Laudato si’ mi signore per frate focu, per lo quale ennallumini la nocte, ed ello è bello et iocundo et robustoso et forte. («Cantico delle Creature», Francesco d’Assisi)
18 июня 1303 года, о. Танедд, Темерия Он ударил нежданно. Он ударил в тот час, когда все ее тело сотрясала крупная дрожь, а она ликовала, не подозревая до сей поры, что способна удержать так много сырой, первозданной Силы — Ard Gaeth все еще раздавались в стороны, все еще росли вверх, послушные ее воле. Он был прав — два флота стояло, загораживая путь ко спасению, путь избавления для тех, кто страдал так долго… Он ударил неизбежно, а ведь она… она уже… Она выбрала мир, куда хотела перенести два братских народа, что вновь могли б стать единым — он был молод, тот мир, но их знания обратили бы его в самоцвет на короне небес, она хотела, чтоб это стало нечаянной радостью… Великим даром. Камни летели, раскаляясь в воздухе добела, крутились, медленно приближались… Такая горькая чаша. Башня вздрагивала, как озябшая на зимнем ветру девица — от повреждений, нанесенных первым ударом, от ветра и молний. От самого ее присутствия вздрагивала она. Плиты пола, расколоты, покрылись битым камнем, мелким щебнем. Ветер свистал в волосах, метал их за спиною, как плащ, оглушая ее своим ревом; разбрасывал подол легкого платья, расшитого бледно-голубыми фиалками, звал ее в игру, хотел ее утешить. Но слезы жемчужинами катились из ее зеленых глаз, когда она смотрела. Смотрела — и видела всё. И во всем видела дело рук своих… Если бы она знала!.. Если б она только знала! Нет, поздно. Корабли под алыми парусами — десять, двадцать… Сорок два их было только на озере, у самого Тилата, пару дней назад, а потом и прибыло, но она уже не считала. Корабли с золочеными бортами, как ночь черные. Белоснежный коронованный орел — и ладьи на веслах, длинные, узкие, с полосатыми парусами, с драконами на носу, бросающиеся на тонущие суда, как несытые псы. Мое кипело, как садок удачливого рыбака. Она видела оскаленные лица. Везде, у всех — оскаленные лица! Она видела, как длинное, такое длинное тело, узкое и мускулистое, выплыло из волн, обернулось вокруг корабля, и корабль разломился на части, роняя на воду мертвецов. Она видела, как к звонкому, как эльфская музыка, «Tighearne» устремляется другой, грозный, многопалубный, весь — мачты, весь — реи. Она была готова поклясться, что слышит грохотанье барабана, которым подгоняют гребцов. Но она не могла слышать. Только ветер! Только ветер — и буря. — Ты меня предал, — прошептала она ветру, ведь только он мог слышать ее, — ты меня обманул! Она посмотрела на город, но утешения не нашлось и там. Горс-Велен занимался огнем. По улицам метались тени, небо извергало пламя, гудела и стонала сама земля. Огонь и сталь, крики и плач. Смерть пировала там. Она закрыла лицо, она отвернулась, ведь не могла смотреть больше. Ненависть. Со всех сторон — ненависть. Они стоили друг друга, они все друг друга стоили, и никто, никто не был лучше! А хуже всех — она. Слезы перестали течь по ее лицу, и глаза заволокло льдом — холодным, смертным, яростным льдом. Тогда она подняла руки к небу — тонкие, белые руки! — и выкрикнула в него слово, прямо в бурлящие тучи, в страшные молнии, что осели, смирились и смолкли, внимая ее белому гневу. Первая снежинка, мягкая, как пух, осела на ее щеке, и тут же ветер подхватил ее, не дав насладиться, знобкий и ледяной, как в середине зимы. Она исправит, что сотворила. И если цена этому такая — то так тому и быть. Тонкий, протяжный скрип стали — так клинок вытаскивают из ножен. Отчаянный крик: — Не делай этого! Хиона царственно развернулась, не имея в руках своих никакого оружия. Этого ей не требовалось. — Поздно! — ответила она матери, что шла на нее с мечом. Ни обиды, ни боли. Для этого тоже поздно.***
18 июня 1303 года, обитель Ордена, Горс-Велен, Темерия Он ощущал тяжелую, литую слабость, будто несколько дней кряду, безо всякой передышки, ворочал мешки в порту. Он едва мог сидеть, откинувшись на подушки, и напряженно вслушиваться в заоконные звуки — он уже знал, что первое, самое широкое кольцо баррикад было прорвано в районе порта, что все, кто мог, откатились ко второму — а иные там и остались. Проклятая чародейка! Когда он, нехотя, позволил ей прошептать над собою заклятье, когда ее руки вспыхнули золотыми искрами, он ощутил, будто б ухнул в ледяную прорубь, совсем как когда-то в детстве. Он захлебнулся этой магией, беспомощно открывая рот, но рана на ноге, и действительно, зарубцевалась за считанные мгновенья, оставив ему продолговатый шрам, острый голод — и эту вязкую, непобедимую усталость. Его перенесли сюда — и забыли о нем, хотя он просил есть! Быть может, хоть горячая пища придала б ему сил, таких необходимых, чтоб встать, чтоб идти; чтоб перебороть чародейский ущерб. Он должен был идти, должен! — он обязан был сообщить Иерарху, что его подозрения были слишком уж безобидны, что правда оказалась куда страшнее; что Жак из Спалли непростительно заблуждался — или, что еще хуже, и сам пребывал в сговоре! Не брукса, нет, не брукса была пророчица Малгожата, демоница! — волк в овечьей шкуре. Он видел, как этот… капитан тянул к ней свои когтистые лапы, как к самой родной душе. Демон! А теперь, из-за этой рыжей суки, он не мог подняться с кровати сам, он был весь, как старый рассохшийся бурдюк. Дверь распахнулась, ударила по стене, и в мглистом проеме показалась спина кого-то из охотников. Носа его коснулся запах еды — горячая полба, еще шкворчащее мясо, томаты из теплиц Хирунда, наспех порубленные с луком и со сметаной. У Леопольда кровь сочилась из пореза над левой бровью, лицо было густо изгваздано липкой сажей, шляпу он где-то потерял вовсе — и все же вспомнил, вспомнил о нем! — Благослови тебя Пламя, — пробормотал Виллимер, с жадностью принимаясь за еду, но, проглотив пару ложек, вскинул удивленный взгляд, — теперь ступай назад! — Я так устал, — вяло отозвался Леопольд, и не ворохнувшись на своем колченогом стуле, — все катится к черту. Чудовища рыщут по улицам, сверху тоже… сыпется. Так мы долго не простоим. Виллимер подцепил несколько кусков мяса, прожевал, добавил лука, пропитанного густой домашней сметаной — не дело с набитым ртом говорить, не дело трясти кулаками, хотя и захотелось отвесить ему подзатыльник. Костров не нюхал — и все туда же, не выстоят они! Да предложи чародеям понятный выбор, дурак… и это — командир? — Само собою, — ворчливо произнес он, — змея, пригретая на груди! Скажи теперь, разве был у нас шанс, когда чудовище сидело на самом виду? Леопольд лениво приоткрыл левый глаз — алая капля повисла на ресницах и затрепетала. — А знаешь, почему в Новиграде каждый держится за семью? Семья, гильдия, а то, знаешь, и банда — особой разницы нет. Хотя откуда тебе знать, ты ж, вроде, из Третогора… Виллимер насторожился, отложил ложку. — Ты это к чему вообще, не пойму? Леопольд тяжело вздохнул. — В семье не без урода, так говорят. Но урод в нашей семье ты, Виллимер. Потому-то я и пришел сейчас, потом уже могу не успеть. Лицо старого охотника налилось гневом, он оттолкнул поднос, опрокидывая его на мерзавца, который… который… — Как ты смеешь?! Что… ты… Капля крови упала вниз. — Орден вступится за своего пророка, — заметил Леопольд, отряхнув с колен вязкое горячее варево, — Серый Лис стоял бы с ними плечо к плечу. Иерарх отлучит их от Пламени, а это тысячи воинов, Виллимер! Так много крови ты хочешь пролить. А дому, что сам в себе разделен, знаешь, не устоять… Виллимер захлебнулся кашлем. — Лучше, если это будешь ты один, — закончил охотник, и, поднявшись, застыл с вероломным своим лицом, — яд дорогой, хороший. Из Новиграда. Сердце билось все реже и реже. Погасал свет.***
18 июня 1303 года, Махакам Звезды замерцали над заснеженными пиками, облитыми серебром полной белой луны, и в водах горного озерца отразились, укромно скрытого среди гор — вода в нем была холодна, как их месть, и светла, как их намеренья. Он ухмыльнулся в бороду, слушая шепотки за спиною, слушая скрип колес, когда руна Пути замерцала в такт звездам, и призрачные очертания поднялись высокой косою аркой, давая им дорогу. Протекторат, да уж, протекторат, мать его… Но Келлен Бреккенриггс немало повеселился. Его орудия уже не первый день требовали неподдельной, настоящей проверки, а сколько ж лавин сойдет, ежели испытывать их в горах? Оттого-то и старина Гоог не восстал против его затеи, велел только не попадаться и орудия не сдавать. Ну так, сдавать-то он и не собирался, еще чего! Он оглянулся. Их было полсотни, что ли, на пять орудий, на их защиту — и его сыны, и сыновья сестер, и прочие добровольцы из тех, кого его предложенье заинтересовало; доспехом с половиною из них пришлось делиться. Но дело было не в доспехе, дело было в длинных, толстостенных цилиндрах из доброй тигельной стали, дело было в литых чугунных ядрах. Да и не только в ядрах, ухмыльнулся в бороду краснолюд. Колеса тревожно скрипнули — его отряд был готов. — Шевелимся, парни. Ничего не забываем, работаем четко, ясно, чтоб мне без трясущихся рук и обосранных портков! — велел мастер-кузнец, а сам, посмеиваясь, потрепал по плечам двух младшеньких. — Мы ж не гордые. Если флот к краснолюду не пришел, так краснолюд сам ко флоту придет! Он подобрал руну Пути и сунул ее в карман, пропадая следом.***
18 мая 1303 года, холмы на северной оконечности Горс-Велена, Темерия И вот в этом, сука, вот в этом им предлагали поучаствовать? Бедняги темерцы… на город не жалели огня — светло, сука, стало, как белым днем! Отсюда, с высот, хорошо видать было, где еще работают чародеи — там огрызались лихо, там с небес срывались молнии, сбивая на лету крылатых ящеров, там их перекручивало, ломая птичьи косточки, и летели по ветру искрами горящие перья. Но гудело пламя, и трещал лед — прямо на его глазах один такой участок замолчал, и больше не огрызнулся. Ему казалось, он прямо здесь слышит крики, прямо здесь чует вонь паленого мяса — но здесь он мог чуять только белый дым, щекочущий нос после очередного залпа, и уже почти ничего не слышал. Медленно, слишком медленно, надо бы побыстрее! Но парни старались, о, как они старались, он видел, но опыт, опыт… Опыт-то они получали именно сейчас!.. И эти еще, что валили строем прямо по воздуху… Он рассмотрел, как они, сука, это делали — их плащи мели по чему-то невидимому, но ровному и широкому, словно тракт. А люди-то, не имея оптических приспособлений, они страшились, они кричали. Они, сука, стояли. Он видел, как в порту орудуют моряки, вооруженные чем попало — пусть неумело, пусть, ему-то, ветерану Второй Северной, мало кто умением угодит, зато бились они от всей широкой души, это уж точно он мог сказать. Под скрип колес они кинулись разворачивать орудия, дали один залп по воздушным мостам, дали другой… Их разрывало вместе с их дурацкими вызолоченными доспехами, этих сукиных сынов эльфов, но смеяться ему уже давно не хотелось. — Карте-е-ечь! Заряжай! — завопил он, срывая глотку. — Летят, паскуды! Очнулись! Они смели почти всех, да не тех, кого было надо. Разорвалось орудие, и острые осколки брызнули во все стороны…***
Голова его гудела, как рында, и оглядевшись, он понял, что теперь уже не знает, сможет ли еще раз посмотреть в глаза жены. Если доведется взглянуть… Он нащупал в кармане руну Пути и поставил ее на камень. — Ну-ка, парни, еще пару залпов! За тех, кого с нами нет! — вскричал Келен Бреккенриггс и, снова едва не упав, вырвал из мертвых пальцев запальную палочку с алым тлеющим концом. — А потом забираем всех и уматываем! Еще можно было продержаться, можно было, дать не пару залпов, а все двадцать! Но эти паскуды погнали вперед себя перепуганных, полуголых людей, рабов, привезенных на кораблях… Так он уже не мог.***
18 июня 1303 года, Горс-Велен, Темерия Ему хотелось вопить, как избитый пес, и что-то соленое толкалось в горло, мешало дышать, какой-то грубый большой комок. Но вопить он не мог, он держал щит. Он отбивался им, бил по зубам, бил по пальцам, бил, куда придется. Рядом, он чувствовал, тоже было не лучше, надо было мечом, а мечом он не мог никак. — Коли их! — еще недавно надрывался их сержант. — Бей! Убивай! А сам, сам тоже не смог, и его убили, вилы воткнули в пузо. Это же были… люди. Настоящие, живые люди, полураздетые, в одних белых рубахах в такую стынь, простоволосые — да такие, как он сам, как все прочие, что зацепились за баррикаду, как же их мечом-то рубать? Такие, да не такие. Рабы. Они так боялись тех здоровенных эльфов, что шли позади, что готовы были переть напролом, готовы были завалить мясом темерские укрепления, чтоб вырвать мечи из усталых рук. — Поворачивай оглобли, сукины дети! Не туда воюешь! — пытался поначалу сержант, и капли розовой слюны срывались с его орущего рта. — В беде не оставим, вместе попрем на них! Стоя-а-а-ать! Заметив явных южан, он попробовал и на нильфгаардском наречии порычать. А его убили. Да где же чародеи, за ними же послали? Давно послали… щит треснул вместе с его рукой, и молодой темерец все-таки завопил, отмахиваясь мечом. — Разойдись! — высокий, резкий голос врезался в их строй, донесся откуда-то сзади, и он сам не понял, как ноги у него подломились, перестали его держать. Рыба… на гладкой обнаженной коже была вытатуирована большая, веселая, цветастая рыбка, которую ничуть не скрывал бесстыдный разрез на шуршащей шелковой юбке. Рыжеволосая чародейка с колючим взглядом, с алыми, как коралл, губами шагнула мимо него вперед и мимолетно, кажется, улыбнулась. Или показалось ему? Скажи, скажи, что ты улыбалась, скажи, что я хорошо держался… — Сон — это еще не смерть, — наставительно заметила Литта Нейд и прищелкнула пальцами. Это надо было видеть. Будто б получив пыльным мешком по маковке, эльфские рабы перестали карабкаться на баррикаду, принялись неловко шататься, цепляясь друг за друга, и вяло осели на мостовую. Заснули. Одна из тринадцати зловеще усмехнулась, глядя на их погонщиков.***
