О метро и его merci

      Для кого-то ночь спокойна. Даже за окном пьяницы не горланят, на удивление, хотя сегодня пятница и завтра никому никуда не надо. Возможно, хозяйка луна решила устроить самую тихую ночь за месяц.       Или же поймать его на очередной слабости.

***

      Тепло. В вип-зале жарко; дым от тлеющих аромапалочек клубится над столом — слава богу, запах не едкий, иначе давно заболела бы голова.       Накурено. Может, кем-то перед ними, может, просто для атмосферы, но даже очертания периметра потолка, отмеченного красной гирляндой — единственным источником освещения, — размываются от количества дыма. В голове тоже всё смазывается, все устои, законы и порядки сливаются в единую кашу.       Ярче сияют алым только глаза напротив. Жажда в глазах Ноя искрится, будоражит, заставляет возжелать в ответ. И в то же время пригвождает к месту, заставляет напрячься, вскинуться внутреннего монстра.       Сердце пробивает неровную строку ударов и едва не замирает, чем только больший интерес вызывает — кровоток быстрее, а значит и запах куда более заметен. Шее прохладно — она снова оголена по его же собственной инициативе. Но нет поводов переживать, когда прижимаются горячие ализариновые губы и щекотно проходится по ней кончик языка.       Ной мажет мимо сонной артерии намеренно, губами кожу под кадыком прихватывает. Царапает клыками совсем рядом, вызывая табун мурашек.       Тёплыми пальцами пробегает по пуговицам сидящей ровно по изгибам его тела жилетки, и каждая с лёгкостью покидает свою петельку. Даже дышать легче, хотя раньше ничего не мешало.       Разница в росте у них всего несколько сантиметров, но сейчас почему-то Ной кажется прилично выше — возможно, Шастел и не заметил, как подогнулись его колени. — Укусишь, бери до предела, сколько захочешь, — собственный голос такой хриплый, глухой.       Язык еле движется, во рту сухо, как при жажде. Внизу живота снова та магма кипит, тугим узлом стягиваясь в то же время, и опускается ещё ниже. — Ты же знаешь, я не захочу навредить тебе, — Ной так ласков, тычется носом под бледную ключицу, а горячей ладонью забирается под вынутую из-за пояса брюк рубашку. — Merci, Jean-Jacques.       Когда ализариновые губы снова касаются его плеча, Жан-Жаку хочется зажать себе рот, чтобы не быть таким непристойным в своих реакциях. «Там должна остаться метка…» — словно из неоткуда, и не его, и не Ноя голос сообщает интимное желание принадлежать. Отчаянное стремление установить почти неразрывную связь.       Ной делает всего пару глотков и поднимает голову с тихим «ха». Посмотреть хочется, но Шастел отчётливо чувствует тяжесть в паху и знает, что кончится такой взгляд сумасшествием.       Ной глядит на него сам, ласково гладит по ребрам, через кожу выжигая кислород в лёгких. Целует — так неловко, так невинно в такой атмосфере, как может только он.

