Легенды о шаманах

Комментарий составителя:       Эта часть состоит из трёх отдельных историй – двух коротких и одной длинной – объединённых ключевым персонажем. Образ безжалостной Старухи красной нитью проходит через самые мрачные сказания на протяжении всей истории мира. Старуха предстаёт перед нами неким воплощением, даже персонификацией смерти. В третьей части шаман отступает, не в силах с ней совладать. При этом во второй и в третьей истории главным оружием против Старухи называется железо. Это подводит нас к мысли о неком мистическом и потустороннем происхождении существа, а вовсе не о её роли, как воплощения неизбежного конца. Более того, в третьей части шаман узнаёт Старуху, но не называет по имени. Очевидно, шаманам она известна, но имя является строгим табу. Это наводит на мысль, что Старуха является неким пережитком древности, возможно, утратившей силу богиней или полубогиней или же неким конструктом, созданным во времена Войны Богов. Также можно предположить, что эти истории – всего лишь сублимация страхов или переложение более древних мифов на современный лад. В этом случае Старуха может быть объединением нескольких образов в одном. Это и смерть, и голод, и болезни, и стужа, и любая другая напасть.       Старуха предстаёт перед нами в трёх разных образах, но всегда она связана со смертью. Также стоит обратить внимание, что основным её оружием является взгляд, уберечься от которого, пусть и не полностью, смог только шаман в силу своей особой защищённости и связи с загробным миром. Тем не менее, в первой истории она убивает не взглядом, а песней, что выдаёт более древнее происхождение именно этой сказки. В остальных историях Старуха по большей части молчит.       По отдельным признакам можно утверждать, что, как минимум, третья и самая длинная сказка относится к промежутку истории между двумя глобальными войнами – Войной Богов и Войной Шамана. В тексте упоминается, что заболевшая девушка была дочерью Хана. Ханами называли правителей людей до того момента, как власть в мире перешла в руки Верховного шамана. Другими словами, действие относится к периоду до второй масштабной войны. В этой же истории действует шаман, явно наделённый особой силой и способный общаться с духами. Как известно из некоторых источников, особую силу и защиту, а также более глубокую связь с духами предков рода шаманов получили от богов во время одного из первых этапов Войны Богов. Из них попытались сделать живое оружие. В тексте явно указано, что и силой, и защитой шаман уже обладает, при этом он обращается за помощью только к духам, что достаточно чётко указывает время действия. Кроме того, в тексте описывается множество ритуалов и обрядов, практиковавшихся в то время, но сейчас считающихся устаревшими. Первые же две истории не имеют временной привязки.       Стоит особо отметить путь, который проходит шаман, чтобы узнать место, в котором спрятана заколка. По пути к цели он проходит три испытания – реку, мост и дом Старухи. Это три барьера – бегущая вода, пропасть и порог дома, вернее, домовины. Также все эти образы явно показывают, что отправился он в загробный мир. На это же и указывает остановившееся блёклое солнце. Таким образом, можно предположить, что обитает Старуха в Топи, самой дальней части Леса, являющегося воплощением загробного мира. Обратный же путь описан заметно короче. Шаман испытывает затруднение из-за разрушенного моста – путь к жизни ему заказан. Но он сумел одолеть Старуху и пережил её взгляд, и она отпускает его. Вернее, выгоняет, возможно, чтобы избавиться от принесённого им железа. Это может напомнить резкий выход из транса, вызванного шаманскими практиками и галлюциногенными веществами.       Напоследок, обращу внимание на то, что образ Старухи является наиболее мрачным во всей мифологии, в нём нет ни капли света. Она несёт только смерть. То, что шаману удалось победить и вернуться, свидетельствует о более позднем происхождении третьей сказки. Но даже тут он признаёт, что не способен победить в схватке. Старуха ему просто уступает. Возможно, это происходит в тот момент, когда недоброжелатель оказывается схвачен. Или же Старуха не заинтересована ни в девушке, ни в шамане, и уступает его силе и решительности. Или же холодному железу. Так или иначе, её образ является очень важным для понимания мироустройства, хотя, по понятным причинам, встречается он не так часто. Мать стужи.       