идеальными детьми они не поймут. Макс поймёт. И это действительно грустно, потому что Робин восемнадцать, и через несколько месяцев она заканчивает среднюю школу. Её единственные друзья — это ребёнок и парень, который когда-то был влюблен в неё. Она молчит всю дорогу до школы верховой езды. Она ненавидит не знать, как звучит её голос. Не имея никакого представления о нём. Он пищит? Есть ли в нём высокие нотки или низкие интонации, как у мальчика-подростка, у которого начинает меняться голос? Она звучит глупо? Робин не хочет знать, не хочет. Это причиняет боль больше всего на свете. Не совсем. Что еще больнее, так это видеть её каждый день. Нэнси Уилер. Робин абсолютно уверена, что она самая красивая девушка, которую она когда-либо встречала. Великолепные голубые глаза, пушистые, вьющиеся тёмные волосы и улыбка, от которой земля трясётся и рушится. Нежная в том, как она выглядит, сильная в том, как она действует. Робин влюбилась по уши с самого первого момента. Она чувствует себя отвратительно. Грязно. Этого не должно было случиться. Нэнси красивая, умная и удивительная. А Робин неуклюжа, скоро оглохнет, бесполезна. Она чувствует себя Горбуном из Нотр-Дама, влюбившимся в Эсмеральду, она чувствует себя уродливой, недостойной, нелюбимой. Позор. Стыд — худший из всех. Разъедает её изнутри и не оставляет ни одного живого места. Робин плачет от стыда в своём сердце каждую ночь перед сном. И вот она, Нэнси Уилер, приветствует Макс, приветствует Робин. Робин, конечно, не слышит. Она читает по губам. — Привет, Робин, как дела? — Отлично, — одно единственное слово, покрытое горечью, срывается с её губ. Одно слово. С этим она может справиться. Она ненавидит то, как резко это звучит, ненавидит беспокойство в глазах Нэнси. Она ненавидит всё и ничего сразу, потому что иногда ненависть — это всё, что она чувствует, а иногда она слишком устаёт, чтобы чувствовать что-либо вообще. Они так долго были друзьями. Так долго. Но не совсем друзьями. Слишком далеки, чтобы быть друзьями, слишком близки, чтобы быть просто знакомыми. Робин не знает, что между ними, она никогда не знала. Нэнси холодна, когда хочет, и тёплая, когда ей нужно. Нэнси вспыльчива и быстро преодолевает это, но она самый заботливый человек в мире. Это больно. Быть близко, но недостаточно близко. Никогда не быть достаточно близко. Нэнси вздыхает. Робин этого не слышит. Она видит, как Нэнси закатывает глаза и плюхается на скамейку рядом с ней. Лёгкий октябрьский ветерок ерошит волосы Робин. В конце концов, это хороший день. Всё могло быть намного хуже. — Когда у тебя операция? Точно. Операция. Робин старается думать о ней как можно меньше. Это наследственная болезнь, та, что у неё. От её отца. Это прогрессировало в нём так медленно, что он был лишь частично глухим, когда умер в пятьдесят лет. Сердечный приступ. Робин была слишком мала, чтобы помнить это отчётливо, и достаточно взрослой, чтобы быть травмированной этим. Болезнь прогрессировала намного быстрее. Антибиотики и таблетки могут сделать не так много, чтобы успокоить барабанную боль, которая пронзает её голову по ночам, после целого дня, когда она заставляла себя слушать остальных. Вот для чего нужна операция. Вместо того, чтобы ждать последних, болезненных стадий болезни, до такой степени, что её уши могут кровоточить, боль становится невыносимой, ей сделают операцию. Удалят повреждённый нерв, прежде чем это может причинить ей ещё большую боль. Она заснёт, а когда проснётся, то будет совершенно глухой. Всё станет тихим. — 20 декабря, — говорит Робин, ненавидя то, как звучит её голос: глупо и неконтролируемо, — это будет радостное Рождество. — Это чуть больше пары месяцев, — рассуждает Нэнси, — ты всё ещё можешь попытаться подготовиться к ней. Я имею в виду, что невозможно быть готовой к чему-то подобному, но… по крайней мере, это не слишком невозможно, верно? — Не знаю. Ожидание ужасно. Нэнси закусывает нижнюю губу. Волнуется. Робин узнаёт это выражение. Давай, просто уходи. Я знаю, что ты хочешь уйти. Будет менее больно, если ты уйдёшь как можно скорее. — Я не смогу быть там, — на лице Нэнси видно чувство вины, — я хочу быть там, когда ты проснёшься, но у меня соревнование. Видишь? Надежда того не стоит. Каждый раз надежда разрушается. — Всё в порядке. Я понимаю. — Мне жаль. — Не нужно жалеть. Нэнси похлопывает её по плечу. — Робин. — Мм? — Пойдём со мной. Робин делает, как ей сказали. Она сделает всё, что угодно, если Нэнси попросит. Она встаёт и следует за девушкой. Макс всё ещё со своим физиотерапевтом, учится снова ходить, так что у Робин всё равно есть ещё полчаса, чтобы убить время. Нэнси идёт перед ней, и даже в таком виде она выглядит красивой. Белые брюки облегают её ноги, наполовину прикрытые штанами для верховой езды, доходящими ей до колен. Её синий жакет сидит на ней великолепно, со всеми углами и строгими краями, которые скрывают всю мягкость кожи. Волосы Нэнси легко