Разводы битого стекла неживым сознанием расползаются и тянут дальше кровонесущие прожилки. Звенит. От давления мутное затрещало и начало во все стороны расходиться тонкими молочно-синими капиллярами своим нутром сквозь клубы превращений воды. В толще тяжёлого воздуха потоки спутались и рассердились, поникше остановились и текут медленно, тянут друг друга за собой, потеряв ориентир; несут вязкую эфемерную массу. Глоток. Гортань дёрнулась, выдав звук-прообраз сезонного рёва, но остановилась. Живое и полуживое напрягло шеи, потянуло головы наверх, чтобы узнать, что будет дальше, — но ничего не произошло. Огромные древние наивные небесные лапы-ладони не сжались в кулаки и не прогремели костяшками — остановились. Под гул зверей у пригородной автобусной станции небо не разверзлось на части, сомкнуло свои тысячи глаз, пытливо и напрасно прислушалось к нутру и уснуло, хрипя своими сдавленными ребрами.
Грозы не случилось.***
— феликс, ты сдох? Руки перекрещиваются на грудной клетке и втыкаются короткими тупыми иглами пальцев в плечи. Плечи — не предплечья, как он однажды узнал откуда-то из интернета. — ты сдох? ты кто? пусти?.....! Он бы хотел выпить воды. Горло покрылось изнутри иссушенными язвами. Оно давно не говорило. Вылечить — двадцать метров-шагов до кухни, привалившись к стенке, если не упасть. Раза в два побольше, если начнёт шатать. Мозг и конечности гудят. Они не хотят дать сделать и пять шагов по холодным подделкам дерева на полу. Он здесь и там в один момент, там — нигде, здесь — в ноющих костях и разорванных мышцах; кот Шрёдингера не сдох, но не живёт. Тело с усилием поднялось и село на кровати, осмотрело своё лежбище и свою нору. — ого, а что ты здесь делаешь? Тяжёлый череп накренился, вот-вот сломает шейную опору и упадёт. Хорошо, что позвоночник крепкий — не ломается. Не ложиться обратно, не падать на давно сбившуюся и обнажившую облезлый разлагающийся грязный матрас простыню — сложно. Почти так же сложно, как сделать двадцать поднятий правой-левой ноги до кухни, не потеряв равновесие и не осев на полу. Сложнее в сто раз, чем было приносить себя на экзамены. Примерно так же сложно, как сидеть на стуле час, два, восемь, и пытаться внимать, чтобы приносить себя на экзамены потом было легче. Отдаётся в каждую клетку, потому и сложно, наверно. «А тебе было легко когда-нибудь?» В каждую клетку — граммами самых тяжёлых металлов, живо отзывающимися на гравитационное поле Земли. У него — не у поля — кровь богато металлическая на привкус. Такая, что зализывать новые раны противно, непротивно срывать корочки со старых, так, что образуются шрамы. Шрамирование — круче татуировок. Он весь в рисунках, видных только в темноте, потому что ногтями занёс в эпителиальные разрывы искусственный люминисцентный фосфор, когда расчесывал их — собственноручно созданный, светящийся только для тех, кому об этом скажут. Он считал, что слабо люминисцировал светло-зелёным. Как листья на свету. Как эвкалиптовая карамель. Раньше люминисцировал — когда было для кого; сейчас Ли Феликс даже сам себя видел только отражающим свет — когда повезёт. В грязном зеркале с потемневшими точками крови из удачно выдавленных прыщей отразился облезлый метафорно лишайный потомок древних фелид.***
Солнце успело окончательно скрыться за горизонтом, проспать и начать вновь выходить на востоке, когда Ли Феликс ползком добрался до выхода из квартиры. Сердечные желудочки к этому моменту разогнали кровь по капризным конечностям, потому что желудок в животе уже объявил журчанием о начале акта самоканнибализма, а телу отчаянно не хотелось умирать так — от голода. Закрывший от посторонних глаз свою полинявшую полосатую шерсть болтающимися на ногах широкими трениками и когда-то насквозь пропахшей дезодорантом футболкой, мерзливо кутающийся в большую тонкую блестящую ветровку под стать треникам, он крался переулками в продуктовый. Чипсы, газировка, крекеры, скиттлз — что ещё? Феликс тянул время, ходил между полок, заглядываясь в них и сквозь них, будто