В тот год зима пришла рано и холода принесла с собой небывалые. Реки промерзали до самого дна, земля стала будто камень, деревья трескались – на дрова не срубишь. Сидели люди по домам, но не могли согреться. Загоняли скотину туда, где спали сами, но и тогда холодно было, за стенами ветер выл, будто оплакивал. Дохнуть начала скотина, кончился корм, кончались дрова и уголь. Собрались тогда люди и выжившие животные в одном большом доме, где до того дела вершили да праздники справляли, чтобы вместе греться. Развели большой огонь да сели поближе друг к другу. Так и грелись.       Каждый день уходили охотники в лес, чтобы набить зверья, накормить свои семьи, друзей и соседей. Но так холодно было, что умирало зверьё в лесу или уходило дальше – туда, где теплее. Всё чаще возвращались охотники с пустыми руками. Начали кончаться запасы.       И тогда Войко, смелый охотник, выносливый, опытный, вызвался уйти на несколько дней – поискать зверя, а если повезёт, то и место, где не так воет метель, не так студёно. С горечью смотрели на него соседи, с болью – жена и дети. Но решил Войко идти и пошёл. Всё равно поблизости зверья уже не было, а весна всё не наступала. Шёл охотник долго, в метель, и видно не было, день или ночь сейчас. Устал он, но останавливаться боялся. Да и запасы еды у охотника скудными были. Как совсем из сил выбился, набрёл на пустую берлогу, набрал хвороста, запалил костёр, согрелся. Растопил снега в котелке, положил туда три части крапивы, заготовленной и засушенной в верный день, одну часть девясила и одну часть зверобоя. Войко всегда носил в мешочке полезные травки, которые собирал ночью или на рассвете, и знал особые поляны, где они в самой силе росли. Выпил охотник отвар, и тепло стало внутри, холод ушёл.       С новыми силами отправился Войко в путь, когда отдохнул и поспал в тепле. Искал старые следы и новые, но все обрывались, не было зверья в лесу. На второй день схоронился Войко между корнями дерева. Не разведёшь костёр, не согреешь воды. Безрадостно жевал он полоски вялёного мяса. Крепчал мороз, к утру едва охотник мог ноги разогнуть, так закоченел.       В третий день усилился холод, ветер завывал между скрипящих и лопающихся деревьев. Шёл Войко, сам не зная куда, давно пропали все звериные тропы, да и не бывал он так глубоко в лесу никогда. Наставник его Прохор говорил, что в лес одному заходить опасно – так далеко ничего путного обитать не может. Прав был старый охотник.       Собирался уже разворачиваться Войко, как услышал пение между деревьев. Прекрасные это были звуки, нежные, как колыбельная, только слов не разобрать. Прислушался охотник, страшно ему стало – кто же петь может в лесу в такую стужу? Но и любопытно. Пошёл он на звуки, чтобы увидеть певунью, больно красив был её голос. Чем дальше шёл Войко, тем сильнее сковывал его холод, тем крепче обнимал страх. Уже не казался ему голос красивым и юным, но влекла песня, не отпускала. Да и любопытство терзало – не дом ли там посреди леса, где можно от стужи укрыться? Вышел охотник на поляну, глядит – сидит там старуха в лохмотьях, дряхлая, седая, растрёпанная, и поёт. А к груди её сухой прижался ртом младенец – бледный, синюшный, точно кусок льда. Не замечает охотника старуха, всё своё поёт да дитя кормит. А тот сжимает ручонками, да причмокивает. И так холодно на той поляне было, что замер охотник, не мог больше ни рукой, ни ногой двинуть. Слушал он песню, слушал, начал слова уже различать древние, странные. О зиме пела старуха, о вечном холоде и смерти. И дитя морозом кликала, силы ему обещала. Во все уши слушал охотник, и всё больше в его сердце разрастался страх. Не простой была та старуха, не младенец у неё в руках был вовсе. Поздно понял Войко, в какую ловушку угодил, не сбежать. От жутких слов той песни, от напева её дикого замерло его сердце, заледенело, и умер славный охотник. Поздно в том году пришла весна, да не согрела никого. Убийца детей.       