***

      Тихое шипение, а за ним и лёгкий простуженный кашель прерывают сладкую картину. Ной под боком хмурится, будто ему снится кошмар, хотя может быть проблема в распоротой ладони: задел, пока кашлял.       Жан-Жак чувствует, как полыхают щёки после увиденного, и, что ещё хуже, не ушедшую тяжесть внизу. Стыд какой!       Шастел украдкой смотрит на спящего Архивиста и прикасается свободной — Ной всё-таки не пересилил привычку даже из-за больной ладони — рукой к месту укуса на шее. Красиво…       Смуглое лицо снова расслаблено, даже есть лёгкая тень улыбки на губах младшего. Кажется, снится ему что-то приятное.       Прокравшийся через незадернутые занавески лунный свет так осторожно, словно тоже боится разбудить, играет бликами на белых волосах, превращая их в сияющие нити. Пушистые ресницы молодого вампира слегка трепещут, будто он всё же сейчас откроет свои невозможные аметистовые глаза и взглянет на залюбовавшегося ангелом во плоти Шастела.       Когда он последний раз так на кого-то смотрел? Наверное, лет пять назад, как раз перед исчезновением Сказки. Перед тем как та, чьим спутником сулило стать даже истинное имя, покинула его. Хотя одно «но», конечно, отличалось тогда.       Шастел осторожно проводит кончиками пальцев по щеке Ноя — невероятно мягко, — поправляя прядь, чтобы не щекотала аккуратный нос.       Младший что-то сопит невнятно, разговаривая во сне, и ёрзает — все тайные надежды на то, что отпустит за время невинного любования, разом рушатся. С губ старшего само собой срывается тихое оханье, совсем не имеющее отношения к боли — так по-дурацки приятно ощущать случайно прижатое к нему бедро между ног.       А Ною, кажется, жизненно необходимо чувствовать чужое тепло рядом — до того спокойное лицо сейчас искажено гримасой страха.       Какое неловкое совпадение. Шастелу остаётся только надеяться, что сон будет не настолько кошмарным, чтобы разбудить крепко спящего юношу. Жан-Жак старается хотя бы не концентрироваться на мягкости чужой ляжки. Лучше уделить это внимание тому, чтобы успокоить младшего, как он когда-то уже делал с Хлоей: притянуть к себе, головой уткнуться в грудь позволить, погладить, ероша волосы.       Роль заботящегося всегда давалась ему неплохо, сейчас получается не хуже — Ной что-то ещё сопит, но не хмурится настолько сильно теперь.       Время спустя тревога спадает, юноша уже спокойно лежит рядом, только слегка сжимает его руку, цепляясь за рукав футболки. Но из такого выбраться не так сложно, потому вскоре вместо него в руках Ноя остаётся подушка и край подмятого одеяла. — Жан-Жак… — тихонько слышится от Ноя, когда он крепко-крепко сжимает подушку.       Шастел напрягает затуманенный ощущениями взгляд, разглядывая лицо Ноя в почти ушедшем лунном свете: нет, оставаться ради утешения и защиты не нужно. Становится интересно, а как часто Ной во сне зовёт его украдкой, да и в чём причина?       В голове снова частички сна: «merci, Jean-Jacques». Боже, живя уже несколько лет в другой стране, где родную речь услышать можно редко, он и подзабыл, как хорошо звучит она. Может, Ной и не специально, но у него слишком красиво получается звать его по имени.       Одергивая себя от настолько неприличных мыслей об обстоятельствах, Жан-Жак ускользает в ванную. Главное постараться быть тише, а лучше совсем не издавать звуков, тогда план точно не будет раскрыт.       И уж точно о настолько смущающем конфузе он не расскажет, как Ной о вынужденном поцелуе во время болезни.       Подумать только, полу отчаянное желание быть с кем-то в неразрывной связи, чтобы не оставляли, не бросали, не лишали тепла больше, превратилось под влиянием, видимо, вопроса в это. И привело его, считавшего себя взрослее тайного самоублажения на кого-то, к тому, что сейчас он запирает защёлку, закрывает глаза и спускается ладонью за резинку домашних штанов и белья.       Собственная рука вызывает трепещущие мурашки по коже, когда мимолётно проскальзывает по плоскому животу.       Нет, лучше будет снять — руки тянут лишнюю ткань вниз до середины бёдер. Может, как-нибудь попросить Ноя о возможности полежать головой у него на коленях?       