Удушливая гарь царапала нос, оседала на коже; забивалась глубоко в глотку. Он хорошо помнил этот злой, въедливый запах — так пах разоренный Верген, а до него были десятки эльфских городов, их мраморные лестницы, укрытые пеплом, как саваном… но теперь, теперь не хутор на десяток домов горел, нет — людской город, один из крупнейших, и каменные белые стены не помогли ему. Следом за ним наступит черед Вызимы. Марибора. Новиграда. Всех городов, всех крепостей, что построены на эльфийском фундаменте! — на костях. Дом в конце улицы рухнул, выбрасывая в небо ревущее облако алых искр, и Иорвет досадливо покривился, вытянув из фляги тугую пробку. Было б у них раньше такое господство в воздухе, были б такие послушные, умные твари, как у союзных сил, и кто знает, может, и не пришлось бы мыкаться по лесам? Холодная, свежая вода протолкнула пепел, смыла с языка его мерзкий привкус; пусть победный, приятнее от этого он не стал. С самого конца Саовины он почти не выбирался из Брокилона; разве что изредка, на малую неделю позволив себе разведку. Полгода, без малого, он был тем, кто встречал эльфов, что узким ручьем текли вдоль дорог и трактов, чтоб достичь заповедного леса — точки сбора под защитой дриад! — тем, кто проверял их боевые навыки, кто делился с ними опытом и учил тому, что знал сам, не имея себе любимцев. В кои-то веки еды хватало на всех, хватало лекарств, и у каждого было не по одному, а по нескольку теплых, шерстяных одеял. Но их было меньше, чем он рассчитывал; почти вполовину меньше, и сперва он не понимал, в чем дело, так и не встретив многих знакомых лиц. Все изменилось в тот день, когда он побеседовал с Галарром — они вязали плоты, они покупали лодки, выменивая на тонкое шитье, на последние невесомые драгоценности. Они бежали, как крысы с тонущего корабля… за Яругу! Галарр говорил c ним терпеливо и скорбно, как с тяжелораненым; он звал с собою, и Иорвет рассмеялся ему в лицо. С ним было б просто, будь в его эльфах чуть больше здравомыслия… Тяжелей всего было с молодежью, с теми, кто не видал настоящих погромов, когда обезумевшие d`hoine могли часами кружить по улицам, выискивая тех, кто мог спрятаться, с теми, кто не видал войны, но полагал меж тем, что тяжко угнетен. Он показал им, как оно бывает, прежде чем вступить в город. Показал, как можно обрезать поставки продовольствия одним ударом — а голодный d`hoine много не навоюет. Он показал им Хирунд, и пусть его собственный отряд отощал на десяток, без малого, душ, он вполне мог быть уверен в тех, кто остался. В тех, кто сумел сделать выбор. Правильный выбор. К утру большая часть города будет под их контролем; к вечеру — пожалуй, что весь. Он вбил пробку на место — да рассохлась она, что ли, в последнее время? — и фляга вновь повисла на плетеном кожаном шнуре. — Крыши, балконы, вторые этажи, — приказал Иорвет и, повернув голову, оглядел неширокую, мощеную камнем улицу, стиснутую домами, — занять позиции! Они идут на помощь темерцам, мимо нас… Приступ кашля сложил его пополам, такого жестокого кашля, какого редко бывало с ним и в суровые северные зимы, что и слезы вскипели в уголку глаза. Не хватало еще болезни в такие дни… Он распрямился, утер рот стеганым рукавом, и услышал треск — а так могли трещать только плечи арбалета, пустившего болт. Боль прошила его голову, отбросила его назад, на чье-то плечо, и он, оседая на мостовую, уже не увидел ничего — ни того, как из черноты дверного проема с выломанною дверью вышел рыжий полуэльф с глазами ведьмака, ни того, каким скверным стало выражение на его бледном немолодом лице. Иорвет слушал боль, и слышал, что замолчали его эльфы, как по команде. Он хорошо помнил этот голос, обманчиво бархатный, неуловимо лживый. — Расходитесь по домам, — голос остался невозмутим, — пока можете. За вас мне не платили, щенки. — Предатель, — звонкий голос молодой Энье сорвался до хриплого рыка, — d`hoine! Иорвет мучительно раскашлялся, и болт затрепетал в его глазнице. Он не понимал, отчего до сих пор жив. — Паскуда кошкоглазая, — выдавил он с трудом, — эти люди… они просили что-то передать? Проклятый Кот молчал непозволительно долго, и Иорвет слушал ропот своих бойцов. — Эти эльфы, — задумчиво произнес Гезрас из Лейды, — просили, чтоб ты просрался. Мне будет, чем их порадовать, Иорвет? — Кончайте… — простонал скоя`таэль, — его… Их было чуть поменьше, чем три десятка — большее число посреди города служило бы лишь помехой; кто-нибудь, да успеет! Он услышал, как его бойцы невольно попятились, как подошвы мягких кожаных сапог крепче уперлись в мостовую, как принялись скрипеть ножны. Услышал резкий свист стрелы и тонкий звон клинка. — Отбил… — потрясенный шепот. — Отбил стрелу! — Довольно! — рявкнул Гезрас так, что задрожали уцелевшие стекла. — Они сомнут людей. А после примутся за вас. Если снизойдут, то будете служить чистильщиками, — он перевел дыхание, — и прачками. Потому что до кухонь никого из вас не допустят. Они бросились на него, будто волки, почти неслышно, обложили со всех сторон, и до ушей Иорвета долгое время доносились лишь удары клинков, вздохи, стоны и шумное, заполошное дыханье. Он попытался отползти, и замер, когда услышал первые крики. Когда сверху на него навалилось тело, и к удушливой вони пожарища примешался железный запах льющейся крови. — Убийца! — закричала Энье. — Убийца! Мразь полукровая! И вдруг она завопила совсем иначе, не яростно, а тонко взвизгнула, будто б ее принялись тащить за ухо. Бой затрепетал — и оборвался, словно лопнули струны. Или это звуки слабели в его ушах? — Я помню тебя, — этого глубокого, сильного голоса Иорвет не слышал прежде, — ты повзрослел, Гезрас. — Генерал Ллевелин, — в голосе ведьмака слышалось неподдельное удивление. — Но вы… Я… Если б Иорвет не знал его, то решил бы, что Гезрас потрясен до глубин души. — Да. Я пал вместе с Амман`гхарне, это верно. Но для зова этого нет преград, он многих… обеспокоил, — голос осекся, и послышался тяжкий вздох, — и мне скорбно видеть, как низко пали наши потомки. Когда у народа не остается героев, за героев принимают даже террористов. Амман`гхарне. Эльфский город, что вырос над золотым прииском, бесполезным для бестолковых d`hoine. Генерал Лламасу взорвал его минами, вместе с авангардом реданских войск… Иорвет понял, что задыхается от презрения, звучащего в этом спокойном голосе, в голосе эльфа, что при первой же встрече назначил его десятником… — …незамедлительно. Во взятии города дальнейшего участия не принимать. И будете жить. — И вы его послушаете? — то все еще была Энье, самая преданная его защитница, упрямая, настойчивая, даже навязчивая оседлая эльфка, но мог ли он выбирать? Все в ней было хорошо, но была она не Оффирим. Ее образ возник из памяти, будто б и не минула целая бездна лет — тяжелая темная коса, перетянутая тесемкой, прозрачно-серые, светлые, встревоженные глаза, чуткие, привыкшие к игле пальцы… Отчего-то Фирь пришла к нему в этот час, в его смертный час. — Да посмотри на его доспех. Посмотри на его лицо. Он наш! Энье расплакалась, обнимая его за плечи. Иорвет оттолкнул ее. — Делай, как сказал генерал! Иди, — он зашелся тяжелым кашлем, — иди и живи… — Уходим, — крепкий молодой голос, то ли один брат, то ли другой, он так и не научился их различать, — нам нечего здесь делать. Пусть перебьют друг друга, а мы останемся. — Идем. Иорвет слышал, как они уходят, как оставляют его, и не мог исторгнуть ни единого звука. — Пробка, Иорвет, — тихий шепот Гезраса, — сколько раз предупреждал. Это была пробка в твоей бутылке. Он уже не услышал, как старый рыжий ведьмак и гордый эльф в высоком серебристом шлеме вместе прошли по улице. Как один с надеждой спросил у другого: — Быть может, я еще увижу своего мальчика?***
За такие слова впору было б откусить собственный язык, но они напрасно теряли время. Он, признаться, поначалу ждал, что все рухнет быстро. Гадал, кто первым даст слабину, то ли чародеи, то ли портовые головорезы, которых было здесь несколько дюжин, что ли — они то пропадали неведомо куда, то вновь возвращались, покрыты пылью и пеплом, так охотно налипавшими на кровавые разводы на лицах, и вели за собою все новых горожан. Раненых, до смерти перепуганных — зато живых; и подземные склады полнились людьми, ищущими спасения, их слезами, исполненными надежды, и их молитвами, полными страха. Они покуда стояли, как монолит, и делали одно дело — ни драк, ни междоусобия не видел он, пусть ругань над баррикадами и поднималась порой до небес; пока Орден держал периметр, а чародеи, сменяясь между собою, отражали атаки с воздуха, люди местного воротилы то оттаскивали раненых с баррикад, вместе с осмелевшими горожанами, то рыскали по округе по тайным своим ходам. В том и была беда — далеко они не забредали, в бандитские склады и без того набилось дуром народа, а весь прочий город горел, стенал, и точно так же требовал помощи. Оттого-то и рвался наружу Каэл. Он понял, что минуту уже, а то и того поболе, все глядит на девицу в серо-красной рубахе, и не может отвести глаз. Посерело от пепла беленое полотно, а перепуганный рыжий кот, которого девица притискивала к себе, разодрал ей уже и плечи, и руки; но она его не пускала, шла покорно, куда вели. Мало кого из эльфов удалось допросить — их убивали, не спрашивая имен; а те, кого все же получилось перехватить, плохо понимали язык, которым он пытался говорить с ними. И ни один из них не мог того, что с легкостью выделывал Сакраэль… — Они начали опустошать склады, — недоверчиво заметил Кеаллах, — бросают весь лишний в море. Ты можешь в этот поверить, Тренхольд? — Да я поверю во что угодно. В тороватых разбойников, в добрых чудищ, в оживших героев былых времен, — хмуро отозвался рыцарь, — если это приблизит рассвет. Или поможет мне найти эльфа, который… который… Кеаллах со вздохом опустил ладонь на его плечо. Он понимал его. — Смотри-ка, Тренхольд, — повстанец с интересом сощурился, провел языком по пересохшим губам и, когда сам он не заметил, махнул рукою в сторону отлогого, будто бы покосившегося холма над кипящим морем — на вершине его наросло богатое поместье с витой колоннадой, — ты погляди, как огрызаются! Этот славный, считаю я… Над холмом вились ящеры, трещали яркие вспышки, но навстречу им, будто б из-под земли, взлетали горящие снаряды двух или трех баллист. Если три было баллисты, могли бы делать и побыстрее. Если было их только две, скорость была необыкновенной. — Пора и честь знать, — охотно согласился Каэл, — хотелось бы мне, пожалуй, быть в их числе. Люди господина Калабрезе вывели их за периметр баррикад, не задавши вопросов. А между тем, холодало, и свежий ветер пронизывал и орденский плащ, и насквозь пропотевшую рубаху, добирался до уставшего тела. Бодрил. Из низких багровых туч густо срывался снег, но покуда таял, едва долетев до крыш.***
Их было всего две, тех баллист, но не было в том ничего удивительного. — Ублюдки сизые, едрить вашу мать, — едва улучив момент, взревел Рикард, наступая на них с порядочной кувалдой в твердой руке, — сколько народу почем зря положили, сукины дети! Он свирепо взглянул на Кеаллаха. — А ты хоть бы предупредил, говна черная и змеючья! Глядишь, и помогли бы, сука! Шепот даже не показалась на глаза, не зашипела зло, совсем бедняга окоченела. Каэл шагнул вперед. — Рикард… — сержант так и не попытался его ударить, когда он и дошел, и стиснул его в объятьях, — Рикард, старина! Я, сука, рад тебе! — Рад он, вы поглядите только… — сухо проворчал темерец. — Шел бы ты уже… помогать! Дел, чтоб тебя, непочатый край… Этого здесь было, сколько угодно, прав был сержант; как и знакомых, усталых лиц — а к их ресницам прилипал снег. Господин граф, владелец поместья, был ветеран Второй Северной, был меценат и известный любитель вин. Поговаривали, в его погребах можно было найти и змеиное вино из Кората, и полное собрание редчайших империалов, что выпускались по случаю коронации властителей Нильфгаарда, и даже один (а могло статься, что и поболе!) бочонок подлинного Сангреаля. И, если одно с легкостью объясняло то, как оказались у него две баллисты, всякий год любовно подновляемые на случай подлого вторжения черных, то другое недвусмысленно указывало на обширные винные погреба. И они были — протяженные, со стенами, укрытыми росписью, со многими залами, сухими и влажными ровно настолько, как это требовалось для вин. И с потайным ходом, что выводил за городские стены, к самому берегу, неподалеку от рыбацкой деревушки. На север, пока эльфы наступали с противоположного направленья. Тайлер отказал им, не взял Полосок с собою на Танедд — но они нашли себе место сами. Спасенных горожан покуда содержали внутри, не торопясь выпускать на берег, и узким, порою пересыхающим ручейком стремились они к поместью, то воровато перебегая от одного дома к другому, то отчаянно срываясь на бег — по извилистой улице, круто поднимавшейся вверх, вместе с узлами своими, с детьми, у кого остались. И снег заметал следы. Седобородый граф, не отнимая вниманья от усердно работавших баллист, велел слугам принести все теплые вещи, какие только отыщут в доме, и раздать людям. На берег, под промозглый ветер, под густой снег они выйдут, если город падет.***
18 июня 1303 года, небеса над Горс-Веленом Горькая обида выплескивалась из нее через самый край, как вино на пиру плещет из кубка радости; как разгневанная волна скачет через белый высокий борт. Она нетерпеливо потянула поводья, и Морна, изогнув крыло, повернула послушливо, даже нежно, и устремилась на очередной круг. Она была хорошей Aen Eun, умной, подвижной, пусть и не такой сильной, как ее собратья, что вырастали куда крупней. Совсем еще молодая, она была из четвертого поколенья знаменитых тилатских Птиц, из поколения, что не помнило уже о родных горах, зато все знало о послушанье. С той высоты, на которой привычно кружила Морна, в нужный час по одному ее приказу стремительно бросаясь вниз, Миримэ открывались ошеломляющие виды. Она видела горящий город. Беснующиеся флота. Она видела, как крупнейший из вражеских кораблей жестоко протаранил «Tighearna» и отошел на веслах, как после этого Сакраэль вложил в свою длань клинок, как лично вступил в бой с дерзостным d`hoine, одиноко оставшимся на борту, как покатилась, срублена, человечья голова — иного Миримэ и не ожидала. Она видела, как другие Aen Saevherne так медлят, будто б залило янтарем всякое их движенье, как не торопятся они залатать пробоину в высоком борту, как упрямый человек встает, о, встает! — и тянет за волосы свою голову за спиною у Сакраэля. Как Сакраэля пронзает сталь — и они пропадают оба. Все мысли будто б зимним ветром выдуло из ее головы — и она смогла только кричать, кричать, зажимая пальцами искривленный в горести рот. Когда они отправились? Куда же… и как он смел подобным образом обойтись с нею? Как мог он поступить так с каждым из тех, кто пошел за ним? Она любила его, а он нарядил в шелка немытую Aen Seidhe, оставил на «Tighearne» эту жалкую недотепу, не знавшую ни обхожденья, ни придворных манер… да что же она, душа эльфийского народа, эта Эттриэль, чтоб было так над нею потеть? Миримэ верила в его дело, а он схватился за меч, он сам решил справиться с тою бессмертной тварью, что лишь рядилась под человека! Ard Gaeth давно уже распались на золотые всполохи, пляшущие во тьме, давно закрылись — в самый важный час, в самую ночь победы, о которой столько грезилось им под высокими ледяными звездами, он покинул ее и ушел. Далеко внизу, за ее спиною, тонул, завалившись на правый борт, «Tighearna», сияющий, что алмаз в ночи, но не ее забота спасать корабли. Впереди, под крыльями Морны лежал человечий город — и ждал ее гнева, подобного падающей звезде.***
Миримэ заливисто хохотала, быстро позабыв про свою печаль. Многие всадники из числа Знающих, даже не сговариваясь меж собою, решили ровно так же, как и она. Так решили все капитаны — и никто, никто не впал в отчаянье с исчезновением Сакраэля. С ним или без него, пусть бы и подкатывала к горлу порой тоска, Aen Elle пришли сюда не затем, чтоб остановиться в самом начале. Она уже не считала, сколько ж истребила врагов, сколько подпалила домов, лишенных любого изящества — все едино не пригодятся, жить в таких было бы сродни муке. Огненные сферы с гудением срывались из-под ее руки, копья из зачарованного льда сыпались вниз, без труда пробивая скверный людской доспех. Но одно место, дом на вершине холма, раздражало ее особо — подумать только, над холмом вилось несколько Aen Eun, и все они не могли погасить никчемную оборону! Несли потери… Она просвистела Морне свое приказанье, строго натянула поводья и развернула ее к холму.***
