Это тоже то, чего Ной пожелал?
Шастел не позволяет себе резко одёрнуть руку в тревоге и смущении, даёт Ною отстраниться самому и шумно выдыхает. Нервно-машинально трёт запястье, с желанием ощутить там тепло чужое и тянется в ящик за коробочками с чаем и за таблетками. Ной ничего не говорит, просто осторожно ставит в его, Шастела, кружку ситичко для чая. Молчание подёрнуто корочкой неловкости, но непосредственная простота Ноя не даёт ей застыть прочнее и стать льдом.***
После того нежданного не поцелуя, а скорее чмока в ладонь не происходит ничего необычного ровным счётом. Хотя, если учесть насколько размыты границы этого понятия у Жан-Жака, то есть основания сомневаться. Но и даже чего-нибудь обыденного нет, совершенная безмятежная гавань жизни без штормов или хотя бы бриза. Шастелу уже даже непривычно подумать, что когда-то на крючке висело только его пальто, а у входа были лишь его сапоги и тапочки. Когда-то не было Ноя? Вот так особенный мальчишка. Правда особенный. Не ищущий лёгких путей. Несмотря на весь свой наивный вид, весьма вдумчивый, умный, горящий неиссякаемой тягой к познанию. И, кажется, именно последнему качеству Шастел обязан своими покрасневшими от нового случайного комплимента щеками. «Я хочу узнать тебя самого постепенно, дать возможность самому рассказать, а не просто вторгнуться в воспоминания, » — такое заявление от младшего на вопрос о крови прозвучало лучше любого комплимента глазам или ещё чему. Ной, как аккуратный часовщик-реставратор, потихоньку поднял крышку с часов его души и рассматривает старые, давно не бывавшие в использовании пружинки и молоточки, ласково трогает стрелочки ходиков и потихоньку высматривает глубинные детали застоя. Это щекотно. Точно так же как лёгкие прикосновения кончиков белых волос к щеке Шастела по утру, когда Ной начинает ворочаться. И так же, как осторожно поправленный шарф с напутствием не мёрзнуть попусту. Вообще-то Жан-Жак и не против. Не возражает против всего этого, потому что к его душе подбираются осторожно, ступают мягкими кошачьими лапками. Тянутся к нему, хотя в сущности нет в нём ничего слишком интересного, что бы вызвало не только научный интерес. Впрочем, он всегда хотел понимать смысл своего существования. Раньше им служила Сказка, забота о ней, защита её. Теперь её давно, лет так пять точно, пустующее место тихонько занял Ной. Он тоже по-своему нуждается в опеке, но и сам способен вставить люлей по самое не балуй, если вдруг приключится какая беда. Правда Ной до безобразия наивен, особенно в своих стремлениях и попытках. Потому что делает всё от чистого сердца и с открытой нараспашку душой. Наивно жмётся по утрам, не отпуская подорваться раньше времени. Невинно касается рук или предлагает размять спину, ни о чём не задумываясь. Просто зовёт заглянуть к нему на смену, как будет время. И Жан-Жаку остаётся только согласится на слишком соблазнительные предложения. Да, он пожалеет потом об этом доверии, он уверен, но и обижать Ноя отказом на такие мелочи не хочется от слова совсем. Ему не впервые разбиваться и собирать себя по частям, а мальчик ещё молод, но уже что-то успел пережить. Хватит ему пока проблем, жизнь ещё успеет его загнобить, а пока можно и порадовать. Так что даже приглашение в кафе прийти — «хотя бы на пару минут заглянуть», — принимает, пусть такие шумные места и не очень его привлекают в силу очевидных причин. В первом зале светло, даже очень — за счёт больших окон на солнечной (относительно, это ведь Питер) стороне и большого количества светильников под потолком. Бежевые кожаные диванчики и белые стулья; застеленные светлыми ажурными скатертями столики, меж которых снуют шустрые улыбчивые парни и девушки в фартуках и передниках; милая дама на входе приветствует его и задаёт дежурный вопрос о количестве людей — мало ли гость дожидается кого-то. — Я один. Скажите, Ной Архивист сейчас в большой загруженности? — Жан-Жаку просто так просиживать здесь бессмысленно, если нельзя будет перехватить Ноя на минутку. — Как же быстро о нём расходятся слухи, но, право, заслужено. Пройдёмте в другой зал, — Аня, согласно бейджику, сочла