У Жан-Жака уже нет сил сопротивляться этим постыдным мыслями, когда он собственной ладонью, поджав губы и зажмурившись, чтобы отгородиться от реальности, ведёт пальцами по своему члену.       Застывшая ночная тишина разбивается вдребезги с первым касанием, шуметь кровью в ушах начинает. Если бы Шастел не сидел на дощечке на бортиках ванны — упал бы давно от такой-то дрожи в коленях.       Как ни жмурься, а перед глазами все равно чужие яркие и светлые аметисты. И рука как будто уже не своя — настолько ожила фантазия. Ной в нём и правда зажёг, распалил едва не потухший огонь — во всех смыслах.       Под рукой неровная доска, упирающаяся в кость, и только она даёт ощущение, что это всё реально. В конце концов, никто не узнает. Поэтому Жан-Жак позволяет мыслям зайти дальше, даёт им волю вдоволь наиграться с его удовольствием и для надёжности ощупью включает воду, чтобы тихое мычание, вырывающееся из груди несмотря на все попытки, не было слышно.       Чем глубже метафорический поцелуй, тем быстрее движется ладонь. Чем крепче его талию обхватывают невидимые руки, тем сложнее сдержать глупые стоны. Интересно, понравился ли Ною вкус его крови?       Он откидывается на спину, рискуя в итоге свалиться вместе с плоховато держащейся доской, и поднимает футболку, проходясь от живота до груди ладонью. Может, это бы и не было так, если бы совершалось не им, но уже всё равно: рука правильно касается затвердевших сосков, обжигая их прохладой. Контраст температур распаленного тела и воздуха приближающейся зимы вызывает мурашки по телу — согреться бы.       Ализариновые губы и облизывающий их горячий язык появляются перед глазами сами собой. В них так и хочется впиться, понять, есть ли что-то особенное в стекающей с них крови (его собственной). Хочется не только губ. Тепла. Ласковых ладоней, решающих согреть не только его руки. Везде.       Нестерпимо хочется прижаться ближе, но не к кому. Жан-Жак проклинает себя за то, что запомнил предельно ясно, каково лежать у младшего на груди.       Тело совсем перестает слушаться, и Шастел надеется, что хотя бы не слышно его, если какие звуки все же прорвались сквозь плотно сжатые побелевшие губы.       Он не вспомнит точно, что видел. Оргазм разнёс по телу слишком приятную негу, чтобы что-то осталось — оно и к лучшем, невозможно будет считать из воспоминаний, если снова повториться нечто подобное ситуации в кафе.       Жан-Жаку кажется, что он бредит. Рукой, лежащей на груди, ощущает заполошный пульс; дышать трудно и жар всё ещё исходит от каждой клеточки его тела;       Он лениво протягивает испачканную руку под кран и жмурится, вздыхая и улыбаясь, ощущая себя слишком хорошо, чтобы укорять себя за это.       Подняться получается не сразу — тело обмякло и разнежилось, не желая слушаться. Но раздавшийся из другой комнаты вскрик «больно!» попросту заставил встать.       Жан-Жак быстро, но осторожно из-за ещё пока высокой чувствительности натягивает обратно штаны, поправляет футболку и выходит из ванной.       Хорошо жить в однушке: два шага и ты уже всю квартиру пересёк.       Оказалось, Ной проснулся. Или не совсем? Взгляд туманный, а из глаз неумолимо бегут ручьями слёзы. Юноша крепко держится за футболку на груди, сжимая её, а другую руку тянет куда-то вперёд, словно за воздух хватается. — Ной? В чём дело? — Жан-Жак пересиливает коктейль из удивления и испуга и подходит к нему. Ловит ладонь, сжимая чужие пальцы своими, и садится рядом на край кровати. — Ной.       Глаза у Архивиста красные, светятся как два огонька, но такие испуганные. Что же он увидел-то такое в эти несколько минут? — Жан-Жак? Ты настоящий? — вот так новости.       Шастелу даже самому проверить себя захотелось от такого вопроса, но вместо этого он положил ладонь Архивиста себе на шею, а сам обхватил его лицо своими: — Конечно. Вот, чувствуешь? Пульсирует же кровь, и руки у меня тёплые. — В тебя стрелял твой собственный отец… Ты говорил об этом, но боже, — глухо сообщает Ной, смотря на него не моргая, а затем проскальзывает рукой дальше.       