Места в том поезде не купить — он всегда остаётся над… Свистнет, растает вдаль — никаких торгов, Если не чуешь его движенья, как чувствует аргонавт Бег своего стремительного Арго. («Поезд на Сурхарбан», О.В.Медведев)
Он помнил этот взгляд, и молчал в замешательстве долго. Куда дольше, чем следовало, не понимая толком, как бы мог его встретить. Он помнил, как позади закричал Кеаллах, помнил, как Венграэт выпустил свою стрелу… Да они рядом стояли, их разделяло два беглых прыжка, никак не больше, так неужто ж эльф промахнулся? Но тот, кто сидел теперь в двух шагах от него, в траве, и терпеливо ждал, он был не Кеаллах — у черного его друга глаза были совсем другие, в их яркой синеве всегда тлел уголек, готовый вспыхнуть жарким огнем. Эти были мягкие, как атлас. Чтоб оставить за собою россыпь лишних мгновений, Каэл глубоко потянул носом и поразился тому, какой густой дух цветущих яблонь пропитывал всю округу. А не поздно ли для цветенья? Он сделал шаг к безмятежно сидящему незнакомцу, неловко покачнулся — и его огрубелых ступней коснулась мягкая, весенняя трава, еще не сожженная яростным летним зноем. Лишь тогда он осознал, что обнажен полностью, что нет на нем даже исподнего. Но не успел и разгневаться на то, как невозмутимо глядит незнакомец ему в лицо, как мимолетная мысль тут же накинула на него свежую рубаху из беленого полотна и стеганую, порядком пропыленную куртку. Он охнул, оглядев свои руки, затянутые в перчатки, все понял и без сил обвалился на камень, что заботливо лежал позади него, обомшелый, весь гладкий и крепко нагретый солнцем. — Я понял, — признался Каэл, пряча лицо в ладонях, — я все-таки мертв. — Не более, чем я сам, — возразил ему собеседник, — но прежде оглядись вокруг, врагов здесь у тебя нет. А после я расскажу тебе все. Он так и не понял, что его подкосило — то ли этот спокойный голос, то ли застарелый пепел, забившийся между швов стеганой куртки, но он бежал. Он бежал, не пощадив дыханья, забыв усталость, мимо высоких башен из пряного песчаника, мимо сверкающих кристальных озер, в которых купалось солнце, где рыба плескалась гладким зеленым боком, мимо бескрайних лавандовых полей и острых стрел горного ельника — выше, выше, до самых звезд. Туда, где не должно было остаться не воздуха, ни тепла, где не было места жизни. Где нужды во всем этом не было. На самый высокий пик, с которого открывался мир — весь, без остатка: и бескрайнее море, и Город Золотых Башен, и бесконечные лестницы Порт-Ваниса; непролазные зерриканские леса, в которых угнездились драконы. Мир, которому он больше не принадлежал. Мир, в который не мог вернуться. Да и не хотел бы — ведь Эттри там не было. Ему обещали рассказать обо всем — но он сидел посреди снегов, пока не устал сидеть, пока солнце не выжгло все слезы в его глазах. А потом он спустился, и вернулся той же дорогою, какой пришел.***
Он знал, что на него глядят с живым интересом, чувствовал это спиною, затылком, самою кожей, и ничего с этим поделать не мог. Но сидр промочил ему горло, как настоящий. — Здесь нет, и не может быть никакой ошибки, — заявил ему собеседник, горделиво повернув голову с золотой резьбою королевской короны на высоком челе, — если ты здесь, рыцарь, значит, ты герой. Значит, долг твой в том… — Терпение, Ваше Величество, — заметил ведьмак, что Каэлу был уже знаком, с выбритыми висками и усталой, доброй улыбкой — кажется, его звали Эрланд, да, точно Эрланд, — что есть герой, как не живое воплощение людских чаяний, людских надежд, что соткано в одну личность? Мы нужны им, и пока мы нужны, мы пребудем здесь, и будем возвращаться в час нужды, но разве уместно здесь принуждение? Разве не важна здесь добрая воля? Не давите на него, Визимир. Визимир Справедливый, король Редании, что был заколот вероломным кинжалом еще тогда, когда сам Каэл припадал к материнской груди, тот, кто сумел объединить армии Северных Королевств у Соддена — он нетерпеливо вздернул брови, повел взглядом в сторону эльфа в высоком шлеме, что вел беседу с другим, сероволосым, прикрыл на мгновение глаза и отвернулся. — Никакой ошибки, — невозмутимо повторил он, — но чаянья и надежды, друг мой ведьмак, есть не только у людей. И они разнятся меж собою. С этим, позвольте-ка напомнить, каждому из нас пришлось примириться. — Но не в последний раз, — живо возразил Эрланд, — никто не притворился, будто не слышит Зова. Даже Aen Seidhe. Гирлянды высушенных трав под потолком покачивались, кивая ему согласно, и источали аромат, как настоящие. Каэл не вытерпел и кашлянул, напоминая им двум, что сам он все еще здесь. — Я мыслю, а следовательно, я жив. И вы меня обяжете, если выслушаете мои мысли. Эрланд мягко кивнул, слегка напряженно опустив голову, а мертвый реданский король, напротив, вскинулся с большим интересом. — Мой друг был мертв. Был — и вернулся, но ни разу не говорил со мною о том, что видел, и омрачалось его лицо. А я чувствую вкус сидра и слышу запах цветов. Я жив, — упрямо повторил он, — когда забываю, что это не так. И в чем же подвох? — Никакого подвоха нет, — мягко возразил Эрланд, — возможно, он был не готов. Возможно, час его не пробил, а когда пробьет — он увидит иное. Быть может, он встанет здесь, как равный, когда придет его час. — Это честь. Это величайшая ответственность, — припечатал Визимир, — не каждый удостоится этого. Иным же предназначено иное. — Тринадцать лет я служил Темерии — не герой, но простой капитан гвардии, — заявил Каэл, улыбнувшись из-за того, что решение стало теперь простым и понятным, — но я бы остался. Я видел, что делал ты, — кивнул он Эрланду, — и это было достойным делом. Я бы остался, если бы только мог. Но я не могу… — он перевел дыхание, — я не смогу. Ведь здесь нет ее. Нежная рука коснулась его плеча, слегка сжала, и когда он рывком обернулся, то понял вдруг, что в ее глазах не осталось ни страха, ни робости. Будто б ее лицо лучилось теперь мягким сиянием, так почудилось ему. Да b разве ж была она когда-нибудь, эта робость, или он, защитник, хотел видеть ее всякий час? Знать, что она так нуждается в нем… — Нет тебе нужды выбирать. Я тоже не герой, — улыбнулась Эттри, его Эттри, — а простая цветочница. Но здесь — время сказок; добрых сказок и походных костров. Каэл взглянул на реданского короля. — Выходит, и фехтовальная школа есть? — спросил он c легкой улыбкой.***