Баллиста разорвалась на острые, ранящие щепы и на горячие осколки металла. Пламя, созданное ею, будто б облепило и мертвецов, и раненых, раскидавших свои тела кругом поверженного орудия. Упал, заливая снег алой кровью, седобородый старик. Миримэ упрямо оскалилась, подготавливая следующий удар — о, если б только они могли видеть, как красиво она их сокрушает! Плетения, творимые человечьими чародеями, куда больше походили на лапти, сплетенные инвалидом, чем на произведения искусства… Снег не прилипал к стеклам ее очков, имевших на этот случай надлежащее покрытие, но помехою был досадной — она, исполнена Силы, могла различить в подробностях любую снежинку, а в воздухе они кружились многими тысячами. Тяжелый дротик ударил Морну в левый бок, когда она… почти… бедняга перекувыркнулась через крыло, и пристяжные ремни жестоко вцепились Миримэ в ноги, живот и плечи. Она падала, и бесполезно было тянуть поводья — Морна была мертва. Тогда Миримэ вцепилась в застежки, пытаясь освободиться, чтоб только перенестись, прочь, прочь отсюда! — но пальцы озябли, одеревенели даже в перчатках, и застежки не поддавались ей… не поддавались… Они вместе рухнули на холм, и раскалённой волною прокатилась по телу боль. Перед глазами замаячило чье-то искаженное лицо, затряслись седые волосы… этот d`hoine кричал ей что-то, держал за плечо и, кажется, просил не умирать. Что-то про Сакраэля, про эту Aen Seidhe, Эттриэль… Миримэ ответила ему, в последний раз расхохоталась, плюнула кровью и умерла.***
Снег садился на лицо ему, щекотал; а он пытался думать только о нем, только о том, как тают резные иглы, как они превращаются в воду и текут по его щекам. В чуть солоноватую воду… Они отразили и эту волну, что была хуже всех, но погиб старый граф, и Зенан, и… Эта страшная женщина умерла на его руках, та, что могла, как и Сакраэль, переноситься в пространстве, та, что могла перенести его к Эттриэль, но прежде, чем умереть, отравила его сердце своим черным ядом. Эттриэль была мертва, море стало ее могилой! Так близко, а он… он… Каэл охватил виски руками и, издав долгий горестный стон, сполз по колонне, покрытой черной гарью и пеплом, блекло-серым, как его душа. Он услыхал, как рядом, прямо на холодные мраморные ступени кто-то привалился, толкнул его в бок. Тихо, но жадно затрещала и тонкая бумага, и тлеющий табак. Им дали передышку? А в честь чего? Или длинный белка на этом кончились? — Внизу дом обрушился, — заговорил Кеаллах, торопливо затягивая терпкий дым, — многий там было, три семейства, что ли. Хотят откопать. Тебя хотят, понял? Каэл отмахнулся. Что за грошовая выдумка, чтоб заставить его идти? — Весь яйца отморозишь, Каэл Герион Тренхольд! Каэл нахмурился и встал. Раскрыв рот, хотел возразить было, что теперь уж и яйца ему без надобности, но устыдился. Это б звучало нелепо и оскорбительно — для ее памяти… Но Кеаллах был прав. Горс-Велен был слишком велик для того числа защитников, что у него имелись, и его руки, пусть и скрипучие от усталости, годились не только для меча. И без того он сделал немало, но нужно, нужно продолжать, покуда… пока есть надежда? Пока не наступил рассвет? Пока он еще может волочить ноги? Пока есть те, кто в нем нуждается, а как еще… — Этот длинный белка… — заметил повстанец, не глядя ему в глаза, — она ж могла и солгать. Каэл покачал головою. — А вот этого не надо, — взмолился рыцарь.***
В поместье остался Рикард, недоволен и зол он был. Сюда б чародеев, с досадой подумал Каэл, и в два счета бы завал раскидали — но из этой братии рядом не нашлось никого. Утешала мысль, что трудились они не зря, отваливая тяжелые, слипшиеся из-за раствора кирпичные валуны — из-под завалов доносились слабые, приглушенные голоса, там еще были живые люди, всего-то трое погибло насмерть, сапожник с женою, да девочка лет пяти… Он шарил взглядом по углам улицы, не забывая передавать камни. Из тех полутора десятков, что явились сюда из графской усадьбы, только сам он, да еще Кара и Кеаллах сумеют сражаться, случись на них нападенье — остальные были графские слуги, и конюх, широкоплечий парень, и садовник, и несколько горожан… Из-за угла соседнего дома выскочила девица с рыжими волосами, с бледным, перепуганным лицом, заполоскала рукавами, оглядываясь по сторонам, будто б решала, куда бежать, и взгляд ее напоролся на удивленное лицо Каэла. — Мои сестры… — спросила она слегка дрогнувшим голосом, — вы не видели их? — Сестры… — повторил за нею Каэл, — ты только не плачь. Расскажи, как они вы… Зазвучал вопль, хлестнув его по ушам, и Каэл, рывком обернувшись через плечо, успел заметить, как на спине у конюха угнездилось что-то… рыжеволосое, и как оно, голыми бледными ногами обхватив парня за пояс, грызет ему шею. Целился Кеаллах. Кричала Кара, отмахиваясь от другой… такой же — покрытой жуткими струпами, обнаженной, стремительной… Сестры! — Ах, ты… А девица уже не выглядела напуганной — она улыбалась, и дюймовые клыки торчали из ее безобразного рта. Он успел выставить вперед себя меч, успел отмахнуться, прочертив по ней кровавую полосу от бедра до левой груди, прежде чем она взвизгнула… звуковая волна пронизала его всего, ударила, как тараном, отшвырнув к разбитой стене. Он сухо всхлипнул, все пытаясь вдохнуть. Попробовал поднять меч — но она прыгнула, и он перестал понимать, чего ж решил убояться…***
Она припала к его шее, и ее острый нос, ее слегка хриплое, взбудораженное дыхание щекотало его кожу под правым ухом. Он поддерживал ее под колени, и радость горячим, тугим потоком искрилась в его крови, выплескивалась наружу полною мерой. Эттри… Его Эттри… он и не подозревал, что она может быть так… настолько… она приглушенно ахнула, и в другое мгновенье он почувствовал, как соскользнули ее гладкие сильные ноги, как она вырвала добрый клок его поседелых волос… Каэл с трудом открыл затуманенные глаза. Перед ним на снегу переливалось густыми всполохами лиловое пламя. Перед ним рыцарь с шипами на оплечьях швырнул в чудовище длинный язык огня, и упырица, уже изготовленная к прыжку, захлебнулась и огнем, и собственным своим криком. Длинный меч, подняв кругом серебряный отблеск неуловимый, отсек ее меднокудрую голову, перерубив шею единым взмахом. Она рухнула на снег, и алые грубые струпья на ее теле… Они пропадали на глазах. — Эта была последней, — выдохнул рыцарь, опуская клинок, густо укрытый брызгами, и посмотрел на него заботливо и тревожно, с явственным состраданьем в ярких, желтых своих глазах. Каэл огляделся, увидав бойню. Одни лежали, как будто их на месте одолел крепчайший, здоровый сон, а другие… так… Кровь широким веером покропила легкий, как дыхание, снег, и Кеаллах сидел на коленях перед Карой, дышавшей часто и неглубоко, а переломанный лук лежал рядом с ними. Он медленно поднял руку, сжимавшую бесполезный меч, и с отчаянием вперился в звериные глаза ведьмака. — Я ошибся… — ошеломленно прошептал он, — я подвел их. Я позволил ей себя обмануть… Одурманить! Его крик дрогнул и оборвался. — Не надо, — возразил на это ведьмак, — ты не прав. Чудовища убивают людей, — он дернулся, будто б от боли зубовной, — но этот мрак развеиваем мы. И если б мне следовало кого-нибудь обвинить, то лишь себя одного — за то, что опоздал. — Ты милосерден, — удивленно заметил Каэл и, стянув перчатку, коснулся шеи, по которой тонко змеилась кровь, — другой говорил иначе. О том, что чудовищ убивает за деньги, но нам теперь… нам нечем тебе отплатить… — Не беспокойся, рыцарь, — глубокий голос прорезала едва уловимая печаль, — я давно не нуждаюсь ни в ковирских марках, ни в новиградских кронах. Приятное было его лицо. Человеческое, пусть бы и бороздили его глубокие, давние шрамы. А Кара лежала на снегу, и удара когтей не выдержали ни стеганая куртка, ни стальные пластины — но кровь уже унималась, не так текла, покорная Кеаллаховым порошкам. Кеаллах отер нос, что начал густо протекать из-за холода, и по лицу его пролегла кровавая полоса. — Пятеро, — жалобно заявил повстанец, — им я помочь смогу. Но если быстрый! Если останусь здесь, — он отчаянно оглянулся на разрушенный дом, — но сами мы завалы не разгребем…***
На его лице бисером выступила испарина, показалась даже на выбритых, на скеллигийский манер, висках. На висках этих, невольно заметил Каэл, вытатуированы были два ворона — черною краской, подернутой временем. Хугин и Мунин — невпопад припомнил темерец. Ведьмак решительно раздул ноздри, и еще одна ударная волна, куда сильнее прежней, вырвалась из-под его ладоней, вытянутых вперед. Мелкие обломки, в несколько кирпичей, ударили с глиняным стуком по уцелевшей стене, но самый крупный, что ни кувалде не поддавался, ни собственной их силе, остался цел. Даже не ворохнулся. Кирку они то ли забыли второпях, то ли так не отыскали, а людские мольбы раздирали душу — и внизу у них были раненые, еще живые… Над улицей проплыл тоскливый, полный горечи вой, и ведьмак дернулся, как гончий пес, лицо его исказилось мукой. Далеко, прикинул Каэл на слух, с десяток кварталов к северу наберется. — Ступай, право, нечего тут мучиться… — предложил он тихо, поморщившись, и оглянулся на Кеаллаха, — я сам приведу подмогу. Есть еще в Горс-Велене люди. В глазах ведьмака всколыхнулась радость. Он благодарно кивнул, опуская руки. — Ты так и не спросил, — заметил он негромко, — но хотел, я видел это в твоих глазах. Это делает честь твоему мужеству. — О чем ты говоришь? — Ты не станешь таким, как эти женщины. Ни завтра, ни через год. Но побереги себя — ты ослаб, она выпила немало… Каэл облегченно вздохнул. Да, этого он боялся, именно этого и боялся… — Мне пора идти, — заметил ведьмак. — Да, конечно. И ты береги себя, — отвечал рыцарь, — как тебя зовут, благодетель? Ведьмак с грустью улыбнулся и зашагал вниз по улице. — Эрланд из Ларвика, — обернувшись, ответил он.***
Любые люди! Ему годились любые люди — только чтоб с руками, чтоб с ногами, мужчины, женщины, любого возраста от десяти до ста! Но город вокруг него будто вымер — то ли всех окрест они уже спрятали в винные погреба, то ли ответ ему был неведом… звать в голос он опасался, не рискуя привлечь ненужного внимания, но стучал в каждую дверь, которую только видел — кроме тех, что были заколочены досками. Увидав знакомый табард, черный, с искрящейся белизною лилией по груди, он не выдержал, он крикнул, размахивая руками, он побрел вверх по улице — свой, родной, темерец! — удача редкая… Благая Мать его не покинула. — Капитан Тренхольд, — назвался он в торопливых попытках отдышаться. — Здесь есть наши? Вас послал комендант? Мне бы человек десять, там… людей завалило в доме… Глаза на него смотрели удивленные. Недоверчивые. Обрадованные глаза — и странно ему знакомые. — Невероятно… — прошептал знакомый голос, — вот это да! Да, Тренхольд, наши здесь есть. Ну, не прямо здесь, но тебе же много не надо? Он узнал его, он успел отшатнуться прочь — и сталь глухо пробила бок, вместо того, чтоб разом войти под ребра…***
Он почувствовал, как кровь горячей струей проползла под пояс его штанов. — Сука! Ну и мразь же ты… Венграэт, — прохрипел Каэл, — и давно выдаешь себя… за темерца? — Довольно давно, — ухмыльнулся эльф, — как заварушка началась, так и выдаю. Они такие доверчивые, прямо как ты, d`hoine. Прямо как ты. — Я пощадил тебя, — скрипнул рыцарь, оторопев, — я помог тебе бежать, сукин ты сын! — О, да, — согласился скоя`таэль, и глаза его засверкали гневом, — помог бежать. И осквернил своим семенем мою сестру! — Он убил ее! — проревел Каэл. — Кеаллах! Кеаллах! Он кинулся на него, взмахнул клинком, прорезал на нем рукав стеганой куртки, отвел назад — и от гибельного укола эльф отпрянул, как будто в танце. — Да я подожду, — глумливо заявил Венграэт, — мне торопиться некуда. Город будет наш еще до рассвета. — А остальная Темерия? А Редания, сука? — восстала в Каэле душа. — Что насчет Нильфгаарда? — А ты думаешь, мы ни с кем не договорились? — Договорились они… — фыркнул рыцарь, — с Визимиром! — В жилах нильфгаардцев течет кровь Dhu Seidhe — можно считать их дальними родственниками. Несовершенными, незавершенными… — Врешь, сука! Никогда бы он не подумал, что ранит эльфа, защищая честь черной братии. Никогда бы не поверил, если бы кто сказал. По лицу Венграэта расползлась кровавая полоса, и он отпрыгнул назад, притронулся к ране пальцами — и стремительно выхватил короткий гнутый лук. — Мне надоело, — холодно обронил эльф, — умерла, говоришь, сестра? Так и это из-за тебя! Каэл попытался отбить стрелу, и не сумел отбить. Глубоко, болезненно она кольнула под вздох, и затрепетало серое оперенье. — Она была славная, — осев на колени в мягкий, холодный снег, он силился улыбнуться, — лучшая из вас! Ну, тот охотник, с косою… тоже был ничего… — Ты не очень-то веселись, — строго приказал эльф, подбирая за пятку следующую стрелу. — А что ты мне сделаешь? — бестрепетно спросил рыцарь. — Ведь я… я иду к… — Да вот что! Он услышал резкий окрик, знакомый голос… а стрела уже сорвалась, с хрустом вошла ему между глаз — в то самое мгновенье, когда тяжелые ножи Кеаллаха пробили Венграэту и живот, и грудь.***
18 июня 1303 года, корабль Его Величества Визимира II «Внезапный» Островитяне… дела им не было до того, кого грабить — грабили они всех, как в последний раз. Их полосатые паруса, лиловые на горчишном фоне, без страха сновали в кипучих водах, и драккары приставали к тонущим кораблям, приставали — и быстро отваливали обратно. В иной случай он бы разом вскипел от гнева, глядя на их бесчинства, но теперь они, именно они были чем-то привычным, понятным во всем этом безумии, что творилось в темерских водах. Обстреляв их, как ни в чем не бывало, невозмутимо, Золотой флот атаковал тех, кто вышел через портал, размерами не уступавший, пожалуй, и триумфальной арке в Третогоре, что выстроена была регентом Дийкстрой по случаю победы в войне… Даже «Гордость Виковаро», и та прекратила передавать встревоженные сигналы. Третий — лишний, подумал он тогда, и решил, что с Морским Петухом разберется позже. А теперь, когда после таранного удара «Императора» затонул вражеский флагман, но это ничуть не поколебало духа захватчиков, когда оказалось, что их чародеи так поднаторели в военном деле, что он потерял четверть, пожалуй, своей эскадры за считанные минуты, и это были не худшие корабли! Жаль было «Оксенфурта» — добродетельная супруга его капитана, он знал, должна была на днях произвести на свет долгожданного первенца… Когда в льялах «Внезапного» стояло два с лишним фунта воды, и это несмотря на то, что насос работал со всем упорством, а сильные, проверенные матросы падали, где стояли, когда он отяжелел, весь изранен, славный его корабль… Когда один мимолетный взгляд на берег вызывал боль в груди и состраданье в сердце… Пророчица просила у него помощи, а он отказал, но теперь, когда крылатые твари кружили над Горс-Веленом, когда сам город полыхал так, что и небеса над ним вихрились алым водоворотом, он почти об этом жалел. Им по силам было срыть этот город до основанья, но неужто они полагают всерьез, что на его эскадре и на одном порту закончатся разом и Редания, и Темерия? Да и сам он еще постоит. Реданцы еще постоят. Он видел перед собою уставшие, измученные лица, покрытые копотью, и потом — а ведь похолодало, будто разом наступил самый конец осени! — и бинтами, сквозь которые проступала кровь. Мундиры на многих были разодраны так, будто кто-то протащил их под килем, сущие лохмотья остались, не способные согреть на таком ветру. Он знал, что в каюте у доктора нет никого, кто еще мог стоять на своих ногах. Рассел Обри знал твердо, что эти люди способны на все. — Этот сорт эльфов — не то, что наши. Крепкие орешки! — заметил он крепко сорванным голосом. — Но даже им не вышло нас одолеть с наскока, а? Выше голову, королевский флот! Наши корабли — это и есть Редания, по крайней мере, на эту ночь. И Редания в опасности, парни. Так покажем им, чего мы стоим? Палуба согласно взревела, и крики стрелков на марсах вторили тем, что снизу. — Их чародеи… они сметут нас, как смели «Роггевен», если мы им это позволим. Но мы не позволим им ничего. Стрелки! — он вскинул голову и мимолетно огорчился тому, что пройдет совсем немного времени, прежде чем шпионы неминуемо выкрадут чертежи, и такое вооружение появится у каждого уважающего себя правителя, и у Фольтеста Темерского, и у проклятого императора, но решительно отмел эти мысли — еще не в эту, не в эту ночь это произойдет. — Не щадите их, пусть и рта раскрыть не успеют! А потом уж сделайте милость, капитан Ройвен, подметите им верхнюю палубу. Командир стрелков с большой готовностью доложил, что люди его готовы, и с мрачноватой улыбкой взглянул на свое оружье — с длинным стволом, с прикладом из ореховой древесины.***