Подавшись вперёд, плавно выпутывается из его рук, но тут же прижимается, обхватывая за шею. Поднимается довольно неловко и в итоге валит Жан-Жака спиной на кровать, крепко обнимая его. — О боже, Ной… Прости, теперь тебя отголоски моей памяти мучают, — всякая расслабленность спала, оставив место лишь вине и беспокойству.       Жан-Жак чувствует трепещущее сердце Ноя, колотящееся, как птичка в решётку клетки. Прижимает Архивиста ближе и, себе отчёта не отдавая, легко целует в лоб. — Это случается только когда тот, чью кровь я пил, мне близок. Стадия, предшествующая возможности оставить метку, — Ной не моргает, застыв взглядом то ли на вороте чужой футболки, то ли вовсе нигде. — Хорошо, что я вчера не потерял контроль… — он тихо стонет от досады и прячет лицо в ладони.       Архивист необычайно тих и спокоен. Хотя, скорее даже грустен и разбит. Но не могли же так только воспоминания повлиять? Значит, тот кошмар вернулся. — Луи… — тихо шепчет Ной, согревая почти что подмышку старшего дыханием, и прячется лучше ему под руку. «Луи? Ах да, он говорил, что у его учителя был внук с таким именем, » — вспоминает Жан-Жак, глядя в потолок, а затем поднимает Ноя и перекладывает его на сторону с подушками. — «Но ни о чём страшном я не знаю. Значит, Ной это скрыл…» — Привык спать так под боком у сводного брата? — осторожно спрашивает Шастел, когда Ной снова подползает ему под бок, словно ребенок к матери. — Да, пока он не… Погиб. Его обезглавили ещё тогда, когда лекарства от Ненни не было, — кажется, все слёзы по этому случаю он выплакал ещё тогда. Больше литься нечему, но голос так надламывается с каждым словом, что становится страшно. — Думаю, да нет, даже уверен, что Луи бы тобой гордился за всё то, что ты делаешь сейчас, — Жан-Жак поправляет светлые волосы, убирая их Ною за ухо, и подтягивает одеяло получше, подтыкая его под младшего со спины, чтоб не надуло. — Спасибо тебе за то, что спас меня.       Отраженный свет снова выглянувшей луны оседает туманными бликами на их лицах. Хозяйка ночи — немая свидетельница честности.       Ной смотрит на Жан-Жака, пораженный тем, как точно тот подобрал слова, не зная совсем ничего. «Спас меня». Это то, чего Архивист не смог когда-то, но не сейчас.       Какой-то особый оттенок эмоции залегает на дне задумчивого взгляда, не желая сейчас поддаться разгадке. Прячется, еле угадывается, но в итоге отражается слабой улыбкой на ализариновых губах: — Я обязательно помогу тебе полностью вылечиться, Жан-Жак. Тогда уже ничего не будет мешать тебе воссоединиться с Хлоей, если ты этого так желаешь, — Ной глядит искренними глазами, как самый невинный ребенок, обещающий что-нибудь любимой маме или другу.       Правда у Жан-Жака почему-то впечатление от него совсем иное. Может, всему виной луна, так не вовремя решившая снова покинуть небосклон и очернить радужки чужих глаз, а может это явь.       Ной спокойно прикрывает глаза и проваливается в сон, теперь уже более беспечный. Кажется, ему и правда всегда нужен кто-то под боком.       А Шастелу не уснуть никак. «Если ты этого так желаешь» — звучало так, словно Ной смиряется с чужой волей, заглушая свою. Пытается настроить себя на прощание. Но кто же сказал, что Жан-Жак собирается его оставить?       Прошедшее время многое изменило. Вернее, снесло и заново построило на руинах, развернув стрелку внутреннего компаса на сто восемьдесят градусов. «Желаю ли?» — весьма неплохой вопрос. — «Стадия, предшествующая возможности оставить метку… Так он мог оставить её на мне?»       Жан-Жак кидает взгляд на сопящего под боком Ноя и едва сдерживается от того, чтобы влепить себе пощёчину. Только же успокоился, а мысли снова наглейшим образом лезут, обещая горячее марево непристойных фантазий! Хотя почему поцелуй должен быть непристойным? Оба ведь французы. «Надо попробовать. Вдруг, по душе будет?» — думает Шастел, всё-таки проваливаясь в сон с мыслями о том, что всегда ему хотелось иметь зовущееся «домом» место, где встречают тебя с радостью и ты в ответ готов хоть расцеловать человека.

