Стены, трещины

Конечно же, ему любопытно — а кому бы не было? Всё отличие лишь в том, что другие делают вид, будто так и надо — от короля до последнего служки в Лаик. Впрочем, короля можно и оставить в стороне, вовсе не его воля вершит дела в Талиге. Но кардинал Сильвестр — чего ради он решил потакать замшелым северным обычаям, отказался от возможности разбить герб мятежников, раз и навсегда пресечь непокорный род? Незадолго до Лаик, не утерпев, Эстебан задал этот вопрос отцу — получив в ответ лишь нахмуренные брови да короткую кривую усмешку. Герцог Колиньяр посоветовал наследнику не судить о том, о чём-де не имеет ни малейшего понятия — тем самым усилив подозрения Эстебана насчёт того, что отец сам ни кошки не понимает в этом деле. Впрочем, другой совет отца — присматриваться, изучать будущих союзников и врагов, доверяясь и рассудку, и чутью — пришёлся ему по душе. Потому — он наблюдает. Слегка скашивает взгляд в строю, вполголоса перешучиваясь с Северином и Анатолем, примечая высокую, чуть сутулящуюся фигуру. Разрубленный Змей, с ней и впрямь мало кто сравнится в росте, особенно из южан, и плечи уж точно шире, чем у Луитджи или того же Анатоля. Светло-русые волосы гладко острижены, как у всех унаров, из-под густых бровей беспокойно щурятся большие серые глаза. Унар Ричард. Интересно, она сама взяла это имя или старшие родичи надоумили? Смешно было бы, если бы назвалась Аланом. Они, поди, все в Надоре на него молятся. «Обряд наречения мужем не проводился в Талиге уже почти круг, — Эстебан вспоминает монотонный, навевающий дрёму голос ментора, — однако, как нам известно, на севере он до сих пор не утратил силу. В случае, если дворянский род пресёкся по мужской линии, но остались дочери, одна из них может наречь себя мужским именем и вступить в права наследования. После этого её считают мужчиной, она носит мужскую одежду, сражается… словом, делает всё, что положено родовитому дворянину». Тогда они с Анной-Ренатой пересмеивались, тихонько подталкивая друг друга локтями, и он силился вообразить эдакую девицу при шпаге, в мужских штанах. Воображение вязло, рисуя то красотку из весёлого дома, нацепившую перевязь поверх обнажённой груди и зазывно темнеющих сосков, то косматую великаншу в дерюге. И вот же, прямо перед ним — Ричард, герцог Окделл, кошки б её задрали. Будто нарочно дразнит его, пытаясь остаться незаметной, слиться с серыми стенами аббатства. Фехтует посредственно, предсказуемо, будто заводной механизм, но есть фехтовальщики и похуже её. На занятиях отвечает сносно, но почти не вызывается первой. Только раз капитан Арамона, явившись на урок истории, заставил её выказать норов: пытался добиться от неё рассказа об измене и бунте Эгмонта — и непрошибаемый надорский камень едва не треснул, щёки раскраснелись, пальцы стиснулись в кулаки, ещё немного, и пьянчуге-Свину влетела бы хорошая затрещина, или, по крайней мере, девчонка брякнула бы что-то непоправимо оскорбительное — и назавтра в Лаик уже и след бы её простыл… Как невовремя старика Шабли скрутил припадок! Хотелось бы знать, с какой стати Шабли вообще к ней так благоволит. Уж наверняка не из-за того, что она Дидериха страницами цитирует по памяти. Впрочем, у Шабли в чём только душа держится, а Окделл нехороша вовсе: ширококостная, ни дать ни взять кабаниха с родового герба, лоб, нос, скулы будто из камня вытесаны… ну, ноги, впрочем, недурны, длинные, крепкие. И полные бёдра многим придутся по нраву. И высокая грудь, непристойно обтянутая унарской курткой. На всякую породу свой охотник, так отец говорил. Встреть Эстебан её где-нибудь во дворце, на приёме — дважды бы не взглянул, а здесь… ну да, ему любопытно. И её в Лаик силой никто не тащил, сама явилась. Так что Эстебана не слишком беспокоит совесть, когда в один из вечеров, ополоснувшись в купальне, он не уходит с остальными, а усаживается в тени, между тюками