Связист успел передать его приказ на уцелевшие корабли, успел прежде, чем каюту его разметало, пробив и борт, и внутренние переборки. «Внезапный» потерял сообщение с Третогором, что было хуже всего иного, для командования эскадрой у него, по старинке, все еще были сигнальные вымпелы, да и паренька было жаль… Зато стрелки не посрамили его надежд — ни один чародей на вражеском корабле, а было их двое в пределах видимости, не успел подготовить еще одного удара, что легко мог сделаться последним для них, идущих на честном слове. Горячий свинец, посыпавшийся и с мачт, и с палубы «Внезапного», за считанные мгновенья обратил эльфских колдунов в короткую эпитафию их уменьям. Разглядев, наконец, в дыму название корабля, к которому приближался «Внезапный», Рассел с трудом удержался от злого, бурлящего смеха, сумев, немного понимая Старшую Речь, разгадать его смысл. «Meur Ollaidh», разрази его гром! Оливковая ветвь… Короткие вспышки выстрелов осветили золотых эльфов, построившихся на палубе. Когда первый залп, данный с тридцати ярдов, подкосил половину первого ряда, а второй вошел еще глубже, Рассел удовлетворенно улыбнулся. Сообразили наконец, что плохи их дела, ожесточенно подумал он, велев развернуть грота-марсель с тем, чтобы сбавить ход и вплотную подойти к «Оливковой ветви». Треск беленой обшивки — и взлетели с носа и шкафута абордажные крючья…***
Он дрался отчаянно, дрался, как в последний раз, и мир сомкнулся в одно мгновенье, что не было прошлого, и не было будущего — была только орущая пасть эльфа, что был выше его на целую голову, был нелепый прекрасный меч в его левой руке…. Так звучала его молодость, то далекое время, когда он едва-едва успел стать капитаном. Так звучала реданская месть. Оставшись в какой-то момент без сабли, он прянул вперед, выдернул из-под ног тяжелый гандшпуг и крушил эльфов им, рыча сквозь зубы — один, получив удар, проломил точеный фальшборт и свалился в воду. Поначалу казалось, что бывало и хуже, но им ничего не стоило размахнуть человека надвое — матрос, толковый парень с горбатым носом, покатился, страшно визжа, по палубе, и вслед за ним потянулись его потроха. «Да сколько же вас, мерзавцы?» — устало подумал он. Но стрелки на марсах еще вели ожесточенный огонь по шканцам и по корме, где эльфы стояли крепко. Но абордажная команда еще вздымала свои сабли, свои топоры с крюками, и дрались они, как сущие черти, с такой яростью, будто б стояли не на беленой палубе эльфского корабля, а на пороге собственного дома… Во рту было солоно. Рубаха на спине пропиталась насквозь и холодом липла к коже.***
Одиннадцать человек потерял он, почти дюжину добрых реданцев! Раненых было куда больше, да и сам он едва ли не лишился руки — но Пол, остановив кровь, пообещал, что рука при нем и останется. Такова была цена эльфского корабля. Одного эльфского корабля. Будто послан в утешенье ему, вскорости пришел сигнал от «Кринфрида» — им удалось поджечь и потопить своего противника.***
Он выволок на палубу их золотоволосого капитана, решившего остаться в живых, он потребовал от него ответа — зачем? Для чего они решили делать то, что решили? Неужто он, эльф, не понимает, что их много для Горс-Велена — но покажется мало даже для хилой Темерии, когда Фольтест, наконец, соберет войско, когда соберет чародеев в один кулак? Неужто он, эльф, не понимает, что королевские дрязги — это дело семейное, а против них, захватчиков, повернутся все? На лице эльфа читалось недоумение того рода, что Обри решил, что он не понял ни единого его слова, и с досадой ударил себя по бедру. Вместо ответа капитан «Оливковой ветви» с тоскою уставился на золотые всполохи, еще плясавшие в воздухе там, где парою часов ранее раскрылся невиданный, исполинский портал, и Рассел вдруг понял, что он хотел сказать. Им некуда было возвращаться, путь был отрезан. Им некуда было отступать. — Так сдавайтесь, глупцы дубовые! — он рассвирепел, он брызнул слюною в точеное лицо эльфа. — Незамедлительно! Уж найдем вам кусок земли. Эльф издал серебристый смех. Так звучала его печаль.***
Услышав треск ломающихся бортов, Рассел на мгновение оторопел, раскрывши рот. Показалось ему, или кто-то заплакал от ужаса, как ребенок? То, что сокрушало его «Внезапный», явилось из моря, и в мыслях у него не было ни одного названия для подобной твари, для ее длинного, мускулистого тела шириною с вековой дуб, для влажного антрацитового блеска ее чешуи. Привычным усилием отогнав оторопь, он кинулся к борту «Оливковой ветви», по дороге вырвал у кого-то из рук топор, и, прежде чем вскинуть его над головою, закричал, не жалея измученной глотки: — Все сюда! Сюда! — кричал он, перерубая туго натянутый трос. — Кто прихватит… запасной флаг из моей каюты! …представлен к награде! Ни про музыкальные инструменты, ни про богатую коллекцию партитур он не обронил ни слова. Его пример надоумил других, и спустя считанные минуты «Оливковая ветвь», поднимая на грот-мачте реданский флаг, отваливала от гибнущего корабля. Рассел смахнул скупую слезу и отвернулся, не в силах глядеть на то, как «Внезапный» скрывается в бурлящем водовороте. — Адмирал Обри, я сожалею, — услышал он незнакомый голос, — но вы должны знать. Нильфгаард вас опередит. Он повернул голову вправо и решил, что стукнулся головой. Он ведь знал всех членов своего экипажа… А этого он не знал, небритого, со взлохмаченными каштановыми волосами, тронутыми сединой, в пожелтелой, распахнутой на груди рубахе и линялых штанах, заправленных в высокие сапоги. Этот выглядел так, будто был в море был долгие месяцы, и улыбался он, как сущий темерец — такая им была присуща улыбка, полная упрямства, какого-то мальчишеского задора, и могла сохраниться, право слово, вплоть до самых седых усов… — М? — спросил адмирал, чтоб уж не выглядеть дураком. — С кем имею честь? — Фаабио Сахс-младший, к вашим услугам, — с готовностью улыбнулся собеседник, — я лишь хотел заметить, что после этой самой ночи у них появится колония. Лицо у Рассела вытянулось, рот невольно приоткрылся. — Сахс… — повторил он ошеломленно, — ведь ты пропал без вести два года тому назад. Поговаривали, что видели твой корабль, дрейфующий в море. Болезнь… — Это так, — вздохнул Фаабио, отведя взгляд, — мне жаль, что так рано. Рассел потер подбородок и на некоторое время сосредоточенно замолчал. — А что же, пускай бы и так, — заметил он, стряхнул с плеч липкий снег и вполне доверительно протянул ему руку, — ведь это означает, мертвый мой благовестник, что победа останется за нами.***
18 июня 1303 года, окрестности Горс-Велена, Темерия Кровь на руках начинала застывать, стягивать кожу бурою коркой. Кровь Венграэта. Кровь Каэла — с той стрелою, что досталась ему, никто бы не справился, никто не сумел бы ему помочь. В этом Кеаллах себя не винил — Каэл Тренхольд ушел легко, без страданья, но… он опоздал к Марэт, а теперь опоздал к нему, опоздал! — хоть где-нибудь он окажется в то время, в какое должен? Он почти забыл, как это трудно. В интересах революции он действовал, чаще всего, один, и, пусть потери были велики, они оставались с тоскою, с гневом передаваемыми слухами — Нильфгаард не докладывал о действиях контрразведки. Эти потери не были зрелищем, не так крепко били по голове. Его окликали — сквозь гул пожаров он слышал смутные голоса. Окликали его свои, чужие убили бы молча. Сколько осталось своих? Где чужие? Кто побеждает? Он так и не понял, как ему удалось выйти из города, как он оказался на берегу. Рухнув на самой кромке прибоя, он долго, очень долго оттирал ладони — и песком, и мельчайшим, едва крупнее песка, камнем, очищая их если не от кожи, то от малейшего намека на кровь. Закурить бы теперь, подумал Кеаллах. Если он теперь же не закурит — считай, пропал. Влажный, табак обжигал губы, колол язык, а волны гневно ревели, и вода, попадавшая капелью на лицо, измочившая ему ноги — она была куда теплее, чем воздух, что паром вырывался изо рта. Сквозь туманную дымку море приносило и треск ломаемых бортов, и мертвенные отсветы зерриканского огня. Значили они, что нильфгаардский флагман так никто и не потопил, проклятый? Он вспомнил обитель Ордена, сад с розами и пионами — и маленькую часовню. Надо бы вернуться, суметь отыскать дорогу, прорваться сквозь уличные бои — да пусть бы и по крышам, если обитель еще стоит. Надо бы, но одна мысль о том, чтоб возвращаться… Небо разверзлось над ним, мигнуло знакомым пламенным зевом — и он вскочил, не раздумывая, он прянул в сторону и рухнул за большой угловатый камень, прижавшись к нему плечом. Хватило, хватило ему порталов, особенно тех, из которых валятся дары Золотого флота! Едва услышав сухой, полный боли всхлип, он устыдился и, с трудом овладев собою, поднялся в рост. На мокром песке лежала худощавая, легко одетая женщина, и пепельные волосы длинными влажными прядями выбились из ее косы. Она лежала, подтянув колени к груди, дышала с трудом и рукою в высокой перчатке сжимала меч. Клинок был хорош — явно ей по руке, узкий, со сквозными долами, с рукоятью, обшитой вытертой белой кожей… Услышав его шаги у себя за спиною, она еще раз всхлипнула, выругалась сквозь зубы и села на песке, с тревогой ощупывая и руки, и ноги. — Похоже, ты здорово ушиблась, — заметил он с жалостью, — я помогу, если ты позволишь. Женщина раздраженно фыркнула. — Ни одна кость не сломана, без тебя пройдет. Да если б в этом была беда… — отмахнулась она и, прибавив несколько слов, каких, верно, и не каждый портовый грузчик знал, с трудом поднялась на ноги. Глаза у нее были густо подведены, зеленые, горькие, что промерзшая трава, а щеку перечерчивал старый шрам. — Беда и впрямь велика, — согласился Кеаллах, неизбежно взглянув на город, — но как бы не было трудный, я полагаю… — Да плевала я, что ты полагаешь! Что ты там полагаешь! Я не справилась, понимаешь ты, или нет? — взвизгнула она, как дикая кошка, которую, как пращу, стали раскручивать над головою за самый хвост. — Она вышвырнула меня, как мешок! Эй, оглянись вокруг! Все пропало! — Остановись, — потребовал он, надвинувшись на нее плечом; нет, он, само собою, не собирался бить женщину, хотя ей, возможно, и следовало бы получить затрещину, — кто тебя вышвырнул? Что пропало? — Вышвырнула, да. Не перетрудилась, — повторила она, бессильно повесив голову. — Путеводная звезда. Анна-Мария Туссентская! Моя дочь, Хиона… Кеаллах оторопело приоткрыл рот. Поднял руку, провел ею по собственным волосам, не отрывая взгляда от ее, пепельных… — Не может быть… — прошептал, наконец, он, часто моргая; он раздул ноздри, он мотнул головою, уставившись на нее с полным непониманием. — Я сам не видел ее. Но я много слышал в Боклер, да и потом… Этот невинный дитя не может весь этот ужас! — Ну давай, давай об ужасах порассуждаем, хрен ты нильфгаардский! — взвизгнула несчастная мать. — Все едино ж больше заняться нечем. Tedd Deireath! Никогда бы ему в голову не пришло, что девица совершенных лет могла быть ее дочерью, никогда бы он этого не подумал. Конец? Что за конец? Он не знал, устоит ли Горс-Велен, но на всех длинный белка не хватит, их остановят — за неделю, за месяц, под Вызимой или на переправе через Понтар — какой конец? Только Тренхольда это уже не вернет… — Она призвала Белый Хлад! — простонала женщина, хватаясь за голову. — Все, что я сделала, пошло прахом! — вдруг она отняла руки, взглянула на него недоверчивым взглядом и вскинулась, как утопающий, ухватившийся за веревку. — Погоди-ка! Ты говорил — Боклер… а ты видел, как ее короновали? А? Видел? — Я был в Боклерском дворце, — согласился повстанец, — если ты об этом. — Тогда… — лицо ее просияло, — тогда все еще может выйти! Их оборвали. Тварь, вся слепленная из клешней, из жвал, сочащихся бурой жижей, выступила из туманных волн, а вслед за нею еще одна. И еще… Она оказалась резвой, как мысль, она запорхала вокруг чудовищ, как мотылек, и тонкий клинок будто очерчивал вокруг нее защитную сферу. Она то пропадала в туманной вспышке, то вновь появлялась — то за спиною у очередного чудовища, то на самой этой спине, и делала это так ловко, так обыденно, что Кеаллах решил, что ножи его останутся на его поясе, что они, скорее, ей помешают. Жаль, что лук переломился… — Жеритва, — сплюнула она, будто разделывала таких всякий день. Ее даже не обрызгало… Кеаллах безучастно кивнул. — Боклер, парень! — нетерпеливо напомнила она. — Кстати. Можешь звать меня Цири. Лицо его потемнело. Он сел на песок, мало заботясь тем, что рядом лежала тварь. — Не так быстрый! Мой друг мертв, моя жена умирает, — рукою он показал на страдающий город, — там бойня. Бойня есть повсюду! Я имею большой право знать, зачем твой дочь хочет разрушить все, что мне дорого! Цири удивленно распахнула глаза, будто не ждала от него этой вспышки, будто не была к ней готова, но, махнув рукою, плюхнулась рядом в тот же песок. — Ну, слушай, нильф… И она рассказала.***