рассыпаются по плечам, шапочка для верховой езды свободно болтается у неё на руке. Робин в восторге. Она ходила бы за Нэнси везде. Виднеются конюшни. Нэнси подходит к загону, где стоит её конь. Робин знает его. Черный жеребец с белой звездой на лбу. Боун хихикает и кладёт свою большую голову на плечо Нэнси. Робин видит, как её губы шевелятся и что-то шепчут на ухо коню, когда она проводит руками по его морде, по всей длине его шеи. Она этого не слышит. Её уши гудят, как это часто бывает. Робин задаётся вопросом, будет ли после операции у неё вечно гудеть в ушах. Или мир просто затихнет. Навсегда. Нэнси оборачивается и улыбается ей. — Как насчёт того, чтобы пойти прогуляться? Как мы привыкли. — Потеря слуха влияет на равновесие, — бормочет Робин. Она и Нэнси ходили на прогулки вместе раз в две недели. Нэнси на Боуне и Робин на какой-то старой отставной лошади, которая была доброй и надежной из-за ужасной координации Робин. — Значит, ты сядешь сзади меня, — пожимает плечами Нэнси, — давай, Робс? В последний раз? Робс. — Хорошо. *** Это не так уж плохо. Это конечно ужасно, но не настолько. На Боуне нет седла, поэтому Робин приходится обхватить Нэнси за талию руками, чтобы не упасть. Это единственное, что врачи поняли правильно. Она всегда была невероятно неуклюжей, спотыкаясь обо всё подряд, натыкаясь на каждый угол, а потеря слуха всё усложняет. Нэнси сидит прямо, держа поводья мягко, но твёрдо. Боун лениво трусит, фыркая и мотая головой, когда мимо них пробегает бездомная кошка и исчезает в кустах. — Давай, мальчик. Будь хорошим, — Нэнси похлопывает его по шее. Робин чувствует вибрации её слов. Она прижимается к спине Нэнси, используя её талию как единственный надёжный якорь на планете. Солнечные лучи ярко светят, выглядывая из-за верхушек деревьев. Это их последняя минута жизни. Нэнси натягивает поводья, и Боун останавливается посреди поля, рядом с большой ивой. Она грациозно соскальзывает с коня, в то время как Робин спотыкается и хватается за её плечо, чтобы не упасть. Сидеть под ивой успокаивает, умиротворяет. Робин лежит на спине, заложив руки за голову, и смотрит в небо. Солнце загорелось, и теперь пламя поглощает светло-голубой цвет, позволяя ночи выглянуть из-за горизонта, а её пепел готов зажечь звёзды. — Что между нами случилось, Роб? Робин поднимает голову. Нэнси сидит, прислонившись спиной к дереву, рассеянно поглаживая морду Боуна, пока он щиплет траву. — Что ты имеешь в виду? — Мы были друзьями, ты и я. Теперь мы почти не разговариваем. — Это неправда, мы разговариваем. Молодец, Робин, это совсем не прозвучало глупо. — Не так, как раньше. Мы росли вместе, а потом просто отдалились друг от друга. Что-то в этом разговоре не устраивает Робин. В животе у неё покалывает. — Это… — Я хочу быть рядом с тобой, Робин, — обрывает её Нэнси, — как подруга, а не как… я не знаю, соседка, с которой ты никогда не разговариваешь. — Мы не соседки. — Не в этом дело. — Нэнси, я не понимаю, о чём ты говоришь. Нэнси прокручивает в голове. — Ты исчезла, Робин. После того, как медики обнаружили твою болезнь, ты исчезла. — Ты сейчас винишь меня? — Вообще-то, да, — Нэнси явно раздражена. Её тело напрягается, — потому что я была твоей лучшей подругой до того, как всё пошло прахом, и я думаю, что заслужила быть рядом с тобой. — Так вот почему ты привела меня сюда? — говорит Робин. Она раздражена, но она подавляет это, подавляет, подавляет, — чтобы допрашивать меня? Нэнси, я думала, ты другая, я думала… я думала, ты понимаешь… — В том-то и дело, Робин! — Нэнси разочарованно усмехается и встаёт, проводя рукой по волосам. — Я не понимаю, но я хочу понять! Я хочу, чтобы ты впустила меня, я хочу помочь— — Ты, как никто другой, должна понять, — Робин тоже встаёт, пятясь назад, — ты… ты тоже исчезаешь, когда тебе грустно, ты закрываешься от всех, почему мне не позволено делать то же самое? — О, так вот чем мы сейчас занимаемся. Очень по-взрослому, Робин. — Чего ты хочешь от меня? — раздражённо кричит Робин. Она сожалеет об этом. Так.. так сильно. Её уши начинают гудеть, мир начинает вращаться. Нэнси повержено опускает руки. — Я просто хотела быть твоим другом. Другом. Другом, другом, другом. Робин качает головой и отмахивается. Ужасное действие: её уши гудят ещё сильнее. — Нэнси, ты должна понять.. Нэнси срывается. — Понять что, Робин? Я пыталась быть милой, а ты выставляешь меня мудачкой! Знаешь что, может быть, именно поэтому мы перестали разговаривать. Потому что я выросла. Но нам как будто снова по двенадцать, и ты ведёшь себя как избалованный ребёнок, и я больше не могу этого выносить.. Комок застрял у неё в горле. Робин отступает назад. Её уши болят, болят, болят. — Это несправедливо, — шепчет она. Она думает, что шепчет. Её рот точно двигается. В её глазах появляются слезы, безжалостные к её боли. Жестокие. — Знаешь, что несправедливо? Несправедливо то, что… Но Робин этого не слышит. Жужжание