1303 год, Горс-Велен, Темерия, и далее — везде Их мог спасти кто угодно, достаточно неравнодушный, чтоб это сделать. Но они, покрытые пылью, кровью, плачущие от радости, спасли его — он кинулся отыскивать к ним дорогу в ту же минуту, когда возвратился в город, он привел с собою полтора или два десятка здоровых, живых людей, он нашел чародея, что был еще в состоянии поднять что-то тяжелее песчинки, чтоб разобрать завал — и тем спасся, когда черных, что высадились на берег, принялись вязать и захватывать в плен. Дни слились воедино в тяжелую, бесконечную пелену — он едва спал, он заштопал бессчетно ран, сколько не видел и за всю свою жизнь, он менял перевязки, и о том, что Цинтра и Назаир восстали, узнал, как о свершившемся факте. И в одной провинции, и в другой, столь удаленных от Города Золотых Башен, не промедлили воспользоваться ситуацией и, по слухам, даже действовали в согласии. Дураки они были б, если б не воспользовались тем, что два брата-короля примирились на далеком Севере, что решили на императора возложить вину за город, наполовину стертый с лица земли. Из-за трех человек — всего-то трех человек, одного обстрела и высадки! — Иоанн Кальвейт потерпел столь сокрушительное поражение, что даже утрату двух провинций почел за меньшее зло. Дивизии, стоявшие уже у реки Велены, отступили вглубь империи, когда с Севера поднялся голос двух королей, окутанный едкими белыми дымами. Жаль, думал Кеаллах, его не было там в эти славные дни… С Мехтом дело было иное — он был не Цинтра, где до Темерии много ближе, чем до Города Золотых Башен. В Мехте такой сценарий был недостижим, и неважно, оказался бы он там в подходящее время, или нет.***
Рилан поднял кубок и посмотрел сквозь него на пламя свечи. — Я как только увидел, то сразу понял, добра от нее не жди, — заметил он, воинственно изогнув верхнюю губу, — какова стерва, а! Ты не на человека похож, на тень! Кеаллах промолчал, уставившись на карту, распятую на стене над его головою. — Мне больно на тебя глядеть! Отдаю тебе Новиград, — продолжил старинный друг, — на три дня. Ходи по девкам, пей, сколько влезет, и о деньгах чтоб не думал, понял? А впрочем, дела отдам и с тобой пойду. — Не надо мне девок, — отмахнулся Кеаллах, залпом опустошив полный кубок, — но от кровати не откажусь. Он много ел и подолгу спал, а в перерывах между этими двумя делами, что отнимали порядком времени, почитывал книги, которые мог достать, глядя, по обыкновению, на то, как Шепот сворачивается на подушке, которую он согрел прежде своим дыханием. Он совершенно не понял, когда успела начаться осень, когда воздух приобрел холодный хрустальный звон, а листва истончилась, став ярче песков пустыни. В Корпус охотников на чудовищ вот уже несколько месяцев кряду всякий день шли добровольцы — им платили нескупо, ими гордились. Лишь благодаря их ежеденным усилиям дороги на Севере были, большею частью, более или менее безопасны — но и чародеи работали на износ. Довольно с него было порталов. Ни единой кроны он бы не отдал за портал. Кеаллах покинул и вольный город Новиград, и Рилана, и библиотеку еще до того, как поднялись шторма.***
В Вызиме он надолго не задержался, но и того времени хватило ему, чтоб заметить, как изменился город — сколько полощется на ветру знамен с золотою горящей розой, как мало эльфов видать кругом… Ни краснолюды, ни низушки никуда не подевались, по меньшей мере, на беглый взгляд. Он остолбенел, увидав монумент, горделиво возносившийся над Большой Замковой площадью — бронза еще не успела позеленеть и первозданно сияла на солнце, глянувшем из-за тяжелых туч. Их было двое; будто б покачивая в руке грубоватый кубок, один, сощурившись, вникал в тяжелый свиток, и верно, был тот свиток свежим донесеньем от темерской разведки. Другой стоял прямо, наполовину вынув клинок из ножен, и глядел вдаль, куда-то за озеро, а то и дальше, и они соприкасались плечами, будто б один поддерживал другого. Сходство было небывалым, будто б ваятель лично знал их обоих. «Сыновьям Темерии» — прочитал Кеаллах у подножья статуй и, хрипло, простуженно отсмеявшись, он кивнул Каэлу, а в сердце расплелся какой-то тяжелый узел. Ему неоткуда было знать, что за день до битвы в Горс-Велене в Аэдирне вспыхнуло восстание, и Грегуар де Сен-Вилье, суть, верный пес темерской короны, был выволочен на высокий балкон и сброшен на копья народного ополченья. В Аэдирне мало кому хотелось новой войны с Нильфгаардом… Пусть восстание было подавлено, Каэл Герион Тренхольд остался последним из тех, над кем довлело проклятие Жака из Спалли. Когда душа его покинула тело, Фольтест Темерский будто бы очнулся от долгого сна, и, лишнего не промедлив, изъявил желание примириться со братом своим, королем Редании. Придворные поговаривали, что беседу свою они решили провести без свидетелей, и вели не менее полудня, но после вдвоем, как одна душа, выступили на балкон дворца в Третогоре, и предстали перед народом. И Золотую Розу король обласкал своею дружбой, возвратив земли, отобранные еще в прошлом веке, за то одно, что они сражались за его город, пока он готовился к войне с Нильфгаардом. За то одно, что Орден не воспользовался ситуацией и, заручившись народной приязнью, не сорвал корону с его чела. За то одно, что войны удалось избегнуть. Злые языки даже о том поговаривали, что входил он в склеп в мариборской крепости, и там просил прощенья у Жака из Спалли, и слезы текли по его лицу, да только кто ж в здравом уме в такое поверит? Кеаллаху неоткуда было знать, что Хиона аеп Кагыр, не дожидаясь, пока за них примутся короли, явилась во сне каждому Aen Seidhe, и предложила оборвать дорогу ненависти, предложила мир, что мог воссиять, как