Перезаряжай

Слова Вальтера заставили Макса невольно забеспокоиться: что если во сне он бормотал на русском? С ним уже случалось подобное, когда они с Кэт и ее мужем ночевали на конспиративной квартире. Утром, перед тем как начать привычный, рутинный утренний туалет, она вежливо сказала ему об этом, и была не то удивлена, не то всерьёз обескуражена его реакцией. В ту ночь Штирлиц спал крайне плохо, мучимый изнуряющей головной болью, и потому с утра был ворчлив и даже груб. Позднее он искренне извинялся перед Кэт, по-прежнему ласково называя «малыш». В конце концов, Кэт была для него почти как дочь, которой у разведчика Исаева – Владимирова – никогда не было. Если Максим – ничем не отличавшийся от Всеволода – был мягким и миролюбивым человеком, то Отто выделялся твёрдым, непоколебимым нравом и характерной для офицера СС жестокостью. Он мог быть безжалостным, когда это от него требовалось. Но если у этих двоих и было что-то общее, то наверняка нелюбовь к любого рода конфликтам. Оба понимали, что излишняя, неуместная вспыльчивость может привести к необратимым последствиям. Разумеется, Штирлиц ещё был способен на сочувствие – взять хотя бы тех несчастных адъютантов во главе с веснушчатым и смешливым Дитрихом – но чаще за маской отчужденного спокойствия скрывалась невесть откуда взявшаяся жажда крови – хладнокровное желание вцепиться кому-нибудь – желательно, дотошному Мюллеру, или истеричному Гиммлеру, или этому слепому фанатику Кальтенбруннеру – в глотку. Должно быть, если бы не было этих непринужденных, досужих разговоров за чашкой кофе, циничных – порой – шуток и лукавых, поначалу застенчивых улыбок – у Вальтера, надо сказать, в такие моменты появлялись едва заметные, но совершенно очаровательные ямочки на щеках – Штирлиц бы, не раз привлекавшийся для проведения перекрёстных допросов, в конце концов ожесточился, очерствел бы до неузнаваемости. В чужой стране оставаться собой было непросто. Ещё сложнее было оставаться человеком, способным по-прежнему испытывать такие чувства, как сострадание и милосердие. Всё-таки Штирлиц слукавил – в большей степени он сознательно сопротивлялся любым провокациям со стороны своего обворожительного (Вальтер определённо был таким от природы) любовника – шефа – чем боялся неверно истолковать его деликатные намёки. Они, сами по себе, были вполне понятны: сжать ладонь в волосах сильнее, требовательнее прижаться губами к чувствительному местечку за ухом, грубо стиснуть ладонью худые запястья – но не сдавливать до отрезвляющей боли – толкнуться в податливое тело сильнее, резче. Может быть, если в следующий раз ухватить Вальтера зубами за загривок, ему понравится? Вынырнув из собственных абстрактных, не имеющих ничего общего с реальностью размышлений, как из-под толщи студёной воды, Макс оправляет форменный китель, безразлично глядя на себя в зеркало, и наспех набрасывает на плечи тяжелый кожаный плащ. Цепляет на голову вычищенную фуражку, лениво поблёскивающую лакированным козырьком – Вальтер время от времени бросает на него особенно проникновенные, с хитрецой взгляды. Цветы Штирлиц никогда не покупает заранее – дабы преподнести их в первозданном виде – заезжает по пути в знакомую лавочку, хозяин которой никогда не задаёт неудобных вопросов, кому да почему. Пока цветочник собирает пышущую изяществом композицию из белых кустовых – поменьше – и обыкновенных красных крупных роз, они легко болтают обо всем и ни о чем, и на душе у Макса отчего-то делается совсем спокойно. Голову наконец покидают тревожные мысли. Окончание этой кровопролитной, жестокой, изнуряющей войны и близкая победа должны несомненно радовать его, но от предстоящей разлуки с Вальтером неспокойно становится уже сердцу. Мягко шуршит асфальт под колёсами тормозящего автомобиля. Макс покидает тёплый салон без саднящего ощущения досады, воодушевлённый предстоящей встречей, и плотнее запахивает свой плащ-пальто. С его лица вот уже который день при виде знакомых кованых ворот не сходит какая-то совершенно глупая, бестолковая улыбка. Макс обращает мимолётный взгляд к наручным часам – надо же, приехал на полчаса раньше – минует неподвижно застывшего, угрюмого и немногословного швейцара, ограничившись вежливым кивком головы, и, до потеющих ладоней сжимая ароматный букет в руке, поднимается вверх по ступеням. Должно быть, слишком стремительно. — Ты готов?