Жила в одном селении женщина. И всё у неё хорошо было: дом – полная чаша, здоровье, муж любимый да работящий. Одна только беда – умирали дети сразу, как на свет появлялись, в первую же ночь уходили в Лес, так и не успев пожить, да родителей порадовать. Даже родильного дома не покидали, отец не видел ни одного из них, не переживали младенцы первый рассвет.       Горевала женщина, не могла понять, в чём причина беды. Повитуха говорила, что здоровыми рождались дети. Знахарь вторил, что ничем не больна женщина. И от их слов всё больше кручинилась она, с тоской смотрела на соседок и подруг, которые нянчили своих детей. Да и муж её кручинился – не дано ему счастья дитя своего коснуться. Когда понесла женщина четвёртого, и не рада уже была.       Но вот пришёл срок разрешиться ей от бремени. Легко прошли роды, повитуха вновь сказала, что здоров ребёнок – сильная девочка родилась. Но не было радости у женщины, со страхом ждала она ночи. И решила ни за что спать не ложиться, всю ночь дежурить у люльки.       Как водится, оставили её одну с дитём. Повитуха в соседней комнате спала, сказала, звать, если надо будет. Женщина поворошила тяжёлой кочергой угли в очаге, да села шить, чтобы делом сон отогнать. Шила она рубашки да юбки своей дочери. Стемнело совсем, зажгла женщина лучину, потом вторую. Уже за полночь перевалило. Вдруг видит женщина в мерцающем свете сгорбленную фигуру у люльки. Высокую, худую – совсем не похожую на полную и низенькую повитуху. Наклонилась странная женщина над люлькой, протянула руку. А мать словно оцепенела, шевельнуться не в силах. Взметнулся тут огонёк лучины, увидела она старушечье лицо, длинные седые волосы, тут и силы появились, из горя и злости слепленные.       Вскочила женщина, схватила тяжёлую кочергу да огрела старуху по сгорбленной спине без всякой жалости. Поняла, что перед ней не человек вовсе, и что забрать у неё дочку незваная гостья решила. Распрямилась старуха, под потолок высотой стала, повернулась к смелой женщине. Та от её взгляда обомлела вся, похолодело у неё внутри. Так и осела женщина на лавку, да и не встала больше, остановилось её сердце.       Утром нашли её холодной и недвижимой, а дочка мирно спала в люльке. Отдали дитя убитому горем отцу, не женился он больше, не смог забыть свою жену. А дочку спасённую растил, души в ней не чаял. Знахаркой выросла девочка, все травы ведала да заговоры. А пуще того – как глянет на человека, всегда знает, если ему скоро в Лес дорога предстоит, даже если здоровым кажется. На всю округу слава этой девочки шла. Да только отец её знал, какой ценой те силы и знания дались ей. Людоедка.       Случилось то в далёкие времена у южного края Старого леса, где граничит он с бескрайними степями и бурными реками. Жил в тех местах Хан, могучий был правитель, много людей ходило под его рукой. И была у того Хана прелестная дочь, радость отцовского сердца, красавица и умница, каких поискать. Не чаял отец в ней души, любил и оберегал от всех бед. Да случилось так, что заболела ханская дочка, слегла и никак встать не могла. И знахари её лечили, и женщины заговоры читали – всё без толку. Не встаёт дочка ханская, с каждым днём всё слабеет, будто свечка тает.       И послал Хан своего лучшего воина с дарами к шаману, что жил в хижине в лесу. Три дня и три ночи шёл воин, терял тропку, находил снова. На утро четвёртого дня вышел он к избушке из больших брёвен сложенной, резьбой диковинной украшенной. Вокруг дома того колья стояли, черепами звериными да перьями украшенные, красной краской расписанные. Подошёл воин, да постучал трижды в дверь, трижды отозвалась она гулом.       Поднял воин руку, чтобы ещё раз ударить, но отворилась дверь, предстал пред ним шаман. Высокий мужчина, сильный, в одежду из звериных шкур расшитых одетый. Лицо его маска скрывала, да то не испугало воина – шаманы с духами видятся, со зверьми дикими говорят, негоже простому человеку им в лицо смотреть. Поклонился воин и оставил на пороге три крынки с мёдом диким – первый дар шаману. Кивнул тот, взял крынки и зашёл в дом.       