самоцвет в короне небес — и таково было выраженье на ее лице, таковы были речи, что мало кто решился ей отказать, и, даже проснувшись, не переменил своего намеренья. Большинство эльфов Севера откликнулось на ее зов, немалая часть из живущих на Юге пересекла Яругу — и, благословленные Францеской Финдабаир, владычицей Дол-Блатанна, и (по слухам, передаваемым с нескрываемой досадою среди тех, кто все же решил остаться) самою Девой Полей, они вошли в Ard Gaeth в ночь на Ламмас, забрав с собою все, что смогли — и орудия труда, и припасы на первое время, и многое из того, что было сделано руками Народа Гор. Те, кого пожалела Хиона, дети и женщины на пяти кораблях, они давно уже были там. В Вызиме он надолго не задержался, не остался и на многодневное празднество, и на народные гулянья — Фольтест Темерский сочетался браком с дочерью короля Эдмара из Цидариса, получая в приданое от жены и цидарийский флот, и цидарийские верфи. Его путь вел его дальше на юг, за Яругу, через половину империи.***
За время его отлучки Мунира успела сойти во землю, и мать у него снова осталась всего одна. Он не помнил многих морщин, что пролегли по ее лицу, особенно тех, что лучами солнца разбегались из уголков глаз — раньше она улыбалась редко. Но глаза остались прежними, остались прежними мягкие, добрые руки, обхватившие его спину, остались прежними губы, коснувшиеся его колючих щек. Он возвратился ко времени, прямо на свадьбу младшей сестры — и когда она успела, рыжеволосая, как красные пески Кората, стать стремительной, как буря в пустыне, стать такой остролицей — ведь он же помнил, помнил ее младенческие пухлые щеки! Когда праздник иссяк, когда он почти не чувствовал под собою ног от приятной усталости, мать усадила его на узорный ковер во своем шатре, налила крепкого и с понимающей улыбкой велела рассказывать, как он жил, покуда они были в разлуке. Он прежде думал, что привык без нее, привык быть один — но слова полились легкие, как прозрачная вода льется из сомкнутых ладоней. Как будто никуда и не уходил, и едва заметил, когда разгорелся колючий полдень. — А ведь она была права, сынок. Она права, твоя черная девочка, — заметила матушка, мягко прижав его буйную голову ко своему плечу, — что ты предлагаешь для свой Мехт?***
1303 год, корабль Его Императорского Величества «Caer`zaer» Она не сдержала обещанья, данного Трисс, так и не сдержала его — на двадцатый день пришлось заложить страницу в трудах Джеоффрея Монка и спешно выйти на палубу. Несмотря на оживление, царившее там, «Император» все еще не мог развить всей скорости, на которую был способен, пусть бы и простояли они на якоре у никому неизвестного острова целую декаду, завершая срочный ремонт. Вернуть ему прыть, какая была до боя, можно было б только на верфи — а на верфи путь им был заказан. Черными птицами покачивались паруса по правому борту — корабля было три, и шли они ходко, выпустив лисели по бокам, вполне уверенные в том, что им по силам настичь раненый «Император». Вахтенные стояли у шканцев, прямые, как мачты, и дожидались приказа — а Калеб молчал, и в глазах его таилась гроза. Дважды уже она пыталась его утешить, и дважды выбирала не те слова. А Годрик молчал уже двадцать дней. — Могу выдать старику шпор, — предложила Марэт, взглянув быстро на паруса, — тогда до темноты не поспеют, а там сменишь курс, и поминай, как звали. А «Императору» уже приказывали лечь в дрейф — и пусть он был больше каждого из нильфгаардских кораблей, был тяжелее и лучше вооружен, их было три. Калеб покачал головою. — Надо преподать урок, — тихо и зловеще прозвучал его голос, — им не дозволено преследовать мой корабль. Она, испугавшись, стиснула его руку и зашипела, обнажая глазные зубы. — Прошу тебя, — взмолилась она, — мой урок будет милосерднее твоего! Ей показалось, будто согласился он с облегчением. — Враги Нильфгаарда полны вероломства. Они уже осмеливаются выдавать себя за верных слуг императора! — крикнул Калеб, без труда перекрыв весь нетерпеливый палубный гомон. — И мы позволим им это? Они действительно легли в дрейф, подпуская к себе поближе… Неодолимая сила сорвала вымпел, что повелевал сдаться, спалила черные паруса, разбила рангоут, но оставила в живых всех, кого не зашибло сразу. — В иной раз он отправит за нами магов, — заметила Марэт и печально отвела взгляд.***
Уставной мундир она стянула еще в самом начале, а теперь взялась за воротник крепко расшнурованной рубахи и потрясла, изгоняя из-под нее горячий соленый воздух. Жара по-прежнему пахла черной смолой, пока воды по правому борту ревели, а над горами Амелл проливался нескончаемый соленый дождь… — Сколько? — спросила она у штурмана, тяжело дыша. — Сколько на этот раз? Скажи мне цифру! Он был рад услужить, как и все они, бедняги, погибшие души… Он вел измеренья со всей поспешностью. — Сто семьдесят восемь футов в высоту, — доложил он, когда статуэтка уже стала скользить от пота в ее ладони, — и все пятнадцать в глубину. Она совершила еще усилие, хотя, казалось бы, исчерпалась — и портал еще немного подался вверх. — Сто восемьдесят… — виновато сообщил штурман. Портал закрылся с визгом оборванной струны, и Марэт, опустившись на палубу, отдраенную до блеска, опаленную солнцем, окончательно уверилась в том, что лишних двадцать пять футов взять ей уже неоткуда. Что «Императору» не войти в портал.***
Зловещим зеленым светом мерцали мачты его и борта, и призрачные огни облепили снасти, и паруса его, казалось издалека, разодрал беспощадный ветер — спустя девять дней и тринадцать часов, с большим трудом пополнив запасы провизии и воды, «Император» вошел в портал. Портал прибавил всего семь футов — прежде пришлось избавиться от верхушек мачт. — Все, что могла, — заявила Марэт, ворвавшись в бывшую каюту О`зеана, — а теперь мы поговорим!***