его за очередного поклонника молодого человека, судя по её усмешке. Жан-Жак разуверить её не спешит — чужие домыслы не его дело в конце концов. Второй зал определенно отличается. Тёмный — окон всего два на приличных размеров помещение. Квадратные почти чёрные дубовые столы, никаких миленьких скатертей, только тёмно-красные прямоугольники вместо них и пробковые подставки под подсвечниками. Большие бархатные бордовые диваны буквой «п» и по два кресла со свободной стороны. Каждый стол весьма условно отделён от другого деревянными в тон стола колоннами и канатными сетками. В большинстве своём свет только от свечей да от гирлянды под потолком, протянутой по периметру, и это создаёт интимный красноватый полумрак. Накурено — дымятся кальяны на обоих занятых столиках. Их обитатели мало занимают Шастела. Его удел — немного поговорить с Ноем, как раз стоящим у одного из столиков с прижатым к бедру подносом. На столе перед гостями бокалы вина, ещё полные и только принесённые, значит. Кажется, молодой вампир заинтересовал одну из подвыпивших дам с кальянной трубкой в руках, если судить по тому, как она всем телом подаётся к нему, подставляя даже под стыдливо отведённый в пол взгляд своё глубокое декольте. Нет, жеводанец вполне согласен с тем, что Ной привлекателен — ещё бы он спорил с фактами. Но если собрать все остатки храбрости и признаться хотя бы самому себе, то окажется, что сцена совершенно не нравится Шастелу в своём контексте. Не то что бы он знает, чем её стоит заменить, но вот поведение дамы он бы точно прервал. Правда прежде даже, чем администратор успевает окликнуть Ноя, тот сам обернуться или дама понять безнадёжность её пьяных попыток, со стола слетает нечаянно задетый рукой второй посетительницы бокал. Волею судьбы страдает белая мини-юбка — вряд ли винное пятно таких масштабов будет возможно отстирать. Но будь дело только в ней, у Ноя бы не прослеживалось бы такое явное напряжение в прямой, но словно бы одеревеневшей спине. — Людочка, прости! — всплёскивает руками виновница происшествия и падает обратно на мягкое сиденье. — Я куплю тебе новую. Ты не поранилась? — видать, эта дамочка лишь неуклюжая, но не слишком пьяная. — Дура! Конечно поранилась! Смотри сама, — «Людочка» тут же накидывается на подругу с криками, чему никто, кроме Ноя, не удивляется. Правда причины переживать у всех них разные. Администраторке не хотелось бы снижения рейтинга заведения и проблем, потому она тут же подлетает к гостьям с извинениями и предложениями помощи. А вот Жан-Жака больше интересуют нервно поджатые губы Ноя, которые тот с тяжёлым вздохом прикусывает — даже его не заметил ещё, а значит дело плохо. — Ной, попроси у Кати аптечку. Порез небольшой, но кровит сильно, — Анна прижимает к краям пореза осколком бокала салфетки, стараясь чутка перекрыть поток крови. — Ной! А Архивист как изваяние застыл. Ноги словно налились свинцом и теперь тяжестью пригвождены к полу. Голос Ани он еле слышит через шум собственной крови в ушах. — Ной, — Шастел и сам чувствует примерно то же, но соображает быстрее, потом за локоть уводит Архивиста в сторону первого зала. — Которая из девушек Катя? Ной? Ной тяжело сглатывает вязкую слюну и облизывает пересохшие губы. Сознание медленно-медленно просыпается, выпутывается из плена запаха крови. Наконец в глазах Архивиста появляется какая-никакая толика ясности и понимания: — Жан-Жак? — голос у Ноя хриплый, он еле ворочает языком, который чуть к нёбу не приклеился. — Которая из девушек Катя? — повторяет Шастел вопрос, тяжело вздыхая и получше зачёсывая чёлку на глаза. Ной почти невнятно кивает в сторону одной из официанток и крепко вцепляется в своё же плечо, сдерживаясь. Шастел поджимает губы, а затем подзывает девушку к ним. Заместо Ноя объясняет, что там в соседнем зале случилось, пока тот только кивать может. Катя тяжело вздыхает и убегает, кивая им в знак благодарности. Теперь бы более важную проблему, которая, того и гляди, себе губы в кровь сдерет, решить. Благо хоть пялиться на них перестали, поняв, что ничего интересного не случилось — так, местечковая проблемка. Шастел оглядывается