с бельём. Унар Ричард появляется, когда в купальне уже тихо и пусто. Торопливо расстёгивает куртку, поддевает завязки штанов, оглядываясь через плечо, и тревога в напряжённом взгляде вибрирует, как струна, обдавая Эстебана жаром, стекающим прямо в пах. Отблески свечей скользят по обнажённому телу, бледность его сейчас не видна, покрытая мурашками кожа будто золотится, и золотыми кажутся вставшие дыбом волоски. Эстебан вытягивает шею, уже не думая о том, как не выдать себя дыханием или неосторожным шорохом, жадно разглядывает тёмный пушистый треугольник у неё между ног. У девиц, с которыми он имел дело, там всё гладко, это приятно, но сейчас ему отчего-то хочется запустить в тёмные кудряшки пальцы, попробовать, мягко ли, влажно? Слабый плеск воды — ладони наскоро намыливают кожу, опрокидывают на плечи бадью. Нога ступает на влажный камень, жёсткое махровое полотенце стягивает спину. Эстебана тянет вперёд, он поднялся бы, шагнул, рывком притягивая её, подминая под себя, но пол скользкий, и ступня едет, пинает какой-то тюк, заставляя девчонку вздрогнуть всем телом, запрыгнуть в штаны и выскочить в коридор босой, накинув куртку поверх полотенца. Пустое. Конечно, он не собирается… Пускай дочь мятежника, а всё же наследница герцогства, это не крестьянку завалить в стог. Отец, пожалуй, не обрадуется, если ему придёт гневное письмо от вдовствующей герцогини Окделльской с требованием женить сына и наследника на своей порченой дочери. Ха, можно подумать, та и впрямь соблюдает себя, как положено девице. С кем из тех, кто учил её держать шпагу, целиться из пистолета, держаться в седле по-мужски, она не валялась? Незадолго до дня святого Фабиана Эстебан всё-таки решает слегка развлечься. Ясно же, что девчонка отправится в Надор: кому нужен оруженосец в юбке? Видимо, Сильвестру это северное дикарство тоже встало поперёк глотки, вот он и вызвал её в Лаик — посмеяться, указать дочери бунтовщика, где её место. А раз так, никто Эстебану и слова не скажет — если он не перейдёт грань, а он, конечно, не станет. Он всего лишь звонко прикладывается рукой к округлому бедру унара Ричарда в темноте коридора, наслаждаясь хлёстким звуком и зудящим покалыванием ладони. Она проскальзывает мимо — молча. За полгода он слышал её голос, грудной, глубокий, всего несколько раз, будто она взялась ревностно соблюдать устав святого Фабиана, предписывающий молчание. Эстебан не успевает усмехнуться этой мысли, как ему под дых врезается острый локоть, лишая на несколько минут и зрения, и слуха, и возможности издавать хоть какие-то звуки. Забираясь в кровать в своей келье и потирая ноющий синяк, Эстебан раздумывает, не встретить ли им в следующий раз наглую девчонку в купальне всемером. Толком посмаковать идею, увы, не удаётся: утром на тренировке один из братьев Катершванц медленно и сосредоточенно выворачивает Эстебану запястье до хруста, пока второй наблюдает из-под низко нависших бровей. Что ж, нет нужды намекать дважды, Эстебан всё и всегда схватывает на лету. Ссора на пустом месте незадолго до выпуска никому не нужна. Мараться о надорскую кабаниху он больше не станет, ей прямая дорога домой, в выстуженный всеми ветрами замок, а его, маркиза Сабве, обещался взять сам комендант Олларии. Служить у того, кто слывёт Человеком Чести, конечно, скука закатная, но что поделать, если Первый маршал не берёт себе оруженосцев, а кроме него в Талиге по-настоящему славной знати раз, два и обчёлся… Стоя за правым плечом своего сеньора, глядя, как сутулая фигура бывшей однокорытницы пробирается между скамей и неловко опускается на одно колено, прижимает к губам тонкие пальцы герцога Алвы, унизанные сапфирами, Эстебан никак не может справиться с мелкой дрожью собственных пальцев. Одно утешение: рыбьи глаза коменданта, и без того вытаращенные, выкатили на лоб, королева вот-вот рухнет в обморок на руки своих квохчущих дам, и