Они не могли их убить. Не могли отпустить — мало того, что каждый на корабле был свято, незыблемо убежден, что по сей день служит Нильфгаарду, что исполняет особое поручение, мало того, что этого насилия над их волей не смог бы обратить ни один чародей, пусть бы и сведущий в исцелении разума… Мало того — и на родине их ничего хорошего б не ждало, а было их несколько сотен, считая женщин. А Калеб всякий день выходил на палубу и бичевался своею ошибкой, упивался ею, как горький пропойца, и выхода не видел — и не искал. Зато искала она, но, видно, слишком устала, чтоб эта мысль, очевидная, простая и правильная, пришла в голову прежде. Она избегала его каюты, где, подарок от О`зеана, хранилось зеркало в полный рост, распятое на стене, а теперь, изложив свою мысль, гляделась в него с улыбкой. Глазья! Глазья, да — пусть левый так и не прозрел, они остались у нее оба, помешало б это только в бою, и можно было почесть за счастье, что кинулась она на Aen Elle, а не на человека, что воля пустила трещину именно тогда — образ Тамарат все еще вставал в памяти, как живой... Но с человеком ее перепутал бы теперь разве что слепец — особенно, когда она улыбалась. Корабль, полный слепцов… И все же человеком, человеком она была! — ни пророком, ни чудовищем, ни мутантом… И поступать хотела по-человечески, даже если Годрик давно молчал. Украдкой наблюдая, как лицо Калеба задумчиво светлеет, она окончательно развеселилась, как от доброго вина, сообразив, что ничуть не скучает ни по дублетам, ни по доспеху, сама себе оружие и броня. Другое дело, что Гиацинт — Сир Рашпиль! — был не меч, но друг… А у друга была обида. — Да это же очевидно! — воскликнул Калеб, живо вскакивая со своего места. — Настолько очевидно, что я не понимаю, отчего сам не придумал это! Он смеялся. Он в первый раз за это время смеялся... — Им понадобится библиотека, — заявила она, уткнувши палец в его грудь, — библиотека, школа и лазарет. Им понадобится зерно для посевной и лекарства… — И высокая ратуша, — захохотал Калеб.***
Они ограбили библиотеку. Они вдвоем ограбили цинтрийскую библиотеку, самую северную изо всех, где имелись труды, писанные по-нильфгаардски, и этого восторга она бы не променяла ни на одно прощение от Годрика Салливана. С остальным было проще, куда проще и легче, но они не торопились, решив в коварстве своем, что дадут немного пожить легенде, прежде чем легенда уйдет на покой, и зловещие огни «Императора» видели и в южных морях, и неподалеку от Новиграда. — Сам дьявол у них за штурвалом! — перешептывались моряки. У них появилась карта Фаабио Сахса, прижизненный подлинник, исполненный его рукою. На «Императоре» отяжелели трюмы. Пора была идти на закат.***
В трюм она почти не спускалась, нужды в том не было. Лишь однажды, в самое первое утро, в тщетных поисках рыцарей, которых пленил О`зеан, но не было их и там. Он казнил и их тоже, когда его вестовой, вернувшись с ее ответом, попытался его убить. Ему б родиться пиратом… Она не спускалась в трюм. Она не замечала прежде этого офицера, что попросил ее проследовать за ним, а теперь, со смесью хорошо сокрытого страха и неробкой надежды, ожидал от нее ответа. На стойке лязгал на качку черный доспех, а на черном доспехе, слева, над сердцем пестрела эмблема Второй Виковарской. Свежей краской еще несло, и она липла бы к пальцам… — Подкуп должностного лица, — припечатала она, глядя ему в глаза, — но я тронута, и оттого попытаюсь забыть о том, что услышала. — Он колдун и лжец! Он подавил их волю, он смял их разум, да я и сам почувствовал то же, — с глухим отчаянием повторил нильфгаардец, — но почти сразу каким-то чудом освободился! Но с кем бы ни пытался заговорить… Я узнал один из тех кораблей. Это был имперский корабль, я прежде служил на нем… Это были свои! Марэт вскинулась. — Рассказывай, — потребовала она, — ты говоришь, что освободился. Офицер заметно смутился. — Ваша речь, — отвечал он, — вы обещали, что мы увидим рассвет. Звали с собой. Он кивнул на эмблему, которую она привыкла носить на воротнике рубахи, как брошь. — Если б не это, я б и не решился. Мой отец служил там. Умер от старых ран в семьдесят шестом. — Я сожалею, — ответила она искренне. — Мой еще жив. Надеюсь, что это так. Она обвалилась на пыльный ящик и закрыла лицо руками. Что в целом мире могло вызвать в ней те же эмоции, что обуревали ее тогда? А сознательному контролю, если это и было взаимосвязано, оно явно не поддавалось… — Ты один такой? — спросила она невесело. — Или есть еще? — Есть… — неуверенно согласился офицер, но голос его окреп, а в глазах прорезался вызов. — Полтора десятка наберется. Но имен их я не назову и на допросе. А вам пора определиться со стороной. Марэт встала и выпрямилась. Ей это вполне удалось, а он стоял, согнув колени в дуэльной стойке, чтоб не упираться маковкой в пыльную балку. — Я не собираюсь определяться со стороной, — ответила она, широкой улыбкой встречая вызов, — я собираюсь исправить то, что еще можно исправить. — Что же вы имеете ввиду? — Имею, что он не колдун. Он этого не хотел, и сам страдает не меньше вашего. Но если вы пойдете против него, то умрете, как бунтовщики. — Значит, уже выбрали сторону. Она тяжело вздохнула, качнула головою и схватила его за плечи. — Мы идем, чтоб заложить колонию на Сахсонике, — призналась она, и голос от гордости зазвенел, — когда император узнает координаты, его радость окажется крепче, чем желание вас казнить. Он долго молчал. — Так это правда? О том, что вы доверенное лицо императора? Марэт рассмеялась. — Разумеется, нет, — ответила она и горько, страшно раскашлялась.***
Она совсем не боялась штиля, а Калеб Мартрэ не боялся штормов. И все-таки на второй месяц плаванья дневную пайку пришлось урезать вполовину, а когда марсовые заметили землю, длинной полосою темнеющую вдали, на всем «Императоре» оставалось всего-то полбочонка пресной воды.***
