***
Дыра в грудине глубокая, туда стекает первый осенний дождь, топит червей, не успевших юркнуть в чернозём. Пробоина пахнет бельём, забытым в корзине, мотыльками, что больше не селятся в замочной скважине, мёрзлыми простынями — Билл так же коченеет без прикосновений. Он весь стылый, полупрозрачный, будто калька. Свои руки больше не помогают, не сгоняют засевшую на изголовье кровати тоску. Только она теперь наблюдает за тем, как Билл зарывается в подушку, пытаясь кончить. Патрик Патрик Патрик. Остаётся, когда он засыпает — сидит у Патрика на коленях, подпирая руль спиной, ядовито-жёлтый шершень молчит. Билл путается в ленте ремня, хочет прокатиться. Хочет снова стать полным. Целым. Билли не успевает раскрыться, как Патрик исчезает. Машина взвизгивает, руль прокручивается, Билл вылетает в лобовое стекло. Лежит в стружке на асфальте, будто усыпанный звёздной пылью, — в лицо, руки, ноги, живот, уши вонзились её осколки. Он проглатывает кусочки стекла, прежде чем проснуться мокрым — как зверёк, которого решили утопить, — на полу возле кровати. Уставшие лица учителей, крики со школьного двора, грохот шкафчиков затягиваются, как удавка. Выскочить бы через окно, чтоб за спиной распустились крылья, унесли туда, где по вечерам слышен трепет прибоя, болтовня выброшенных на берег ракушек, где Сильвия сидит в своём белом купальнике, похожая на Мерилин Монро. Не знающая, что отравится угарным газом, а спустя тридцать два года Билл не сможет связать ни слова ни о её творчестве, ни о её смерти. Белизна листов впивается, словно его топят в снегу. Сдохни Сдохни Сдохни Ещё дёргается. Заносит ручку, перечёркивает, комкает, выбрасывает. Бумажки тыкают в него пальцами с пола: «Ха-ха, ты ведь тоже неудавшийся листик, Билли». Как для родителей, так и для брата. Билл швыряет ручку в стену, сбивает фотографию театральной парковки на Бэгли-авеню, та валится за кровать, ручка отскакивает Чаби под лапы. Билл утыкается в плюшевый живот, сворачивается вокруг зайца клубком, и гул вокруг затихает. Перестаёт тюкать Билла за его убожество, позволяет быстро — всего на вечерок — уснуть, всхлипывая Чаби в живот.***
Ричи и Бен мельком показываются на горизонте, Билл шмыгает за угол, словно советский шпион. Агент-неумёха. Под кожей заходится чесотка, словно тысячи лапок жуков. Коридор плавает, Билл убегает. Напарывается на Грету, как пузо на торчащий штырь. Они стоят так близко, что дыхание — резкое и свистящее, как у астматика, — колышет прядь её волос, всё таких же пышных и пшеничных. Всего три месяца назад Билл мечтал вырвать их с корнем. Её грудь поднимается. Застывает вслед за всеми мышцами — пни, рассыплется. Вокруг глаза зеленоватый синяк, усердно скрываемый тональным кремом и тремя слоями пудры, — такой же на скуле и рядом с линией роста волос. У Билла в слюне колыхается металлический привкус — её кровь стекает по шее. Он ждёт ответного удара, вопля взрывающего перепонки. Грета отходит в сторону, прижимая книги плотнее к груди, пускается наутёк, чуть сгорбившись. Биллу чудятся кровавые сопли на костяшках. Дома он шкрябает по ним щёткой.***
Дни пульсируют, как вылупившийся нарыв. Надави, вылезет гной. Желчь. Та, что скопилась в тщедушном тельце, не давая держать пасть закрытой, когда надо. «Мы так не договаривались. Так не поступают!» Раньше рвалось наружу, теперь хотело зарыться поглубже. Боль плавится на пальцах, как пластик, — отдирай с кожей. Опаливает, как клочок бумаги, сунутый Патрику под дверь. «Ты мне нужен» А ты мне нет, глупыш Билли. Скрип петель надувается, лопается, как шар, — по щекам хлестнуло гелием, ошмётками резины. Билл выглядывает из-за головы Чаби, высовывается из тесного укрытия, как трусливый суслик. Патрик вернулся из школы вторым. Темнота за его спиной сужается, исчезает, дверь тихонько шёлкает. — Пат… — повисает, словно покойник на люстре. Руки Патрика ныряют в карманы, словно выискивая мелочь на откуп. За ногу Чаби он в тот раз не извинился. В этот оглядывает горсти изведённой бумаги вокруг стола. — Я видел твоё письмо, поэтому пришёл. Сказать, что мне не нужна такая обуза. Слёзы подползают, вертлявые, словно змеи. Обвивают плотными жгутами. — Я… — Кусают, все разом. — Патрик, я знаю, что ты злишься, но… мне так плохо, друзья больше не хотят меня видеть, я не закончил доклад, и мисс Эванс так расстроена этим. — Лепет льётся до красноты под веками. Болезной. Густой. Патрик молчит, его острые углы смягчаются, будто сточенные водой. — И прости, что я накричал на тебя, но… Чаби заваливается набок, Билли подаётся — к нему? К брату? — Ты всё, что у меня есть. — Трескается, будто лёд на реке. Билла затягивает под воду. Патрик суётся в ледяную пучину. — Тш-ш-ш, тише, я здесь. — Дёргает мелкого под увядающее солнце. Для чего ещё нужны старшие братья? Во рту щиплет, будто на языке растворяется шипучка. Билл вдавливает горячие ладони ему в спину. — Я тебе много лишнего наговорил, не надо было упоминать про Грету. И вообще… Ты, наверное, очень испугался, когда проснулся, — Патрик выскабливает