становится таким громким, что она больше ничего не слышит. Как будто в её голове летает рой пчёл, и ей больно, очень больно, и она не слышит.. — Прекрати, — бормочет она. Что-то звенит. Колокол. Вероятно. Пронзительный шум разрывает её голову, и это вызывает такую сильную боль, что Робин хватается за голову, молясь, чтобы это прошло. Внезапно на её плечо ложится рука. Она поднимает глаза, её зрение затуманено болью, и она видит Нэнси, взволнованную, губы шевелятся, но всё, что она слышит, это отдаленное эхо её голоса, такое громкое, неясное и абсурдное.. И всё сразу обрывается. Это похоже на пузырь, который лопается, это в значительной степени шум, который она слышит. Звон прекращается, жужжание замедляется, пока совсем не исчезает. Робин пытается отдышаться. Прохладная трава под кончиками пальцев означает, что она каким-то образом упала на землю и теперь сидит там, а Нэнси рядом с ней. Нэнси. Ужас преображает её лицо в маску слёз и беспокойства. Её руки дрожат, когда она пытается убрать волосы с лица Робин, когда она пытается уложить её на траву. Робин делает большой глоток воздуха. Он наполняет её легкие. Теперь всё кажется немного яснее. — Чёрт, — это первое, что ей удается выдавить. — Робин, что случилось? — голос Нэнси всё еще звучит отдалённо, приглушённо, но слышать его — такое невероятное облегчение. На мгновение Робин подумала, что потеряла его навсегда. Её голос. Не услышав его в последний раз. — Чёрт, — повторяет она, слегка покашливая, — на этот раз это было слишком ужасно. — На этот раз? Что ты имеешь в виду на этот раз? Такое случалось раньше? — Я в порядке, Нэнс. — Мне так не кажется, — протестующе говорит Нэнси. Робин не может винить её. Она волнуется. Конечно, это так. Нэнси всегда о чём-то волнуется. Это значит, что ей не все равно. Это одна из причин, почему Робин так сильно любит её ей так сильно нравится Нэнси. Робин изо всех сил пытается найти слова, чтобы сказать что-то хотя бы отдалённо связное, но прежде чем она успевает сказать, Нэнси прерывает поток её мыслей. Это едва слышно. Робин даже не слышит этого. Она читает это по губам Нэнси. — Ты так сильно напугала меня. — Нэнс… — бормочет она, — всё в порядке. Это случается иногда, врачи говорят.. они говорят, что это нормально. Предполагается, что должно стать хуже, прежде чем станет лучше, и всё такое дерьмо. У меня дома есть таблетки, которые помогут мне пережить эти эпизоды, но они редки, и они причиняют боль только на некоторое время. Плюс… плюс это прекратится после операции, так что тебе действительно не о чем беспокоиться… — Черт, — выдыхает Нэнси, — я подумала… боже, это выглядело так, как будто у тебя был приступ… — Нет, не было никакого приступа, — убеждает её Робин, — просто старая добрая боль. Классика. — Робин. — Да? — Это из-за меня? Этот эпизод — моя вина? Глаза Робин расширяются. — Что? Нет, Нэнси, конечно, нет.. нет, это не из-за тебя. Это просто случается иногда. В разные моменты, в разные времена. Я не могу это предсказать, даже не чувствую приближения этого. — Но разве они не вызваны стрессом или чем-то ещё… — Нет, — на этот раз её голос звучит твёрдо. Она знает, что это так. Она заставляет звучать его твёрдым, — это не из-за тебя, это из-за этой дурацкой болезни. — Прости. — За что? — Веду себя с тобой как стерва, — неловко ерзает Нэнси, — мне не следовало говорить то, что я сказала. Не тебе. Робин поднимает бровь. — Потому что я больна? — Потому что ты Робин. — Что.. — И ты не заслуживаешь боли. Никогда. Боже, — Нэнси проводит рукой по волосам, — я так сильно хотела быть твоим другом, что здорово облажалась. — Нет, ты не облажалась. Я была дурой, потому что оттолкнула тебя. Сожалений. Так много сожалений. Робин чувствует, что они её самые близкие друзья. — Тебе было больно. Я должна была понять. — Нэнси.. — Просто позволь мне извиниться, хорошо? — руки Нэнси щипают друг друга, хватая, поглаживая. Это закономерность. Робин просто хочет схватить их, переплести их пальцы вместе и крепко держать. — Мне жаль, Робин. Прости, что я сказала это, прости, что я была дурой, прости, что ранила тебя.. — Я прощаю тебя, — она говорит это простым пожатием плеч, простым тоном, с простой улыбкой. Так просто. Всегда просто, когда это Нэнси. Потому что Робин может видеть сквозь её гнев, она может видеть сквозь её злобные слова, может видеть сквозь её огромную стену, которую Нэнси построила вокруг себя. Она может видеть молодую девушку, невинную, боящуюся снова пострадать, защищающую себя изо всех сил. Нэнси вздыхает. Но, как всегда, Робин этого не слышит. Она видит, как Нэнси глубоко вдыхает, её ресницы закрываются, плечи тяжело поднимаются и опускаются. — Ты слишком легко прощаешь людей, Робин. — Ты не все люди. Ты Нэнси. — Тогда ты прощаешь меня слишком легко. — Ерунда. — Почему это? Робин обмякает. Она неуклюже опускается на траву, ладонями обхватывает свои щёки и смотрит в небо. — Потому что я знаю, кто