вокруг. Первый зал полон людей, во втором и без пояснений ясно что, на кухне или за стойкой тоже не вариант. Взгляд цепляется за лесенку наверх с цепочкой на подходе. На цепочке табличка «VIP», но сейчас такая мелочь совершенно не имеет значения. Особенно когда Ной принимает такое же решение, хотя может он и собирается там просто спрятаться. Под шумок миновав цепочку и ажурную лестницу, вампиры оказываются перед несколькими дверьми, ведущими в помещения для особых гостей с настолько же особым убранством. Которую выбрать — не суть важно. Главное защёлки работают на всех одинаково хорошо. Бордовый, но прямой диван не вызывает уже ассоциаций с борделем, не то что тот, в «курящем» зале. Такой даже случайно замарать жалко становится. Конечно, никто из них не задумывается над тем, чтобы откупорить бутылочку игристого из мини-бара, сесть за стол или, уж тем более, воспользоваться более интимными вещами, лежащими под журналом на тумбочке. — Ной, иди сюда, — Жан-Жак старается быть более спокойным, кто-то из них ещё должен оставаться голосом разума. Садится на диванчик, явно не для того, чем они собираются заниматься, ранее использованный гостями, и оттягивает нашейный платок, распутывая. Чужая жажда расползается ярко-алым пятном перед глазами, словно бы своя собственная. Мутит озеро сознания, пускает по до того спокойной глади рябь. Прижавшийся спиной к входной двери Ной смотрит на него, как на умалишённого. Впрочем, старший тоже не уверен, что он полностью в себе. Пока Архивист переставляет тяжёлые ноги, Шастел успевает открыть бутылочку с обычной водой и сделать несколько глотков — кровоток лучше. Стирает с подбородка потекшую от спешки и нервов прозрачную каплю и смотрит на севшего рядом Ноя. Воздух начинает искрить, словно бы перед грозой. Ной судорожно сглатывает, не в силах отвести взгляд от обнажённой бледной шеи. Когда-то он так же не мог, и кончилось это плохо. Поэтому Архивист только тычется носом в сонную артерию, принюхивается к запаху, уже так ощущая на языке солёно-сладкий привкус крови. Подбирается совсем близко, бедром к бедру; трётся носом, нащупывая чужую ладонь своей; целует пульсирующую под кожей артерию, сжимая чужие пальцы в своих, когда те вздрагивают. — Можно, Жан-Жак? — глухо молит младший, припадая губами к его шее очередной раз. — Можно. Пей, не бойся за это, — Жан-Жак гладит его большим пальцем по костяшкам, а другой рукой касается светлой макушки. — Пей, мальчик мой, — сам не понимает, что несёт. Ной что-то придушенно рычит-скулит — на прозвище, наверное — и всё же с осторожностью вонзает клыки ему в плечо. В этой минутной боли есть своя толика удовольствия. Жан-Жак откидывает голову и прикрывает глаза, позволяя Ною взять столько, сколько тому захочется. Пускай, тому нужно прийти в себя и первый шаг к этому — насыщение. Ной подрагивать начинает уже через пару глотков — ах, точно, воспоминания. Но всё ещё пьёт, с жадностью упивается, прижавшись к Шастелу до максимума возможного и уложив горячую голую ладонь ему на шею с другой стороны. Жан-Жак судорожно выдыхает от такого рвения. Что-то тяжёлым горячим узлом зарождается в груди и падает куда-то в живот, растекаясь магмой. Сложно сказать первопричину, но даже лёгкую слабость и недомогание Шастел готов потерпеть, если Ной продолжит так жадно прижиматься, словно никогда ничьей более вкусной крови не пробовал. Потому как что-то, явно не являющееся болезнью, начинает сладко искрить внутри, как будто те шипучие драже, и, честно признаться, это слишком одурманивающе. Жан-Жак зажмуривается, самую малость сжимая мягкий шёлк чужих волос, и слабо вздыхает, стремясь отогнать приятное наваждение. Но как же его прогнать, когда ему так тепло дышут в шею, зализывая укусы? — Жан-Жак… — Ной всхлипывает загнанно, скулит, до боли стискивая его ладонь, и тычется в шею Шастела носом. Жан-Жак примерно догадывается, на каких воспоминаниях Ной остановился.***