Она вздрагивала, когда косилась на Горс-Велен. Она уже видела город, охваченный огнем — и то была Цинтра. Бушующий пожар, едкий дым, что выедал глаза, и крылья, хищные крылья на черном шлеме — тем кончилось ее детство, и крылья эти долго преследовали ее, мерещились ей и в кошмарах, и наяву… Были символом смерти, от которой она бежит. А потом она узнала, что и под этим шлемом было лицо, молодое, перепуганное, человеческое лицо, и не смогла нанести удар. Ради нее он поднимал меч против своих, а голос — против императора; а когда довелась им встреча, он бросил вызов самой смерти, встав между ней и ею. Он погиб, а она погубила смерть, но годы шли — а она вспоминала о нем, и было это, как сквозняк, что дул сквозь незакрытую дверь. Душа ее недужила и болела. Она нашла его в прошлом, явилась ему, как видение туманной дымки. Она смеялась и плакала, касаясь его лица. Она была неопытна, а он — терпелив и благоговеен. — Ты — счастливое видение, Цири. Моя греза, — прошептал он, глядя на нее чистыми, честными глазами, цвета зимнего неба в солнечный день, — и я прошу тебя теперь, ведь могу только просить. Возвращайся. Проживи счастливую жизнь. А я рад знать, что успел к тебе. Я… — он отер слезу с ее побледневшей щеки, — я этого хотел. — Да что ты такое говоришь? — от удивления она захлебнулась. От возмущения. Она не затем пришла, чтобы… — А кто буду я? — вскинув голову, спросил у нее Кагыр. — Я останусь предателем. Дезертиром. Буду принужден всю свою жизнь скрываться. Такая жизнь не для тебя. И не для меня. — Глупый, — она набросилась на него с кулаками. — Глупый, глупый, глупый нильфгаардец! Он привлек ее к себе, и губы, слегка шершавые, теплые, уткнулись ей в висок. — Я не нильфгаардец, Цири… Об этой ночи она не говорила ни с кем, не смела даже с Йеннифэр поделиться, слишком уж свежа оставалась рана. Да откуда ж ей было знать? — А теперь приходит эта пророчица, — с отчаяньем выдохнула Цирилла, — и смотрит на меня его глазами! Да я сперва решила, что схожу с ума! Кеаллах вздрогнул. — Ей проломили голову на Танедде, — жестко ответил он, — больший, наверное, не посмотрит. Так что выдыхай, Цири… Цирилла покачала головой. — Жаль, — сказала она, — таких пророков у Вечного Огня еще не было. Могло и получиться что-нибудь дельное. — Рот свой замолчи, — посоветовал Кеаллах, — про княжну говори, а про огонь весь этот не нужный. Когда она поняла, что носит ребенка, решила, было, посоветоваться с Йеннифэр, но передумала. Поняла, что та станет ей говорить, как будет сердиться, упирая кулаки в бедра, какие декокты для нее приготовит. Поняла, что ни по чьему совету от своего дитя не откажется, но… не желала она этому ребенку своей судьбы! А если вспомнить о пророчествах, о том, отчего за нею гонялись все, кому было не лень, то и вовсе делалось тошно, она даже блевала (это в порядке вещей — устало заметил Кеаллах). И оттого, едва родив, отдала она младенца на воспитание своей родственнице, добросердечной, в сути своей, женщине, которая не научила бы девочку ничему злому. По крайней мере, намеренно, а разве ж этого мало? Но Анна Генриетта погибла, пытаясь явить миру свое собственное дитя, и все начало рушиться. Какой, ну какой отец из герцога вар Ллойда?! — пусть и любил он Хиону так же преданно, как любил Генриетту. А она, Цирилла, задержалась в другом мире, а когда сумела вернуться — девочка уже выросла… — Нет! Ты не можешь, не можешь быть моей мамой! — из последних сил сдерживая слезы, выкрикнуло семилетнее дитя; пододвинув к стене обитый бархатом стул, Хиона сняла туфельки, влезла на него с ногами и сняла со стены парадный портрет почившей княгини, пошатываясь под его тяжестью. — Вот моя мама! Она была красивая и добрая, а ты лжешь и злая! Уходи прочь! Анна-Мария — так называл ее Себастьян вар Ллойд… Была надежда, заметила Цири, вполне подкрепленная фактами: если не удастся Хионе пробудить своих сил до совершенных лет, то она не пробудит их вовсе, останется человеком — искренним, веселым, проживет жизнь в достатке и радости, станет править после того, кого считала отцом… Она следила за ней, она оберегала ее — но Aen Elle не отступили. Aen Elle оказались хитрей ее. А дальше домыслы, одни лишь домыслы у нее оставались. Когда эльфы Ольх установили контакт с ее дочерью, что за тьму влили в ее юные уши, в ее глаза, как прознали о беде, терзающей Фольтеста Темерского… в его сокровищнице хранился самоцвет, активный бриллиант — и красоты несказанной, и цены баснословной; а резонанс, порожденный столкновением его собственной ауры с энергией Хаоса, мог бы, и верно, пробудить силы Хионы. Он не был единственный такой в мире, но иные было бы куда трудней получить. И письма стали ложиться на стол темерского короля, годами не ведавшего ни покоя, ни крепкого сна. Он показывал их придворным чародеям, велел сканировать на любую искорку магии, швырял в камин — а потом перестал швырять. Не так уж и много просили неизвестные доброжелатели — все едино высылать делегацию, все едино вручать дары. Ничего не жаль, если они в силах помочь ему. — Я предполагала, что они явятся. Я была почти уверена, что это будет день ее именин. И опоздала, все равно опоздала! — с горестным вздохом закончила Цири. — Думала, это будут они, Ольхи. Что сами решат ее короновать, а это был темерец с протезом — дошел-таки, сохранил! Я похитила ее, хотела удержать, но она сбежала. Она от меня сбежала, и теперь… — …и теперь ты полезла на свою дочь с мечом, — оборвал ее Кеаллах, поднялся, меряя ее негодующим взглядом, — на доверчивое дитя, обманутое ублюдочный эльф! И куда б тебе его сунуть, а? Цири вскочила следом, отряхнула штаны от мокрого, въедливого песка. — Боклер, парень, — напомнила она, и звучало ее терпение, как перетянутая струна, — он ждет. Помоги мне исправить это!***
Туман клубился вокруг их тел, пока они уходили по кромке бушующего прибоя — прочь от города, прочь от битвы, от раскаленных докрасна валунов, валившихся с небес где-то к северу от порта… — Мы проделаем весь этот путь пешком? — Вот моя рука. Иди за мной. — Веди, — согласился Кеаллах, — я твой. Кто-то должен исправить этот, и я не худший… — Тебе не понять, что она такое, — напутствовала Цири, — она не просто навигатор. Не просто Исток. Она само время — и поверь, я преувеличила самую малость. — Ты боишься ее, — возмутился он, — ты ее не любишь. — Я ее не знаю! — возразила ему Цирилла. Туман уплотнился, и посреди него уже, казалось, не существовало ни холода, ни ветерка, не ощущалась даже сырость, оседавшая на лице; когда он расступился, ладонь, что неуклонно вела его сквозь туман, успела уже пропасть. Цири рядом не было — были иные, смутно знакомые лица. Над его головою возвышался дворец Себастиана вар Ллойда. В прошлый раз он не разглядывал все это убранство, всю эту небывалую роскошь — и мраморные статуи, прекрасные, невесомые, как тела зерриканских танцовщиц, и стрельчатые потолки, поддерживаемые двойными изящными колоннами, и эти дивные витражи, что бросали теплые отсветы на каменный пол… Он вдруг вспомнил — и странные же вещи приносит разум! — что в Боклере был филиал Академии, и что занимал он простой трехэтажный особняк, не самый просторный, и не самый заметный. Отчего бы не сделать наоборот? Он захлопнул рот и мимолетно порадовался, что никто, даже виконт Они Херзет, которого так боялась Марэт, на его появление внимания своего покуда не обращал. Но она уже выходила к гостям — Хионой ли назвать ее, Анной-Марией? — и ступала плавно, горделиво, улыбаясь чуть застенчивою улыбкой, полной полудетского восторга, и подначивала придворных, и заговаривала с делегатами от разных стран и провинций. Некоронованная, она улыбалась, как светлая мечта, а он видел горящие улицы и разодранные тела, и время текло сквозь пальцы. Убить ее? Метнуть теперь нож? Его схватят, его четвертуют на Площади Тысячелетия, да и сам он предпочел бы увидеть свой нож в груди ее отца! — но чего, чего стоят две жизни против той крови, что пролита этой ночью? Рука его задрожала. Во всяком ее жесте читалось большое доверие к миру, живой интерес к каждому, кто находился рядом — так что с тобою стало, девочка? Что с тобой сделалось? Он нашел взглядом Тренхольда. Каэл Тренхольд — живой, живой! — стоял рядом с реданцем, с которым в прошлый раз долго любезничала его жена — Кеаллах не упомнил его имени, не был ему представлен. Сбоку, почти за его спиной, вытянулась струною леди вар Лоин — живая! — а рядом с нею широко улыбалась Марэт из-под звездной маски.***
Он не придумал иного, как сказать Каэлу, что от дара в его руках зависит судьба Темерии, что стоит ему надеть диадему на голову прекрасной Анны — и Темерия будет обречена. Каэл поглядел на него сочувственным взглядом. — Уж заставил ты меня поволноваться! — заявил рыцарь, и слова глухо прозвучали из-под металлической личины. — Постой, где твоя маска? Здесь без маски нельзя… Ты же не это… не позабыл ее? Кеаллах мысленно взвыл, махнув головою, а сам не мог отвести взгляда от шкатулки в его руках. Каэл удивленно повел плечами и встал на прежнее свое место. — Да у тебя кровь на одежде, — ахнула Марэт, скользнув по нему взглядом; потом и вовсе втянула воздух под маску, — и запах, как на пожарище… — Слушай, слушай меня и не перебивай! — взмолился повстанец и отчаянно зашептал, не отрывая от нее глаз. — Помнишь корону, которую хранил Каэл? Если надеть ее на княжну, все погибло! Она и есть эта твоя Королева Зимы. Это она и есть! Марэт даже не обернулась, но он видел, как растут ее зрачки, как распахиваются глаза. — Ух, сука… — прошептала она, — поклянись мне, что это правда! — Клянусь костями отца… — ответил он ей. Ее рука поднялась, ловко выхватив запотевший бокал с подноса, который мимо несла служанка, но Марэт, не отрываясь, глядела на него, и смотрела не так, как возлюбленные или жены, нет — как на палящее солнце или на божество, смотрела она на него, с надеждою и со страхом. Но он заметил и другое — как она провела над бокалом рукою, зажав иглу между пальцами, и самый ее кончик обмакнула в вино. — Приветствуйте ее сиятельство, Анну-Марию-Генриетту, княжну Туссента, вступающую ныне в свои совершенные лета! — возвестил герольд, и зал ему отвечал. — Довольно, не думай обо мне так! — вспыхнула Марэт, тем отвечая на его оторопелый взгляд. — Каэл не пострадает, он станет кротким, подобно агнцу… Он видел, как она притронулась к руке Каэла, с каким заботливым жестом протянула ему бокал, шевеля губами, а рыцарь кивнул, передав шкатулку ей, и, приподняв нижнюю часть стальной личины, приложился к вину. Он видел, как она приоткрыла крышку, как стащила диадему и мгновенно сунула украшенье в свой широкий рукав, прижав ее локтем к телу; он понял — если б не смотрел за нею во все глаза, то и проморгал бы, как остальные. Остальные — но не леди вар Лоин. Чародейская дрянь схватила Марэт за руку, приблизила маску к ее лицу, оскалила мелкие белые зубки — но Марэт выплюнула в нее ответ, всего каких-то несколько слов, и Делайла, ошеломленно раскрывши рот, дала ей время, чтоб вырвать руку. — Так радостно видеть всех вас в день наших именин! Мы уповаем на то, что никто не будет уязвлен, — заговорила княжна и, стряхнув за спину волну пепельных, гладких, как шелк, волос, улыбнулась нетерпеливо, — никто не будет обижен нами, если первыми мы выслушаем делегата от славной Темерии. Ваши страны не менее увенчаны славой, но я всегда питала интерес к несгибаемой этой державе. Зал зашептался, кто-то явно был уязвлен. Он видел, как осоловевшего Каэла щипает за плечо Делайла, как она сует в шкатулку свое колье, усыпанное, как слезами, бриллиантами, как подталкивает рыцаря в спину — ступай, ступай же, Тренхольд, княжна изнывает от нетерпенья! Гвардейцы шевельнулись, непонимание пролегло по их встревоженным лицам. Покидать бальную залу — и в такой момент? Спиною повернуться к княжне? Марэт разогнулась, не отнимая руку от живота, подняла на них кроткое, искаженное страданьем лицо, и Кеаллах, поддерживая ее за плечи, взглянул на них строго и недовольно. — Моя супруга занемогла, — бросил он разочарованным светским тоном, — к нашему прискорбию, мы вынуждены удалиться! С неловкостью человека, что испытывал телесную скорбь, Марэт спустилась по широкой лестнице из белого камня; но стоило им скрыться за первым поворотом, стоило свернуть на пешую тропку, усаженную кустами чубушника, она распрямилась и ускорила шаг…***
Они остановились посередине моста, соединявшего весь прочий город с дворцом. Над самым глубоким местом в озере Сид Ллигад. — Каэл никогда не простит, — с досадой заметила Марэт, — мы украли у него коронную драгоценность, и… — Поторопись, милая, утопи коронную драгоценность, — рявкнул Кеаллах, — и чтоб ни один распроклятый эльф не сыскал ее! — А что ж потом, meleann? — спросила она сердито. — Потом пойдем к Дериалу, — ответил он, — он поможет залечь на дно. Пересечь Яругу. Марэт тяжело вздохнула, склонилась над белокаменным огражденьем — и стряхнула тиару в воду. Мгновенье, и другое, и третье — алмаз блистал в солнечных лучах, а потом пропал. По лазурным водам пошли круги.***
Лишь оказавшись в безопасности, в лавке, густо пропитанной ароматом цветов, части которых он и названья не знал, лишь выхлебав вина из деревянной кружки и сбросив одежду, от которой несло пожаром, Кеаллах понял, как сильно он устал за всю эту ночь. Дериал, хвала ему! — не задавая лишних вопросов, предоставил им комнату, в которой жил сам, и велел спрятаться, если придут солдаты. Марэт сидела на полу, откинувшись спиною к стене, бездумной рукой играла подолом платья и хмурила свои брови. — Рассказывай все, — потребовала она, — я хочу знать, с чего ты решил, что это она. Я хочу знать, что Каэла предала не зря. — Что ты сказала вар Лоин? — спросил он с вялым интересом. — Она была потрясена, не иначе. Марэт дернулась, пытаясь удержать смех, но нисколько в этом не преуспела. — За Темерию, сука! — призналась она. — Попыталась, положим, вызвать в ней условный рефлекс. Он позволил себе улыбку, и растянулся на полу, уложивши голову на ее колени, и рассказывал долго, рассказывал обо всем, что знал. Но чем дольше он говорил, тем сильнее вытягивалось ее лицо, а когда закончил, Марэт потрясенно раскрыла рот, а потом, не предупредив, вдруг разрыдалась в голос, громко, так горько, будто б он опозорил ее перед всеми, кто мог ее знать. — Все хороший, — прошептал он, нежно касаясь ее лица, — все уже хороший! И Каэл Тренхольд жив, и ты со мною, цела… Марэт помотала головой. — Да не в этом дело, — жалобно сказала она, — Магистр, чтоб громом меня убило! Пророк! А теперь я… — в замешательстве она отвела взгляд, — а теперь я кто? Беглянка, друга предавшая? Это… это все… да не знаю я! Но чувствую, чувствую теперь, будто б меня до нитки обчистили, будто б из меня живой выдрали кусок плоти… — Тебе раскроили твой глупый, честолюбивый, вконец дурацкий башка, — рассвирепел повстанец, — и тебе, и сотням другой! Не было весь этот бойня… И бедный, всеми преданный Тренхольд жив! — Да не это я имела сказать… — смущенно огрызнулась Марэт, — это ж надо было так извратить! Я рада, что Тренхольд жив, и все прочие живы, но… — Что? Какое еще «но» может быть?! — Мне странно! Скверно! Я должна примириться с этим дерьмом, понимаешь?***
Вечером Дериал принес им какой-никакой еды, но Марэт ни с кем из них так и не заговорила. Безо всякой радости ковыряясь в своей тарелке, она подошла к окну, подцепила что-то на двузубую вилку… Вид ее оскорбленной спины вызывал в нем разом и жалость, и раздражение. Тарелка выпала из ее рук, разбилась с глиняным звоном. — Кеаллах, — голос странно дрогнул, — ты тоже должен это увидеть… На их глазах весь простор Сид Ллигад заковало в лед. Лед треснул, и, словно из глубин, поднялся на поверхность корабль — казалось, будто озеро ему тесно. Множество фигур металось по палубе, и алые паруса его раздувало ветром. Aen Elle отыскали возможность достать камень со дна, и штурмом в ту ночь взяли княжеский дворец, и сами надели тиару на голову Хионы. Когда на улицах начались беспорядки, когда снег знакомо посыпался с небес, Цири нашла Кеаллаха и снова ввергла его в туман, в бездну времен и мест.***