ты. И это меня не пугает. Я знаю добрые стороны тебя и злые. Я всегда смогу простить тебя, Нэнси Уилер. Если Нэнси говорит что-то ещё, Робин этого не слышит. *** В ту ночь Робин проводит ночь на диване в трейлере Макс. Иногда так лучше. Мама Макс всегда отключается в своей комнате, окружённая ореолом алкоголя, слишком пьяная, чтобы проснуться, слишком пьяная, чтобы заметить что-либо, кроме своей подушки, заляпанной вином, и пустой бутылки из-под водки, которую она хотела бы наполнить. Кроме того, её невидимое присутствие в десять раз лучше, чем присутствие мамы Робин. Это плохо говорить, плохо думать об этом, и Робин ругает себя, ущипнув себя за бедро. Наличие матери-алкоголички должно ранить Макс так же, как отсутствие любви со стороны её собственной матери ранит Робин. Но мама Макс не кричит на Робин, когда она чего-то не слышит, она не называет её тупой, она вообще ничего не делает. Кроме того, Робин наслаждается обществом Макс. Это как иметь язвительную младшую сестру. У Макс больше никого нет. Робин — это та, кто помогает ей выбраться из инвалидной коляски и несёт её в ванную, Робин — с огромной помощью Стива — кто установила все удобства в трейлере, чтобы Макс могла быть независимой, и Робин — это та, кто рядом с Макс, когда она плачет так сильно, что кажется, что боль разорвет её сердце. Мама Макс убила Билли. В той же проклятой несчастной аварии, который сделал Макс инвалидкой, Билли повезло меньше. Он был жестоким человеком, он был ужасен, и он ненавидел Макс и её мать. Когда Макс плачет, она не горюет. Смерть Билли не преследует её, память о его теле, окружённым стеклом и огнём. Она говорит, что он был похож на зомби. Он уже сгнил, хоть и умер несколько минут назад. Когда Макс плачет, она делает это, свернувшись калачиком. Она ничего не чувствует в ногах, даже боли, поэтому она просто обнимает их так крепко, как только может, и рыдает. Робин садится на кровать рядом с ней, берёт дрожащую фигуру Макс на руки и обнимает её, пока её собственная футболка не пропитается слезами девочки, она обнимает Макс, пока та не перестанет плакать, пока не заснёт. Такое случается нечасто. Больше нет. Но когда оно случается, оно ужасно. Но не сегодня. Сегодня Макс довольно счастлива. Озорная усмешка сверкает на её губах, когда Робин ходит по кухне, готовя ужин, состоящий из рамена и разогретого супа. Как только она ставит тарелки на стол, Макс бросает на еду один жалостливый взгляд, прежде чем снова уставиться на Робин. Она сидит на краю своей инвалидной коляски, одной рукой держась за стол. — Так? Робин вонзает вилку в рамен. — Так что? — Доброе утро, Бакли, — невозмутимо говорит она, — я не слепая, я видела, как вы с Уилер уехали смотреть на закат. — …хорошо? И что? — Ты знаешь о чем я! — Макс засовывает в рот ложку супа, морщится от вкуса и роняет ложку. Робин ведёт себя невозмутимо и пожимает плечами. — О, прекрасно, — фыркает Макс, — она тебе нравится? Или ты ей нравишься? Кажется, ты ей нравишься. — Макс, это не так. — О, это определённо так. — Как я уже сказала, рассказывать нечего. — Ты, должно быть, издеваешься надо мной, Бакли. Обычные взгляды? Вот что я тебе скажу, эта девушка ни на кого не смотрит с такой нежностью. Честно говоря, она ни на кого не смотрит с нежностью, она всегда выглядит немного уставшей, но… — Она не смотрит на меня с нежностью! — протестует Робин, роняя вилку, чтобы взять ложку супа. Он ужасен на вкус. — Чушь собачья, она смотрит, — Макс качает головой. — Кстати, у этой еды дерьмовый вкус. — В следующий раз готовь ты, — парирует Робин. — О, я бы приготовила. Но я уверена, что ты не стала бы порабощать ребёнка-инвалида, верно? — Макс выпячивает нижнюю губу, хлопает ресницами и сразу после этого разражается лающим смехом. — Шантажистка. Макс ахает. — Ты… оскорбляешь ребёнка-инвалида? Робин Бакли, это так некрасиво с твоей стороны. — Иди ты. — Иду к тебе. Робин фыркает от смеха. *** В итоге она сидит на полу в комнате Макс. Она уже устроилась в постели, её инвалидная коляска придвинута к ней на случай, если она понадобится ночью. Макс бездумно расчёсывает волосы, в то время как Робин просматривает какой-то комикс о Чудо-женщине. Она смотрит на красочный бум и пау на страницах. Она задаётся вопросом, увидит ли она после операции, как в воздухе появляются мультяшные воздушные шары, объясняющие ей звуки, которые издаёт остальной мир, но она не услышит. Когда вид этих крошечных воздушных шариков становится слишком ошеломляющим, Робин закрывает комикс. — Макс, — зовёт она. В конце дня, каждый день, когда усталость начинает наваливаться на неё, как тяжелое, ненужное одеяло летним днем, её слух ухудшается. Её слова невнятны, и она в основном полагается на чтение по губам. — Что? — Как ты справляешься с этим? — Справляюсь с чем? Быть потрясающей? — С потерей. — Ох. Робин стискивает зубы. Она смаргивает слезы, но её глаза горят. Она смотрит куда угодно, но не на Макс, возвышающуюся