Спина встречается с чем-то твердым и острым уже не первый раз. Кровь стекает вниз, огибает просвечивающий сквозь кожу позвоночник — хотелось бы, чтоб не было хотя бы заноз от неровно порубленного полена. От детства не осталось и капли ещё когда ему было года четыре, что теперь говорить. — Отродье, — хрипит тот, который зовётся его отцом. — Женщина, бутылку! — у той, которая родила его и носит ещё одно дитё, не осталось даже имени. Маленький Жан-Жак давно усвоил — просить прощения бесполезно, даже если тебе самому давно хотелось бы закончить своё существование, но не хватает на то сил. Маленький Жан-Жак пока ещё умеет бояться — маленькое сердце вампиренка долбится в грудину как бешеное, больно-больно, до перехваченного дыхания колотится в ребра. Как бы не прилетела пустая бутылка из-под алкоголя.***
Вода в корыте ледяная — утром ещё корочка сверху была после ночных заморозков. Голове холодно-холодно. Лёгкие горят то ли от недостатка кислорода, то ли от попавшей влаги. Пытался вдохнуть хоть чуть-чуть перед тем как его снова мокнут, да только нахлебался. Щёки обжигает соприкосновение с воздухом — его снова выдернули из воды за волосы. — Хватит! Пожалуйста! — он пытается кричать. Барахтается, сучит ногами и пытается расцарапать чужие руки. Крика становится не слышно за водой. — Мерзкий выродок! Даже сдохнуть не можешь нормально, слабак. Лучше бы ты не рождался, только отца опозорил своего! — кричат ему в ухо очень пьяным голосом. Жан-Жаку хочется зажать уши, не слышать этой ругани, но его буквально подняли в воздух за тонкое запястье и встряхивают, как тряпичную куклу. Что-то в руке хрустит. Хочется кричать. Спина снова встречается с твёрдым, но это уже кирпичи мостовой. В голове пусто, словно кто-то даже мозг из черепа вынул и серую жидкость слил. Впрочем, с той силой удара, это вполне возможно.***
Рассечённый висок щиплет, а всё тело невыносимо горит, сведённое судорогой. Лихорадка. Может, у него жар? Не удивительно будет — в мороз еле одетым расхаживать не дело. А у него что? Лёгкая рубашка, едва греющая жилетка, потёртые на коленях брюки и подобие тапок. Благо хоть икры обмотаны, как у совсем бедняка. Хочется крови. Или хотя бы просто еды. Жан-Жак сжимается в холодном углу подворотни, подтаскивает к себе украденный из дома старый, поеденный молью шарф. Дома… Хочется домой, невыносимо. Но не туда, куда путь ему совершенно точно заказан — там делать нечего, особенно после того, что этот урод сделал с мамой и возможными братиком или сестрёнкой. Жан-Жак навсегда запомнит высокий вскрик беременной девушки и литры крови, вытекающие из колотых ран в ее животе.***
Как он пережил зиму — до сих пор загадка. Шастел вовсе не в курсе, но от чего-то иногда он находил помощь у совершенно чужих людей. Не все дети хотели с ним играть, но почему-то иногда вместе со своими матерями бросали в вообще-то найденную на жеводанских улицах кепку монетки. Кто-то приносил ломти хлеба или кувшинчик с молоком, протягивая со словами «держи, это тебе». — Мальчик, возьми это, пожалуйста, — пищит довольно смелая девочка, протягивая ему не что-нибудь, а куртку. Именно протягивая и ожидая, пока он возьмёт её, а не всучивая и убегая. — Спасибо! Что я могу сделать для тебя в ответ? — Жан-Жак осторожно берёт вещь и накидывает на плечи, с опаской поглядывая на девочку. — Дружи со мной, вот и всё, — она улыбается. — Меня зовут Лизи. А тебя как? — Жан-Жак, — он удивленно уставился на девочку. Дружить ему ещё не предлагали. Правда он ещё не знал, что скоро девочку убьют какие-то люди, называющие себя верующими. Разве так поступают на самом деле следующие заповедям Господа люди?***
Май был облегчением, особенно после дождливого апреля и непомерно ледяного марта. Кто-то им всю погоду наизнанку вывернул, но хоть сейчас вернул всё на свои места. Жан-Жак всегда с удовольствием греется на солнце, выходя на безлюдную полянку. Там только птицы поют, вещая о тепле, да иногда выбегает на его шаги маленькая живность. Жан-Жак здесь может расслабиться, даже хулиганы тут его не найдут. Вампир спокойно усаживается на траву, а после и на спину плюхается, раскидывая руки в стороны и прикрывая глаза. Хорошо. Кто-то скажет, дом это четыре стены и крыша. Жан-Жак возразит, дом — это спокойствие и безопасность, даже если ты под открытым голубым небом. Правда он