тренируя близкое и дальнее зрение, одновременно пытаясь удержать в ладонях всё набранное, потому что с малых лет привык считать, что за корзинкой возвращаются только слабаки. Ему ужасно не хотелось возвращаться домой к холодному полу и полумраку, пропахшему бардаком; какая-то непонятная еле слышная музыка с флейтой и мирной барабанной установкой как из южного курорта, допотопный кондиционер и огромные, в метр в высоту, растения у входа почему-то не отпускали его — перестали отпускать именно сейчас, когда он был один. Неживые, но тёплые и дышащие. Ступнями в кроссовках с огромной подошвой из вулканической лавы и строительной пены было приятно ходить по хрустящей плитке. — Пакет? Половина съедобного барахла уже в рюкзаке. — Нет, спасибо. Улыбнулся, не смотря на лицо женщины за кассой.***
Кровать злорадно заскрипела под упавшим телом. Разворошенный-распотрошённый рюкзак с полувскрытой добычей остался разлагаться где-то у порога комнаты, а Ли Феликс, обманув желудок половиной упаковки термоядерно острых и зубодробительно твёрдых начос, скрутился в злой клубок на матрасе. Сбросил кожу-одежду, завернулся в одеяло. Увидел зеркало — встретился с ящерицей. Хвост сброшен. — где оставил? Моргнул — отражающая поверхность показала размытый сгусток материи. Последил с минуту — сгусток-человек безмолвно глядел в ответ. В руке телефон потяжелел. Он знает — Феликс с ним сросся наживую, отдирать только хирургическим путём с годовым периодом восстановления. Мозг давно, как на иглу, сел на клиповую подачу информации и разучился фильтровать поток. Ремиссий почти не было, были только, как сейчас, пики потребности. Ли Феликс с приличным стажем засорял сознание и тело так, как умел, опасаясь переступать черту — в глаза родителям будет смотреть неудобно, если он сопьётся или сторчится. А тело со всеми его карандашно-гуашевыми — а совсем иногда и с люминисцентными — дикими переливами к тому же не хотело умирать. Тело хотело существовать и дышать. Феликс шёл с ним на компромисс — дышать ему нравилось, о существовании он уже не знал. Не задумавшись об этом когда-то давно, когда время было подходящим, теперь он не знал что такое существовать вообще и вместо безуспешных поисков этого знания удерживал мозг в виде непустого множества, загружая в него самый разномастный шум.Кота изгнали из стаи через колючие кусты, и теперь, слишком больной и жалкий для настоящей охоты, слишком живой для забвения, он поедал найденную падаль и спал в неживом, но спокойном угле чужого леса.
— тошнит. Сознание рвало от нефильтрованного некипячёного инфопотока. Заученные десятками раз наизусть отрывки чьих-то слов, песен, продуктов чьей-то мозговой активности еле-еле помещались в поплывшей жаром голове. Если бы душа Феликса не была примурована к трубам, из которых лились сточные воды, он бы отгрыз всё это от себя, продержался бы по крайней мере часа два в пустоте; если бы душа Феликса в принципе не была поражена горячкой и ознобом, он бы не валялся уже несколько дней кряду на грязном матрасе в почти что одной позе почти что без перерывов на животные потребности. Сквозь закрытые веки он почти уснул, долбя в мясо душу одним и тем же зациклившимся тиктоком, скрученный так, что выглядел бы со стороны раза в два меньше, чем есть на самом деле; но кошачье ухо уловило что-то и дёрнулось. Кожа покрылась жёсткой короткой полосатой шерстью. Феликс открыл глаза. В зеркале сверкнул белками кот с человеческим лицом. Хвост дёрнулся и всё нутро напряглось. Сев, ощетинившись, подняв взгляд, повернув голову, ударив хвостом по смятой простыни, вытянув шею, растопорщив вибрисы, вытаращив глаза, он заметил другие напротив. — тут кто-то есть.В тропический неживой закуток с пластмассовыми растениями и бетонным навесом от солнца зашло что-то такое же существующее, дышащее, горящее в полумраке розовыми белками глаз, как Ли Феликс. Фырча еле слышным шуршанием и распуская непонятное тепло внутренностей вокруг.
Больной оцепенелый котёнок моргнул и снова остался один в своём полумраке.