Масляные фонари покачивались на коротких своих цепях, едва разгоняя зябкую, весеннюю темноту; их медовый свет обрисовывал контуры и каменных домов, и ставен в закрытых лавках. Навстречу торопились редкие прохожие, но купеческий квартал Вызимы он признал бы когда угодно… На этот раз Цири стояла рядом и провожала взглядом цокот крепких каблуков, торопившихся ко вратам в Королевский квартал — роскошный, в котором жили одни вельможи и самые богатые из купцов. Сам он всего-то раз в нем бывал, да и то мимоходом, сопровождая Тайлера навстречу его судьбе. Да и Каэла тоже, и Каэла… — Вот она, — сказала Цири. — Постарайся уничтожить камень. Может быть, это поможет; может быть, это хотя бы задержит их. — А что будешь делать ты? — Поищу другой способ! Он догнал ее задолго до врат, и опередил, склонившись в поклоне, и улыбнулся ей — самой располагающей улыбкой, на которую был способен. Она взглянула на него с живым интересом, но он заметил, как крепко пальцы стали сжимать шкатулку. — Подскажите, любезный барышня, — спросил он, так и не перестав улыбаться, — как же мне попасть в библиотеку? Отобрать у нее бесценную вещь, за которую она отвечает, возможно, и головою, и оставить одну, недоумевающую и перепуганную? А куда она потом пойдет? Домой? А там ее уже ждут убийцы… Не пойдет она к убийцам, с радостью понял он — сама станет искать его. А Марэт в самом деле призадумалась — подсказать ли незнакомцу, как есть, позвать стражу или, быть может, расценить его появление как планы на вечер? Он знал, он все о ней знал. — Она закрылась, боюсь, до самого утра, — ответила она с лукавой улыбкой, — но у меня есть небольшое собрание, и если вы так страдаете по написанному слову, то я… — Тебе так идет этот цвет, — прошептал Кеаллах, и протянул руку, чтоб коснуться ее волос, медовых мягких локонов вдоль лица, — ты такой невинный, будто б и не ты… Ее глаза удивленно расширились, и он вырвал шкатулку и ее пальцев, из бежал, бежал, чтоб не слышать, как отчаянно она зовет стражу. Он ввалился в ставку к Ллииру, с трудом поборов желание прикончить его заранее, и потребовал кузнечного инструмента, и зерриканской смеси, и с десяток всего иного. Ллиир осыпал его вопросами, но просимое предоставил быстро. Да еще б он не дал, скот вероломный! Целая кузница была в его распоряжении на всю ночь. Но камень не поддавался. Он и в горне пытался его спалить, и под кузнечный пресс его клал, взрывал, поливал едкой кислотою — но камень не поддавался. К утру он задремал, и вскинулся оттого, что вместе с утренним светом разыгрался набат — заполошно и зловеще он звучал, казалось, над всею Вызимой. Он выглянул в мутное окно, вышел в двери — а Вызиму заметало снегом, и крики звучали вдалеке. Когда он вернулся, то понял, что тиски сломаны, а камня нет. — Что мы ни делаем, становится только хуже, — Цири появилась неслышно, из ниоткуда, — всё хуже! Надо вернуться. И дым, и пар заволакивал улицы плотною пеленой. Он ощутил, как в сапогах становится мокро, как пощипывает на ногах пальцы — и понял, что по колено свалился в снег. — Ну, мёртвая! Придётся мне к ней вернуться, — тоскливо заметила Цири, с досадою оглядев и заусенцы, и щербины, проступившие на узком, длинном ее клинке, — придется попробовать еще раз. Ты хоть это, что ли… удачи мне пожелай! Кеаллах крепко схватил ее за руку; прижал к бедру рукоять меча. Лицо его исказилось. — Ты мать, или ты ехидна? — прорычал он, склонившись перед ее лицом. — Так узнай ее! Поговори с нею, утешь ее, найди для нее слова. Пусть она сама перестанет весь этот весь, по доброй воле! — он задрожал от ярости. — Взявшись за меч, ты проиграешь все. Ты погубишь всех. Цирилла раскрыла рот, выхватила два жадных вдоха, проплыл пар от ее дыхания — и она кивнула, так ему и не возразив, но глазами сверкнула так яростно, с такой обидой, будто б примеривалась скормить ему его уши. — Да чтоб тебя черт трахнул, нильфгаардец! Ты ж вообще не умеешь говорить с женщиной, — возмутилась она напоследок, тяжело дыша. — Спасибо тебе, — она гордо вскинула голову и демонстративно убрала меч, — я попытаюсь. Я это сделаю! — Я не нильфгаардец, — пробормотал Кеаллах, но она уже пропала в туманной вспышке. Он вынул ножи и огляделся, пытаясь понять, где они оказались, а разобравшись, зашагал вперед сквозь метущий снег. В обители Ордена его ждали.***
18 июня 1303 года, Горс-Велен, обитель Ордена Мелодия смолкала, покидала ее, как воды в отлив покидают берег, обнажая морское дно; она еще искрилась где-то на грани слуха, но все чаще до нее долетали обрывки негромких, незнакомых голосов. Они говорили — но, кажется, совсем не с нею. –… есть у каждого, — голос этот был строг, был груб, будто б принадлежал сущему великану, но вместе с этим был странным образом мягок, — великое ли, малое — неважно! Но нельзя сходить с полдороги, если вступил на путь. — Вздор молотишь, старик. Мне нравилось мое. Вот есть моя добрая воля — и что поделать, если она совпадает с… Э! Не знаю насчет тебя, но я делал, что делал, потому что мне хотелось именно этого, — пресек его другой голос, молодой и веселый, — а не хотел бы, так и не делал. Так что это в порядке. Не торопи ее. — Смерть объяла города и земли, — возразил ему собеседник, — вопль человеческий поднимается к небесам! — И чего, старик, и чего? Никогда ж не было! Или предлагаешь ей встать и самой одной забороть всех эльфов и всех чудовищ? Там Эрланд. Там мой наставник, мой отец. Да и сам я, знаешь ли, тоже там. — Но… — Ну ты посмотри на них, разве можно? Нет, старик, они безропотно не уйдут. Давно огонь не разгорался так горячо… Обиженно крякнув, строгий голос оборвался на полуслове и замолчал. Она услышала испуганный возглас, шорох одежд по каменному полу — и гулкий шепот вновь принялся за чтение. То были молитвы, церковные гимны? Что-то больно врезалось в спину, давило в ребра. Она робко пошевелилась, желая поскорей избавиться от этого неудобства, но разом пожалела об этом, жалобно проскулила, сбиваясь в трепещущий ком. Яркая, оглушающая, неотделимая от нее всколыхнулась боль. Она захлопала веками, как птица крыльями, а когда сообразила, что глаза ее открыты, то взвыла громко, как побитая псина — ничего перед нею не было, кроме тьмы. — Чудо! — выговорил голос, звякнув от радости, как стекло на большом ветру. — Свершилось чудо! Она втянула воздух долгим протяжным всхлипом и содрогнулась от ледяного ужаса — тот, кто был рядом, он был как луг, раскаленный яростным, полуденным солнцем, медовой сладостью, травяной горечью и смолою пахла его кровь. Его вера. Ее избавление от этой агонии… — Уходи… — прохрипела Марэт, — беги отсюда, беги… — Пророчица! Вечный Огонь явил… — Со всех ног! — взвыла она, задыхаясь. — Иначе погибнешь здесь! Он издал горестный вздох, а следом она услышала шорох ткани и стук двери. Голова, ее голова… боль вскипала в ней и вихрилась, как пурга. Она оперлась на руку, взвыла, дернулась и свалилась на пол, прижимая ее к груди. Звонко лязгнул металл, и показалось ей, будто б все здание пошло ходуном от ее падения. Липкий и гадкий холод ощущался под стегаными штанами. «Годрик… — позвала Марэт, слепо вращая головой. — Помоги мне, Годрик! Что со мною? Где я? Мы победили?» «В безопасности. Тебе крепко досталось, — попытался утешить призрак. — Нет, пока не победили. Битва еще идет…» «А чародеи? А Барбегаз? Там был Каэл, я помню!..» Он рассказал ей, без малого, обо всем, что знал. И о том, как на «Барбегаз» стали валиться огненные снаряды, а капитан, не выдержав такого вероломства, обратился в чудовище и покинул их вместе с Тайлером, и о том, как чародеи оказались на берегу и с собой забрали других, а шхуна легла на морское дно. О том, кто с ней пришел сюда, в часовню. Об одном лишь умолчал призрак — о том, как лукавила рыжеволосая чародейка. Марэт невидящим взором уставилась перед собою. «Калеб… — сухо всхлипнула она. — Ох, бедный мой Калеб!» Годрик Салливан промолчал. «Надо понять… — прошептала Марэт, — надо понять, стоит ли город. И что мы с тобою еще можем для него сделать…» «Марэт, — мягко возразил призрак, — да ты похожа на смерть…» «Знаю, старина, знаю, — ответила она ему, — да я и чувствую себя так же…» Дрожащими пальцами она вспомнила, что давило ей в ребра — это была статуэтка, лежала в кармане на поясе — и давила между ремней кирасы. С помощью Годрика она поднялась, цепляясь за алтарь одной рукою, нащупала Гиацинт и повернулась к выходу. Пол качался под ее ногами, как палуба в дерзкий шторм, и все кругом зыбилось; дверь размашисто ударила по плечу, и в лицо сорвался ледяной ветер, швырнул в раскрытый рот горстью холодного, мягкого… перед Литой шел снег? Она шагнула вперед — и глубоко увязла. «Почему, Годрик? Который теперь день?» «Тот же, что и был, — ответил призрак, — ночь еще не закончилась». «И так много успело выпасть…» За воем ветра, остановившись, она смогла различить и гул пламени, и шум битвы. И торопливый скрип сапогов по снегу. «Кто это идет?» Годрик тут же сообщил, что это всего лишь Асгейр, что он один, и выглядит бедняга так, будто держится не на ногах, а на одном островном упрямстве. — Я рад, — его голос прозвучал благоговейно, — я знал, что так и будет… Она тяжело оперлась на его руку. — Прошу тебя. Принеси мне добрую весть! Он вздохнул с каким-то глухим отчаянием. — Пока держимся. Но это ненадолго. Когда они прорвутся… Денщик наклонился к ее виску и шепотом добавил еще немного. Она выпрямилась и ошеломленно, по привычке, моргнула. — Как иронично… — прошептала она, — но он принял верное решение, и… проклятье, Леопольд будет представлен к награде! Асгейр тяжело промолчал, ведь увидеть, как он кивнул с большим согласием, она уже не могла; как неуверенная улыбка промелькнула на его измученном уставшем лице. — Отведи меня в лазарет. Какого-нибудь лекарства … надо, — продолжила Марэт, — а потом отыщите мне чародея. Никуда они не прорвутся.***
Глиняная кружка ударила ее по зубам, и половину она расплескала, и рухнула б мимо края лавки, если б не заботливая рука Ральфа из Оксенфурта… Долго, так долго придется к этому привыкать, подумала она, и поразилась. Досадным неудобством была эта проклятая слепота, но она, кажется, все еще ощущала себя собою. В конце концов, у нее был Годрик, а Годрик не выдаст… Судя по множеству голосов, по стонам, крикам, брани и по тому особому звуку, какой издавала за работой хирургическая пила, лазарет был переполнен, но раненых приносили новых, и поток их не иссякал. — Жата! — сорвался голос, и Марэт повернула голову. — Жатка! Живая! Михал, обрадовалась она. Михал! — Жить буду, — похвалился брат, и горячая ладонь легла поверх ее раскрытой руки, — но с танцами придется завязать… — Выпишем тебе протез, — ответила она, стиснув его пальцы, — из Махакама. Воротился Асгейр — и чародейку они достали. — Погоди, — остановил ее Михал, — ты была права. Они рядятся под темерцев, и всем, кому мог, я уже сказал… — Пожалеют, — проронила Марэт сквозь зубы.***
Они стояли под снегопадом, среди пионов и роз, еще цветущих, но уже клонившихся к земле; едва переступив порог, чародейка ахнула, метнула гневный взгляд на Асгейра и живо выметнулась наружу. На том и решили. Мягкие пальцы ковирской советницы касались ее висков, и она, ощущая легкую щекотку от ее поисков, не выдерживала и морщила нос. — Крепко тебе досталось. Но скажу сразу, — напряженно заметила Трисс, — ребенка я тебе вернуть не смогу. Марэт удивленно ахнула. — Пять недель, — продолжила чародейка, — смирись, прояви мудрость. Так будет лучше для всех, пророчица. Значит, в Боклере… Это запросто могло быть — они ни о чем не думали, они обо всем тогда позабыли, кроме друг друга, но… Так будет лучше для всех, ковирская советница была целиком права. Для нее, для Кеаллаха, для их ребенка — кто мог теперь предугадать, кем бы он родился на свет, и не было б у него… глазьев, или чего иного? И все-таки в носу засвербело. — Сделай, что получится, — попросила она, — но сделай побыстрее, и… Не успела она договорить, как ледяная волна пронизала ее с головы до пят, и чувство было такое, будто б с размаху швырнули ее в глубокую темную прорубь; она выгнула спину и, не удержавшись на ногах, издала полузадушенный хрип. — Ну все, все, все уже, — мягко утешила Трисс и тут же, бесцеремонно ухватив ее за подбородок, придирчиво присмотрелась, — давай-ка посмотрим, чего с глазами? Она увидела ее лицо, оглянулась и на растревоженного Асгейра, но что-то действительно было не так, как раньше — она прикрыла ладонью левый глаз, правый… — Ну, что уж тут скажешь… — огорченно вздохнула чародейка, — я сделала все, что смогла, клянусь Силой! Один глаз лучше, чем ни одного? На левый глаз она больше не видела. — Ну, он хотя бы есть? — смущенным шепотом спросила Марэт, и ковирская советница деловито кивнула. Ноги подкашивались, а желудок так зло прилипал к спине, что она с досадой и завистью оглянулась на обитель и закусила губу — может, на кухне что-нибудь оставалось? Если б еще время на это было! Не прорвутся, обещала она. Не должны прорваться… Но черпать Силу в таком состоянии — дело дрянь, похуже самоубийства. — Я благодарна тебе, Трисс Меригольд, — заявила пророчица, — но это не все, на что я рассчитываю. — Все, что смогу, — Трисс отвечала прямым и открытым взглядом. На ее белой коже отчетливо проступали полосы сажи, и рыжие богатые волосы растрепались… — Сделай это, пожалуйста, — сказала Марэт, — сделай так, чтоб мне показалось, будто ночь я спала в постели. Это не каприз, — добавила она мрачно, — это необходимость. — Могу, — согласилась чародейка, наблюдая, как сквозь кованые ворота проносят раненых и прячут, прячут их в двимеритовой ловушке обители, — но потом станет хуже во много раз. Марэт подняла голову, почти не поморщившись, и снег падал на ее лицо. — Белый Хлад, говорите вы. Все пропало, и все замерзнет, — вздохнула она, — и все умрет. А я хочу, чтоб это «потом» настало! И если мы победим, то просплю, пожалуй, недели две, не подымаясь вообще. Переворот буду устраивать только с бока на бок. Делай, Трисс, я прошу тебя. — Похвальная осведомленность, — колко заметила чародейка, — для главы Ордена. — Во многих знаниях многая печаль, — невозмутимо согласилась Марэт, — так уж повелось. Никто, как бы могуществен ни был он, не мог сделать этого для себя сам. От одного умелого заклинанья застарелая усталость забилась глубоко, так глубоко в самые кости, что она почти перестала ее ощущать. — В Мариборе есть резерв, — сказала Марэт, не сдержав улыбки, — не меньше, чем я привела сюда. Ты можешь открыть портал? Трисс оскалилась и топнула ногой. — Что ж раньше никто не говорил? — возмутилась она, взглянув на Асгейра с лютым негодованием. — Когда все были в одной куче, а? — Одну минуту… — скеллигиец нервно дернул ртом и ретировался. — Я не знаю, где искать остальных. Не знаю, кто жив еще, а кто нет. А сама я смогу, конечно, открыть портал, — сердито продолжила Трисс, — но переведу через него человек пятьдесят, а потом упаду без сил. Помогут тебе они? Марэт стиснула зубы и промолчала. Одолжить ей статуэтку с ликующим ликом — и она проведет сквозь портал и две сотни, и три, и всех, кто отыщется в крепости, и не вспотеет. Ей, чародейке, которая и без того открыто подозревает, отдать свое. Раскрыться перед нею. Довериться ей… — Но я сделаю это, если ты хочешь, — отчаянно добавила Трисс, — я обязана тебе жизнью, и, кроме этого… Впрочем, не буду говорить. Все мы задолжали. Марэт протянула ей сверток, кусая губы. — Возьми это и используй, — сказала она, — делай так, как привыкла, но обращайся к Силе через эту вещь. А после вернешь ее мне. Едва пальцы чародейки коснулись мраморных ног фигурки, лицо ее вытянулось, приоткрылся рот… — Да это невозможно! — воскликнула Трисс, и ее охватило сияние, яркое, как солнце в высокий полдень.***
Через портал шагали рыцари Розы, длинными колоннами по пятеро в ряд, и на их лицах, под поднятыми забралами проступало удивление, граничащее с ужасом, когда они выходили из прохладной летней ночи в зимнюю вьюгу. Каждый из них, проходя мимо, приветствовал пророчицу склоненной головою. — Без страха, братья! Мы отстоим этот город! — выкрикивала она, исполнена мрачной гордости и за них, и за себя, и даже за Трисс Меригольд, которая, смущенно кашлянув, заявила ей, что останется нема, как спящая форель. — За Вечное Пламя! Этой ночью мы сражаемся за то, что делает нас людьми — так идите и побеждайте! Вслед за рыцарями, последними, из портала вышли медики. Две дюжины медиков из Марибора. Они-то и доложили, что в Мариборе начинается непогода. Поворотив голову, Марэт взглянула на Асгейра, который вошел в портал — и вышел из него первым, обернувшись за каких-то полтора десятка минут. — Все равно недостаточно, — заметила она обреченно. — Недостаточно, — с грустью согласился Асгейр, — но теперь еще постоим. Она открыла рот, уставившись за его плечо… — Золотой флот… — прошептала она, глядя на того, кто остановился в нескольких шагах позади, — каждый корабль, у которого жив экипаж, может стать десантным! Ты с островов, Асгейр — я ж дело говорю?***