даже погреться в этот раз не успевает толком, как слышит неожиданное шуршание в кустах неподалёку, словно через них кто-то продирается. И правда, в следующую минуту, прорвавшись через колючий кустарник, буквально выпала на молодую траву сереброволосая девушка. Хрупкая такая на вид, напуганная. И его девушка тоже испугалась, сразу как поднялась отползла, но наткнулась на шипы и дёрнулась в третью сторону: — Кто ты?! Жан-Жаку было слишком непривычно видеть кого-то ещё более зашуганого, чем он. Он даже опешил самую малость. — Я Жан… Жан-Жак Шастел, — мальчишка прижал руки к груди, тоже переживая. А вдруг она только делает вид и с её помощью хулиганы хотят найти его? Терять это укрытие очень не хочется. — Подожди, ты же разве не… Серебряная ведьма? — он пытается облечь догадку в верные слова. В голове всплывают воспоминания из той пары спокойных лет в родительском доме, когда бабушка рассказывала ему сказки и легенды. Одна из них была про вечно юную сереброволосую ведьму, живущую в глубинке Жеводана. — Ты тоже?.. — девушка поднимает руки к своему лицу, касается глаз, указывая ему, а затем стирает слёзы. Шастел снова пугается. У него снова красные глаза?! Ужас, как теперь в город показаться? Его попытку оправдаться и закрыть лицо руками неожиданно останавливает одно осознание — у девушки глаза алеют ничуть не слабее, чем у него.***
— Почему ты уходишь? — Шастел заливается слезами, глядя на силуэт девушки высоко над собой. Обещал себе, наказывал: не плакать, ни слезинки не пролить, покуда он тот, кто защищает Хлою от всех горестей. Беречь её себе обещал, холить и лелеять давно не знавшую тепла девушку. Он проклясть, отравить себя едкой горечью позволил, взял на себя тяжёлую болезнь, лишь бы д’Апшер под удар не попала. Он ведь всё для неё старался сделать! Любой каприз — ни слова больше. И всё ради тёплой улыбки, которой её кукольное лицо озарялось в такие моменты, ради «спасибо, Жан-Жак» полушепотом. Но она решила исчезнуть, испариться, оставив после себя сотни невысказанных вопросов и чувств. Оставив после себя мороз и холод, разбив на части и без того побитую и проклятую душу. Тело начинает замерзать, одежда промокать. Снег сыплется за ворот и лицо присыпает белой дымкой, замирая на жалкие секунды. Это пока что — если не встать, он замёрзнет заживо. Впрочем, не так уж плохо для того, кого выбросили за порог жизни одним движением. Одним слабым «ты поймёшь», брошенным прежде чем оттолкнуть его, оставив на плечах по глубокому порезу, кровь из коих орашает теперь снег. Нет, Жан-Жаку всего двадцать и он ничего не понимает. Его пробирается кашель. Кажется, смерть будет ещё быстрее, но и больнее.А ведь сегодня первое января.
***
— Жан-Жак… — тянет Ной тихо, словно в этих звуках скрыт какой-то сокровенный смысл. — Прости, что тебе пришлось это увидеть, — вздыхает Шастел, чувствуя, как горячие слёзы стекают ему за шиворот и на грудь. — Крови достаточно? В следующую минуту приходится вздрогнуть: Ной поцеловал место укуса и поднял голову от его шеи, стирая со смуглых щёк влагу. — Они называли тебя слабым, это же такая глупость! — Ной тихо всхлипывает и шмыгает носом. Только не понятно, кому из них нужнее эта фраза. Да уж, правду говорят: Архивистам тяжело живётся с их способностью, особенно потому, что иногда нужда заставляет насыщаться кровью человека или вампира, с насквозь пропитанным болью прошлым. И казалось бы, то правда давно отжитое прошлое, которое более не имеет над ним власти. Но стоит только встретиться взглядом с Ноем, как что-то в Шастеле обрывается, стремительно падая на пол и разбиваясь на миллионы осколков — нечто подобное он еле собрал годы назад, а как же теперь? Широко раскрытые аметистовые глаза Ноя полны слёз, даже на белых пушистых ресницах они сверкают маленькими кристалликами. Взгляд у него такой же, как у жеводанского мальчишки, впервые познавшего горечь предательства близких и любимых: испуганный до чёртиков, оглушённый. Кажется, ещё немного и радужки задрожат вместе с телом Архивиста, нервно сжимающего плечи Шастела. Жан-Жак тяжело и прерывисто выдыхает, узнавая в Ное старого себя, которого