даже Сильвестр, похоже, слегка побледнел. Прелесть какая, как любит говорить герцог Алва. Позже, когда гулкий ток крови в висках утихает и дыхание успокаивается, Эстебан вновь припоминает уроки отца и усмехается под нос. Первый маршал ничего не станет делать просто так, это и ежану понятно — значит, в сферу его интересов каким-то образом попал Надор. Сегодня же надо отписать домой — отцовы соглядатаи, конечно, трутся на площади, но пускай знает, что и у наследника глаза имеются. Ссориться с Алвой отцу не с руки, однако и в том, чтобы позволить жирному куску северных земель уплыть к кэналлийцу, выгоды мало. Быть может, разумнее вовсе избавиться от девчонки? Не отдаст же король второй раз титул кому-то из дочерей Эгмонта? Впрочем, покамест это не его, Эстебана, забота. В Олларии всё ещё славное вино и много хорошеньких девиц, а при дворе любят сплетничать ничуть не меньше, чем в трактирах, так что он с удовольствием отводит душу, рассказывая, что герцог Алва решил превзойти Ги Ариго, посадившего в клетку ворона, и теперь водит на сворке кабаниху. И впрямь, Первый маршал сделал достойный выбор. Что есть оруженосец для своего господина, как не ножны для клинка? С Окделл он пересекается не слишком часто, но встречи приятно горячат кровь. В чёрном и синем Окделл кажется старше и строже, однако её каменная невозмутимость исчезает вмиг, стоит Эстебану отпустить что-нибудь едкое или нарочито-сочувственное насчёт её положения в доме Первого маршала. Быть может, разумнее было бы держаться в стороне, а то и вовсе попытаться войти в доверие, завязать дружбу, убедить, что прежнее давно позади. Но на что ему, в самом деле, дружба герцога Окделл? Куда занятнее рассыпать намёки, усмехаться, многозначительно переглядываясь с приятелями. Знать, что именно твои слова — причина багрового румянца, в кровь закушенных губ, бешено горящего взгляда. Интересно, герцог Алва тоже так развлекается? Как скоро он заметил, что темперамент у его подопечной далеко не северный? Если правду говорят о его искусности в любовных делах — вряд ли ему понадобилось много времени, чтобы разжечь в ней пламя. Как он любит? Уткнуть её лицом в подушку, вздёрнуть её бёдра, вбиваясь резкими толчками? Наверняка у неё внутри горячо, мягко, тесно, поначалу она не может сдержать стонов боли — и сама не замечает, как начинает вскрикивать уже от наслаждения. Или — лицом к лицу, на полу, на шкуре чёрного льва; в особняке Алва, говорят, есть такая. Алва прикажет принести свечей — и станет гладить белое крепкое тело девчонки-северянки долго-долго, изучая каждую родинку, каждый маленький шрам — среди них наверняка есть парочка оставленных Эстебаном на тренировках. Она будет шептать какую-то чушь из Эсператии, пытаться прикрыть грудь, полную, нежно-белую, с предательски торчащими сосками, свести ноги — а он легко протолкнёт между них колено, проведёт ладонью и усмехнётся: ты уже вся мокрая, истекаешь соками для меня, моя непреклонная праведница, и никакая молитва не поможет тебе спрятаться от себя же самой… А может, он вернётся с Высокого совета усталый и недовольный, прикажет позвать к себе оруженосца. Она явится, подойдёт к его креслу, потупив взгляд, и он небрежно проведёт ребром ладони в воздухе: на колени. Она опустится, растерянная, сбитая с толку, и твёрдая рука властно ляжет ей на затылок, наматывая на кулак отросшие волосы, подталкивая к паху… …или — Закатные твари! — он сам устроится между её раскинутых колен, потрётся щекой о мягонькую кожу у неё на внутренней стороне бедра, жадно втянет ноздрями чистый, терпко-пряный запах её удовольствия — она уже кончила под ним, всхлипывая, проклиная его последними надорскими и кэналлийскими ругательствами, и знает, что кончит ещё — он скользнёт пальцами внутрь, разводя, поглаживая нежные складки, и пройдётся языком, она попытается оттолкнуть, вцепиться ему в волосы, и не сможет, будет