Она взяла его руку в обе свои ладони и прижала ее к губам. — Я ждала тебя, — прошептала Марэт, и лицо ее дрогнуло вместе с сердцем, — я так тебя ждала… Он молча глядел, как рыцари строятся на площади перед обителью, он слушал, какие приказы им раздают, и лицо его наливалось чернотою, как грозовая туча. — Подкрепление привели? Контратака намечается? — спросил он резким, едким, неприятным тоном. — Этот весь бесполезный, как же ты не понимаешь… — Не понимаю, о чем ты, — ответила она холодно, отдернув руки, — это лишь половина из того, что намечено. Горс-Велен не падет. — Вели им бежать. Вели укрыться у горячих источников, — на его лицо ей стало страшно смотреть, трудно его узнать, — остановись, meleanna! Судьба весь мир решится на том, сумеет ли бестолковый мать договориться со свой всемогущий дочь! Она едва сдержалась, чтоб его не ударить. — Опомнись. Не пори чушь, — просвистела она, тяжело дыша, — и не смей, слышишь, не смей трепаться, что мы иссякли. Не смей мне говорить, что мы ничего не можем! — Можем, — возразил Кеаллах, — можем решить. Умереть нам в бою с длинный белка, или замерзнуть насмерть. Остановись хотя бы теперь! — Никогда, — прошептала она и попятилась от него. Коллар тяжелой удавкой сдавил ей шею, когда она повернулась к нему спиной. — Госпожа Меригольд! — выкрикнула Марэт, увязая в снегу. — Мне нужен портал на имперский флагман! Мегаскоп на борту, прямая связь с главнокомандующим Нильфгаарда… ничего ей О`зеан уже не сделает, ничего она ему не позволит сделать. Кончилось его время.***
На Асгейра было больно смотреть. — Я ваш денщик, — упрямо повторил он, — мой долг быть рядом с вами, пророчица. — Я ценю твою преданность, — ответила она, коснувшись его плеча, — без тебя мне было б куда труднее. Но теперь мне нужно, чтоб Великий Сенешаль узнал обо всем, и узнал от того, кому я безоговорочно доверяю. От тебя, Асгейр. — Да, — убитым голосом согласился островитянин, — я выполню приказ. Само собою, я выполню его. — Хорошо, — выдохнула Марэт, когда застежка все же нехотя поддалась ее озябшим пальцам, и вложила коллар Магистра в его ладонь, — передай Ансельму. Пусть это хранится в Мариборе, и пусть он никогда не забывает… — О вас? — О том, что такое Вечный Огонь. А я, быть может, еще вернусь. В час величайшей нужды, — она невесело рассмеялась, — как в легендах, Асгейр. Он кивнул — и спиною вошел в отверстый портал, ведущий в Вызиму, не отрывая от нее взгляда.***
Трисс с большим сожалением вернула ей статуэтку. Но вернула — а о большем не стоило и просить. Для того, чтоб появился хотя бы шанс проложить портал на «Император», им пришлось предпринять вылазку к крепостной стене, почерневшей и местами разрушенной. Обострив зрение до предела, чародейка вглядывалась через снежную коловерть, но в конце концов, отыскав взглядом нильфгаардский флагман, удовлетворенно кивнула. — Я готова, — сообщила она. — Пора, — согласилась Марэт, — ждите черный десант и ничему не удивляйтесь. Нильфгаардцы, высадившиеся на темерский берег — не, ну и меня иногда догоняют мысли… — Я даже догадываюсь, — фыркнула чародейка, — каким образом. Марэт, отступив от разгорающегося портала, взглянула на молчаливого Кеаллаха. — Ступай, прошу тебя, — вздохнула она без радости, и без злобы, — укройся у горячего источника. — Каэл Тренхольд мертв, — ответил повстанец, — он погиб у меня на глазах. Нет. Никогда больший тебя не оставлю. — Каэл! — произнесла Марэт, протянув ему руку, и с этим возгласом шагнула в портал. — Не закрывай, Меригольд! — услыхала чародейка и крик, и топот сапог по ближайшей лестнице. — Именем императора, не закрывай! И в разверстый портал, тяжело дыша, вошел кто-то третий.***
18 июня 1303 года, флагманский корабль Золотого флота «Caer`zaer» Она могла одновременно связать только девятерых — и, сделав шаг из портала, она связала ближайших, огородив и себя, и Кеаллаха живым щитом. Простое плетение, простое! — но какое надежное… ноги морских пехотинцев легко оторвались от земли. — Проводите меня к адмиралу О`зеану, — выкрикнула она так, чтоб услышали, на нильфгаардском диалекте, чтобы поняли с первого раза, — я буду говорить с ним. Она окинула быстрым взглядом тех, кто был связан, и выбрала из них двух — этих она отпустит, если придется драться; они выглядели менее опасными, чем другие. Как много людей, подумала она — на «Внезапном», ей показалось, было вдвое меньше, чем здесь… — Нет нужды, графиня вар Дыффин, — услышала она голос, и от его знакомого звука сердце вздрогнуло прежде, чем она осознала суть. — Вахтенные, живо выстроить экипаж! Приветствуйте доверенное лицо императора! — Доверенное лицо императора… — прозвучал удивленно другой голос из-за их спин, и Марэт выпустила всех девятерых разом, ошарашенно наблюдая, как послушливо и торопливо выстраиваются черные на палубе, — сколько же у вас масок, пророчица? И какая из них настоящая? Она развернулась быстро, но молчала долго, вглядываясь в лицо чародея, в его глаза, в его обведенные кругами глаза… она догадывалась, что сама выглядела куда хуже, но к его чести, он ничем не дал этого ей понять — ни отвращение, ни жалость не исказили его лица. А Кеаллах стоял рядом и молча, дико метался по палубе его взгляд. — Не мешайте мне, Пинетти, — попросила она открыто, — я вам этого не позволю, клянусь душой. Лучше помогите нам. — Я еще не принял решения, — признался нильфгаардский чародей, — но, покуда, не вижу причин для решительного отказа. Не время и не место.***
Они подняли свои клинки, и она прошла под клинками, гордо распрямив спину. Кеес Вармер О`зеан, покорно уронив плечи, стоял от Калеба по левую руку. — Адмирал Мартрэ, — прошептала она, едва коснувшись его руки, — это поразительно, адмирал. — Я знал, что ты справишься, — ответил он с просветлевшим лицом, — знал, что так легко тебя не убить. Я рад тебя видеть. — Жаль «Барбегаза», — скрипнула она, — мне жаль, что ты столь многое потерял. Но рано оплакивать и считать потери! Иначе мы потеряем все, и… — Они будут повиноваться тебе, потому что я повелел им. Здесь мое слово превыше любых законов, — скривился он так, будто хлебнул неразбавленного лимонного сока, — здесь моя воля превыше любой другой. Она взглянула на него с затаенным страхом, и сердце облилось кровью; если б решила она ответственность за все это взвалить на свои плечи — она, она его о помощи попросила! — то одно б это свалило с ног. Бедняга Калеб… Он мог проделывать такое с каждым, в любом городе, целыми днями! — На что это похоже? — спросила она. — Не совершать насилия на чужою волей? У тебя даже баллисты не было… — Как будто терпишь до отхожего места, — признался Калеб, — порою трудно, но в целом держаться можно. Она встала от него по правую руку. Нашла взглядом и Кеаллаха, и Элджернона Гвикампа, стоявших рядом — им, по-видимому, удалось сцепиться языками, отыскать общую тему, они говорили между собою в перерывах между тем, как «Император» вновь задирал нос вверх. — Мне понадобится мегаскоп, — добавила она негромко, а после ее голос пронесся над палубою, как вихрь, и разметал снег. — Я не знаю, что делать с тем, что валится с небес. Не знаю, что делать с тем, что ветер пробирает вас до костей! — заговорила она со всеми, кто был на «Императоре», с матросами, и пехотинцами, и двумя чародеями, один из которых был связист. — Но я знаю, что на берегу стоит город, и он захлебывается кровью таких же, как мы, людей! Я знаю, кто в ответе за это! И знаю, в чем состоит наш долг! У каждого, кто пожелает войти в наш мир и топтать его сапогами, руки должны дрожать от ужаса нашей мести! Кеес Вармер О`зеан не ведал, что творил, когда отрезал уши моим посланникам, но мне ушей будет мало. Вы со мной? Она видела, как исказилось лицо Кеаллаха среди всех этих лиц, пылающих мрачной решимостью, но не остановилась. — Вы со мной? — проревела она, поднимая руки. — Не все из нас увидят рассвет. Но он наступит, я обещаю вам!***
— Золотой луч! — рявкнул О`зеан, и связист, спохватившись, кинулся настраивать мегаскоп. У него был очень усталый взгляд, и складки у рта залегли глубоко, а брови, и без того светлые, были густо покрыты инеем. — Говори, О`зеан, — бросил Иоанн Кальвейт, и натянулся багряный шрам, наискось пересекающий его рот, — докладывай. Она шагнула вперед, под луч мегаскопа, и брови, покрытые инеем, удивленно приподнялись. Император помолчал, но недолго. — Я представлял тебя иначе, — ответил он и оскалил рот, — но Великое Солнце еще не затмилось! Не ожидай, что я так легко… — Ваше Императорское Величество, — перебив его, Марэт поклонилась, — я просила бы вас не терять времени даром. Мое имя Марэт вар Дыффин, и у меня есть просьба. Иоанн Кальвейт гулко расхохотался. — Дерзость… Дерзость похвальна! Я тебя выслушаю. Кеаллах изумленно приоткрыл рот. — Четвертуют, — прошептал он. — Столько миль к югу, Ваше Императорское Величество, а я вижу ту же непогоду посреди жаркого лета, — продолжила она, глядя в светлые глаза императора, — если не случится чуда, это не кончится. Кончимся мы, какие б знамена не поднимались над нашими головами. От холода, голода и болезней. — Откуда такая уверенность? — насмешливо спросил он. — В одна тысяча двести девяносто пятом году за Альбой уже выпадал летний снег, и лежал три дня. — Вы не спите ночью. Вы даже не во дворце, — возразила она, — уверена, дело не только в непогоде. Но и в чудовищах, которые появились там, где их не было прежде. Он метнул быстрый взгляд в сторону, и вновь обернулся к ней. — Чего же ты хочешь? — Облегчите людям их чашу, если чуда мы не дождемся, — Марэт позволила себе улыбнуться, — не оставляйте их своим попечением. Говорите с ними. Будьте с ними до самого конца, в этом ваш долг. Он поперхнулся. — И это все, что ты хотела сказать? — Да, Ваше Императорское Величество. На этом все. — Я подумаю над твоим предложением. Я даже дам тебе немного времени, прежде… Его лицо пропало, и погас яркий луч. Связист проверил свой сорокапятисложный прибор и развел руками. — Император завершил сеанс по собственной воле, — доложил он. Марэт взглянула на Кеаллаха. — Повесят, четвертуют, а затем вымотают кишки, — согласилась она, сощуривши один глаз, — после всего некромант станет пытать мой дух, пока ему не надоест. Гораздо лучше, чем могло быть. — Я прошу тебя… — взмолился повстанец.***
— A`anval to Gors-Velen, — повторил седоусый капитан «Этолийского храбреца», — Aen Elle neen trоса́ir! Кеес Вармер О`зеан деловито кивнул, а Марэт улыбнулась. Этот был последним.***
Большая часть Золотого флота приняла приказ — и уцелевшие корабли, один за другим, выходили из боя при первой возможности и заворачивали носами к городу. Скоро они начнут приставать в порту, и тогда каждый нильфгаардец сойдет на берег… «Император» успел поднять на борт уцелевших с потопленной «Хионы», большею частью женщин, и теперь задача оставалась понятная, простая и невыполнимая — оградить корабли, идущие к темерскому берегу, от вражеского огня, дать им добраться в целости до земли. Хлопнуло носовое орудие, выбрасывая огненный снаряд. Без портала оно било недалеко, но далеко уже и не требовалось — смешались корабли в море, что рыба в садке. — Господин Пинетти, — Марэт тронула его за плечо, — пора. Расправляйте щит, — она раздула ноздри и прикрыла глаза, — атаковать буду я. — Лучники! — рявкнул капитан морской пехоты. — На шкафуте в три ряда! Кеаллах взглянул на него с глухим гневом, сплюнул на палубу и бросился искать лук. Прозрачный щит, поднимаясь над кораблем, защелкал, захлопал, как парус. Марэт стиснула в руке статуэтку, глубоко и судорожно вдохнула и потянула Огонь. Его было много — горели в Горс-Велене крыши и стены, горели переломанные балки, и огонь подбирался к людям, ими придавленным; горели суда на море. Радость от обладания этой мощью превратилась в жгучую боль, которую едва она могла выносить, выворачивающую нутро, срывающую дыхание — она выбирала до предела возможного, все, что позволяла ей статуэтка, все, что позволяли собственные силы. — Твою мать, женщина! — выдохнул рядом Пинетти. Судя по тому, как вежлив он оставался во все прочие времена, чародей был потрясен до самых глубин души. Она отошла от него, ничего не сумев ответить — если длинный белка, как обозначил их Кеаллах, пробьют его щит, их обоих разом не примут, нет. Играл штурвал в руках Калеба. Они шли.***
Этот голос пронизал ее разум, как тонкое сверло; он так хорошо был знаком Тайлеру Вердену, спокойный, насмешливый, полный силы голос… — Вот стоят они, нагие, и ждут, чем решится ночь, — говорил он, — ты хотела преподать урок — так вот они, перед тобою! Иное все полумеры, после этого удара они не восстанут более никогда. Никому больше не навредят! Она промолчала. Пять белых кораблей стояли поодаль, не участвуя в битве, и ее зрение, обостренное Силой стократ, различало малейшее движение на их палубе — и женщины, и дети были, само собою, одеты, то была лишь фигура речи, но тем не менее, он был прав, целиком прав — они были беззащитны, и в них было будущее захватчиков. — Это не договор, — продолжал голос, — это обмен услугами. Я уважаю твое рвение, и я хочу помочь; род человеческий дорог моему сердцу. Сделай то, что обещала, и я остановлю Белый Хлад. Но это будет нелегко. Я должен быть уверен, что вам самим не безразлична ваша судьба. — В этом нет нужды, — возразила ему Марэт, — их осталось более половины, тех, кто способен к бою. Тех, кто топит наши корабли. Сейчас ты увидишь, насколько мне не безразлично… — Ты лишь играешь словами! — взревел голос, сминая ее дух, как бумагу. — Дитя полумер! Говоришь, что готова для них на все, но боишься запачкать руки. Что ты сделала, что? Даже чародеев, и тех спасли без тебя! Она задохнулась от унижения. И впрямь, разве не знали их женщины, что будут творить мужи, разве не было их среди тех, кто сеял смерть этой ночью? Так кого она жалеет, кого? Она потянет и это, если тем спасет остальных. Но ни один из тех, кто желал ей добра, не поступил бы так с нею, ни отец, ни Каэл, ни Калеб, никто из них не сказал бы ей таких слов, что истерзали душу в лохмотья. Никто бы так не поступил, даже Кеаллах… он лишь хотел, чтоб она остановилась! — Я предлагаю лишь один раз, — закончил голос, — их смерть будет на твоей совести. Она подняла голову к небу и гулко расхохоталась. — Нет. О, нет, я не стану этого делать, — ответила Марэт, — лучше нам вовсе не жить, чем ради жизни идти на все, что угодно. Ты лжешь, кем бы ты ни был, незнакомец. Я сделала достаточно, мне не о чем сожалеть. — И ты смеешь решать за них? — Я не смею. Но я решу. Голос взревел, взвихрился вокруг нее. — Тогда смотри! Даже если ты победишь, мир не изменится! Она видела Визимира Реданского, с льняными его усами, с сощуренным взором — и он с усталой улыбкой обнимал Фольтеста. — Как давно я не видел твоего лица, — произнес реданский король, крепче стискивая объятья, — как много ты совершил ошибок, брат мой! Тонкое лезвие мизерикорда до самой рукояти пробило Фольтесту грудь, и он неверящим взглядом уставился на Визимира, хотел схватить его за горло — но рука ослабела… Она видела осадные машины вокруг Вызимы, она видела, как взлетают их плечи, как трепещет под ними реданский флаг. — Хуже уже не сделаешь, — выговорила Марэт, и ей показалось, что от усилий на ней вскорости лопнет кожа. Инженеры с реданским орлом поперек груди бродили по Горс-Велену, устанавливали свои инструменты посреди улиц — и записывали, записывали в толстые тетради вощеной кожи, что инженерной службе будет потребно для восстановления всего разрушенного города, крепостных стен, домов… Из нескольких порталов выкатывались повозки с продовольствием — крупа, мука, овощи, и то была малость на первое время, а остальное грузили на корабли, зафрахтованные реданской короной. — Опять досталось Темерии, — вздыхал Визимир Реданский, — мне жаль, брат мой. Но я тебя не оставлю. Он обнял Фольтеста, и Фольтест с потрясенным лицом замер, и руки его, разведенные в стороны, задрожали. Он сомкнул их на спине реданского короля. — Прости меня, Визимир. Марэт оскалила зубы. — Видишь, как это легко? — спросила она упрямо. — Даже я справилась! Все, что ни на есть, Он обратит ко благу! — Ты говоришь о себе, как о мужчине? — спросил голос. — Да не о себе, нечистый! — рассвирепела Марэт. — Ступай прочь. Сегодня не твоя ночь. Сегодня нет для тебя ни одной души. — Очнись! — прохрипел Элджернон Гвикамп, вырывая ее из морока. — Разве ты не собиралась атаковать? Она уставилась на него оторопелым взглядом; чародей осел на одно колено и скрежетал зубами, но щит все еще удерживал, все еще… сколько времени он так боролся? Минуту? Целый час? — Пожалуйста, — прохрипел Пинетти. «Только одна просьба у меня есть… — так невовремя вспомнила она, — будь снисходительна к сестре!» Она не знала, что это плетение у нее заберет, а что оставит. Да и не хотела знать. И она сплела Силу, которую смогла накопить, в ажурное полотно.***