Вошёл воин следом – разрешили ему, дверь не закрыли. Чудным было жилище шамана, всюду травы сушёные висели да черепа звериные. И бубнов три штуки на стенах – разного размера да рисунка. Не посмел воин глазеть на них, подошёл к шаману, положил перед ним на стол три круга сыра с травами луговыми – второе подношение.       – Дозволь говорить мне, шаман, – склонил воин голову, дожидаясь ответа.       – Говори, – сухо молвил шаман, забирая круги сыра. Принял второй дар, теперь можно было обратиться с просьбой.       – Служу я Хану, шаман, что властвует в степи на юге. Могучий Хан, сильный. Да только дочь его, красавица, больна. Никто не может вылечить, – воин закрыл лицо руками, так велика была его скорбь. – Страдает Хан, любимое дитя чахнет, как свеча на ветру. Помоги, шаман!       – Помогу тебе. Пойду и сам посмотрю, что за хворь случилась. Коль голодные духи жизнь её пьют – изгоню. Если подселился кто – изгоню. Если чары навели – узнаю, – шаман хлопнул рукой по столу, скрепляя слова свои.       Воин выложил на стол перед ним горсть камней разных – купленных и обменянных. Даже янтарь, солнечный камень с дальних краёв был – ничего Хану не жалко! То третий дар был. Знал Хан, что нужны камни редкие и самоцветные шаманам, да достать их трудно. Принял шаман и третий дар, велел воину снаружи ждать, а сам стал собираться в путь. Всё взял, что нужно ему, и пошли они обратно.       Странным казался путь воину – деревья недвижимые стояли, тропы под ногами путались, пропадали, небо серое стало, бесцветное, ни птиц, ни ветра не слышно. Уверенно шёл шаман, не отставал воин. Не успели оглянуться, как уже стояли на опушке Старого леса. Два дня шёл воин к шаману по лесу, а обратно – и полудня не прошло. Спешил шаман.       Привёл воин к Хану шамана, представил. Тот не стал Хана слушать да на дары его смотреть, сразу к девушке велел вести. Слаба была ханская дочка, дышала с трудом, едва могла глаза открыть. Велел шаман оставить его с ней одного. Поджёг духмяные травы, ударил в бубен да завёл песнь без слов: с духами говорил. Спрашивал у них о болезни, спрашивал о том, как спасти девицу. До глубокой ночи не выходил шаман из опочивальни ханской дочки, а когда вышел, спала она мирно, как давно не спала.       – Дал я ей жизни ещё на несколько дней, – глухим был голос шамана, точно постарел он сам на годы. Тени залегли под глазами, опустились могучие плечи. – Злой умысел – причина её болезни. Кто-то зла ей пожелал, вещь важную забрал, а с ней и жизнь. Пока вещь эта далеко от девушки, та и не встанет. Вели, Хан, перебрать вещи дочери, узнай, что пропало. Без того не смогу освободить её.       Собрал Хан подружек дочери да служанок, велел искать. Все вещи перебрали девушки, да не нашли заколки, что подарила ханской дочке покойница-мать, велев всегда при себе держать как оберег и память. Нахмурился Хан, разозлился. Посмел кто-то очернить память его жены да и дочку со свету сжить через материнский подарок.       Мрачным вернулся он к шаману, рассказал про заколку. Тот только кивнул. Сильна связь матери и дочери, большой силой такой подарок обладает, жизнь может вытянуть, но и спасти – тоже. Дар такой завещанный – оберег для девушки, не должна она с ним расставаться. Тяжкое зло замыслил тот, кто забрал заколку.       – Найду я подарок материн, далеко мне уйти придётся, чтобы отыскать ответ, где он спрятан. Найду ответ, найду и запор, что жизнь держит, расплету его. А до того, даже если найдёшь заколку, не спасёшь дочку. Но ты ищи, – задумчив был шаман, знал, что не только тяжек, но и опасен будет его путь, много придётся пройти, а вернуться – ещё труднее. – Расспроси подруг да служанок, узнай, кто зла ей желал. Найди злодея, да выпытай, где заколку спрятал. А не выпытаешь, так казни его. Злой умысел оборви.       Велел шаман отвести его в комнату, где не жил никто, но единожды кто-то умер. Одна только нашлась такая, холодная и пустая комната. Заперся в ней шаман, сложил на полу душистые травы, достал из котомки флягу с тайным настоем. Долго горели травы, долго кружил шаман в танце, пока разум его не открылся, пока не услышал он духов. Спрашивал он о заколке, спрашивал о пути, что предстоит ему. Трижды отказались духи отвечать. Но силён был шаман и настойчив, и сдались они. На четвёртый раз ответили, всё рассказали и указали тропу, по которой нужно было идти шаману.       