See you in the sunlight

Уж минула неделя с того момента, как отгремела свадьба — ради нее в Белый город вернулся Ваня из странствий своих. Больше года он дома не бывал, и так счастлив оказался, родителей и друзей увидев, что задержаться решил. Никуда без него супостаты не денутся, да и сражаться давно не с кем стало — всю силу нечистую богатыри извели. Дальше и дальше теперь уезжал Ваня от Белогорья — неутолимая жажда влекла его прочь, будто лежали где-то земли, ему предначертанные, которые найти он не мог, как бы ни старался. Видел он множество деревень и городов других, видел воду большую и леса бескрайние, но звало его сердце куда-то, куда не лежала дорога обычная, куда не было ходу на лошади. Не собирался он возвращаться так скоро — да только вдруг весточку от Финиста получил о свадьбе предстоящей, и так настойчиво Ясный Сокол просил его присутствия, что Муромец уступил. Невеста загляденье была, Василисой звали — удалось Ване познакомиться с ней в прошлый свой приезд, на празднике летнего солнцестояния, когда только перебралась она в Белый город. Со слов Финиста, встретил он девушку, когда с заставы возвращался да в деревню одну заехал воды испить. «Увидел Василису и понял вдруг, что не смогу больше жить без нее», — до сих пор звучали в голове слова друга, на которые Муромец лишь усмехался беззлобно: раздражал Сокол тем, как легко и просто все у него ладилось и в любви, и в ратных подвигах. Их дружба и соперничество рука об руку шли, но знал Ваня, что мало в мире было людей более достойных и верных, чем Финист — потому привез им на праздник дорогих подарков заморских, не поскупился. И никогда прежде не видел он друга настолько счастливым, как в день свадьбы: весь светился Финист, на Василису глядя, и Муромец даже прослезился невольно от щемящего чувства в груди, спешно утер глаза. Не прошел пир спокойно для него: прятался он среди гостей, чтоб не поймали его родители, не решили подыскать ему невесту. Да и не он один, уж вскоре к нему Варвара присоединилась — не хотели они ни с кем жизнь свою связывать, чем лишь негодование отца вызывали да уговоры матери. Знал по секрету Ваня, что не интересовали сестру мужчины; сам он не хотел обременять себя семьей, сердце свободы просило, к неведомому тянулось — и пока не утолит Муромец эту жажду — не найдет спокойствия в любви. Много девушек у него было, да ни одна из них в душу не запала. Говорил ему Алеша, что так бывает — потому он и сам женат до сих пор не был. Но только видел Ваня, как тот на Финиста смотрит, и лишь дивился жестокости судьбы. Тяжело пережил свадьбу Попович, виду не подавал, что горько ему. Как умел поддерживал его Ваня — и в конце концов напились они вместе в Алешином тереме, проговорили до самого рассвета. Поведал тогда Муромец о чувствах странных своих, о том, как сердце просит чего-то, чего не сыскать в мире этом; не останется уж скоро земель, в которых он ни побывал — да все не то, не подходит, не отзывается внутри, и как будто не заполнить пустоту, сколь ни пытайся. С бедой своей он и к Светозару ходил, и к Бабе-Яге, и к матери, но ничего не услышал от них толкового. Вот и Алеша лишь головой покачал, и сошлись они на том, что нет в мире счастья. Тогда же решил Ваня, что по истечению месяца вновь в путь отправится, еще дальше, сквозь леса, мимо большой воды — может, там судьбу свою сыщет, успокоится наконец. Жил он этими странствиями да подвигами, но не находил их веселыми — уж давно ничего нового не видел он, и чудища разномастные все на одно лицо стали, все замертво падали от его меча. Вспомнилась под утро сказка, которую мать рассказывала ему в детстве. Мол, существует мир второй одновременно с Белогорьем, и люди там совсем другие живут, и нет там ни богатырей, ни созданий чудных, ни волшебства. Маленьким любил Ваня эту историю, но еще больше любил мягкий голос матери, потому не помнил почти ничего, что говорила она — а вскоре и вовсе забылись сказки, когда отец принялся учить его мечом владеть да верхом скакать. Сам не знал он, почему вспомнил теперь — не верил он в существование Иномирья. Для Муромца это было сродни историям про богов и колдунов великих, которые так любили рассказывать старики. Ничего не слышал он чаще, чем легенду о человеке, в честь которого названо было Белогорье, об ученике его непутевом да мече-кладенце пропавшем. Легенда эта в основном для нравоучений служила и пересказывалась на все лады, а потому никто уж не помнил, как оно было на самом деле. И вот теперь близился