Запах музыки

— Поехали в Чехию? — хрипло вырвалось из моего рта. Я лежала обнаженная на диване, наблюдая за тем, как Тилль возится с ремнём, надевая штаны. Вид его мускулистого тела так возбуждал, что я подумывала над тем, чтобы заставить его снова снять эти штаны и повторить всё, что было. — В Чехию? Зачем? — прохрипел он, поворачиваясь ко мне и убирая с лица волосы. — Съедим Трдло. —Was ist das? Это еще что? — Трдло. Ну или Трдельник. Это булочка с корицей и сахаром. Чешский Крумлов полон его запахом. Это недалеко от самой Праги. Тилль нахмурился. Он хотел спрятать от меня свой взгляд, но я успела его поймать. И тут я поняла. Какая Чехия? Кто он и кто я? — Тилль… Ты ведь уедешь и… — Да. Тур закончился. Нам больше нечего делать в России. Я шумно выдохнула. Я так бесилась из-за него в первые дни, а теперь... Теперь мне хотелось выбросить свой фотоаппарат к черту. Бросить брата к черту. И семью тоже. И свою страну. К черту всё. Я хочу уехать с Тиллем. — Ты хочешь, чтобы я взял тебя с собой? — немец будто услышал мои мысли. Я тяжело вздохнула. — Льика… — он подошел ко мне и протянул руку. А я, ожидая нежного жеста, опешила, когда он потрепал меня за щёку как мелкого мальчишку. — Тилль! — я бросилась ему на шею и чуть не расплакалась. Он приобнял меня. Или мне так показалось… И он уехал. И Rammstein уехали. Сидя в поезде, идущим обратно в Москву, я старалась не распускать сопли. Макс всё время пытался меня разговорить и говорил о том, как все круто. Будто ничего и не было. Будто это не он обзывал меня шлюхой. Не он растрепал раммам, что было в номере у Тилля. Точнее, чего там не было. Но а про то, что было поди знает вся страна. И Макс знал. Век бы его не видела. Столько говна от родного брата. Внезапно мне вспомнилось кое-что из детства. Мне было семь, а Максу девять. В тот день я нашла спрятанные мамой конфеты в шкафу и съела все до одной. Даже сейчас помню их название: «Мишки в лесу». А на обёртке одноименная картинка. Отец сидел на диване, нахмурившись. Сверлил меня взглядом и сказал: — Максим, ну-ка принеси мне ремень, я её выпорю. Сердце моё от страха упало куда-то в пятки, живот скрутило. Макс удалился на время и вернулся с ремнём. У меня перехватило дыхание. Отец встал, взял ремень и, схватив Макса, ударил его так, что тот закричал. — Ты что делаешь, недоносок? Ты на родную сестру ремень принес! Да ты за нее горой стоять должен! Ты старше, ты мужчина! А значит должен вести себя соответственно! —отец отшвырнул ремень в сторону. Тут прибежала мама. — Саша! Как ты мог?! Макс плакал. А потом был скандал. Но мой брат так и не стал для меня защитой и опорой ни в детстве, ни сейчас. И после того, что случилось во время тура я его и знать не хочу. Но хуже всего то, что я потеряла свой Canon. Со всеми фото. От этого было еще больнее, ведь там было столько фото с раммами и с их концерта. И даже мое совместное фото с Тиллем. И как мы корчили рожи на камеру. Каждое фото как бриллиант. А фотоаппарат как роскошное, бриллиантовое колье. Как же мне теперь без них? Без него... Приехав домой, я прорыдала на кровати дня два. А позже вместо Canon я купила Nikon и поняла, что едва справляюсь с ним. Он желтит фото. Проходили дни. Унылые дни. Я бродила по лесу, фотографируя деревья, кусты, мох. Ничего интересного. Пока однажды меня не стошнило от запаха омлета. О Боже. Нет. *** Пауль показал нам всем рисунок. Корявенький такой. Такие рисунки не рисуют талантливые люди. Насколько я знал, фанатке лет тринадцать, если не меньше. Шесть фигур в черных одеяниях. Нет, семь. Но одна из них была выше всех. А рядом светлая. — О, фанатка нарисовала? — подошел Рихард, улыбаясь. — Ага, — сказал Пауль. Я подошел. — Вроде как это Рихард с красной гитарой, Шнайдер, а это ты, Тилль — он указал на самого высокого. А это… — светлая фигура, на шее которой болталось что-то большое и черное. Фотоаппарат. — Лика. — рот открылся и слово само вывалилось наружу. *** Льюбимый город В синей димьке тайет Знакомий дом, Зельёный сад И нежний взгляд Я проснулась. Луна ярко светила в окне, а маленький будильник показывал около двух часов ночи. Мне снилось как Тилль поет эту песню. Написать ему? Или не стоит? Все в СМИ обсасывали последний концерт, где он унес меня со сцены