Не сомкнуть глаз

Достоевский бы ужился с ледяным душем. Достоевский бы ужился с его отсутствием. Ему не столь важна материальная составляющая его жизни. Он собирался скорее лечь на кровать. Сон — это опасность. Он ослабляет, делает тебя уязвимым и каждый раз ты можешь не проснуться. Кто-то задушит во сне, взорвется газ в старой квартире или сердце просто остановится. Достоевский все же кололся железом. Рано умирать от анемии. Его время ещё не пришло. Он спит один. С дверьми на все замки и с плотно закупоренными окнами. Со шторами на них или картонками у самых стёкол. Придвинутым шкафом. Без окон вовсе. Фёдор спокойно сел на кровать, наконец расслабивши спину. Он сгорбился над коленями. Не низко, чтобы можно было наблюдать за Гоголем. Гоголь чувствовал себя как дома. Как бард из какой-то сказки, чует дом везде. Нам дворцов заманчивые своды не заменят никогда свободы, думал Гоголь. Горячую воду отключили, думал Гоголь. Нужно греть кастрюли, думал Гоголь. — Я оставил тебе тазик. Чайник сейчас закипит. Ты пойдёшь в ванную, о мой дорогой друг? — И плюхнулся рядышком. «Сдвинуть ладонь, и мы соприкоснёмся», — думал Достоевский. «Сдвину ладонь, и мы дотронемся», — думал Гоголь. И всегда сдвигал ладонь. Их пальцы коснулись друг друга, гоголевы поверх тонких и бледных Фёдора. Николай посмотрел на ладони, обвёл своей чужую и поднял вот пальцы вверх к локтю, затем плечу, и там дальше на лопатку. Достоевский тут же встал с места и отошёл к ванной. — Чайник не забудь! — кинул Гоголь вдогонку, откидываясь на спину на кровать и потягиваясь на ней с наслаждением. Вода в тазу была горячей, и потому Достоевский лил в неё ледяную из душевой лейки. Ручка протекала, и руку холодило. Полотенце с бедер уже упало, колени упирались в остывшую эмалированную ванну, и по плечам бегали мурашки, обходя то самое пятно на спине, где его касался Гоголь. Достоевскому было некомфортно жить, но он уживался почти со всем. Даже когда другие люди норовили его тронуть. Но от Гоголя возникал такой морозящий дискомфорт, что не оттереть никаким мылом. Это место казалось горячим, как и ладонь, как и тонкие полосы на руке. Гоголевские пальцы были мерзкими в своём желании касаться и прижиматься к Фёдору. Тому, кому не ведом страх перед другими людьми, довелось бояться лишь одного — того, чьи руки не могли убить, но могли заставить убиться. Достоевский встал в ванну и задернул шторку. Всё здесь пахло сыростью и холодом, гнилью и тонким-тонким запахом Гоголя. Все тело передернуло, и оттого Фёдор бросился к кусочку мыла, лишь бы перестать чувствовать это все. В конце-концов, его все же стошнило. Пока шумела вода, Достоевский держался за унитаз и старался отдышаться, краем глаза разглядывая некогда содержимое желудка. Коричневая жижа плескалась в туалетной воде и напоминала о конфетах, которыми его накормил Гоголь, о самом Гоголе и о гоголевских касаниях, и тогда все тело Достоевского вновь сжалось и он вновь выплюнул остатки коричневой жижи. Фёдор уже знал, что Гоголь ждёт его на покрывале. Он уже догадался, что тот сдвинул их кровати и развалился на них. Достоевский только вышел из ванной, как Николай встрепенулся и вскочил, направляясь к своему лучшему другу, самому дорогому другу, самой ценной мишени. Достоевского передернуло. Коля обхватил Федю за плечи и прижал спиной к себе в объятиях. Отстань от меня. — Феденька, мой дорогой друг, ты так долго, я успел заскучать. — В голосе слышалась улыбка, наигранная обида плескалась изо всех щелей. Гоголь потерся щекой о мокрый затылок и вжался в Достоевского сильнее. Фёдор бы давно сумел оттолкнуть его от себя, ударить по лицу, но пока Гоголь хоть на йоту полезен в его плане, он готов терпеть ценой дрожащих рук и отвращения к собственному телу. Когда эти пальцы и крупные ладони скользят по его плечам, предплечьям, касаются спины и обвиваются вокруг шеи, искренне обещая однажды задушить во сне, внутри Фёдора разрывается новая артерия, рвутся нервы и оплоты самоконтроля. Он