***

— Я пришёл! Ой, ты что-то уже успел приготовить? — Ной опускает продуктовую сумку и заглядывает за спину вышедшему навстречу Шастелу.       На часах десять утра; по-осеннему слабое солнце ещё спит в одном ботинке, лениво раскидываясь лучами, когда тучки его тормошат, и попадая в совсем случайные места. Вон, лавочка, на которой свернулся клубком котёнок, а вон совсем пустая подворотня, похоже, успевшая сокрыть свои тайны.       Шастел с лёгким волнением на сердце дожидается пока Ной снимет сапоги и выпрямится. После чего осторожно ловит пальцами его подбородок и чмокает в смуглую щёку, жмурясь от страха. — Да, из того, что было. Спасибо, что сходил за продуктами, сейчас придумаем ещё что-нибудь, — почти будничным тоном сообщает, стараясь не придавать сверх особого значения приветственному поцелую, и отпускает чужое лицо, подхватывая сумку за ручки. — А, хорошо, — щёки Ноя слегка розовеют, а на лице его почему-то появляется воодушевлённая серьезность.       Получив такое же осторожное, немного смазанное прикосновение к своей щеке, Жан-Жак улыбается уголком губ. Может и приживется обратно идея. — Мой руки и приходи. Тебе чай, кофе? — уходя на кухню с сумкой, уточняет Шастел.       Разбирает всё купленное по местам, Мурра подкармливает, когда тот скребётся о его ногу. Вообще-то, Ной не разрешает ему так делать, но Шастел не ругается на кота, укрывая случайные царапины на икрах под штанинами.       Получив ответ, снимает только закипевший чайник и выученным движением достается чашку с ситичком. — Сладкий? — интересуется. Ной, конечно, сладкое любит, но не всегда же хочется. — А? В чем дело, Жан-Жак? — откликается Ной из ванной, выключая воду. А у Шастела сердце в пятки падает и воздухом он давится, на секунду разучившись дышать. Это что сейчас за ответ в лучших традициях романтических комедий был? — Говорю, сахар добавлять? — кое-как вдохнув, откликается погромче и тянется за сахарницей. — Да, пожалуйста, — Ной, видимо, не чувствует никакой проблемы.       Жан-Жак всё-таки отвешивает себе пощёчину, от которой сдерживался со вчерашнего дня. Отрезвляет. — Эй, ты чего это? Что случилось? — обеспокоенный голос младшего звучит у самого уха, от чего Шастел вздрагивает.       Щека горит от удара и наверняка краснеет, выдавая всё. Шастелу бы ответить в духе «да так» или «ничего», но его и этого лишают: Ной нежно целует пострадавшую щёку. — Незачем себя бить. Ты ведь хороший, — Архивист слишком спокоен. Пора бы уже привыкнуть к его наивности и тактильности. — А, да я… Немного задумался, чуть не уснул, вот и всё, — Шастел тихо усмехается и делает вид, что его не смущают ладони Ноя, скрещенные на его животе. — Хотел предложить тебе сегодня прогуляться в один парк, пока холода ещё не совсем накрыли. Что скажешь? — Только если ты достаточно тепло оденешься, — хихикает Ной и игриво цапает его за бок пальцами.       Шастел чувствительно напрягается, но затем вздыхает и отдаёт Ною в руки кружку чая, чтобы не проказничал больше: — Хорошо-хорошо, будь по-твоему.       Архивист улыбается так, будто только что выиграл сложное сражение или убедил осла двигаться куда нужно.       Жан-Жак качает головой и берёт свою чашку, другой рукой ловко подхватывая две тарелки. И когда он стал таким вертихвостом? А может всегда таким был, просто никто внимания не обращал?       За завтраком болтают периодически; Жан-Жак рассказывает о странной легенде одного парка.       Поговаривают, что там каждую осень пропадают зазевавшиеся гуляющие люди. Мол, появляется странный желтоватый туман, да такой плотный, что пальцы собственной вытянутой руки не увидишь в нём. Да ещё к тому звуки странные окружают попавшего в ловушку непутёвого зеваку, оглушают: будто кто-то воет, зовёт, но разобрать нельзя ни слова, кроме, изредка, собственного имени. И всё это среди бела дня в довольно популярном и облагороженном парке! — Знаешь, для простых людей это звучит как бред сумасшедшего, но мне показалось это интересным, — Жан-Жак отводит задумчивый взгляд к окну и откидывается спиной к стене, расслабленно вздыхая.       