Верёвка

Смех Реджи и Гордона витает вокруг, словно масляный аромат попкорна — воздушные, горячие зёрна. Патрик забивается встретиться послезавтра, прошерстить хорошенько карманы на центральных улицах, а то мясистая заначка стремительно иссыхала. Машина взвизгивает, срываясь с места. Патрик видит, как её синий бок резво скрывается за поворотом, открывая входную дверь. В доме тихо, словно в степи, весь звук скапливается в топоте ботинок о лестницу, взрывается букетиком искр, когда Патрик закидывает рюкзак в угол спальни. — О, чёрт, ты меня напугала. Мама выцветает на фоне блеска плакатов и надписей. Её голова опущена, волосы свисают, словно листья ивы, тянущиеся к воде. Кажется, что Шерон сидя уснула, пока дрожащий голос не окликает, прося присесть рядом. Патрик замечает свою старую школьную сумку у ножки кровати — она пухнет, накормленная досыта. Шкаф напротив кровати распахнут, гнёзда вещей разворошили, на одной из вешалок на хватает кофты со скелетом на спине. Что за дерьмо здесь происходит? Кровать покорно скрипит под Патриком, он косится на мать, ничего не говоря. Её тело неподвижно, словно у большой куклы. А не настучал ли ей кто о методе заработка старшего сынка? — Я всё знаю… — доносится на полутоне. Патрик нагибается туда, где секунду назад гостил едва слышный шёпот. Хмурится: — Я не слышу тебя. — Я всё знаю. — Она вскидывает голову рывком, крупинки влаги полнятся в уголках, вымачивают ресницы. Шерон всю ночь, запершись в спальне, врастая в матрас на каждом звуке голосов сыновей, прокручивала то, как часто Патрик избивал детей в младшей школе. Как Билли семенил за ним крошечными шажочками, как Патрик доводил отца до брызганья слюной, как часто дети оставались вдвоём. Что происходило, когда они оставались вдвоём? Её плечи вздрагивали, как поломанные голубиные крылья. Она вспоминала оскал, словно оса, пролетевшая рядом с ухом. Стой, замри, старайся не потеть. А то, как Билл пятился, если старший брат кричал на него. Как плотоядно Патрик смотрел на ссадины у него на коленях. Зак так же осматривал Шерон, когда они только начали встречаться. Она сворачивается под прострелившим поясницу ужасом, натягивает одеяло на макушку, словно улитка забравшаяся в панцирь. Гнев прорезается, корка из-под корки. Окатывает. — Как ты мог это сделать, как ты мог? Он же твой младший брат. Патрик отшатывается, едва не упав. Липкий, чавкающий ужас облепляет, будто рой пчёл. Телеса лезут в рот, ноздри, уши. От жал распухает язык. От Шерон фонит отчаянием, паразитный сигнал вот-вот взорвёт перепонки. «Патрик т-трогал его, когда они были в младших классах?» Заставлял делать то, о чём Шерон с замиранием сердца читала в газетах? «С моими детьми такого никогда не случится» Не случится зажатого крепкой рукой горла. Господи, как же Билли хрипел. — Как ты мог сделать это с ним? Он же за тобой хвостиком ходил с самого детства… Он же… Её маленький сынишка, крошка, укутанная в одеяльце, вокруг которого столпилось всё семейство. Старший брат, который так бережно, словно Билли хрустальная чашечка, покачивал на