над ней с кровати. — Ты можешь присесть сюда? — Макс похлопывает по матрасу. У Робин нет сил протестовать. Она просто забирается на кровать рядом с Макс и прислоняется спиной к стене. — Во-первых это отстой, — говорит Макс, глядя на свои неподвижные, бесчувственные ноги, — огромный отстой. Я не буду лгать тебе, Робин, первые дни… чёрт, даже первые месяцы, ты будешь чувствовать себя дерьмово. Например, тебе не захочется вставать с кровати, или открывать жалюзи, или вообще что-либо делать. Ты просто будешь валяться. Это правда отстой. — Боже, это обнадёживает. — Но, — невозмутимо продолжает Макс, — со временем становится лучше. Прошло, сколько, чуть больше года с момента аварии? Посмотри на меня, я отлично справляюсь, — они обе знают, что это жестокая шутка, Макс любит подшучивать над собой, потому что она так далека от лучшего. Но, по правде говоря, у неё чуть-чуть дела идут намного лучше. — Ты должна перестать отталкивать всех, Роб. Поверь мне, я знаю, что это самое ужасное чувство, когда люди видят тебя в самом низу. Робин наклоняет голову, приоткрывает один глаз и смотрит на Макс. — Да? — Я могу тебе помочь. Я не могу поверить, что говорю это, но дурень Стив может тебе помочь. И Нэнси. — Нэнси? — Может быть, лучше, чем все. Робин вздыхает. — Мы поссорились. Макс широко раскрывает глаза. — Хреново. — Я простила её. — А. — Сейчас мне просто нужно простить себя. Макс понимающе кивает. Она похлопывает Робин по плечу, а затем кладет на него голову. — Это, Робин, самая сложная часть. *** Топот коня — первое, что она слышит. Ну, не совсем. Но она чувствует вибрацию от топота по земле, слышит громкое ржание, и через несколько секунд Нэнси сидит рядом с ней на небольшом холме. Высокая трава щекочет её подбородок, запутывается в мягких кудрях. Нэнси не утруждает себя тем, чтобы убрать траву, всё её внимание сосредоточено на Робин. Которая опускает голову и краснеет. — Мне жаль. Я слишком остро отреагировала. Нэнси хмурится. — Ты снова за своё? Робин качает головой. — Я вела себя как ребенок. — Ну, я была сукой. — Вроде того. Но я тоже была. — Робин.. — Я чувствую, что я навязываюсь, — шепчет Робин. Её дыхание контролируется, её голос звучит мягко и быстро в горле. Она, должно быть, шепчет. — Я думаю, что тебя это беспокоит. Я не могу слышать большую часть того, что все говорят, мне нужно, чтобы люди кричали мне, или я не могу понять, что они говорят, перед операцией всё станет плохо до такой степени, что мне понадобятся люди, чтобы записывать весь разговор. — Меня это не беспокоит, — немедленно говорит Нэнси, — как я могу заставить тебя это понять? Ничто в тебе никогда не могло меня беспокоить. — Моя мама назвала меня тупой сегодня утром. — Пошли её нахуй. Робин полуулыбается. Она может сказать, что Нэнси не хотела этого говорить, по тому, как она краснеет и отводит взгляд. — Что, если она права? — Она никогда не бывает права. Она — ужасна. Она ужасно относится к тебе, и ты заслуживаешь гораздо лучшего. — Что произойдет через месяц, Нэнси? Когда я проснусь, а в мире будет тихо? Что произойдёт потом? Нэнси пожимает плечами. — У нас есть месяц, чтобы выучить язык жестов. И впереди целая жизнь, чтобы практиковаться. Всё будет хорошо. — Ты будешь раздражаться. Ты будешь расстроенной. Ты будешь говорить, а я не услышу, и в конце концов ты уйдешь. — Робин, нет.. — Я не хочу быть для тебя обузой, Нэнс. Ты уйдешь. В этот момент Нэнси качает головой и кладёт руку на плечо Робин. Прекрасно осознавая это, Робин замирает. Она не двигается, не смеет заговорить. — Ты не можешь указывать мне, что я буду или не буду делать. Это мягкое напоминание, но звучит как обвинение. Робин прикусывает язык. Слишком много людей говорили Нэнси, что ей нужно и чего не нужно делать, когда и как, достаточно самонадеянно, чтобы думать, что у них есть какое-то право. — Прости. — Не надо извинений. Ты не можешь взобраться на гребень этой горы в одиночку, Робин. Впусти меня, я просто хочу быть здесь ради тебя. Ты хочешь быть моим другом. И это так жалко, то, как сильно я этого жажду. Робин вздыхает. — Ты можешь уйти, когда захочешь. Я не буду держать зла, не буду винить тебя. Если ты уйдёшь, просто знай, что я пойму. Нэнси протягивает руку, на её лице расплывается гордая улыбка. — Звучит как вызов, — говорит она. Затем хмурится, — но, чтобы ты знала, я не буду этого делать. То есть не уйду. Робин закатывает глаза. Прикусывает нижнюю губу. Думает, обдумывает, пересматривает. Боже, это может испортить её навсегда. Да, ну и нахуй это. Она хватает руку Нэнси и пожимает её. — Договорились. *** — Робин, — бормочет Нэнси на обратном пути. Они обе снова верхом на Боуне, без седла. Робин свободно держит Нэнси за талию, пока девушка с привычной лёгкостью управляет поводьями. — Да? — Ты никогда не навязываешься. Тепло. Робин чувствует тепло. Улыбка, полная боли, украшает её губы. Не поступай так со мной, Уилер. Не давай мне ложных