Впадая в море, река ветвилась на три рукава, глубоко прорезавших грудь низких белых холмов, прикрытых, как покрывалом, кронами корабельных сосен. Далеко вдалеке, в двух или трех днях пути, золотистым закатным пламенем полыхали вершины гор. Лучи второго солнца трепетали на длинном древке посреди широкой поляны, уже очищенной от подлеска. — Вам оказана большая честь, — заявил собравшимся Калеб Мартрэ, — воля императора такова, что вам назначено основать здесь колонию и наполнить жизнью эти края. Вам назначено проследить, чтобы знамя Нильфгаарда никогда не опускалось над этой землею. Мы останемся ненадолго… — Но пока мы здесь, — добавила Марэт, — и поможем встретить первые трудности. — Новая Альба… — предложила одна из женщин, спасенных с «Хионы», — всякой колонии нужно название, и я предлагаю это. Марэт заметила, как ее знакомец украдкой кивнул, и глаза у него стали мягкие. — Пусть будет Альба, — согласился Калеб, ухмыляясь. — Новая. Старая-то уже не та… И она кивнула в ответ.***
Всякий день Марэт просыпалась после рассвета, и всякий день по нескольку часов проводила на стройке. Улицы сразу решили делать широкими и прямыми, как в метрополии, и дома, поставленные с помощью Силы, не имели в себе щелей, в какие мог бы проникнуть сквозняк, и обещали быть теплыми по зиме. Библиотека — сотни томов, ухищенных из Цинтры — расположилась в ратуше, а лазарет при школе, все едино обещавшей пустовать еще долгие годы. И таверна у центральной площади — их все сразу сделали каменными, и в этом ее заслуга была невелика: так слабы были ее таланты в работе с Землею, что гладко отесанный блок удавался за то же время, что и у тех, кто из военных моряков перековался в каменотесы. Но даже этих слабых талантов хватило ей, чтоб обнаружить, что близлежащих горах найдутся и медь, и никель, и серебро. — Новая Альба, — проворчала она, смеясь, — Новым Ковиром следовало назвать! С «Императора» сняли все, что могло помочь молодой колонии, а зеркало из каюты О`зеана, не поправ устава, девицы разыграли в кости — столько их было, что два часа потребовалось на одно это. Две длинных улицы выросло к зиме там, где до этого шумели сосны одни. И, пусть Калеб этого не приказывал никому, но к излому года, когда огонь весело потрескивал в очагах, а Великое Море ярилось долгими тугими валами, в Новой Альбе появилось несколько новых семей. А когда наступила весна, когда она охватила буйным цветеньем горные луга, что лежали окрест, настала пора прощаться, и нелегко далось это прощание. Триста восемьдесят семь человек — и за эту зиму не погиб ни один. Как жаль, что не видел Кеаллах, какие праздники они научились устраивать… Жаль, что не видел Каэл. «Я был неправ, — впервые за много дней она услышала голос Годрика, и сперва вконец растерялась, не зная, что бы ему ответить, — ты выбрала верно, теперь я понимаю…» И она не ответила ничего, совсем ничего ему не ответила — пусть уж подождет малость.***
1304 год, Великое Море близ берегов Сахсоники Калеба распирало от чистой радости. И саму ее распирало едва ли меньше — они справились, они отвели корабль в открытое море, достаточно далеко, чтоб никто из колонистов, ни в одну оптическую трубу не сумел рассмотреть, как именно решили они поставить точку в недолгой его судьбе. Открыв в себе большую страсть к описанию зверей, птиц и прочих гадов, что не встречались на Континенте, связист оставил ремесло, ведь не с кем было связываться ему, но до того, обнаружив благодарные уши, поделился хитрой наукою дальней связи.Тогда-то и созрел план. Трюмы были пусты, как и верхняя палуба, как и каюты всего офицерского состава — обглодан, что липа по весне, был когда-то роскошный корабль. Давным-давно на постоянную раму на берегу установлено было носовое орудие. Увидев знакомое лицо в перекрестье лучей, она вздрогнула, но не дала страху овладеть собою, не позволила ему, шагнула вперед. — Ваше Императорское Величество, — поклонилась Марэт, — рада видеть вас в добром здравии. — Говори. Она стиснула за спиною одно запястье другой рукою. — Стало быть, я доверенное лицо императора? — Стало быть, я пока не решил, — отвечал Иоанн Кальвейт, — как с тобой поступить. Марэт улыбнулась, обнажая глазные зубы. — Флаг Нильфгаарда был поднят над колонией на Сахсонике. Но координаты, Ваше Величество, вы получите не ранее, чем через год, — продолжила она, едва выдержав его взгляд, — если докажете мне, что с вами им будет лучше, чем без вас. На Континенте, идти до Сахсоники нелегко. — Продолжай. — Это богатые, нетронутые и обширные земли. И когда-нибудь они пожелают независимости, пожелают отделиться, как пожелал Ковир. Хотелось бы мне верить, Ваше Величество, что дело решится миром. Иоанн Кальвейт откинулся на кресле, на котором сидел, вытянул длинные ноги. — Я мог бы послать за тобою чародеев. Мог бы убить тебя, — сказал император, — но мне интереснее, что ты сделаешь через год. Через десять лет, да, мне интересно… Марэт коротко поклонилась. — Эта честь превыше всех медалей, — ответила она задумчиво, — и всех наград. Узко сощуренные, темные глаза Кальвейта блеснули огнем. — Каждый из нас платит посильную цену, — заявил он, — и каждый получает награду, ту, которую заслуживает. — Продолжайте, Ваше Величество. В этом явно не все. — Изволь. Чтобы быть готовым к будущему, стоит хотя бы отдаленно представлять себе, что там ждет, — ответил ей император. — Потомок рода О`зеан должен был стать адмиралом. Так говорили звезды. Она заметно вздрогнула, возрождая в памяти то, что в любопытстве своем смогла узнать о той страшной ночи. Если б Кеес Вармер О`зеан не обстрелял «Барбегаз», чего ни один другой адмирал делать бы, само собою, не стал, то ни Калеб, ни Тайлер Верден не успели бы остановить главнокомандующего Aen Elle — и тогда Конъюнкция была бы куда обширней, и эта вечная зима… Но так зыбко. Так ненадежно! Эти… звезды… — они были не для нее, но радость подступила к самому горлу, будто можно было с кем-то разделить бремя. — Мне жаль, что это стоило Цинтры и Назаира. После стольких лет там настанут трудные времена… — ответила она, отступая из перекрестья лучей. — Я отдам вам колонию. Но корабля не верну — постройте новый, Ваше Величество. Ее фигура пропала, и последним, что услышал император, была короткая фраза, затрепетавшая от едва сдерживаемого восторга: — Открыть кингстоны! Он запретил сразу обрывать связь — и услышал гул ревущей воды, короткий треск гибнущих зеркал.***