Вышел шаман из комнаты, велел семь дней в неё не входить, окна в ней семь недель не отворять, пол семь месяцев не мести. Спустился он в кухню, где жарко горел очаг, взял котелок с водой, принялся варить отвары из трав целебных, нашёптывать на воду. Велел поить отварами дочку Хана, положить под её подушку вещь железную, да трав целебных над ложем повесить – так дождётся она шамана.       После отправился шаман в путь. Взял с собой головку сыра, что в дар ему дал воин Хана, крынку мёда да горсть камней самоцветных. Долго шёл шаман, да всё ночь не наступала. В сером небе солнце неподвижное стояло, да не грело совсем. Вдруг видит – посреди степи река широкая течёт. Подошёл к ней шаман, а нет переправы, только воды бурные катятся. Сел на берегу шаман, задумался.       Недолго думы он думал, подошёл к быстрым водам, крикнул-позвал духа реки, деву с серебряными волосами. Поднялась она из вод, недовольно взглянула на гостя.       – Зачем потревожил меня, человече? – грозным рокотом звучал её голос.       – Пусти меня на ту сторону, Дева-река!       – Воды мои замутишь, не пущу! – ответила дева.       – Дам я тебе камни самоцветные, в прозрачных водах сверкать будут! Пусти, Дева-река! – шаман протянул ей взятые с собой каменья. Наклонила голову дева, взяла камни, повертела меж пальцев.       – Рыб моих распугаешь, как собрать их? – шумом водным звучал её голос       – Дам я тебе мёда сладкого, на него приманятся. Пусти, Дева-река! – протянул ей шаман крынку с мёдом, благосклонно кивнула дева, приняла дар.       – Траву мою всю потопчешь, что есть рыбы мои будут, на каких полях пастись? – журчанием звучал её голос.       – Дам я тебе сыра с травами, им рыб своих кормить будешь! Пусти, Дева-река, – протянул шаман третий дар, приняла его дева.       – Пропущу тебя, шаман, – печален был её голос. – Как обратно пойдёшь, слушай внимательно, звать тебя буду.       Расступились воды, пропустили шамана. Прошёл он по дну, травы не касаясь, рыб не пугая. Поднялся на берег, а за спиной уже воды шумят-текут. Пошёл шаман дальше. Идёт, а солнце всё высоко висит, не меняется. Вышел он к мосту длинному над пропастью, дна которой и не видно вовсе, только холодом оттуда веет.       Ступил шаман на мост, пошёл по нему, но стали трещать доски, ломаться под его ногами. Обратился тогда шаман барсом, в три прыжка пересёк мост. А тот за его спиной рухнул. Задумался шаман, как возвращаться будет. Да недолго печалился – дальше его дорога вела.       Пошёл шаман дальше, смотрит, а не солнце то на небе, луна полная, холодная. Висит и не греет вовсе, словно око слепое. Идёт он, вдруг видит – лес перед ним густой, деревья небо подпирают, под ветками тьма непроглядная. И у самого края дом стоит диковинный – на сваях, в землю вбитых, возвышается. Дверь без ручки да без замка. Ни наличников на окнах, ни конька на крыше, ни оберега над входом – точно и не жилой вовсе.       Поднялся шаман по шаткой лестнице к двери, сама та открылась перед ним. Зашёл он в дом – холодный и тёмный, полный сундуков и мешков, от которых дурно пахло. В углу у печи сидела старуха. Когда гость вошёл, она поднялась, но к нему лицом не повернулась, так говорила.       – Здрав буде, человече. С чем пожаловал? – голос у старухи похож был на скрип тележного колеса, на стук сухих костей в мешке.       – Долгих лет, – поклонился шаман, но глаз не отрывал от старухи, ибо узнал её. Потому и здравия не желал, ей оно без толку. – Ищу вещицу одну, знаешь ты, где она спрятана.       – Что за вещица? – молвила старуха. Холоден её голос был, будто зимняя стужа, скрипуч, как деревья в мороз.       – Заколка девушки, которую недруг её спрятал да проклял, – шаман осматривал дом, надеясь найти подсказку. – Заколка, матерью оставленная. Не видала ли?       – Невежливо, гостьюшко. Не накормлен, не напоен, а расспросы ведёшь, – старуха наклонилась к печи холодной и давай доставать из неё кушанья да кувшины с питьём. Всё на стол ставила, да только видел шаман, что стол тот пылью покрыт, точно им и не пользовались никогда. – Выпей бражки, уважь меня.       – Выпью, – шаман налил в стакан браги, но не стал пить, только вылил осторожно на пол. Почуял травы колдовские в напитке, смертельные да сонные, силу отбирающие. Недоброе мыслила старуха.       – Выпил, человече?       – Выпил, – ответил шаман.       И тут повернулась к нему хозяйка странного дома, посмотрела своими глазами страшными. Пошатнулся шаман, дурман голову заполнил, дышать нечем стало, помутилось перед глазами. Но выстоял он, не согнулся под тяжестью взгляда. Защитили духи, что всегда берегут шаманов. Выпил бы браги, не выжить ему, силы бы оставили, духи бы не отозвались.       – Что ж ты, человече, обмануть меня решил! – кинулась старуха, попыталась повалить шамана, растерзать его, да не успела. Обратился шаман барсом и сам повалил её, к полу прижал.       Не жалеет зверь, рвёт задними лапами лохмотья, рычит. Да только сделать ничего старухе не может. Обернулся тогда шаман в человека, нож железный к глазам её приставил. Притихла старуха, замерла недвижимо.       – Говори, где заколка! – прижал шаман лезвие, повалил от того чёрный дым. – Отпусти жизнь девицы.       – Скажу, человече. В костровище она, что от покойника осталось. В самой серёдке, – недобро оскалилась старуха, да только и сама шевельнуться не могла, чуяла духов, что стояли за спиной шамана да вместе с ним ей на грудь давили. – И отпускаю, пусть пока тешится.       – Ухожу я, оставляю тебя, – встал шаман, убрал нож. Не мог он одолеть старуху, только ненадолго обездвижить. Уходить надо было, пока мести не захотела. Знал, что не сдюжит против неё. В этот раз смог, потому что не ждала удара.       И отправился шаман в обратный путь, недолго шёл, видит – пропасть посреди степи. А моста нет, рухнул он. Опечалился шаман, сел над обрывом, к духам воззвал. Но не ответили духи. Пел им шаман, уговаривал, но молчали они. Травы жёг, кровь жертвовал, но не могли помочь духи, не в их власти было перенести его через пропасть. Устал шаман, прилёг отдохнуть и видит сон. Во сне том старуха посреди тёмного поля стоит, платье на ней белое льняное, голова поднята – не горбится вовсе, словно молодая, только волосы седые лицо скрывают.       – Убирайся! – молвила старуха.       Проснулся шаман, видит – стоит мост, как новый. Прошёл он по нему, ни одна доска даже не скрипнула. Идёт шаман день, идёт другой, а не видит тропы. Остановился он, прислушался, издали расслышал тихий шёпот воды – звала его Дева-река, как и обещала.       Пришёл шаман на берег, поклонился. Расступились воды, пропустили его. Прошёл шаман по дну, не трогая травы водной да рыб не пугая. А когда оказался на другом берегу, снова поклонился, поблагодарил Деву-реку. День прошёл, прошла ночь, вышел шаман к дому Хана.       Молчанием встретили его люди, но не было на их лицах скорби – жива ещё была дочка ханская, да недолго ей оставалось. Хан сам вышел к шаману, тревогой его лицо омрачено было.       – Говори, шаман, – велел.       – Знаю, где заколка. В середине костровища, что от покойника осталось, зарыта. Вели отрыть её и мне принести, – шаман сурово посмотрел на Хана, но не стал ругать за непочтительность. – Что ж не выпытал у злодея?       – Нашёл его, шаман. Молодой воин, которого дочка моя своим мужем видеть не пожелала, зло затаил на неё, – Хан опечалился. Сильный воин был, славный, да гнилой сердцем оказался. – Ничего не сказал. Злой смертью умер. Долго умирал, жестоко.       – На то твоя воля, – шаман вышел из дома, пошёл к краю поселения, где мертвецов сжигали.       Прислал слуг своих Хан, не захотел первый копать – страшно ему стало. Второй отказался – такая жуть пробрала, что плётки ханской не испугался. Третий на колени упал, просил не губить. Сам Хан раскопал пепелище, достал заколку, что жена его дочери подарила перед смертью, и отдал шаману.       Три ночи к ряду пел шаман духам, три ночи горел его костёр. В семи водах омыл он заколку, семью травами окуривал. Исцелилась девушка, силы быстро вернулись к ней. И дня не прошло, как заулыбалась, цвет на щёки вернулся. А шаман ушёл в свой дом в лесу. До смерти Хан и его дочь благодарны ему были да добро его помнили.