просить, чтобы ещё, ещё, пожалуйста, и забудет эту свою заносчивость, каменную броню, в которую она прячется от всех… Эстебан чувствует её под собой как наяву, распалённую, пьяную от страсти и похоти, беспомощно стонущую, и ладонь под поясом штанов быстрее скользит по напряжённому стволу, сжимает сильнее. Бёдра мелко дрожат, зубы сжимаются, тёплая липкая струя заливает руку. Переведя дыхание, он рывком поднимается, оправляет одежду и зовёт слугу, чтобы принёс бадью для купания. Влажная ткань неприятно трётся об опавшее, всё ещё чувствительное естество, во рту кисло и муторно, и от одной мысли о девчонке Окделл, голенастой, неуклюжей, становится смешно и противно. Неужели кто-то всерьёз верит, что Алва её пользует? К нему, небось, самые красивые и искусные куртизанки Олларии в очередь выстраиваются. И всё же, когда Эстебан распечатывает записку от тессория, внутри что-то слабо царапает. Эстебан приказывает этому «чему-то» умолкнуть. Окделл сама виновата, уехала бы в свой Надор — цела была бы. Как ни странно, добиться от неё вызова на дуэль не так-то легко. Краснеть, сопеть, бурчать что-то под нос — это сколько угодно, но на большее она не расщедривается, как он ни изощряется в остротах по поводу её связи с эром. Наконец, осенённый внезапным вдохновением, он бросает что-то насчёт того, что она-де не мужчина и не женщина — Алве и в голову не придёт на такую даже взглянуть. Эстебан ещё не успевает договорить, как его переносица взрывается болью. Северин и Анатоль доканчивают партию, пока он, хлюпая носом, пытается остановить тёплую солоную кровь. Завтра утром, в Нохе. И она вызвала всех сразу — большей удачи и представить себе невозможно. Эстебан отправляется домой, прикладывать холод к лицу, стараться уснуть пораньше. В дрёме ему всё видится её лицо, то спокойно-строгое, то перекошенное злостью, то растерянное, детски-обиженное. И будто бы он подходит к ней, кладёт руку на плечо и пытается объяснить, что вовсе не хочет быть ей врагом — если бы не Надор, не её отец, не её бестолковая спесь… А утром он видит, как по каменной тропке от кованых ворот аббатства не спеша идут два силуэта — плотный, девически-округлый, и второй, такого же роста, сухощавый, поджарый, с развевающимися чёрными волосами. Можете не объяснять про кодекс Франциска, герцог Алва, всё и так ясно. Он, Эстебан, маркиз Сабве, просчитался. Он мог бы залезть в голову герцогу Окделлу, такому же юноше, как он сам, и твёрдо знать, что герцог Окделл ни за что не пойдёт за помощью к своему эру, кровнику, кэналлийскому убийце, в порочной связи с которым его обвиняют. Понять, что в голове у девчонки, оказалось выше его способностей. Эстебан скидывает колет, оставаясь в тонкой рубашке, салютует противникам шпагой. Быть может, синий взгляд Смерти — это всего лишь красивая фраза, но в спокойном, сосредоточенном взгляде герцога Алвы он прямо сейчас читает свой приговор. И шестеро приятелей могут разве что отодвинуть исполнение этого приговора на пару минут. Клинки сталкиваются со звоном, и до напряжённого слуха Эстебана долетает тихое: — Эр Рокэ… — Я помню, — отзывается Алва, и в его глазах уже нет мертвенного холода — будто померещился. Эстебан понимает, что сегодня вернётся домой живым — и именно в этот миг ему становится страшно. Он кое-как пытается парировать, оседает на камни, зажимая пульсирующую рану в плече, слышит, как кряхтит кто-то за спиной — кажется, Северин. Рокэ Алва легко вскакивает в седло, протягивает руку — и жеребец стоит как вкопанный, пока девчонка Окделл устраивается позади своего эра, обнимает его за пояс. Вот вам и здравствуйте четверо кошек на пегой кобыле, вот и кончился Талиг. Всё. Окделл. С Алвой. Отцу-то не забыть написать. Может, хоть он придумает, как вывернуться из всей этой свистопляски, которая вот-вот начнётся. …Как же она всё-таки хорошо держится верхом — даже когда Ворон впереди.