конец месяца. По-прежнему жарким было лето, солнце утреннее светило ярко и радостно, пока Ваня шел к реке. Вновь сбежал он от родителей — и не заметил, как ноги сами принесли его сюда. Нравился ему берег тихий: никого здесь обычно не было, мягко вода поблескивала и шумела, деревья близко подступали — в их тени он сидел обычно. Часто бывал здесь Ваня раньше, пока странствовать не начал; и каждый раз приходил, когда домой возвращался — ранним утром или перед закатом, когда мир вокруг спокоен особенно; тогда он и сам этому спокойствию поддавался, несколько часов сидел тихо, за рекой наблюдая. Это место для него особенным было, а почему — не понимал он. Совсем близко подошел он, когда заметил меж деревьев человека знакомого: на берегу Алеша стоял и глядел вдаль куда-то, поверх чащи лесной. Быстро поравнялся с ним Ваня, руку на плечо положил вместо приветствия. — Не думал, что встречу тебя здесь. — Здравствуй, — улыбнулся Алеша, но черные тучи скользили во взгляде его. — Все печалишься? — осторожно поинтересовался Ваня. Пнул Попович камешек в реку — разлетелись брызги вокруг, помутилась у берега вода от ила и песка, а Ваня вдруг не смог оторвать взгляда от кругов бегущих. — Бестолку это, — ответил Алеша. — Хочешь со мной отправиться завтра? — предложил Муромец, и друг наконец повернул к нему голову. — Долгий предстоит путь, решил я, что не вернусь, пока судьбу свою не сыщу. А вдвоем оно всяко веселее будет, развеешься заодно — ну не могу я видеть, как грустишь ты, брат. Молчали они какое-то время — не сдвинулся с места Ваня, когда прошелся Алеша по берегу в раздумьях. Лето теплом обнимало кожу, слабый ветер гладил волосы, дышалось легко и приятно — давно с Муромцем не случалось такого погожего утра, и потому так захотелось ему, чтобы и Алеша в порядке был. Да не залатать и не сшить сердце разбитое так просто, здесь лишь время помочь могло — понимал это Ваня прекрасно. Давно он предлагал самому поговорить с Финистом, еще до свадьбы, даже до встречи с Василисой еще, но запретил ему Алеша, а теперь уж поздно было — только всем хуже бы сделалось. — Не могу я, — решил Попович и чуть развеселился. — Должен кто-то приглядывать за отцом твоим и за Добрыней, а то пропадут без меня совсем. — И то верно, — улыбнулся Ваня. — Рухнет без тебя город — и недели не простоит. Рассмеялся Алеша этой шутке, но через минуту вновь серьезным сделался — слишком уж часто был он серьезен в последнее время. — Стало быть, не скоро увидим мы тебя? — Получается, что так, — согласился Ваня. — Уверен ли ты? Не хочешь задержаться здесь подольше? Тоскуют по тебе родители, — Алеша головой покачал. — Да и мы тоскуем, давно уж не веселились все вместе, как прежде. Неспешно опустился Муромец на траву, устроился поудобнее и от солнца сощурился, в лучах теплых греясь. Сел рядом Алеша, ноги вытянул так, что сапогами почти воды коснулся. — Не знаю, — честно ответил Ваня. — Тянет меня куда-то, а куда — сам не пойму. Я бы и рад остаться, — посмотрел он Поповичу в глаза, — да только чувство меня терзает, будто не здесь я быть должен. — Кто ж тебя удержит, — Алеша дружески потрепал его по плечу. — Я бы и сам хотел уехать, мир увидеть… но твое сердце тебя вдаль тянет, а мое — на привязи меня здесь держит. И оба мы несчастны по-своему. — Жаль мне, что так с Финистом вышло, — тихо сказал Муромец. — Заслужил он счастливым быть, разве ж важно остальное? — перевел Алеша взгляд на потертый носок ботинка. — Урок это на будущее и тебе, и мне. Ежели вдруг ты поймешь, что судьбу свою наконец встретил — не думай, Вань, ни о чем, ничего не бойся. Положил Муромец подбородок на колени да улыбнулся грустно. Чуть больше часа просидели они на берегу, говорили неспешно о жизни своей в год последний. Поведал Ваня о том, что в странствиях видел, Попович — о том, что в Белогорьи произошло в отсутствие брата названного. Любил Муромец его компанию; лучшими друзьями они с юности были, и всегда ему казалось, что понимает его Алеша, насквозь видит все, о чем думает Ваня. За разговором этим совсем не заметил он течения времени; плыло солнце по небу, день уж близился, а с ним и дела важные. Обещался он после обеда с отцом на охоту съездить — была у них такая традиция. Проще ему было с Ильей, не придавал тот большого значения вечным поискам и странствиям, верил, что рано или поздно остепенится сын — себя в пример приводил только, когда мать чересчур волноваться начинала. Был Ваня благодарен ему, но и переживания матери тоже понимал, успокоить ее