руках. Она должна была выдрать его из этих рук ещё вчера. Патрик почти заваливается назад, когда Шерон наступает — невесомая и блёклая, словно гневливый призрак. Она легко колотит кулаками. — Мама! Мама, хватит, не надо! — Патрик заслоняет голову, врезается в шкаф. Еле чувствует её удары, но страх отчего-то толстеет, разрастается, затапливая конечности. — Сколько раз ты это делал? Сколько ему было лет?! — Крик срывается на рыдания, Шерон бьёт сгорбленные плечи. Напряжение натягивается, словно струна, готовая лопнуть. Патрик вываливается в коридор, вопя сквозь мельтешащие шлепки: — Я не заставлял его, он сам этого хотел! Шерон на секунду замирает. Иногда, высовываясь из бесконечной ленты работа и апатии, она понимала — конечно, прекрасно понимала, — что Патрик давно не ребёнок. Если бы её не стало вслед за мужем, он бы сам решил, что делать с домом, школой и социальными службами. А Билли, пускай давно не отчитывался, куда ходит, когда вернётся, как учится, нуждался, как она сама, в ком-то сверху. Он так хрипел, он так… — Замолчи! — Шерон толкает к лестничному пролёту. Тело, будто набитое ватой, горит. Жар, кажется, сожрёт изнутри, словно раковые клетки. — Да стой же ты, стой! — Патрик не узнаёт крик, взлетевший на несколько октав, взметнувшийся к потолку, шмякнувшийся под ноги. Жалкий. Мысли мечутся от прекратившихся ударов к прошлой ночи — они с Билли целовались, притирались заново, шептались о том, куда поедут после школы, тишина укрывала их от горького конца лета, Патрик то и дело видел закрытую дверь. Шерон застала их раньше. Судорога сковывает мышцы ног. Чёрт-чёрт-чёрт — Не вздумай подходить к нему, слышишь? Не вздумай приближаться! — хлыстом по спине, со свистом. Патрика прошибает — ткань на спине расходится. Он соскальзывает вниз по лестнице, сумка с вещами едва не бьёт по лицу. — Убирайся из моего дома! Убирайся прочь и не вздумай возвращаться. — Отголоски былого страха сворачиваются под плитой горькой злости. Она твердеет — из овечки в железную леди. — Мама, пожалуйста, мама! Шерон загоняет в прихожую. Патрик заплетается в лямках сумки, впечатывается плечом в дверь, словно муха. — Убирайся, я не дам тебе к нему подойти. Ты жестокий человек, Патрик. Твой отец был прав насчёт тебя. Гремит, словно голову Патрика запихнули в ведро и колотят по железным стенкам. Он оказывается за порогом с болтающейся на плече сумкой, зажигалкой и сигаретами в заднем кармане. Позже найдёт пару баксов в сумке — какая же мать всё-таки бесхребетная сука. Входная ручка отмахивается от скользящей хватки, Шерон через окно клянётся, что вызовет полицию, не побоится вопросов соседей. «Пусть все узнают, что ты такое!» Патрик убегает, борясь с гравитацией, неожиданно сильно притягивающей размазаться по асфальту грустной лужицей после аварии. В затылке стучит — как далеко уехал Хаггинс? Как напроситься к ним, не вызывая подозрений? Билл ещё в школе? Как быстро надо бежать, чтобы перехватить его автобус? Нужно взять в долг. Где-то глубоко бьётся, словно мотылёк об лампу: «Мать меня никогда не простит».