В такое время у него уже были отвратительные проблемы с тем, чтобы хотя бы сидя полной грудью вдыхать, не то что находу — сейчас ему дышится так легко, что и не верится.       Ной почему-то кажется очень сосредоточенным, словно в словах есть некая зацепка, запустившая цепь его мыслей. — Осень, туман, какофония голосов, — Ной задумчиво почесал щёку, проговаривая себе под нос эти вещи слишком осмысленно, чтобы счесть их за что-то не важное. — В твоих воспоминаниях тоже был такой обрывок. Это немного подозрительно. — Разве? Я не помню, — и тут в голове щёлкает. Жеводан. Холодная ночь первого января за два года до исчезновения Хлои. — Погоди-ка, нет, помню. Боже, не может ли это быть один из очагов заражения, так, кажется, ты их называл? — Жан-Жак невольно притрагивается к своим губам, вспоминая как их в ту ночь жгло.       Они кровоточили из-за острозубой пасти поцеловавшего его чудища, когда он, мальчишка, только сумел подняться из пушистого снега и кинуть взгляд на сидящую в стороне ошарашенную Хлою с радостным «успел». — Ага, думаю, это правда может так оказаться. «Повторно заразиться нельзя. Единственно возможный вариант: временное ухудшение самочувствия при контакте с туманом», — цитирует по памяти Ной и вздыхает. — Так что ты в относительной безопасности. Но я буду рядом, поэтому даже ухудшение не так критично. — Погоди, но для тебя-то это опасно. Насколько я знаю, туман в основном собирается в овраге, тогда нам лучше туда не соваться, — Шастел нервно сжимает в пальцах салфетку, глядя на Ноя самым обеспокоенным взглядом, какой у него за последнее время был. Ему-то не по наслышке или из книжек и наблюдений известно, как ужасна Ненния. — В парке есть и помимо него отличные места. — Хорошо, не будем подходить значит, — Ной пожимает плечами, отводя глаза в сторону, и тихо охает, когда ему на колени с холодильника спрыгивает Мурр. Всё-таки тяжеленный котяра.       Жан-Жак решает, что за Ноем нужно будет послеживать — энтузиаст ещё тот.

***

      Первый ноябрьский снег успел сойти и оставил после себя только мокрые следы да холод приближающихся морозов. Но листва ещё по прежнему на своем месте; пусть уже не такая свежая, но всё ещё яркая и достаточно разноцветная, чтобы походить на маленькие фейерверки на кронах деревьев.       Выходной. По всюду снуют люди, радостно тявкают носящиеся по открытой поляне собаки разных габаритов, от напоминающих маленькие домики палаток разносится приятное смешение сладкого с чем-то сдобным, окутывая весь парк.       Заинтересованные старинной постройкой туристы оживлённо галдят и тычут пальцами, указывая друг другу определенные точки. И только лишь некоторые спокойно бредут по вымощенным серым кирпичом или хотя бы просто присыпанным галькой дорожкам, периодически заговаривая с собеседником или, если одиночки, отвлекаясь на сообщения в телефонах.       Многолетний, очень древний дуб кажется Ною огромным. А ещё восхитительно ветвистым — в поместье Учителя рос похожий, но тот и в половину не был так стар и ветвист. На такой бы забраться, вспомнив вдруг детские забавы, да нельзя: правило парка такое.       Жан-Жак улыбается украдкой, глядя на с ребяческим восторгом разглядывающего всё — даже самые простые вещи — Архивиста и бредёт потихоньку, подсказывая, что и где, ведь не все таблички, помимо русского, имеют хотя бы английский, не говоря уже о французском. — Молодой человек, не сфотографируете нас? — просит милая женщина в годах.       Такая просьба не редка. Правда, Ной глупо хлопает глазами, поглядывая на неё, и на французском извиняется, прося повторить. Видимо, сколько ни работай, а выучить всё, в том числе начать понимать шамкающие звуки вставной челюсти, не выйдет так быстро. — Мой друг плохо понимает русский. Давайте я, — у Шастела тоже акцент присутствует, но на него работают прожитые здесь годы.       