Ветер смирился перед ее волей. Взвихрились тучи, как кипящее молоко, и расползлись в стороны, как дешевая старая ткань, обнажая лик полной луны, что висела низко над горизонтом… снежная коловерть осела, и в воздухе кружились отдельные хлопья, слипшиеся между собою. — Это ненадолго, — призналась Марэт с большим сожалением. — Вперед! Их плетения были, как искусные украшенья, небывало прекрасные, рожденные будто бы одной мыслью, мыслью, что не признавала никаких границ, а не рукой; невесомые и смертоносные, они сияли во тьме. Со свиным рылом да в калашный ряд, думала Марэт, тяжело, со свистом дыша; то, что могла сделать она, больше всего иного могло б напомнить ремень, сплетенный из тонких полос разноцветной кожи — сделать нетрудно, но и на праздник дозволено надеть… И отхлестать неразумное дитя за его провинность. Несколько огненных смерчей выросло над водою; они горели ярко, как белый свет, и исходили алыми искрами, они взметнулись широким фронтом навстречу эльфийскому кораблю — но из восьми эльфские чародеи успели скосить лишь семь. Последний жадно выглодал беленый борт и растекся по палубе, поднимаясь к мачтам длинными белыми языками. — Deitwen Addan! — выкрикнул кто-то из морских пехотинцев, и крик его подхватили. Хлопнуло носовое орудие — но расчет опоздал, только зря потратили лишний снаряд. Щит ослабел, и от ответного удара с соседнего корабля затрещала бизань, рассыпая кругом острую щепу. Они, верно, думали, что она повторит успех; они решили, что успеют — но палуба взметнулась под их ногами, подняла в воздух груду обломков и разодранные тела. Поднялось в воздух облако стрел, и к третьему кораблю и гребцы, и Калеб подвели их борт в борт.***
18 июня 1303 года, о. Танедд Она услышала шаги, но даже не обернулась. — Снова ты, — бросила она через плечо, — убирайся! На этот раз я не буду столь милосердна. Но та, что упорно звала себя ее матерью, не послушала. Села рядом, прямо на разбитый пол, на острые камни, и так близко, что их плечи соприкоснулись. — Хиона, — сказала Цири, — все, что я могла бы сказать тебе, запоздало на долгие годы. Я устрашилась тебя. И я устрашилась своей трусостью, и сделала только хуже. Мне поздно быть твоей матерью. Прости меня, Хиона, я… — Чего ты хочешь? — холодно спросила она. Цири замялась, вздохнула тяжело и вскочила. Она подошла к краю платформы, с которой открывался вид на море и город, на мечущиеся точки кораблей, подсвеченных заревом пожара, и слеза пробежала по ее щеке, застыв на подбородке капелькой льда. — Если хочешь, убей меня! — резко выкрикнула Цири. — За мою ложь, за то, что меня не было рядом… но пощади их! — она ткнула рукою вниз. — Посмотри, они не опускают рук. Посмотри, как высока их верность… Хиона царственно поднялась, и сильный ветер будто бы огибал ее фигуру, не смея прикоснуться уже ни к ее белому платью, расшитому синими ледяными цветами, ни к ее разметавшимся волосам. — Чему же они верны? — спросила она. — Внизу льется кровь, и никто не пытался договориться. По их собственной мере я им отмерила. — Я пыталась, — горько сказала Цири, — пыталась сделать так, чтоб ты своей силы не получила, чтоб прожила жизнь в покое! И потерпела неудачу, — она уронила плечи, — так может, и ошибки нам для чего-то даны? Для того, чтобы мы их исправили? Вместе, Хиона, — она с надеждой протянула раскрытую ладонь, — вдвоем. Хиона молча смотрела на эту руку. — Он велел мне поговорить с тобою, — добавила Цири, — он был груб и смятён, но он верил, что ты — обманутое дитя! Не убивай его веру, Хиона… дитя мое… — Кто? — Человек! Хиона охнула, приложив руку к груди; она ощутила, как сердце ее пропустило удар — и забилось вновь с острою силой. Она увидела, как взбурлили облака, как разорвались, подобно ветхому гобелену, тучи, и сквозь них проступила луна, круглая, желтая, как сырная голова. Луна, что низко висела над горизонтом… Теперь она видела то, чего не видела прежде. Видела, как один мужчина убивал другого без радости, для одного того, чтоб клинки друг против друга не обнажили и сотни, и тысячи. Видела, как тот, кто мог остаться в каменных чертогах, явился на подмогу, не кичась своим благородством и не требуя платы — он и вовсе не предупредил о том, что придет. Она видела, как летела слюна изо рта золотоволосого моряка, когда он с гневным лицом сжимал кулаки и кричал: — Уж найдем вам кусок земли! Как до последнего не хотел убивать эльфа тот, кто принял смерть от его руки. Тот, что короновал ее — как давно это было! — Я не дитя, — отчетливо выделяя всякое слово, произнесла она, твердо взглянув в глаза своей матери, — на меня нельзя надавить. Меня нельзя разжалобить. Лицо у Цириллы вытянулось, распахнулись глаза; дернулась за спину рука, но она прижала ее к бедру. — Но можно переубедить, — добавила Хиона и, не выдержав, отвела взгляд. — Будь со мной, мать моя. Не отходи ни на шаг, — она распрямила спину, развела в стороны тонкие руки, — я должна внести свою лепту. Я должна исправить, что натворила. — Я с тобою, — твердо сказала Цири, и с коротким, неумелым жестом прянула вперед, прижав ее голову ко своему плечу, — никогда больше я тебя не оставлю. Мы наверстаем, что упустили. Я покажу тебе… Хиона отстранилась, и в глазах ее, блеснувших гневом, иссякал лед. — Neen trоса́ir!***
18 июня 1303 года, флагманский корабль Золотого флота «Caer`zaer» Aen Elle не были дураки. Слишком быстро они смекнули о том, что прежних их усилий уже не хватает, и она погорячилась в ответ. Невидимое обыденному глазу, подобное лезвию плетенье рассекло их корабль от палубы и до киля, и две части, гонимые ветром и волнами, стали отдаляться друг от друга, наполняясь водою и роняя в волны тела. Она погорячилась. Она выбрала больше Силы, чем могла позволить себе, пусть бы даже и с помощью статуэтки; этот раз был последним, а Кассия говорила ей, что, бывало, случалось с теми, кто забыл меру или пренебрег ею. То, что тело отказывалось служить в ближайшие дни, или его и вовсе не находили, не было, по ее мнению, худшим исходом. Куда хуже участь, говорила она, ощущать источник — но не быть способной его коснуться. Хуже смерти, так она говорила. Марэт отчаянно рассмеялась, встряхнув головою — да сколько ж лет без этого обходилась, так еще обойдется! Мир вспыхнул перед ее глазами ослепительно ярким всполохом, и мысли, до того резвые, будто окунулись в густой сироп, едва ворочаясь в голове. Спустя целую вечность она поняла, что не может пошевелиться. Никто не мог. Сила излилась из нее, точно из разбитого сосуда, в безвременье.***
Волна чуть не опрокинула «Император», и по левому борту густо стало от тех, кто не сумел удержаться на палубе. За борт полетело все, что могло плавать; полетели веревки. Он видел нутро эльфийского корабля, упавшего совсем близко, он видел внутренние помещения, пока они не скрылись под водою. Он видел, что рядом с ними упал не последний, не единственный, и видел, как вдалеке бушуют водовороты, и расходятся волны. Одному реданскому кораблю… да что там, на нем явно не осталось, кого спасать. Пять белых кораблей, стоявших кучно на грани видимости, мигнули, как пустынный мираж, а в следующий миг пропали. — Получилось, — прошептал Кеаллах, роняя на палубу нильфгаардский лук, — у нее получилось! На негнущихся ногах он, ошеломленный, повернулся лицом к Танедду. — У тебя получилось, — повторил повстанец. Вдруг он понял, что снег, лежавший на палубе, под ногами черных превращается в грязь. И тает.***
Он хотел бы оторвать ее от тех черных, с которыми она обнималась, громко крича, но дождался, покуда сама обернется. — Мы победили! — хрипло крикнула она, обвив руками его шею. — Твоя Цирилла, распроклятая тетушка! Они ушли! Победа за нами! На палубе царил форменный разгром, и раненых уже складывали возле лазарета, раздобывая для них по сундукам теплые вещи; те же, кто не участвовал в этом печальном деле, истошно радовались, будто в последний раз. — Гвикамп поставит портал, если я его попрошу, — сказал Кеаллах, оглядываясь по сторонам, — пойдем. Нам пора отсюда. Марэт отстранилась и мелко затрясла головою. — Куда? — спросила она с большим недоумением. — Зачем? — Там люди на берегу! — рассвирепел он, с ужасом вспомнив о завале, который так и не разобрал, услышав, как зовет его Каэл. — Им помощь нужна! Марэт, охнув, оглянулась на Калеба, все еще стоявшего у штурвала. На раненых, что ждали своей очереди у лазарета. — Он потерял многое в эту ночь, — ответила она с растерянным видом, — он мне, что второй отец, понимаешь? Нельзя мне его бросать… Кеаллах отступил на шаг. — Да у тебя они на подбор, что один, что другой! — процедил он сквозь зубы. — Чудовища! Да ты на себя смотрела? Она заметно вздрогнула, и перед нею из воздуха соткалась зеркальная гладь. Обведенные густыми, пожелтевшими кровоподтеками, глаза горели янтарным пламенем, а когда она открывала рот… Марэт вздрогнула еще сильнее, вспоминая, как эльф появился сбоку, ей незаметен, как едва не размахнул ее надвое, а из головы разом вымело все мысли. Осталась только собственная рука, схватившая его за султан на высоком шлеме, и его запах, эта сталь, перемешанная со цветами, и Калеб, что вдруг оказался рядом… — Здесь тоже люди! — не выдержала она. — Несколько сотен! — Черные — не люди! — рявкнул, потеряв терпение, Кеаллах. Она расхохоталась ему в лицо, и, запустив руку в один из карманов на широком кожаном поясе, закрепила эмблему на воротник. — Здесь стоят воины из Виковаро, — сообщила она с мрачной гордостью, — они не бегут с поля боя и не сдаются. За спиною ее послышался невозмутимый, вежливый кашель. — Кстати, о Виковаро, — заметил Элджернон Гвикамп, — они подняли флагманский штандарт. Не будете ли вы столь любезны, пророчица, чтобы помочь мне решить некоторую дилемму? — Буду, — согласилась Марэт. — Как гражданин Нильфгаарда, я обязан задержать похитителей имперской собственности. Как чародей, я заявляю, что утомлен в высшей степени, и это будет напоминать битву хромого со слепым, я полагаю. Как человек, я не имею желания вам вредить. — Отправляйтесь на берег, Пинетти. Вы — многоуважаемый участник съезда. Вы подверглись нападению на Танедде, и… Она осеклась, не желая солгать. — И участвовал, по мере скромных сил, в обороне города, — согласился чародей, — меня здесь и не было никогда. Возьмите, пророчица — Кассия просила передать… Марэт приняла тяжелый труд в кожаном переплете, потрепанном и опаленном, и глаза ее удивленно расширились. — Она сочла, что вы обязаны восполнить пробел в ваших знаниях, — весело прибавил Пинетти, — это Джеоффрей Монк, третья редакция. Лучший труд в области порталостроения, изложенный, что немаловажно, понятным языком, безо всех этих словесных кружев. — Она жива? — Была. Надеюсь, это не изменилось. Кеаллах бросил нетерпеливый взгляд на «Гордость Виковаро». — Я с вами, Гвикамп. — И возьмите с собой О`зеана, ради всего святого, — вскинулась Марэт, — бывшему адмиралу здесь не место. Она потребовала кусок парусины, и, бережно расстелив его под фок-мачтой, одним взглядом сняла с рея качавшееся на нем тело, медленно опустившееся на ткань. — Пусть заплатит за все.***
Кеаллах с сомнением взглянул за борт, будто раздумывая, не швырнуть ли туго набитый мешочек в воду. — Мне деньги ни к чему, — объяснила ему Марэт, — раз уж ты не хочешь остаться — то возьми хоть это, тебе пригодится. Он тяжело вздохнул. — Прощай, — ответил он, — я не сожалею о прожитый дни, но я не останусь здесь. Она раскрыла рот, будто хотела что-то еще сказать, но явно передумала. — До встречи, Кеаллах аеп Ральдарн. Рука Создателя над тобою.***
У штурвала «Императора» хватало места обоим. — Такая долгая ночь, — заметила Марэт, осоловело наблюдая, как с палубы убирают обломки, как торопливо меняют матросы испорченный такелаж, — и камбуз вверх дном. Надо узнать, где склад, иначе умру от голода. — Могу предложить только это, — хохотнул Калеб. И достал из кармана зеленое яблоко с алым боком.***
18 июня 1303 года, Горс-Велен Он перевернул еще одного, просто из интереса. Каждый из этих здоровенных эльфов был заколот, как свинья, как мог быть заколот только в том случае, если б стоял, как вкопанный, и не двигался вовсе. Все они, каждый из них были убит именно так. Надо будет рассказать господину Калабрезе, уж он-то отыщет понятное объяснение этому чуду! Они выстояли — на склады никто, никто не сумел прорваться, но если б не подкрепление, которого уже никто не ожидал, все могло обернуться иначе. Рыжий храмовник, что занимался тем же самым, чем и он сам, вдруг вскрикнул и упал на одно колено. Он проследил за его благоговейным взглядом — и на орифламме, на орденском знамени, что трепетало над площадью, купалась в языках пламени золотая роза. Не до роз, решил он твердо. Надо пить, плакать и танцевать.***
18 июня 1303 года, корабль Его Величества Визимира II «Meur Ollaidh» Это было поразительно. Сперва его мысли стали вязкими, как расплав, а потом снегопад обратился дождем из искалеченных, разодранных вражеских кораблей. Какая сила, морской черт бы его подрал, была способна на это? Он не знал, и никто не знал — да и было это уже неважно; прежде о такой битве Рассел и помыслить себе не мог. Все радовались — и он радовался со всеми, и велел откупорить трофейного вина — иного на борту не водилось. На «Гордости Виковаро» затрепетал флагманский штандарт, что было неудивительно. Удивительно было, что «Император» ответил. В небе над его грот-мачтой развернулось, замерцало в воздухе другое знамя — там была русалка с фигурой рожавшей женщины — и она предлагала зрелые плоды, растущие прямо из ее буйных зеленоватых кудрей, было море, была звезда и вставали две алые башни — и над этим всем возносились две золотые цифры. Герб Второй Виковарской бригады, давно переставшей существовать. Ветром наполнились паруса «Императора», и он круто принял на северо-запад.