обстоятельства вынудили измениться, принять ту форму, что он показывает всем сейчас, загнав слабую часть себя в тёмный и пыльный чулан. Невыплаканные слёзы подкатывают к горлу, заставляя задыхаться. Как не вовремя — даже приступ кашля кажется более приятной альтернативой. — Я пытался кричать, когда моя голова была под водой. Смешно же, да? — Жан-Жак пытается отгородить себя от прошлого, выстроить новую защиту вместо только что разрушенной. Но слёзы всё равно неумолимо обжигают щёки, скатываются вниз и капают на брюки, оставляя невидимые пятна на тёмной ткани. — Жан-Жак… — голос Ноя срывается. Бедный эмпатичный мальчишка. — mon dieu… Архивист сам готов снова расплакаться, но прежде всего он прижимает к себе сотрясающегося всем телом Шастела, позволяя ему уткнуться в плечо и крепко, до скрипа ткани, вцепиться в рубашку. — Прости, тебе ведь надо работать дальше, да? — Жан-Жак еле говорит. И было бы правда лучше, окажись это приступ или жажда. Но это куда хуже — неконтролируемая истерика, что разрывает теперь на части его душу без всякого стыда. Ещё бы, даже Ненния не постыдилась очернить его, что уж про собственноручно запертые эмоции говорить. — Ничего, я потом всё объясню девочкам, — Ной вплетает пальцы в его волосы и перебирать начинает, успокаивающе почёсывая затылок. Теперь Архивисту вполне ясно, что же за печаль всё это время таилась в глазах старшего, когда тот молчал, и пряталась даже в уголках улыбки. От тихих рыданий Шастела, бывшего всё это время таким сильным, у Ноя всё внутри сжимается и холодеет. Кто-то наверху безумно умный, раз сумел так быстро сшить их вместе, соединив так, что чужая боль физически отдаётся в теле Архивиста. Ему это что-то напоминает, но Ной предпочитает не задумываться. Обнимает, не давая случайно сползти с края дивана, подтягивает старшего к себе близко-близко и вовсе укладывает на себя, откидываясь на спину. Спать-то вместе спали, но точно не в обнимку и не в настолько уязвимом состоянии — сейчас младшему кажется, что ещё чуть больше напряжения и Шастела разорвёт на части. Поэтому он подставляет себя, даёт возможность беспомощно рыдать и скулить, не думать об обстоятельствах, не переживать о мелочах. Открывает собственную душу, позволяя чужим рукам в неё вцепиться, как в спасательный круг, раз уж он сам волею жажды вскрыл старые раны чужой. Пониманием забирает себе часть чужих — да так уж чужих ли — страданий. Пригревает у себя под боком в конце концов, ощущая как похолодели руки Жан-Жака. Шастел жмурится, доверительно тычется носом в его грудь, словно сейчас он всё тот же мальчишка лет восьми, такой же маленький и хрупкий, способный спрятаться в любом углу, а не молодой человек, разменивающий третий десяток. — Прости, пришёл просто заглянуть, посмотреть как ты работаешь, а вышло вот это, — Жан-Жак позволяет себе ещё немного остаться рядом, утыкаться носом в грудь, прислушиваясь к неровному и взволнованному биению сердца младшего. — Ты вовсе не виноват, Жан-Жак. Ни в разбитом бокале, ни в прошлом… — Ной тяжело вздыхает, совсем серьезно, на себя не похоже. Сейчас слишком важно убедить: нет ничего важнее, чем то, кто ты сейчас, и того, как ты открыт. В свои девятнадцать Ной это предельно ясно понимает. С детства неся бремя своего дара, он никогда не посмеет оскорбить чьи-либо воспоминания; особенно, когда ради его глупой жажды поступились моральным комфортом. Шастел на это только вздыхает и поднимается на локте, неосторожно вытирая слёзы с щёк и намереваясь встать на ноги с дивана в вип-зале. Ной приподнимается на локте тоже, но только за тем, чтобы поймать его за руку. Схватить тёплыми пальцами почти за кончики его ледяных, быстро перехватить за всю ладонь и потянуть на себя со слишком невинным взглядом. Старшему не остаётся ничего, кроме как неловко упасть обратно, угодив прямо на чужую грудь и сконфуженно замереть. — Не спеши, mon ami, — в разрез со спокойным голосом сердце Архивиста пропускает удар. — Я теперь пугаю тебя? Аметистовые глаза глядят на него украдкой с припрятанным в глубине страхом. Он уже так напугал человека, было дело. Становиться Жан-Жаку врагом точно