«Император» быстро тонул, и, тяжелея с каждой минутою, оплакивал себя безнадежным зловещим скрипом. Она хотела раскрыть портал, но Калеб решил иначе. — Говорят, не всякий вампир перемахнет через Великое Море, — весело заявил он, — ну, так я и не всякий!***
Солнце поднималось над Каэр-Трольде, и порт оживал, обретая звуки. Возвращались рыбаки с утренней ловли, раскидывали лотки со свежим уловом, бранились сонные грузчики… Кричали гуси. Марэт надвинула на переносицу очки из зачарованного стекла — когда они сидели на носу, то карими казались ее глаза постороннему соглядатаю. Да и не вызывали очки таких подозрений, какие вызвала бы неумелая иллюзия… — Не в последний раз видимся… — обняла она Калеба, — разыщи их. Уверена, они так и не нашли себе корабль по вкусу. — Разумеется, — отозвался он, — разве хоть один другой капитан согласится отправиться за Терновым Венцом? Они остались одни — она и Гиацинт за ее спиною. «Простим друг друга, Годрик Салливан? Простим и не вспомним зла, — предложила она, сладко улыбаясь, — впереди так много лет, так много дел! Но спасать девиц из беды, я, пожалуй, уже не хочу…» «М-да? — насторожился призрак. — Звучит зловеще…» «Звучит прекрасно, — возразила она, — масштаб у девиц не тот!»***
В своих поисках она успела дважды повидаться с семьей, до полусмерти напугав одного из племянников. Деран действительно исхитрился выращивать цветы на юге Ковира, и мало кто сумел бы признать в веселом цветочнике старого имперского разведчика… Михал все еще овладевал сорокапятисложным махакамским протезом, но успехи имел. Отводила глаза сестра, покуда Марэт не подкараулила ее с бутылкою вина и самым решительным намереньем — и тогда они проговорили всю ночь. В своих поисках она успела передать пакет с координатами в императорский дворец, убедившись, что они, и верно, смогут достичь адресата. Стоило только пройти по улицам нескольких нильфгаардских городов, посидеть на площадях, в харчевнях, послушать, о чем говорят местные жители — и становилось ясно, что Иоанн Кальвейт, милостью Великого Солнца император Нильфгаарда, не пренебрег в полной мере ее просьбой. В своих поисках она имела тайную встречу с сенешалем Ордена Золотой Розы…***
Она закончила говорить правду, а закончив, деревянной рукою сняла очки. Ансельм поперхнулся, звякнул коллар магистра, его спина глухо ударила по креслу, но взгляда своего не отвел он. Взгляда напряженного, внимательного, человеческого — несмотря на то, что имели они по крови своей сродство. — Я была напугана, — добавила Марэт, — и не могла довериться. Не знала еще, о чем говорить. Ансельм тяжело вздохнул — и тронул рычаги на своем махакамском кресле, послушно выкатившемся из-за стола. Был протез у Великого Сенешаля, но им он пренебрегал, полагая, что острая сталь не является более орудием его дел. Его орудием стало слово. — Иди за мной, — сказал он у дверей кабинета, и, открывши двери, выкатился прочь. В пустынном зале, над мраморным алтарем, над жаровней, в которой гудело пламя, висела на стене орифламма — с розой, вышитой золотою нитью. Та самая орифламма, под которой она въезжала в Горс-Велен — но роза более не алела, как пролитая кровь. — Это копия, Малгожата. Оригинал находится в Новиграде, — возразил Ансельм, — увидев его, я понял, что неисповедимы пути Негасимого Пламени, что не мне, человеку, задавать ему пределы возможного. Не мне осуждать тебя — или бояться… Захотелось ей обернуться, заглянуть ему в глаза и заметить, что так скоро он договорится и до того, что и сама магия есть не что иное, как дар Святого Пламени — но слова завязли глубоко в глотке. Полотнище трепетало над пламенем, как живое. Долгие дни, лишенные покоя и сна, они проводили над документами — над новым уставом, над новыми догмами, которые предстояло еще утвердить в Новиграде. Человек, что верил в Вечный Огонь — в Создателя, как время от времени поправляла его Марэт — представал перед их глазами сытым, но не пресыщенным, представал жизнерадостным — ибо, со временем, не останется у него причин для уныния и тоски, трудолюбивым и любознательным, ибо знания есть огонь. Сенешаль уже перебрал в уме кандидатуры братьев, что могли справиться, по его мнению, с этою нелегкой задачей — собственным примером, в отдаленных уголках Севера утверждать этот идеал. И первым среди них назвал он Асгейра. Наметивши день — в самом конце Йуле, когда в Нильфгаарде едва-едва начинали набухать почки на апельсиновых деревах, Ансельм удовлетворенно улыбнулся. Кончалось лето, и до этого дня оставалось много других, исполненных труда дней, но иначе было нельзя — следовало убедить церковь Великого Солнца, что открытые дебаты принесут пользу людям по оба берега Яруги. — Дорогу осилит идущий, — вздохнул он, и, отложив перо, откинулся на мягкую спинку кресла, пригубил вина из резного деревянного кубка. — Долгие годы мы совершали одну и ту же ошибку, — отвечала Марэт, и, разглядев вдоволь чернильных пятен на своих пальцах, взглянула ему в глаза, — даже двух соседей нельзя привести к совершенству одним путем. На том они расстались, но она не знала, что поиски приведут ее к старому домику Эвелин, в котором многое имело начало…***
1305 год, г. Амелл Травы, опаленные солнцем, пахли пряно и густо. Острыми, рваными пиками возносились над ними горы Амелл, и рушились, глухо рокоча, водопады. А дом был тот же, обнесенный низкой каменною оградой, по которой вился плющ, сложенный из плотно подогнанных друг к другу камней, он был выбелен с большой любовью, а на крыше черепица сменила дерн. Беловолосая, хрупкая Хиона с большой сноровкой изловила гуся и тут же, ловко развернувшись, смахнула ему голову топором. — Прекрасный дом. Прекрасные виды, — ответила она с невозмутимой улыбкой, — и, самое главное, никто не пытается использовать меня в своих интересах. Марэт рассмеялась и сняла, наконец, очки. — Пойду-ка я, — сказала она, — соберу овощей, пожалуй.***