на руках. Я удалила свой Инстаграм после гневных сообщений от фанаток и завела новый, где были только фотографии леса. Где никто не мог меня найти. А в подписчиках были только близкие друзья. Без Макса. Но вдруг одним днем в этот тайный Инстаграм пришло сообщение. От Пауля. На русском. Что? Как он узнал?.. «Лика, привет. Как ты?» «Пауль… Я беременна.» И тишина. На утро следующего дня от него пришло новое сообщение. «Мне сказать Тиллю? Лика, я думаю, ты наслышана о том, сколько у него детей по всему миру. Но он вспоминает тебя. Он хранит твой фотоаппарат.» Так вот куда он подевался! На глазах выступили слезы. Он меня помнит! «…но это еще не все. Он уехал. И я не знаю куда. Никто из нашей группы не знает. У нас Евротур на носу, а он куда-то свалил. Лика, куда он мог поехать один с твоим фотоаппаратом? Я думаю, ты знаешь…» Да. Я знала. Собрав всю свою одежду, деньги, фотик и прочие принадлежности, я уселась за комп покупать билеты. *** — А это памятник Яну Гусу. Великий человек. — сказал экскурсовод, пока толпа наших доставали свои смартфоны чтобы сфотографироваться. И чего в нем великого? Обычный чел, копавшийся в текстах прочей и лингвистической херне. — Извините! — пискнул тоненький, кокетливый голосок. Я обернулся. Низенькая брюнетка с длинными наращенными ресницами и пухлыми губами. Наверняка наполненными гиалуронкой. Интересно, она оттуда вытечет, если сделать в губе дырку? — Да? — буркнул я. — Дайте автограф, герр Линдеманн. Пожалуйста. Люди поблизости, услышав фамилию «Линдеманн» тут же потеряли интерес к этому Яну и помчались ко мне. Экскурсовод застыл. И началось: «А можно сфоткаться с вами?», «А автограф?», «А спойте какую-нибудь песню из репертуара Rammstein!». Они так достали с этим, что я выпрямился, рыкнул на них и ушел. Иногда известность это проклятье. Я шел и шел пока не увидел на каком-то здании огроменные часы. Должно быть, это и есть те самые Пражские Куранты. Которые показывают не только время, но и день недели и даже какой сейчас месяц. А может, и еще что-то. «А когда я гуляла там, я всё время слушала Three Days Grace. Постоянно. И теперь, каждый раз, когда я включаю I Hate Everything About You или Unbreakable Heart… С первых нот я будто переношусь туда, в Прагу. На Карлов Мост. Снова вижу Пражские Куранты…» Я достал свой смартфон, воткнул в уши AirPods и включил Three Days Grace – Unbreakable Heart. Полилась грустная музыка и вокал Адама Гоньте. Я запихнул смартфон в карман и пошел к Карлову Мосту. You wanna fight back it's building inside you (Ты хочешь бороться, это чувство растет внутри тебя), Holding you up, taking you hostage (Удерживает тебя в заложниках,) Yeah, it's worth fighting for (Да, за это стоит бороться) Бороться. Да, бороться. Я вынул наушники и следующее, что я услышал привело меня в шок. — Hallo, mein Engel. — прошелестел до боли знакомый голос. Я развернулся и увидел девушку. Серые глаза, полные слёз, волнистые блондинистые волосы, едва касавшиеся плеч. Серое пальто и, ну конечно же, фотоаппарат, висящий на шее. Как на рисунке той фанатки. — Льика… — руки сами потянулись к ней и она шагнула прямо в мои объятья. *** — Еще Трдло? — с сильным чешским акцентом произнесла официантка. — Да, пожалуйста. — сказала я, не отрывая взгляда от сидящего напротив Тилля. — Как ты?.. — Можешь назвать это женской интуицией. Или просто хорошим расчетом. Было видно, что у Линдеманна в голове не укладывается как я смогла его найти. А мне просто подсказало чувство. Сердце. И Пауль. — А почему тут везде написано слово «Pozor»? — немец озадаченно выгнул бровь. — Это «внимание» в переводе с чешского. Тилль посмотрел на меня, а я на него. И мы оба прыснули. Тут он взял трдло и поглядел на меня через него как в подзорную трубу. — Они не вкусные. — выдал вердикт немец. — Я знаю, — он удивленно поднял на меня взгляд. — Мне нравится сам аромат. Запах. Который пробирается на улицы. — Запах музыки, запах Трдельника... Тебе надо было стать парфюмером. — Музыки?.. Ты помнишь, о чем я говорила? — внутри разливалось приятное тепло. — Помню. — он подмигнул мне. — И кстати. — Тилль достал из своего черного рюкзака то, от чего заискрились мои глаза. — Это твоё. Но и для меня он на вес золота. О Боже! Мой Canon! Я схватила