не то, чего Архивисту хотелось бы. — Нет, мне лишь не хотелось бы, чтобы ты получил выговор или что-нибудь подобное, — старший малость расслабляется вновь, показывая отсутствие любой боязни, и поднимает глаза на Ноя. Кончики пальцев странно покалывает, стоит Шастелу осторожно раскрыть ладонь на чужой груди. Тепло, даже жарко — Ной как печка. То ли собственный пульс ощущается так хорошо в кончиках пальцах, то ли он улавливает чужой. Но всё одно — трепещущий, как крыло бабочки, взволнованный. Жан-Жак не признается вслух, но лежать на груди Ноя очень спокойно, несмотря на некоторую неловкость. Он всегда мнил себя сильным, даже упав однажды с этой планки вместе с болезнью, стойким и независимым, даже хотя бы в силу старшенства. Но с Ноем привычные вещи с самого начала работают как-то не так или вовсе не работают, словно бы даже без воспоминаний молодой вампир видел его насквозь, слышал его жажду тепла, чуял его страхи. Да что далеко ходить — недавний укус напоминает о себе одним только лёгким покалыванием. А раньше та, кто пила его кровь, могла оставить неосторожные раны и взять так много, что Жан-Жаку встать не всегда сразу удавалось. Заботливо поправляющий неудобно тычущийся старшему в щёку воротник рубашки Ной думает примерно о том же. Если бы не работа и нахождение совсем не дома, он бы и подниматься не хотел — уж слишком мил ему вид спокойствия, накрывающего Шастела в такие минуты. Конечно, такую редкость прерывать не захочешь, будучи, кажется, влюбленным. Во что? Ной пока сам не знает. Слушая чужое дыхание, запоминая как вздымающаяся от него грудь соприкасается с его телом, Ной всё-таки решается задать вопрос, за который однажды уже был осмеян: — Жан-Жак, а ты… Знаешь, что такое любовь? Шастел молчит, медленно поднимает на него сначала глаза, а потом и всю голову. Смотрит внимательно, оценивая серьезность заданной темы, и ложится снова. — Не уверен. Наверное, только о какой-то странной знаю что-то, да о своей почти отжившей, — он на минуту прикрывает глаза, музыкальными пальцами пробегается на уровне ключиц Ноя. — А что? — Да так… Просто решить для себя не могу, — Ной слегка вздрагивает на такое прикосновение и затаивает дыхание. — Понравился тебе кто-нибудь или это кровь вкусно пахнет? — Жан-Жак понимающе усмехается, вспоминая о когда-то испытанном недоразумении. — Ну да, что-то вроде того, наверное, — Ной прикрывает глаза, того и гляди сейчас страдальчески вздохнет и хлопнет себя по лбу, как в трагичных фильмах. Жан-Жак поднимается с тихим вздохом не особо большого желания отлипать и осторожно поправляет растрепавшиеся и выбившиеся из укладки белые пряди волос Ноя: — Прости, всю укладку тебе растрепал, — Жан-Жак слегка улыбается. Ной же забавно жмурится, хихикая что-то про «ничего», но притихает чуть погодя. Дело в том ласковом прикосновении, что касается его переносицы: Жан-Жак тюкнулся туда кончиком носа. — Когда полюбишь, думаю, тебе станет это ясно само собой. Для меня без такого человека жить не представляется возможным, раз уж ты спросил моего взгляда, — шепчет Шастел, предпочитая, видимо, не замечать близости своих и чужих губ. Архивист же прекрасно ощущает тёплое дыхание старшего чуть выше своей верхней губы, ощущает это почти что прикосновение движущихся во время произнесения фразы губ, замечает трепет эмоций, затерявшихся в тенях на бледном лице Шастела. Наверное, атмосфера этого места достаточно сильна, чтобы и на них повлиять своими чувственными красными тонами. Иным образом Ной свой румянец объяснить пока не готов. — Прости, — замечая, что Архивист отчего-то слишком долго молчит, приходит в себя Жан-Жак и поднимается, оперевшись на плечо Ноя, чтобы немного сжать и пробудить этим, — что-то я разошёлся. Больше не буду смущать. Ной вздрагивает, ощущая, что рука Жан-Жака вновь тёплая. Согрелся рядом с ним. — Да нет, я сам задал такой вопрос, — Архивист вздыхает, прикладывая ладонь к груди на уровне сердца на секунду, и поднимается тоже. Ему стоит привести себя в порядок и вернуться к гостям, объяснившись с администратором, а Жан-Жаку, наверное, надо по делам — он говорил, что день сегодня загруженный. — Ты сегодня как всегда поздно? — поправляя волосы, Ной косится на уже завязывающего платок на шее Жан-Жака. Смотреть отчего-то неловко, а в голове маленьким молоточком стучат недавние слова. — Да, скорее всего. Или нужно, чтобы я раньше пришел? — Шастел бы сказал «хочешь», но язык не поворачивается снова вгонять младшего в краску. — Нет, то есть, если ты придёшь раньше, я буду рад, но я не пытаюсь торопить тебя, — вот и пылкие попытки объясниться вернулись, это больше похоже на Архивиста. А то Шастел уже успел испугаться — где же тот***