Потрескивал костерок, выбрасывая алые искры в небо, полное звезд, а они вдвоем обгладывали гуся, запивая его туссентским. — А я так не смогу, — задумчиво призналась она, и, кинув кость в огонь, по-простому вытерла жирные пальцы о пучок зеленой травы, — не смогу засесть у огня, не смогу вытянуть ноги, гусь этот, в конце концов… Огонь из груди моей вырвется, понимаешь? — И чего же ты хочешь? — спросила Хиона, и, лукаво сощурив зеленый глаз, отхлебнула из высокого глиняного кубка. Марэт уставилась на звездное полотно, отражавшееся в водах горного озера. — Вот я, положим, магистр, — хмыкнула она, — а хотелось бы защитить докторскую. — Я спрошу один раз, сестра, — отставив в сторону кубок, Хиона сдвинула брови, и глаза ее в лунном свете блеснули льдом, — и не отвечу ни на один из твоих вопросов. Никаких уточнений не жди от меня, пока не ответишь. Марэт, не глядя, протянула руку за кувшином. — Ну, давай, — выдохнула она, — спрашивай, о чем хочешь. — Ты хочешь стать слугой всего сущего? Марэт припомнила свои же собственные слова, перед битвой сказанные Михалу, и гулко расхохоталась, опрокидываясь в душистую траву. — Поразительно. Нет, это просто поразительно… — прошептала она, — действуй, сестра моя. Я хочу.***
Высокие деревья тянулись к солнцу, звеня тройчатыми своими листьями на ветру. Хотелось бы ей посидеть под одним из них, сплести венок из цветов, рассыпавшихся в траве и слушать, слушать, закрыв глаза, как трепещут листья, но впереди… Впереди, насколько хватало глаз, широко раскинулся город — сады и фонтаны во множестве вплетались в его безмятежный, величественный облик. Купола и арки, будто бы сделаны из стекла, переливались на ярком солнце всем многоцветьем, и вырастали посреди них серебристые башни, что подпирали собою небеса. А над башнями, над куполами, высоко в небе парила сфера небывалой величины, белоснежная, подобно драгоценной жемчужине она увенчала город. — Это Шером, — сообщила сестра, указывая на нее рукою, — крупнейший исследовательский центр. Сделали так, потому что могли. Марэт изумленно приоткрыла рот. — Огонь, говоришь, горит, гусей разводить мешает? — хохотнула Хиона, горделивой рукою отбросив за спину гладкое полотно волос. — Вот тогда и обращайся сразу в Зал Слуг, нечего магистру вокруг околачиваться. — Пожалуй, я не стану торопиться… — прошептала Марэт, поднимая голову вверх. Там, над деревьями, пронесся небесный корабль; крохотный, на нем, и верно, места хватило бы только для них с Хионой — но неподдельно настоящий… «Поразительно, — выпалил Годрик Салливан, — никогда я такого не видел!» — Даже не помышляй, — улыбнулась Хиона в ответ на невысказанный вопрос, — я только проводник, я не останусь здесь. Она вложила в ее ладонь серебряную шпильку, тонкую, как веточка молодой березы. — Заколи ею волосы, — напутствовала она, — если… Когда пожелаешь вернуться. И я приду. И пропала с глаз.***
1327 год, империя Нильфгаард Здесь, в кольце серых стен, ему не оставалось ничего, кроме воспоминаний. Он помнил, что ответил матери в ту минуту, так же ясно, будто б было это вчера. Он помнил, как оскорбленно дернулся, как разрыл дорожную сумку, достав оттуда мешочек, бережно укутанный во свежую рубаху, как высыпал содержимое на ковер. Тусклый свет масляной лампы заплясал на драгоценных камнях, отразился от лепестков прекрасной алмазной лилии, сверкнул немалой горстью золотых монет. — Я не стану больше грабить обозы, — сказал он тихо, уставившись прямо перед собою на узор ковра, — я куплю себе имя. Я начну действовать изнутри. — Сын? — по плечам Сервили прошла долгая, встревоженная дрожь. — Все будет хороший! — возразил он с притворным возмущением. — Дело ведь не в том, чтоб было плохо весь черный, от этого и в Мехте хороший не станет. Все они решают, как бы сбросить Нильфгаард, никак не могут решить — и топчут свои же грезы… Он помолчал и добавил: — А я попробую иначе, и хоть ты не осуждай меня. Глаза у матери заблестели.***
Он задержался до весны — не хотел пропускать то короткое время, когда пустыня вдоль оазисов зацветала, обретая ненадолго все половодье красок. Пусть и не сразу (уж не хотелось ему, чтоб все это прозвучало, как сказанное холодно, из одного чувства долга), но сумел даже примириться с вождем, с большим сожалением упомнив все, что творил по юности. Все его обиды росли от одного корня — вождь не был его отцом, в этом было главное его прегрешенье. Отцом он так и не стал, зато приобрел имя вместо презрительно сплевываемого «он» — и звали его Рандуин. Рандуин Каменный Щит.***
Камней и золота не достало, не хватило даже алмазной лилии, и двадцать месяцев — и один! — пришлось ему вести врачебную практику, и, отказывая себе во многом, всякий заработанный флорен переправлял он на счет к Чианфанелли. А работы хватало — твари, выползавшие прямиком из ночных кошмаров, беспокоили порою даже крупные поселения, и он, штопая очередного беднягу, вспоминал, бывало, о «Преисподней» и о сгоревших там ведьмаках.***
Обедневший пожилой граф милостиво принял все его сбереженья и толково справил бумаги, согласно которым он, Кеаллах аеп Ральдарн, от рождения был его бестолковым сыном. Граф на старости лет смог обеспечить двум красавицам-дочерям достойное их приданое, а сам Кеаллах — приблизиться к исполненью своего плана. Он поступил на государственную службу.***