его и начала теребить. Мой спутник только усмехался. Люди рядом уже вовсю зыркали на нас и «незаметно» фотографировали. А начали просить Тилля и что-нибудь спеть. — Песня! Песня! Song! Lied! У меня потянуло низ живота. Я еще так и не сказала ему о беременности. — Тилль, я отойду в дамскую комнату. Он кивнул. Я начала возиться со своей сумкой. — Спойте! Спойте, герр Линдеманн! Тилль демонстративно закатил глаза. А потом всё же встал и пошел в середину зала. И все одобрительно закричали и захлопали. Даже официанты и бармены отложили все свои дела, чтобы послушать лидера Rammstein. Тем временем, я зашла в туалет и прижала ладонь к месту, которое болело. В зеркале отразилось моё тревожное выражение лица. И тут я услышала какую песню запел Тилль… I hate my life and I hate you («Я ненавижу свою жизнь и ненавижу тебя,») I hate my wife and her boyfriend, too («Я ненавижу свою жену и ее любовника тоже.») I hate to hate and I hate that («Я ненавижу ненавидеть и ненавижу это,») I hate my life so very bad («Я ужасно ненавижу свою жизнь,») I hate my kids, never thought («Я ненавижу своих детей, никогда не думал,») That I'd praise abort («Что буду прославлять аборт») Я вышла из туалета и остановилась перед входом в зал. По горячему лицу потекли холодные слезы. Текли ручьями. Текли так, что, казалось, ими можно умыться. Ноги ослабли. Впереди зал, а сзади меня была крутая лестница. Когда мы входили в ресторан, я думала, не слишком ли крутые ступеньки? Не слишком ли высоко подниматься? Но я даже представить не могла, что эта лестница способна убивать… Я услышала, как сзади бежали какие-то парни. Они радостно кричали. Я уловила из их речей слово «Линдеманн» и поняла, что они, должно быть, узнали, что Тилль поёт в зале. А парень, пробегая мимо, задел меня. Совсем легонько. Но этого было достаточно, чтобы я, шагнув назад, кубарем полетела вниз по лестнице. Ощущение было такое, будто я падаю вниз со скалы, собирая все острые камни. А когда это прекратилось, я почувствовала, как у меня между ног льётся что-то теплое. Я просто лежала, глядя в потолок. А со стороны зала доносилось: Praise abort! Praise abort! («Слава аборту!») *** — Is there anybody who speaks English or German?! Hey! («Есть ли здесь кто-нибудь, кто говорит по-английски или по-немецки? Эй!») Всё как в тумане. — Лика. Болтовня на немецком. Я открыла глаза и увидела Тилля. Нет, сначала я увидела ужас его глазах, а уже потом его. — Тилль? Ты мне снишься? Или я умерла? — Льика, ты в местной больнице. — А что? А что… — сил не было совсем. Меня будто выпотрошили. Как труп перед мумификацией. — Мне сказали, что ты потеряла… ребенка. — А… это. Я зажмурилась. Рука Тилля сжала мою. Так тепло… — Я хотела тебе сказать. Но ты… —Я урод. — Нет, Тилль. Это называется чайлдфри. Или чайлдхейт. И потом, твои песни… — Да плевал я на них! — рявкнул он так, что от него шарахнулась медсестра. Я не знал… — А я не успела сказать. Не успела… — Лика, я человек в возрасте. А у тебя вся жизнь впереди, тебе надо жить и… — Нет! — я вскочила. Всё тело пронзило болью. – Ты хочешь опять меня бросить?! Немец отбросил волосы назад и улыбнулся. — Еще и смеёшься! Да ты!.. — он закрыл мне рот. Я тут же хотела было укусить его, но он успел так же с легкостью убрать руку. — Пока ты тут валялась, я купил кое-что. И он достал маленькую красную коробочку. А в коробочке… — Мне спеть «Heirate mich»? («Выходи за меня») — Ну уж нет. — я поднялась и поцеловала его. Все начали хлопать. Опять. *** Ночь. И куча огней. Повсюду были магазины с физиономией Моцарта. И куча шкатулок с его песнями. Это был вечер в Вене. Австрия. Мы сидели на лавочке в парке, а недалеко от нас танцевали пары под песню Flightless Bird, American Mouth - Iron & Wine. — Знакомая мелодия… — потянула я. – О, это же из «Сумерек»! Боже! – я засмеялась. — И про что там? Я не читал и не смотрел. — Сопливая история про любовь. — отмахнулась я. — Как у нас? — улыбнулся Тилль. — Как у нас. — я прижалась к нему плотнее. Он молчал. А я смотрела на кольцо у себя на пальце. — Льи… Лика. — Что? Почему так робко? — А дети? Ты ведь наверняка хочешь... — Нет, Тилль. Ненавижу детей. — Я тоже. — он улыбнулся. Мы засмеялись. А музыка всё лилась и лилась. Распуская аромат счастья.