Домой он возвращается не поздно, но и не слишком рано. Домой… Как восхитительно звучит. Квартира встречает его теплом. Робким таким, нерешительным, но добрым и искренним. Но стоит только приблизиться к эпицентру — кухне — как становится горячее. Тепло пылкое, как и сам его источник — Ной Архивист, что-то готовящий. Факт готовки Шастела не удивляет — выяснилось, что Ной в этом тоже неплох (ладно, на приемлемом уровне), просто изысков не знает и трюков не исполняет. Вряд ли в лесах Аверуани такое вообще могло понадобиться. Пахнет очень вкусно. Ной что-то мурлыкает себе под нос, немного подтанцовывая — опять босой, а ещё на Жан-Жака ругается. Шастел старается не сравнивать их с семейной парой, когда подходит к нему со спины почти бесшумно и кладёт ладонь на плечо, ощущая приятную большую вязку петель его кофты: — Привет. Что это ты тут затеял такое? Ной вздрагивает и забавно ойкает, но Шастел видит: какой-то рефлекс ему пришлось сдержать. — Жан-Жак, ну зачем ты так подкрадываешься? Я не хочу тебя ударить, — Ной очаровательно хмурит светлые брови, изображая подлинное раздражение, и поджимает губы. — Не хмурься, морщины раньше времени появятся, — Шастел со смешком устало вздыхает и ласково проводит подушечкой пальца по чужому лбу, где складки тут же разглаживаются. — Больше постараюсь не подкрадываться. Так что готовишь? Помочь чем-нибудь? Ной словно персональное солнце, каким-то образом заглянувшее и решившее остаться в его жизни. От чего и почему — не ясно. Он слегка улыбается, прячет одну из рук почему-то и качает головой: — Тимбаль. Не нужно, я сам справлюсь. Ты ведь наверняка устал. Жан-Жак прищуривается с подозрением и тянет руку Ноя за рукав к себе, с испугом обнаруживая свежие бинты на ладони: — Ной, что это? — Я в кафе за осколок схватился слишком крепко, когда собирал разбитое, вот и порезался… — повинно опуская голову под серьезным взглядом старшего, тихонько отвечает Ной. — Одни осколки сегодня, то в том зале, то это, — Шастел вздыхает, не упоминая осколков своей душевной защиты, и ласково гладит чужую ладонь по тыльной стороне. — Сильно болит? — Немного, — Ной отводит взгляд и поджимает губы. Благо хоть тимбаль уже почти готов был, он его допекаться поставил для корочки красивой и от заминки ничего не случится, но дело-то вовсе не в этом. — Всё хорошо. Не говорить же уставшему Шастелу, что руку он буквально распорол в мясо? И всё из-за того, что мыслей слишком много было. Жан-Жак как будто догадывается, осматривая его ладонь, если судить по лёгкому вздрагиванию уголка губ, словно говорящему «ну да, конечно», и лёгкой хмурости. Ничего не говорит, даже не ругается за неосторожность, просто подносит его ладонь к губам и почти невесомо, чтобы не усилить боль, касается её основания: — Чудо ты аверуанское, Ной. Ничего, компресс должен как минимум слегка облегчить тебе жизнь, — Жан-Жак усмехается, качая головой, и отпускает его руку, отходя и на ходу снимая жилетку. А Ною уже вроде как и не больно. Тимбаль получается отменным, а компресс, сделанный Шастелом, и правда совсем снимает боль, давая Архивисту расслабиться. Конечно, сегодня хвататься этой рукой он не сможет ни за что, но это лучше, чем долгое восстановление. И «ни за что», оказывается, распространяется и на объятия, без которых спать Ною сложно с самого детства. Правда и здесь на помощь приходит старший, сам подтягивающий Архивиста поближе к себе и поправляющий одеяло на них с тихим «спи спокойно». Сердце в который раз за день колеблется между нормальным ходом и остановкой. У обоих, между прочим.