Прочь из моей головы

Эмма осталась одна посреди бескрайнего ничего. Она до рези в глазах всматривалась в ослепительную белизну, и ей становилось нестерпимо страшно и жутко. Она побежала вперед, но во мгле не было никаких ориентиров, и куда бы она ни направлялась — не могла сдвинуться с места. Под ногами при каждом шаге точно трескалась хрупкая яичная скорлупа. Всюду ее окружала пустыня, и так же пусто становилось и на душе. Сердце заполнилось тоскливым одиночеством. Она все бежала и бежала, просто чтобы хоть что-нибудь делать, но постепенно ее охватывало отчаянье, она слышала отзвуки собственных криков, раздающихся как будто в другой реальности, а в этой — немая печать сковала губы. Она не могла произнести ни слова, и ей уже и не хотелось говорить. Ее молчание означало бессилие. Рука все еще болела, и эта боль — была единственной связью с реальностью, напоминанием, что Эмма еще жива, а значит может и должна бороться. Хотя все вокруг застыло, музыка продолжала играть. Она звучала все громче, разрывая слух до боли, до умопомешательства. Обычно орган звучал объемно и возвышенно, но сейчас его трубы выдували навязчивую, механическую мелодию, как из старого парка аттракционов. Дребезжащие, тоскливые звуки проникали прямо в голову, и некуда было от них убежать и спрятаться. Музыка была повсюду и нигде, она обволакивала сознание, дурманила, сбивала с толку, гипнотизировала. Эмма оказалась в центре карусели, которая когда-то, вероятно, была яркой, впечатляющей, но неумолимое время потрепало ее. Краска осыпалась, проржавели металлические конструкции. Протертые, некогда разноцветные лошадки, теперь потеряли все свои цвета и былую привлекательность. У некоторых из них были оторваны ноги, у других — голова. Карусель двигалась по часовой стрелке и становилась все более ржавой и сломанной, все более несчастными выглядели лошадки. Эмма замечала, как постепенно увядает сама. Тело ее становилось дряхлым, на руках вздувались синие вены, волосы седели, становились тонкими, ломкими. Расшатывались и выпадали зубы. Когда собственная оболочка стала невыносимой ношей, сверху раздался голос. — Эмма! — звуки перекатывались из одного уха в другое, мурашками щекотали шею, но рядом никого не было. Эмма посмотрела по сторонам и заметила на самом верхнем ярусе карусели единственную черную лошадь, была она гораздо больше остальных, и на ней сидел всадник, одетый в черный струящийся дым, облегающий его худощавую фигуру и прячущий в глубокий капюшон голову. Не нужно было долго гадать, чтобы понять кто это. Эмма чувствовала ни с чем не сравнимый, ни на что непохожий запредельный ужас, известный каждому живому существу, едва только оно появится на свет. Само рождение являлось первопричиной этого страха, от которого сердце холодело и мысли в голове слипались в бесформенный ком. Всадник сбросил капюшон, и Эмма вскрикнула: она ожидала увидеть оголенный череп, но увидела саму себя. Была другая Эмма так истощена, так бледна, что казалось — одно прикосновение, и она рассыплется, но она твердо и прямо сидела в седле, и властно смотрела в лицо настоящей Эммы. И та как будто становилась меньше, усыхала перед ее всесильным взглядом. Взглядом самой Смерти. Смерть поманила движением тонкого пальца. Эмма готова была пойти к ней: она устала и не хотела больше жить, но все же еще сильнее она не хотела умирать. Только не так, не в этом запутанном мире, не здесь, не сейчас. Ноги Эммы точно вросли в пол, и она не могла сделать шаг. — Твое время пришло, — объявила Смерть и оказалась прямо перед Эммой. В руках она держала изогнутый кинжал, на котором было выгравировано — Эмма Свон. — Время — относительное понятие. Его не существует, а значит, все происходит одновременно, — пробормотала Эмма, смутно припоминая, откуда в ее голове появились такие мысли. — Мое время абсолютно, — гремел голос Смерти. — Ты можешь сколько угодно оборачивать себя в душеспасительную философию, как в кокон, но суть остается одна — ты все равно умрешь. — Умру, — согласилась Эмма, — но не сегодня. — Почему ты так уверена в этом? — спросила Смерть. — Я не уверена, я просто так чувствую, — Эмма пожала плечами. — Посмотрим, — Смерть размахнулась и ударила Эмму кинжалом в грудь. Та оступилась и рассыпалась лебедиными перьями.