***

Беспокойство становится менее живучим, не исчезает, но отползает — ещё несколько сантиметров свободы. Аминь. Мир с Патриком, как благословение, будто Иисус спустился и поцеловал Билла в темечко, несмотря на то, что о Боге он никогда не задумывался. Задумывается, прячась от друзей — бывших? — по туалетам, будто сосущиеся подростки. Он поговорит. Наберётся смелости, и вот тогда. Тогда. Билл сглатывает, слюна ещё хранит вкус прошлой ночи — растекается по языку, словно топлёный шоколад. Рот вяжет, тянет сладко причмокнуть. В голову наконец забредает, как начать доклад о Сильвии, — нужно протянуть его читателю, как конфету, но для начала развернуть, снять шелуху газетных заголовков и оценок критиков. Показать Сильвию незащищённой чужими трактовками, как Билли у Патрика в кровати. По дороге домой наушники греет «Heart-Shaped Box», автобус покачивается, словно колыбель. Билл постукивает по сиденью, проносясь мимо людей, ресторанчика китайской кухни, стареющих лавочек с лотерейными билетами. «Эй, Подожди! У меня ещё одна жалоба». Сквозь шершавый голос Курта проклёвывается то, как Билли прошмыгнёт Патрику под крыло.

***

На пороге мама ловит, как неумелый рыбак, — её отчего-то трясёт. Удочка вот-вот выскочит. — Билли, милый, я помогу тебе, — скукоживается, будто зажёванная лента проигрывателя. — Мам, я тебя не понимаю. — Ему хочется спрятаться от немигающего, прыгающего от футболки с льющимся в чей-то рот отбеливателем до его обветренных щёк взгляда. Слезливого и безумного. — Билли, ты… ты и Патрик, он больше не-е… Я обещаю. — Её бескровные ладони мечутся от живота к подбородку, она кусает ногти. Билла накрывает трясучка. — Мама. Мама, что? Она мотает головой, всхлипывая, как женщина, узнавшая о смерти мужа, но не желающая смириться. — Мама, что ты сделала? Билл трясёт за плечи, Шерон на ощупь мягкая, ломкая, словно тростинка. Не нужно много силы, чтобы отпихнуть от лестницы. — Что ты сделала, мама?! Лестница ходит ходуном, словно расшатанная стремянка, Шерон кричит, что всё будет хорошо, что она всё исправит. Углы плакатов взмывают в воздух, словно птицы, когда дверь распахивается. Рюкзак здесь, шкаф с одеждой открыт, нет кожаной куртки, нет колец на тумбе. Его нет. — Билли… милый. — Шерон сгорбливается около двери. Билл разворачивается к ней, словно марионетка, — все органы деревянные, под ногами нет опоры, клокочущая жижа злости и паники не даёт упасть. — Где. Он? Мама морщится от беззвучных рыданий, выталкивает слова с каждым новым размашистым ударом изнутри грудины: — Билли, я знаю-ю… Я позабочусь о тебе, он больше не будет с нами. Я-я сказала ему уйти, не знаю, где он. Тебе, тебе будет лучше без него. — Шерон хочет прижать его к своей дряхлой не по годам груди. Билл хлопает мать ладонями выше локтя, слабее, чем ему хотелось. — Позаботишься обо мне? Где ты, блядь, была, когда отец избивал меня, где ты была, когда надо мной издевались в школе? Где. Ты. Была? Челюсть дрожит, но Шерон не отступает, пытается притянуть за плечи. Билл извивается, словно рыбина в лапах у худосочной плешивой медведицы. — Тебя не было! Никогда, когда ты была нужна мне, ни разу! — Он отбивается от вездесущих — вовсе не медвежьих — лап паучихи. Трусливой, всю жизнь прячущейся за стопкой журналов на чердаке. Она бьётся о дверной косяк, когда Билл выбегает, летит в свою комнату, чтобы не чувствовать её шершавых лапок. «Что ты сделала? Что ты, блядь, натворила?» — Билли, нет, пожалуйста. — Шерон наваливается на дверь боком, её взгляд замыливается под нависшими от гримасы боли бровями, брызжущими даже на подол платья слезами. Частички материнской кожи забиваются Биллу под ногти, когда он хватает за локоть. — А он был, слышишь! Это Патрик защищал меня, он укладывал спать! Слова полосуют Шерон, словно косые капли разбитого стекла. Той самой машины, что выплёвывала Билла из лобового. — Патрик любит меня, он любит меня, а ты никогда никого из нас не любила! — Он соскабливает Шерон со двери, мама рыдает так громко, что напоминает завывание сирены скорой помощи. Билл выталкивает в коридор, вжимается в дверь спиной изо всех сил — господи, почему они не сделали замки? Ну почему? Обхватывает колотящуюся ручку. Шерон зовёт по имени, обещает, что они со всем справятся, умоляет открыть. Пинает дверь, но недостаточно сильно, чтобы спина чувствовала удары сквозь дерево. «Наша мать слабая», — Патрик говорил это, когда она умоляла не злить отца. Плачь отдаляется на крик «Ненавижу тебя». Тумба царапает пол, у Билла забиваются мышцы. Стул упирается ножкой под входную ручку. Билли обхватывает Чаби поперёк живота, подвывая в короткую шерсть, покачивается взад-вперёд, паника выжимает холодный пот на позвоночнике. Капли шипят на раскалённой браваде: «Нужно успокоиться и найти его, нужно успокоиться. Найти».