ненавидит Гоголя и его цепкие руки, и если он прикоснется к нему ещё раз, Достоевский не выдержит. И оттого он отцепляет Гоголя от себя и плюётся ядом во взгляде. — Педик, — отчеканил Достоевский, и Гоголь засмеялся так, что аж рухнул на кровать. — Ты тоже педик, — захихикал он, и перевернулся на живот, закопавшись в одеяло. — Не переживай, Федя, я не буду подглядывать! Но и черту ясно, что стоит полотенцу слезть с бедер, Коля выползет и будет сжирать его взглядом. Фёдор ненавидит Гоголя, и оттого подыгрывает, переодеваясь открыто, смотря на Николая. Достоевский сложил руки на груди и закрыл глаза. Он не уснёт, но сможет задремать. Почему Гоголю так хочется вседозволенности? Связанное со свободой, несомненно. В морали говорится, что свобода кончается там, где начинается свобода другого. У Федора свобода решать за людей, кому умирать, кому нет, потому что Достоевский шёл на место Бога. Он — необходимая кара, он через Дьявола дойдёт до Бога и скрестит ад и рай, тогда начнётся Эдем, и из тел грешников возрастут деревья познаний. Кончится грех, когда грешник станет богом. Но пока он не вступил на трон. Чужая рука перекинулась через его тело в объятии, но он мерно продолжал дышать на сонный манер. Гоголь в полудреме придвинулся ближе, обхватив его ногу своей, фиксируя бедро меж бёдер. Он что-то сопел себе под нос и улыбался сквозь сон. Достоевский глубоко вдохнул. Если Гоголь ещё не заснул, то он точно почувствует и отодвинется. Если уже спит — то Достоевскому придётся скидывать его с себя. Но тут Гоголь тихо всхлипнул ему в ухо, растяжно пробубнив чужое несвязное имя. Коля ещё крепче вцепился в фёдоровы плечи, ещё сильнее сжал бедро меж своих ног. Фёдор осознал происходящее и вскинул брови. Он попытался дёрнуться, но в ответ услышал лишь тихий гласный выдох на ухо, и резко затих. — Гоголь, — шепнул он, не шевелясь. Коля спал. Он чертовски крепко спал. В трезвом уме он много чего себе позволял, но такого… нет, не позволил бы никогда. Достоевскому хотелось остановить его. Дёрнуться и ударить, отпихнуть от себя, но в этот же момент, он не мог и пошевелиться. Его сковало нечто доселе невиданное, и это чувство не давало ему продохнуть. Гоголь снова что-то пробубнил, и после этого потерся пахом о чужое бедро. — Гоголь! — Достоевский прикрикнул на него, но тот вновь не дёрнулся, лишь снова пискнул на ухо. Гоголевские чувства были ясны, как безоблачный день. Намерения, пожелания, ужасы и страхи, — Достоевский видел их насквозь. Но и как использовать это себе на руку ему было известно тоже. Гоголь продолжал тереться о него пахом, и свободные колины штаны не помогали Достоевскому вовсе. Здравый разум кричал ему откинуть от себя, тело лежало ледяной глыбой. Гоголь всегда вёл себя педиковато, но, чтоб настолько… Фёдора косит от отвращения. Да плевать уже, гей, не гей, какого Бога он. Он. Дрочит о его бедро! Бедро кажется грязным, и Фёдору хочется отпилить собственную ногу. Но ему нельзя сдаться. Пока он не подымется в ад, не воссоздаст Эдем ценой сотен жизней, он должен терпеть, как завещал Бог. Гоголь протяжно выдохнул в ухо и позвал по имени, звуча так приторно-жалобно, так задушенно, что Фёдор вздрогнул. Трение ускорилось, и Гоголь стал цепляться пальцами за ночную рубашку Достоевского, как тонущий ребёнок, молящий о спасении. Пожалуйста, думает Федя. Помоги мне искупить себя, шепчет воображаемый Гоголь на коленях в его голове. Это Бог должен надругаться над грешником. Но никак уж не грешный над ним. Коля всхлипнул и простонал в последний раз, измочив свою штанину спермой, и наконец бросил Федю, откинувшись на спину, а затем и вовсе перевернувшись на другой бок. Фёдор не шелохнулся. С одной стороны, ему хотелось отодвинуть кровать Гоголя от своей. С другой стороны — наказать за грех и задушить подушкой, отправив на покаяние суду. С третьей, дождаться своего трона в небесах и разломать Николая на каждый атом, сослав к себе под ноги. Но Федя не шелохнулся. И не сомкнул глаз.