И даже здесь, под звук капели, колотившей по поверхности лужи в сыром углу, он не признавал, что ошибался. Признать, что он предал, значило бы убить себя куда вернее, чем всем тем, что делали с ним они. Шел девятый день в этих стенах — на первый его еще не пытали. Тогда они убили Шепот, отрезали ей голову садовыми ножницами на глазах у Старого Змея. Шепот была стара, Шепот едва ли дожила до грядущего года — он это видел, но так… Как долго она оставалась с ним! На следующее утро те же ножницы отрезали ему пальцы — три первых пальца на правой руке, без которых лучник не мог быть лучником. Лучником он не был давно — но обрубки воспалились, ударяли болью по всему телу… Ему не давали спать, ему под ребра вгоняли крюк — и не разу не повторились. Он знал, что из этой чаши не выпил и половины, и уже надеялся лишь на то, что они ошибутся, что они убьют его раньше. Столько дней, сколько лет ты стелился под черных — так сказали ему. Он никогда не служил империи. Все эти годы он служил только Мехту. Благодаря ему никто в королевстве — да и во всей империи! — не работал больше четырнадцати часов в сутки, и пусть немного, но у людей оставалось время на собственную жизнь, на ежедневный сон… Благодаря его усилиям в обширных засушливых землях, что граничили со Сковородкой, на выжженных ее дыханием долинах зацвел хлопчатник — многие километры оросительных каналов протянулись по ним. Его просьба была последним камнем, что лег на чашу весов — и гномы Тир-Тохаира взяли первых учеников из числа людей, в обмен на редкие ископаемые, что регулярно поставлялись из колоний на Сахсонике. Признать, что он предал, значило бы убить себя.***
Кеаллах уже и не чаял увидеть его еще раз. В конце концов, оба они были уже немолоды — время от времени он писал в Новиград, и, в очередной раз не получив ответа, вскидывался и решал в ближайшее время нанести визит на Север — но всякий раз находилось неотложное дело, что требовало его присутствия. И, когда Рилан, как ни в чем не бывало, переступил порог его кабинета… Он отложил все дела, какие только у него были, попросил найти экипаж — на такую сырую погоду колени были уже не те, и, распахнув перед старым другом двери своего дома, откупорил лучшую бутылку вина. — Хорошо живешь, — заметил Рилан, с видом знатока склонившись над высоким бокалом. — Да, не пожалуюсь, — он широко улыбнулся, торопливо нарезая острый, в прожилках, сыр, и прибавил к рыжим виковарским апельсинам, что лежали уже на блюде, еще две грозди мелкого, но сочного местного винограда, — уж лучше ты рассказывай, старина. Как оно в Новиграде? — Медик имеет по шестидесяти флоренов в неделю, — холодно заметил Рилан, — учитель и того больше. А скажи мне, старый друг, сколько ж имеешь ты? В экипаже ездишь, — он с сомнением сощурился, — алые апельсины жуешь. Улыбка медленно сползла с лица Кеаллаха. — Апельсины, да, — заметил он с вызовом, — меня за них больше не высекут. И никого не высекут. — Так сколько? — Восемьдесят, — ответил он растерянно, — порой бывает и сотня. Рилан встал, ахнув бокал о паркетный пол — и вино разлилось черной зловещей лужей. Игла с плотным опереньем пропорола шею, и Кеаллах пошатнулся, опрокидывая легкий плетеный стул. Горло перехватило спазмом, из горла вырывался лишь тихий хрип, а рука не нашла на поясе привычного кинжала… Тело наливалось вязкой дремотной тяжестью. — Предатель! — прошипел Рилан и ударил его в живот.***
Он был не один — несколько их было, мстителей, и приходили они по очереди. Сегодня вновь была его очередь, и Кеаллах ждал избавления, надеялся, что усталое сердце прекратит биться раньше, чем придет Рилан — тяжелые цепи притягивали руки к стене так туго, что не было и шанса перекусить себе вены. Не было и шанса разбить себе голову — он позаботился и об этом. Серые стены и капель, колотившая по луже в углу. Он изредка вспоминал о ней, гадая, как сложилась ее судьба, но и не подозревал, что она решит ему привидеться в этот час. Не предполагал, что затхлый воздух раздвинется в сияющую прямоугольную арку, впуская в его застенок колючий морозный воздух. Несмотря на этот холод, весьма, по его ощущениям, настоящий, на ней была лишь тонкая куртка во всех оттенках земли и камня, закатанная по самый локоть, и точно такие же штаны, заправленные в мягкие сапоги. Серебристые украшенья перехватывали ее запястья, вились по пальцам и прятались в отросших до пояса волосах — будучи видением, она не постарела ни на день, напротив, она была такой, какой повстречалась ему в Вызиме, и все же, все же… в ее глубоких, по-прежнему синих глазах крылось что-то, ему неясное — как будто она опередила его на целые десятилетия. Как будто она могла видеть, как рождаются и умирают целые поколения. Как будто прошла сквозь дым сотен битв — но вернулась напоследок к нему. — Ты пришла, чтоб меня забрать? — хрипло спросил он, чтоб разрушить невыносимую тишину, чтоб развеять то, с каким состраданием она на него смотрела. Она приложила палец к губам — и спустя пару мгновений скрипнула дверь, впуская Рилана в тихий сырой застенок. — День девятый, — заметил он, растянув в улыбке узкие губы — гладко причесанный, сытый мститель, — что мы испробуем на сей раз? — Твои слезы, — выплюнул Кеаллах. Рилан не успел осознать, что за сила толкнула его вперед, глухо вскрикнул — а спустя пару ударов сердца его рука оказалась в крепкой хватке. Он смутно вспомнил ее — просила, просила его помощи в Новиграде, будучи подстилкой Старого Змея! Но когда это было… Спустя мгновение он понял, что не может пошевелиться, и тихо, хрипло заскулил, когда в руке у ведьмы блеснули его садовые ножницы. — Насмотрелась я на вас, — холодно заявила она и обрезала ему пальцы.***
Оковы распались под ее взглядом, и Марэт рухнула перед ним на колени, прохладными пальцами обняв его измученные виски. Из-под ворота у нее выскользнула жемчужина на тонкой цепочке – яркая, грозная, она вспыхнула кровью и сталью, а Рилан так и стоял, замерев, в углу, и кровь стекала по его искалеченной руке. Кеаллах чувствовал, как с каждым новым вдохом вытекает из него боль, а Марэт сосредоточенно хмурила свои брови — похоже, все-таки не виденьем она была… Он только теперь заметил, какие у нее глаза — в гулкой синеве прятались какие-то точки, прожилки, совсем не те, что были прежде. Если б только это было возможно, он бы сказал, что они искусственные. — Я могла бы наложить на тебя Узы. Но уж это ты сам решишь, — заметила она так проникновенно, будто б он должен был принять важное решенье, а потом встала, отряхнув колени, и протянула ему ладонь, — встань, сын вольного Мехта! Тебе пора. — Куда? — спросил он. — Вперед. Сияющая арка раздвинула воздух и сомкнулась за ними, оставляя Рилана одного.