надежд. Это может заставить меня хотеть большего. *** Одна из самых страшных вещей в жизни Робин — наблюдать, как Нэнси, склонившись над шеей Боуна, с поводьями в руках, перепрыгивает самые высокие гребаные препятствия во всём мире, в то время как она просто сидит на краю скамейки, грызя ногти, как маньяк. Боун — это чёрная молния, которая летит по полю, а не скачет галопом, и Нэнси выглядит так, будто собирается выпрыгнуть из седла при каждом новом прыжке. Робин клянется, что её сердце пропускает пару ударов каждый раз, когда они перепрыгивают через препятствие, и Нэнси делает это, поднимаясь с седла, и кажется, что она вот-вот соскользнет с шеи лошади и упадёт лицом вперёд, но она никогда не падает. — Боже, расслабься, — Макс сочувственно похлопывает её по руке, — это просто тренировка. — Тренировка перед вступительным эссе для загробной жизни, — ворчит Робин, собираясь с духом. — Не драматизируй, с ней всё будет в порядке. Уилер — одна из опытных наездников. Робин поднимает бровь. — Откуда ты знаешь? Ты эксперт по конному спорту? — Да, конечно я эксперт, — Макс похлопывает по своей инвалидной коляске, — разве ты не видела, как я прыгала? — Ну, — Робин притворяется, что думает об этом, — я видела, как ты скакала на старой лошади на детской скорости и теряла равновесие, и.. о, да, я также видела, как ты пыталась проделывать трюки с инвалидной коляской и рисковала снова переломать себе все кости и.. черт возьми, Нэнси! Это действительно не стоит сердечного приступа, который она вызывает у Макс. Казалось, что она вот-вот умрет, но на самом деле она даже не упала. Боун просто решил, что не хочет перепрыгивать одно конкретное препятствие, поэтому он уклонился и дал Нэнси хороший толчок. Но она держится крепко. — Черт возьми, Бакли, — ворчит Макс, массируя грудную клетку над сердцем, — это напугало меня на десять лет вперёд. — Ну, прости меня, если я забочусь о здоровье своей подруги. — Ах, да. Подруги. Конечно. Робин щёлкает пальцами по уху Макс. — Ай, — руки Макс взлетают к её уху. Как раз в этот момент Боун перепрыгивает последнее препятствие и приземляется с невероятной силой. Нэнси кричит и бьёт кулаком по воздуху в знак победы, довольный смех слетает с её губ. Захваченные адреналином момента, они с Боуном проскакивают пару кругов галопом на полной скорости, замедляясь, чтобы проехать рысью у забора, где Нэнси подмигивает Робин, прежде чем Боун направляется к воротам, соблазненный обещанием еды и воды. — Да, — медленно кивает Макс, — это подмигивание было определенно платоническим. Робин закатывает глаза. — Иди ты. *** Изучение языка жестов отстой. Что ж. На самом деле, это очень круто. Робин так любит изучать языки, что знает пять из них, и она удивляется, как она никогда не сталкивалась с этим языком. Обучение — это самое классное. Что отстойно, так это причина, по которой ей нужно учиться. Но язык жестов даётся ей легко. Её руки плавно двигаются, когда она подражает картинкам в большой книге, которую она купила. Кассеты, которые она позаимствовала в библиотеке Хоукинса, лежали стопкой рядом с её телевизором. На самом деле именно Нэнси проводила её в книжный магазин, чтобы купить путеводитель. И она также первая, кто села за стол в комнате Робин, бок о бок с Робин, и охотно начала учиться вместе с ней. Конечно, Нэнси есть Нэнси, она учится быстро и гладко, и у неё это ужасно хорошо получается. Макс также прилагает много усилий к обучению, но поскольку она не может позволить себе книгу, она учит только то, чему её учит Робин на отдельных уроках, но у неё тоже получается очень хорошо. (Робин подозревает, что Нэнси, будучи наставником Макс во время сеансов конной терапии, также учит её нескольким новым жестам, практикуясь с ней.) Стив тоже старается изо всех сил. Он очень старается. Он не понимает основной концепции жестов и часто не может связать слова, которые он хочет произнести, с теми, которые ему нужно жестикулировать, применяя грамматику разговорного английского к жестам, но он делает всё возможное. Робин так благодарна им всем. Это почти заставляет её плакать. Но она чувствует, что за последние месяцы она выплакала больше, чем за всю жизнь, поэтому она сдерживается. Если жизнь — это игра, то она так сильно проигрывала. Она отстой в жизни, отстой в существовании. Но есть Нэнси. Нэнси, которая тыкает в неё пальцем, и ещё более язвительна, чем Макс, и не боится говорить правду, даже когда эта правда грубая. Нэнси заставляет её смеяться и вытирает слёзы, Нэнси слушает её болтовню. Когда голос Робин выходит из-под её контроля, когда он скрипит или становится низким, или когда она теряет самообладание, Нэнси не указывает на это, не высмеивает её. Она улыбается так, как будто это самая милая вещь в мире, и тыкает Робин в щёку. Нэнси не называет её скучной, когда она болтает. Нэнси не называет её глупой, когда она не слышит. Нэнси остаётся, слушает и говорит громко, когда у Робин