***

В темноте комната превращается в смазанный снимок, очертания целеют лишь в свете настольной лампы. Билл сидит на краю кровати неподвижно, мирясь с решением прождать Патрика ночь, обивать пороги его друзей утром. Нужно выползти из дома до восхода, чтобы мать не увидела. Она периодически всё ещё пыталась достучаться через забаррикадированную дверь. Стукнуло двенадцать, Шерон прошла мимо комнаты, сдавленно крикнула, что они поговорят завтра, что будет легче. Скрылась в спальне. Когда усталость сыпется Биллу на веки, словно Песочный Человек стоит прямо над ним с пухлым мешочком, слышится стук, похожий на то, как если бы ветка тыкалась в стекло. Билл смахивает с себя сон. Свет лампы облизывает скулу Патрика за окном. Студёный запах ночи забирается в комнату. Патрик стоит на парапете — повезло, что опыта побегов через любые места, кроме входной двери, предостаточно. Биллу хочется затащить его внутрь. — Это ты, правда ты… П-почему не через дверь? Пат придерживает край рамы. — Мне показалось, мать в гостиной. — В голосе тикает напряжение, прижатое, словно младенец подушкой. — Она нас видела, что теперь будет, что… — Нет времени. Слушай внимательно, собирай вещи, только необходимое. Удостоверение у тебя? Билл кивает. Ему кажется, что всё вокруг стирают ластиком, словно неудавшееся предложение. Не город — один бесконечный пустырь. Бесконечный заброшенный завод. Кирпичи всасывают Билла, он растекается по сухим венам здания — перерабатывается. Пыхтящая труба выдыхает угольную пыль. — Отлично. Сходи в мою комнату, в тумбочке во втором ящики двойное дно, там деньги и моё удостоверение. И нож на верхней полке шкафа, в самом углу под вещами. — Патрик говорит быстро и чётко. Не просьба — приказ. — Стой-стой, может быть, можно всё исправить, мы же не можем просто… Страх заливается Биллу в лёгкие, будто он захлёбывается, барахтается, силясь добраться до берега, но глубже уходит под воду — она коричневая, словно запёкшаяся кровь, плотная и тяжёлая. Давит на виски — голова сейчас лопнет. — Ничего не исправить. Она вышвырнула меня из дома. Она не даст нам видеться, может рассказать о нас или попытаться меня засадить. Пора сваливать отсюда. Билл слышит его сквозь скрежет: она не даст им видеться. О них все узнают. Она не даст им видеться. — Ты со мной, глупышка? — Всегда. Вещи набиваются в рюкзак, словно в брюхо обжоре, — одним безвкусным комом. Удостоверение в маленький карман вместе с жалкой кучкой накопленных денег с прошлогодней подработки. В куртку удостоверение и деньги Патрика. Нож Билл суёт в рюкзак. Стискивает Чаби, не в силах разжать пальцы. Не успевает оглядеть все пятна, трещины, свалявшийся ковёр, продавленный диван, плакаты, скрупулёзно собранные на стенах его комнаты. Она взирает на него взглядом брошенной старой собаки. Билл даже не перепрятал дневники — часть под матрасом, часть в тесном пространстве за шкафом. Один под одеждой в сумке, незаконченный. Мамина дверь спальни щерится приоткрытой пастью. Пятно в ванной провожает отцовским хмыканьем: «Лучше бы тебя не было». Билл крадётся по лестнице, по гостиной, как крыса, махнувшая хвостом, в дом из канализации. Входная дверь бесшумно отрезает кусок — вторая пуповина. Отсекает — сигареты на большой перемене, побеги из школы, чтобы играть в автоматы с Ричи, верхушка книжной башни, похожая на торт, заброшенный мясной магазин, в котором Билла всегда угощали леденцами, ночёвка у Ричи под «Через край», раскрашенные коленки Беверли, первые вечеринки, красное платье на тринадцатый день рождения, их маленькое фрик-шоу специально для родителей. «Давай повернём время вспять» — Скоро уходит последний междугородний автобус, быстрее. Патрик зовёт его сквозь непроглядный морок. Билл