из себя, будто забившиеся под ногти занозы. Собственная философия подсказывала, что не бывает плохого веселья, бывают неподходящие люди, но… По словам Хаггинса, Билли был напуган до икоты. Вначале незнакомой «психоделической хижиной», повернувшейся к нему худшей — единственной — стороной, затем тряпкой у Патрика на лице, следом разлетевшимися брызгами стекла. Замести всё под коврик, словно мусор не получалось. Оно выпирало, чтобы Патрик отвлекался на это всякий раз, заметив брата в школе и дома. Всякий раз рассчитывая, что всё забудется, стерпится и мелкий явится как ни в чём не бывало. «Горделивый эмоциональный анорексик» Объявила одна из бывших пассий. Держа вздрагивающего, всхлипывающего Билла в руках, Патрик был с ней почти согласен. — Ты был прав, Билли. «Билли» действует как анестетик. Перестаёт колотить дрожь, через несколько минут слёзы ослабляют удавку, остатки скользят по шее. Билл прощупывает сквозь одежду — настоящий. Патрик целует, где кофта открыла уголок ключицы. Стирает соль ладонью, словно младшенький снова кубарем упал с качелей. Накрывает губы медленно, растянуто, до спёртого дыхания. Мелкий бросается к его шее, смазывает остатки влаги, умасливает слюной. Отвлекается, когда его усаживают на колени. «Ты меня любишь? Скажи, что ты меня любишь. Скажи, скажи, скажи». — Ты хочешь? — Патрик держит за голову в миллиметрах от своего рта, будто голодного питомца. — Я, я скучал. Я тоже перебивается шуршанием одежды. Патрик вытягивает ленту ремня, сминая мякиш ягодиц, снимает с Билла белью. Он опирается на колени, вьётся под ладонями. Сдавленно вдыхает, когда язык широко мажет по шву от мошонки. Присасывается к дырке, тыкается внутрь. Жар вибрирует от места, где язык вбивается, и до покрасневших щёк. Билл зажёвывает простынь, пытаясь сдержать звонкие всхлипы — мама сидит внизу. Язык ввинчивается с хлюпаньем, заставляя колени разъезжаться, толкнуться навстречу, почувствовать, как размягчаются мышцы. Мясцо на ягодицах принимает податливое, словно тесто. Под пупком покалывает, Билл слышит, как задница причмокивает, желая обхватить язык потуже, как коронованную головку. Билла встряхивает. А что, если бы у Патрика и язык был проколот? Тогда бы выскользнул с болезненным уколом, цокнул кругляшом на последок. Притёрся бы плашмя, как сейчас — зализывает, вспенивает слюну по краям, как вязкую смазку. Хват не даёт мелкому проехаться грудью по простыне. Прикосновения оставят автограф, как по заказу. Билла слабо потряхивает, будто от жала электрошокера. Патрик одобрительно урчит, суёт палец в горячую, мокрую сердцевину — на ощупь не отличишь от лона. — Ты такой… Боже, я скучал. Оттягивает ягодицу. Дырка розовая, размокшая, проглатывает вторую фалангу, не поперхнувшись. Билли вскидывается, Патрик знает — сейчас завопит. — Тише, тише, котёнок. Услышит. Шерон сидела перед телевизором в гостиной, то обращая внимание на экран, то уставившись на свои колени. Она помахала Патрику, когда он поднимался наверх. — Х-хоч-у-у, — с трудом вытекает изо рта, словно густой джем из банки. Пальцы расходятся внутри, зубы впиваются в мясо. Билл неподвижно сипит, пока Патрик роется в комоде в поисках смазки. Зависает над простынёй, член вталкивается, езданув кольцом по промежности. Натяжение скручивает живот, пульсирует, заставляя хвататься за изголовье кровати — пальцы влажные, соскальзывают. Мелкого дёргают вверх, мозг наконец расслабляется, плывёт вслед за ощущениями, будто кислота всё ещё плещется в венах. Патрик обвивает под грудью, шумно дышит в покрытую мурашками шею. Двигается в нём медленно, плотно. Билл не понимает, где заканчивается и начинается его тело. Сиамские близнецы. Стон взрезает сгустившийся воздух. — Мама… Она, в-внизу, бля, Билли, ты просто… — Патрик нащупывает губами его мочку. — Охуенный на ощупь. Билли трепещет, словно оголившийся нерв, ток лязгает в висках, дырка глотает член, как обезболивающую таблетку. Руки ощупывают сокращающуюся грудную клетку. Пирсинг натирает кишку до цветастых пятен на потолке. Билл бормочет: — Я т-к люблю т-тебя-я… Не оставляй мн-я… Патрик впивается в плечо — стремится наследить как можно больше. Дотягивается ладонью до худой шеи, стискивает онемевшей хваткой. За бурлящим гоном крови никто из них не слышит, как дверь робко приоткрывается. Не замечает, как рука Шерон замирает около рта, глаза расширяются, краснеют. Она поднималась по лестнице, перекраивая ряд слов о том, что сын всегда может с ней поговорить, что Беверли недавно приходила и… Шерон услышала тяжёлые вздохи, подумала, что Биллу плохо. «Сейчас он выглядит как человек, которому нужна помощь» Повернула ручку так, будто кралась к тиграм в вольер. Голодным. Не смогла попятиться прочь из комнаты, прочь из дома, увидев, как её сыновья — господи, её сыновья — вбиваются друг в друга. Как плотно, до белизны стискивают Билли — малыша Билли, для которого Шерон совсем недавно пришивала плюшевую лапу зайца на место, — за шею и как натужно он хрипит. Шерон не помнит, закрыла ли дверь, сбегая по лестнице.