старался. Думал он постоянно о том, что же не так с ним. Компания их в целом странной была, лишь Финист выделялся, как человек серьезный и правильный — может, поэтому один он и женился. Шутил отец про эту четверку; долго жители Белогорья считали, будто помолвлены Алеша и Варвара — слишком уж часто видели парочку вместе. Только Ваня знал, что общая беда у них была, о которой рассказывать нельзя никому. Не видел Муромец в этом ничего страшного, переживал только за их судьбу — как же сыскать счастья, когда тебя на вилы насадить готовы за любовь твою? И тем больше не понимал он, отчего Алеша так спокойно смотрел на невежество чужое, отчего не пытался даже с Финистом разговор завести. Неужели друга боялся опозорить и потерять? Да и как бы сам Ваня на его месте поступил? Чувствовал он, будто многого не знал о себе и о жизни. По-настоящему никогда не любил он, да и потребности в этом не испытывал, но больше боялся просто: видел, какую боль приносит любовь другим. А потому убедил себя, что не время еще, что судьба его где-то за горизонтом прячется, в местах невиданных и недостижимых. — Пойду пожалуй, — произнес Алеша, на ноги поднимаясь. — Должен я еще Добрыне помочь избу новую достроить, раз обещал. А ты не сиди долго, обед уж вон скоро. — Давай, покажи этим бревнам, кто папочка здесь, — улыбнулся Ваня и пожал ему руку на прощание. Слушал он удаляющиеся шаги да на воду глядел. Бликами гладь играла, переливалась на солнце, как камни драгоценные — вмиг сердце успокоилось, и замер он, миром поглощенный. Не было иного такого места, где Ваня бы себя ощущал так странно и так свободно; обычно он собой был лишь вполовину, но здесь словно соединялась душа его с потерянным чем-то, чего он в руках прежде не держал никогда. Не говорил он ни с кем об этом — разве ж хватит ему слов объясниться? Юродивым посчитают его, отваром от хвори напоят да в кровати лежать заставят целый день — вот и все понимание. Не винил он ни родителей, ни друзей, винил только себя. Почему не сидится Ване дома, но и не радуют сердце путешествия и подвиги? От мыслей этих он пальцами в волосы зарылся, глаза закрыл. Каждый раз все труднее становилось возвращаться — и все труднее уезжать. Отчаивался Муромец, и сам уж не верил, что когда-то закончатся эти поиски. Не менялось Белогорье, не менялся и он; будто совсем они друг другу не подходили, однако вынуждены были вместе уживаться, принимать быт чужой и с ним мириться. Любил Ваня дом свой, а оттого еще паршивее себя чувствовал. Однажды сказала Варя, что жизнь его книгой была без страниц в середине — вроде и хорошо все, незаметно совсем, да ускользает смысл. И вновь лишь дивился он, какой умницей была сестра — но не потому ли смогла она описать его чувства, что сама жила с ними? Разными казались их недуги душевные, а итог один был. Услышал он шаги вдалеке, однако значения им не предал. Знали друзья, где искать его, ежели отсутствует он в тереме отца или с кем-то из них не гуляет. Пару минут еще спокойно сидел Ваня, перебирал рукой траву и камни шершавые. Не хотелось вставать и идти куда-то, разморило его солнце теплое — и зевнул он невольно, сам себе усмехнулся да бороду почесал. А потом понял вдруг, что замерли шаги, может, в паре саженей от него, и только река теперь шумела тихо и ласково. Повернулся Ваня, прищурился — и подскочил на ноги тотчас, когда человека незнакомого увидал. — Кто вы? — спросил он настороженно. Слепило солнце, но удалось разглядеть ему черты незнакомца. Мужчина то был лет пятидесяти, в одеждах чудных, каких никогда прежде Ваня не видывал, с кожей бледной, волосами короткими черными, чуть сединой тронутыми, — и такими же черными глазами; на поясе ножны застегнуты были, а в них — какой-то меч большой, необычный. Не исходило опасности от него, однако привык Муромец настороженно относиться к людям — кто ж знает, какую еще нечисть земля породила. — Здравствуй, — поздоровался мужчина и подошел медленно, взгляд не сводя с Вани — от этого по спине мурашки пробежали. Странным был взгляд этот, скрывалось за ним что-то, о чем догадаться он не смог. — Кто вы? — повторил Муромец вопрос свой. — Я вас здесь раньше не видел. — Меня зовут Микула, — незнакомец протянул ему руку. Пару секунд мешкал Ваня, но все же пожал чужую ладонь. — Иван, — представился он в ответ. И заметил вдруг, как тень улыбки скользнула по лицу мужчины, как глаза янтарем блеснули в лучах солнца — и столько чувств отразилось в них одновременно, будто именно Ваню ждал он здесь, у этой реки.