хватается до побелевших костяшек. Видит сначала затылок, затем профиль, обрамлённый умирающим фонариком, остановки. Патрик поворачивается, болтает, пока автобус выезжает из их района. Выплёвывает на главной станции, словно шерсть. Когда они последний раз встречались с соседями? Они вообще помнят, что у Хокстеттеров есть дети? Были. Билл держит Патрика за руку — подмышкой Чаби, за спиной рюкзак. Они едут в Уоррен, 10,14 мили, 16,91 километров отсюда, на последних из любых оставшихся билетах. Ночь сегодня настолько стылая, будто Детройт расположился у океана. Образ Беверли, Бена, Ричи заслоняют приближающиеся — два светящихся глаза из темноты — фары автобуса. Билл жмурится. Что сделает мама, когда поймёт, что его нет? Его будут искать, как пропавших с площадок детей, или засунут дело в долгий ящик, как только узнают, что он малолетний чудик с красными волосами? Когда друзья поймут, что они больше никогда не увидятся? Что он им ничего так и не сказал? Не попросил прощения. Мисс Эванс так и не получила свой доклад. Он даже не вернул «Под стеклянным колпаком» и сборник стихов Плат в библиотеку. Пыльный запах салона оседает на одежде, словно сигаретная вонь. Сзади распыляется мягкий свет фонарей автобусной станции. Из пассажиров две девушки впереди, пожилой мужчина по середине. От куртки Патрика пахнет дымом, домом Генри, машиной Реджи, зелёными обоями. Билл зарывается в неё носом. Патрик гладит его щёку, затылок ледяной ладонью — кажется, нащупывает сдвиг шейных позвонков, разрыв тканей с конечностями. Залечит. Билла парализует. Патрик кладёт ладони на его окаменевшую спину. Он мягкий, но если прощупать, его трясёт. — Мы теперь против всех, да? — усмехается, кладя подбородок на темя. На них никто не оборачивается, оставшиеся выжившие в салоне спят. Билл в два рывка возвращает контроль над конечностями, держится за брата, словно висит на краю пропасти, — вытащи меня. Не бросай меня. Ни-ко-гда. Патрик укладывает его к себе на грудь. Ничего не говорит о том, попрощался ли с кем-то, кроме родного крыльца. Позже, на подъезде к Уоррену, скажет, что заскочил к Криссу домой стрельнуть в долг на «экстренные нужды». — Поспи. Нам ехать час, может, немного больше. Билл выцепливает из лязганья мыслей чужое выровнявшиеся дыхание, обволакивающие тепло вместо своей кровати. «Позади остаётся Ренессанс-центр, отель “Харт Плаза”, Вудворт-авеню, парк, где мы с Беверли часто гуляли. Здания сминаются, словно мимо едет не потрёпанный временем автобус, а космический корабль — мы улетаем в другую галактику. Дома бегут прочь, не махая на прощанье. Один, второй, третий. Скорей, скорей. “Скорей, Бев, а то опоздаем!” Болезненный спазм не отпускает, я засыпаю у Патрика в руках, когда из окна виднеется туша Packard. Так быстро. Так далеко. Мы так далеко. Дорога стелется под колёсами, впереди ничего нет, звёздная пустота. Патрик закрывает глаза. Голос Сильвии, чужой, но знакомый, будто мы правда однажды обмолвились разовым приветствием. Будто она читала мне свои стихи. Дорогая Сильвия, прости, что я о тебе ничего так и не написал. “Я, наверное, свалилась оттуда. Где звёзды. Издалека. Голубым и таинственным светом цветут облака. Тут в церкви святые холодно-невесомы при свете луны, Их руки и лица от святости закостенели, скамейки внизу холодны. Луна сюда не глядит, Пустынная в пустоте. И тис твердит Только о молчании и черноте”. Оно исчезает вслед за шумом двигателя. Я надеюсь, что мы с Патриком доберёмся до Атлантики». Из дневника Билла Хокстеттера. 1995 год, сентябрь. Где-то.

***

«Когда я слаб, она смотрит на меня холодным взглядом. Я заперт в твоей коробочке в форме сердца уже неделю. Меня притянуло в твою смоляную ловушку, как на магнит».