ухудшается слух. Ей никогда не нужно, чтобы Робин спрашивала её, потому что она просто понимает. Она понимает, и она помогает Робин принимать таблетки после эпизодов, и она узнает столько жестов, сколько сможет. Они тренируются вместе, и это так просто. Это не кажется неловким или смущающим, потому что Нэнси делает это легким. Они смеются вместе, когда всё портят. Они высмеивают ошибки друг друга, но без плохого намерения. Они снова друзья. Это всё, что нужно Робин. *** — Как ты ему настолько доверяешь? — спрашивает однажды Робин. Солнце уже садится над школой верховой езды Хоукинса, и немногие оставшиеся люди спешат домой. Робин задерживается у конюшни, сидя на тюке сена, наблюдая, как Нэнси чистит Боуна эффективными движениями. Конь весь день нервничал. Сегодня воскресенье. Слишком много детей приходит по воскресеньям. Они катаются на пони и гоняются друг за другом в полях. Боуну не нравится шум. Нэнси пыталась тренироваться, но конь фыркал и ржал и рисковал расседлать Нэнси слишком много раз, что Робин не понравилось. — Что ты имеешь в виду? — рассеянно спрашивает Нэнси, с любовью поглаживая морду Боуна. — Это животное весом в две тысячи фунтов, у которого достаточно силы, чтобы убить тебя, — говорит Робин, глядя в черные глаза коня, — и сегодня он дергался, и он нервничал и.. — Я доверяю ему, потому что он доверяет мне, — пожимает плечами Нэнси, похлопывая коня по шее и откладывая щётку. Она хватает поводья Боуна и начинает вести его назад. — Видишь ли, когда мои родители купили его, мне было двенадцать, и он был ещё жеребенком. Он был беспокойным, нервным и не очень любил людей. — Хм, — хмыкает Робин, подходя, чтобы пойти за Нэнси, — напоминает мне кое-кого. — В этом суть. Мы понимаем друг друга. Потребовались годы, чтобы завоевать это доверие, но теперь я знаю, что могу скакать на нём с закрытыми глазами. Даже во время наших худших неудач я знаю, что он постарается не сбросить меня. Я вижу это по тому, как он делает всё возможное, чтобы не расседлать меня. И когда я падаю, он почти прыгает, потому что изо всех сил старается не наступить на меня. — Тем не менее, — бормочет Робин, — кажется опасным. Она не слышит топота коня. И она едва слышит Нэнси. Ответ остаётся неуслышанным. — Итак, — говорит Нэнси, её голос явно громче, чем раньше. Робин чувствует себя виноватой, — операция через пару недель, да? — Да. Слова не помогают. — Всё будет хорошо, Робин. Ты сильная. Сильнее, чем ты думаешь. *** Наконец-то настал этот день. Робин боялась этого, очень боялась этого, надеялась, что это день никогда не наступит, надеялась, что время просто остановится. За последние недели её слух значительно ухудшился. Она едва различала звуки, и приступы наступали быстро и часто. Робин была почти рада, что, когда она проснётся, боль исчезнет. Нэнси — та, кто отвезет её в больницу. Её соревнование начнётся через несколько часов. Она может позволить себе опоздать. Она не может позволить себе не провести эти последние, особенные моменты с Робин. Они молча выходят из машины. Это кажется неправильным. Это последний раз, когда они будут вместе и имеют возможность говорить друг с другом вслух, и всё же слова не приходят. Робин сгорает от беспокойства, страха и всего остального. Они останавливаются, прежде чем успевают выехать с парковки. Нэнси берёт Робин за руку и убеждает её остановиться. Робин поворачивается к ней лицом, и она видит слезы на щеках девушки. — Нэнси… — Скажи его снова, — шепчет она, умоляя, — моё имя. Робин убирает вьющиеся волосы с глаз Нэнси и берёт её за другую руку. Она наклоняется так близко, что их лбы соприкасаются. — Нэнси, — говорит она, вкладывая в это единственное слово как можно больше любви и привязанности, — Нэнси. Нэнси. — Робин, — бормочет она, — ты сильная. Никогда не забывай об этом, хорошо? Ты сильная, очень сильная. Они так близки. Дыхание Нэнси щекочет её губы. — Я не хочу забывать твой голос. Нэнси качает головой и прикусывает нижнюю губу. Она должна почувствовать вкус слёз на ней. — Ты не забудешь, — говорит она, — я обещаю, что ты не забудешь. — Откуда ты можешь знать это? — Я точно знаю. — Нэнси. — Робин. Нэнси отпускает руку Робин и обеими руками обвивает шею Робин, заключая её в крепкие объятия. — Будь сильной, — говорит она, прижимая её к себе, — будь храброй. Моя храбрая, храбрая Робин. Годы. Прошло много лет с тех пор, как они обнимались в последний раз. Робин тает. Робин в безопасности. Робин дома. Она обнимает её в ответ, прижимая к себе. Они не отпускают друг друга. Робин зарывается лицом в волосы Нэнси, вдыхает сладкий аромат её шампуня, плачет приглушёнными рыданиями. Она чувствует, как Нэнси тоже дрожит, но рыдания девушки теряются. Жужжание. Затем гудение. Это оно. Это в последний раз. Никогда больше она не услышит голос Нэнси Уилер. Последние слова. Моя храбрая, храбрая Робин. *** Боун фыркает. Даже её конь ругает её. Как будто вина и так недостаточно