Женщина, видимо, всё ещё удивляется, но протягивает ему фотоаппарат и отходит к ещё более пожилой подруге, вставая в позу для кадра на память. Жан-Жак отходит чуть в сторону от них, примеряясь к разрешению фотографии, и делает несколько снимков, разного вида. — Вот, держите, — отдаёт технику бабушкам и чуть улыбается на благодарность.       Ловит Ноя под руку, когда тот подходя случайно спотыкается о выпирающий камень: — Пойдем дальше? — Надо мне лучше учиться, а то неловко, — Архивист вздыхает и выпрямляется, а после стягивает со своих рук перчатки, берёт холодную ладонь Жан-Жака в свою и прячет их замочек в кармане своего пальто, а для другой ладони протягивает перчатку. — Надень, руки ледяные же.       Жан-Жака немного это всё смущает, но возражать «мамочке-Ною» себе дороже, да и руки правда мёрзнут. Надевает и руку в карман прячет, а другой об чужую греется, тиская тонкие пальцы юноши.       Чем глубже в парк, тем меньше вокруг людей. Чем дальше, тем привлекательнее местечковые палатки и оградки достопримечательностей. Меньше людей — меньше странных взглядов.       Запах жухнущей листвы мешается с лёгким морозцем и прокрадывается в лёгкие обжигающей глотку свежестью.       Ветер треплет Жан-Жаку волосы, а у Ноя норовит украсть цилиндр, вынуждая обоих тихо смеяться от понимания неисправимости ситуации. Здесь развилок много: вон одна к какому-то старому строению, а вон другая обратная в виде обходного пути, и даже третья есть, но на неё не стоит соваться.       В этой почти тишине очень неожиданно услышать шумный, радостный галдеж детей и окрики то ли родителей, то аниматора-гида. Детворе до лампочки, о чем их просят — они бегут вперёд, чуть не снося наших героев и ещё нескольких одиночек с ног своим порывом. Благо кто-то вовремя отступает, а кто-то просто слишком обтекаем.       У одного из мальчишек слетает то ли значок, то ли ещё какая маленькая безделушка с рюкзака, но его уносит общий поток с такой силой, что он, наверное, и не в курсе произошедшего. — Я догоню и вернусь, ладно? — Ной чуть расслабляет пальцы, показывая, к чему вопрос. — Иди конечно, — Жан-Жак пожимает плечами, отпуская его руку и выпутывая свою из чужого кармана, и тут же прячет в своём, чтобы не мёрзнуть снова. Всё-таки тепло слишком приятно.       Ной кивает, отдаёт ему вторую перчатку, и, шустро подобрав потерянную безделушку, направляется за детьми.       Жан-Жак думает, что его искренняя доброта слишком обескуражит местных ребят, и усмехается этому, продолжая прогулку неспешным шагом и натягивая вторую перчатку на ещё хранящую чужое тепло ладонь.       Сначала шум и гам толпы детей звучат так громко, будто они в сантиметре, а не приближаются к повороту, уносясь всё дальше и дальше. Кажется, Ной им понравился — не отпускают, всё о чём-то галдя рядом с ним и хватая за руки. Недурен у этих шалунов вкус. Правда даже следуя за ними, он начинает слышать их всё хуже, как и Ноя — далеко ушли, и Шастелу откровенно не нравится направление их пути.       Стоит свернуть за тот же угол, как в сердце словно вонзают иглу. Большую и острую. Прокручивают в нём, заставляя схватиться за грудь. По спине катится холодный пот от внезапно обуявшей его тревоги.       Шастел судорожно вздыхает, стараясь наполнить лёгкие кислородом, и оглядывается вокруг на предмет источника опасности.       Парк будто не поменялся, но только стало как-то мертвенно тихо, даже буйных голосов не слышно за углом. По земле стелится лёгкий ветерок, подгоняющий опавшую листу. Но глаз вампира сразу отличает в нём тонкий туманный след.       Испуганное «о нет» замирает на сухих губах Жан-Жака. Мужчина срывается на бег, хотя прекрасно знает, как потом будет задыхаться. Нельзя дать Ною дойти до оврага, а ведь эти дети потащились именно туда. И даже если это самые простейшие дети, а не обманка, то им-то никакого вреда, а вот Ною — грозит ужасающих размеров опасность. Лёгкие начинают гореть. Страшно.