тяжела. Нэнси прижимается лицом к его шее и глубоко вздыхает. Она не должна быть здесь. Она должна быть с Робин. Соревнование не так важно. Это могло бы квалифицировать её на национальные, это могло бы поднять её так высоко, выиграть ей столько денег. Но всё это не имеет значения, всё это, чёрт возьми, не имеет значения, если здесь нет Робин. И если она не с Робин. Голос её матери выводит её из мыслей. — Ты уже готова, дорогая? Ты подготовила Боуна? Ваш тренер подготовил грузовик, мы уезжаем через десять— — Нет. — Что, милая? — Я сказала «нет». — Что «нет», Нэнси? Она качает головой. — Я не поеду — Нэнси, ты шутишь? Потому что… — Я не шучу, мам, — говорит она, гладит Боуна по морде и, протискиваясь мимо мамы, выходит из конюшни, направляясь к своему велосипеду, — я должна быть с Робин. *** Стив и Макс разговаривают. Макс, на инвалидной коляске, припаркованной рядом с больничной койкой Робин, Стив, ссутулившийся на пластиковом стуле. Они смеются и пытаются подбодрить её. Робин притворяется, что улыбается, притворяется, что ведёт себя самоуверенно, как обычно, но ничего не получается. Они пытаются подбодрить её, даже когда приходит анестезиолог и втыкает иглу в руку Робин. Они должны поддерживать её. Потому что Робин ничего не слышала после случая на парковке. Она откидывается на подушки. Какая ирония, думает она, когда всё вокруг становится расплывчатым, последнее, что я слышала, — это голос Нэнси Уилер. Стив всё ещё на полпути к своей шутке, когда начинает действовать наркоз. Её окружает тяжесть, и внезапно всё её тело обмякает. Робин чувствует себя тяжёлой, такой тяжёлой. Как будто она тонет в подушках, в матрасе. Яркие огни больницы исчезают, и она тонет в глубокой темноте. Чернота густая, душит её, топит её. Робин Бакли покидает мир слушания. Воспоминания захлестывают её разум, когда она засыпает. Её мама. Черт возьми, Робин, когда ты стала такой тупой? Макс, смеющаяся. Ударяя её по предплечью, отпускает шутку, бросается вниз по пандусу с небрежным, освобождающим криком, когда инвалидная коляска набирает скорость. Голос Макс. Стив. Его глупые шутки. Его личная жизнь, его обнадеживающие слова. Тэмми Томпсон — девушка, а ты моя лучшая подруга, Бакли и пошли этих мудаков, они не знают тебя так, как я. Темно. Робин тонет, она идет ко дну, ко дну, ко дну. Она перестаёт бороться. Она позволяет тьме захватить её. Робин сдаётся. Одна последняя мысль, пожалуйста, пожалуйста, один последний звук, пока я не замолчу навсегда, пожалуйста.. Устала, она так, так устала. Ещё один, всего один звук.. Спать. Она хочет спать. Последний звук. Пожалуйста. Моя храбрая, храбрая Робин. *** Первое, что она замечает, когда её ресницы трепещут, а веки открываются, — это толстая повязка, которая окружает её голову. Это неудобно и зудит, и её первое желание — сорвать её. Но когда она пытается пошевелиться, её тело протестует, её рука слишком тяжелая, чтобы её поднять. Робин стонет. Откидывает голову на подушку. Её глаза начинают фокусироваться. Ослепительный свет начинает обретать форму, и белый потолок приветствует её возвращение в мир. Робин приоткрывает губы, пытается что-то сказать, но это тоже не срабатывает. Наркоз очень сильно сбил её с ног, потому что ей потребовалась пара минут, чтобы, наконец, обрести способность нормально видеть и очистить свой мозг от всего этого тумана. Кто-то появляется в её поле зрения. Оттенок рыжего, затем блондинистого, затем оба исчезают, и появляется кто-то ещё. Робин смотрит на неё сквозь ресницы, глаза полузакрыты, рот слегка приоткрыт. Копна вьющихся каштановых волос, резкие черты лица и великолепные, великолепные голубые глаза. Глаза лани. Синие. Как океан. И море. Подождите, разве это не одно и то же? Робин не уверена. Черт возьми, это хороший наркоз. Это не имеет значения. Не имеет значения, потому что это Нэнси, а Нэнси не должна быть здесь. Верно? Её разум кажется немного затуманенным. Нет, но это правда. Нэнси Уилер. Она не должна быть здесь. Её рот шевелится, из ушей течёт вода, и нежнейшая рука убирает светлые локоны с лица Робин. Соревнование. Правильно, соревнование. Нэнси должна быть там! Робин говорит это. Её губы не двигаются. Она пытается снова. На этот раз её губы правда двигаются, и вибрации проходят через её горло, и она уверена, что слово вышло из её рта. Но Робин этого не слышит. Робин ничего не слышит. Тихо. Это как холодный, отрезвляющий душ. Весь наркоз резко проходит, когда паника растет в её груди. Она резко садится, глаза мерцают по комнате. Она ловит смутные проблески Макс и Стива, пытающихся поговорить, но она не слышит, не слышит, не слышит. Глухая. Она абсолютно глухая. Навсегда. Робин чувствует крик, крик, разрывающий её на части. Но она его не слышит. Последнее, что она осознает перед тем, как гаснет свет и наркоз снова начинает действовать, — это руки Нэнси Уилер, сжимающие её в самых крепких объятиях, которые она когда-либо чувствовала.