Бабах

БУХ! Ай. Я открываю один глаз, но ничего не могу разглядеть. В этой травке было что-то, что заставило меня ослепнуть? И голову повернуть не могу. Я чувствую себя прям как мяч в конце футбольного матча, каждый сантиметр моего тела болит и сводит. Поводив языком во рту, я проверяю, не выбил ли я еще зубов. Не-а, все еще только один. Через него я издаю болезненное шипение, которое, как всегда говорит Глэм, напоминает ему змею. — Ч-Что это было? — говорит кто-то. Его голос приглушен. И дрожит. — Кажется, я слышу змею. — Да не, чувак. Тебе показалось, — говорит второй. Голос тоже приглушен. Но дрожит чуть меньше. Класс, теперь я слышу голоса. Что-то упирается мне прямо в лоб, и тут я понимаю, что это мое собственное колено. Я перевернут вверх ногами. Мой следующий стон действительно звучит скорее как зверь, чем человек. — Я серьезно! Это исходит из шкафа. Другой голос смеется в ответ. — Тебе что, пять? В шкафу ничего нет, — он издает серию шипящих звуков, словно пытается уговорить маленького котенка поесть с его руки. — Так, почему бы тебе просто не расслабиться? Я думал, мы с тобой хорошо проводим время… Я кряхчу, ерзая на месте, пытаясь выпрямиться. Но мои руки застряли под странными углами, и я не могу ни за что ухватиться. Но под ногами есть что-то твердое. Над головой. Блин, оттого, что все вверх ногами, я совсем запутался. Это «что-то» скрипит, когда я надавливаю. ДСП. Дешевка. Я могу определить это по пустому звуку, который она издает, когда я упираюсь пяткой и сильно толкаю ее, один раз, второй... Она распахивается с громким треском, и я вываливаюсь наружу вниз головой. Оба парня на кровати вскрикивают. Растянувшись на спине, я ошеломленно смотрю вверх, на пыльную люминесцентную лампу над головой. — Где, черт возьми…? — после последней затяжки мое горло покрыто пеплом, и я кашляю, чтобы прочистить его. Я поднимаю руку к голове, пытаясь нащупать бугорок под своей банданой. Шишки нет. Это хорошо. И мои любимые джинсы лишь слегка порваны. Рядом со мной висит горизонтальная деревянная доска, прикрученная к стене, а на ее нижней стороне — разноцветный город из пережеванных жвачек. Гадость. Чуть выше — шаткие полки, заваленные ожерельями, полурасплавленными свечами, и всяким другим хламом. Самое забавное то… что этот хлам выглядит знакомо. По другую сторону от меня стоит кровать. Парни все еще прижимаются друг к другу, таращат глаза и дрожат, как зайцы, пока я медленно поднимаюсь на ноги. Смахивая щепки со своей клетчатой рубашки, я автоматически нащупываю пачку сигарет, спрятанную в ее переднем кармане. За свою жизнь я убедился, что ничто не решает проблемы оперативнее, чем быстрая затяжка, независимо от того, чувствую ли я себя измотанным, не в своей тарелке, или растерянным. А сейчас я чувствую все перечисленное. Но мой передний карман пуст, и я вспоминаю, что сегодня вечером поменял сигареты на что-то другое. Это должно было решить совсем другую проблему, но поскольку я не знаю, где сейчас нахожусь, я начинаю задумываться, не оказался ли этот перекур не столько решением проблем, сколько их созданием. Один из парней, очевидно, снова находит свои яйца, ибо он спрыгивает с кровати, кулаки по бокам, и рявкает: — Да кто ты, блядь, такой? И что ты делаешь в моей комнате?! Ладно, вот и ответ на один вопрос. Но осталось еще несколько десятков. На данный момент первый в списке: «Кто этот малявка?» Я моргаю и смотрю на него, пытаясь сфокусировать зрение. Я слишком обкурен для этого. Пацан даже не достает мне до воротника. Облезлый и в потрепанной одежде, он выглядит, как нечто, вылезшее из помойки. Но то, как он себя держит — не говоря уже об отсутствующем зубе, который подчеркивает его оскал — говорит мне о том, что у него была своя доля драк в подворотнях. Прыткий малый. Походу, даже бешеные опоссумы вылезают из помоек. — В твоей комнате? — спрашиваю я, хотя это глупый вопрос. Я просто пытаюсь начать разговор, и это действительно лучшее, что я могу сделать, учитывая обстоятельства. Как я уже говорил, я в жопень. Мой взгляд возвращается к месту, откуда я появился. Входить через входные двери не в моем стиле, хотя, опять же, через шкафы тоже. До этого момента, видимо. — Эм, извиняюсь. Виноват, — я поднимаю хлипкую дверь и пытаюсь вставить ее на место, но она болтается на сломанной петле. Я мельком улавливаю себя в треснувшем зеркале — неужели я и это сделал? — и замечаю, что мои зрачки все еще широко раскрыты под обвисшими веками. Моя бандана съехала, волосы рассыпались по лбу, а щетина затеняет линию моей челюсти. Я выгляжу адски. И чувствую себя так же. Протирая лицо рукой, я осматриваю остальную часть маленькой комнаты позади себя. Это место совсем не похоже на спальню обычного подростка. Или, по крайней мере, не похоже на спальню Ди или Хэви, если этих двоих вообще можно было назвать «обычными». С другой стороны, как их почетный дядя, я уверен, что имею право называть их как угодно. Стены представляют собой беспорядочную коллекцию металлических листов, сваренных вместе, с ржавчиной, капающей из втулок. Ни ноутбука, ни консоли. В одном углу висит сетка с грязным бельем, задняя стена завалена хламом, а на дальнем столе находится… — Нет... Не может быть, не может быть! — я толкаю мелкого с дороги в разгар его истерики, и мой взгляд падает на проигрыватель и стопку пластинок. — Моя старая коллекция! — мое лицо загорается, как у ребенка в магазине сладостей, и я начинаю перелистывать пластинки: KISS, Metallica, Alice Cooper. Вся банда здесь! — Эй! Я с тобой разговариваю! — Да, да. Чувак. Одну минутку, — неужели он не видит, что я пытаюсь насладиться моментом? Я прижимаю руку к его лбу, и его кулаки не могут до меня дотянуться, пока я рассматриваю обложку альбома Twisted Sister. — «Stay Hungry». Классика, — бормочу я про себя, уголки моих глаз морщатся от любви. Ее даже немного хватит на мелкого, ведь если у него такой безупречный музыкальный вкус, то он точно не может быть таким уж плохим. Он все еще пытается на меня напасть, ноет, что я не могу трогать его вещи, что он вызовет полицию, и тогда у моей старой морщинистой жопы будут проблемы, и я уже близок к тому, чтобы сказать ему, что я уже все это слышал. К тому же, это оскорбительно. Мне всего лишь за 40, черт побери. Ну и молодежь пошла. Я только успел перевернуть пластинку, чтобы рассмотреть задник, как вдруг... — Чес! Я и пацан одновременно поворачиваемся к кровати, синхронно откликаясь: — Что?! Другой парень по-прежнему сидит на матрасе и дрожит. Облако светлых волос обрамляет его лицо, а несколько верхних пуговиц его рубашки расстегнуты. — Чес, ч-что происходит? — его глаза стеклянные и расфокусированные. Он выглядит так, будто на грани панической атаки. Чес? Стоп, откуда он знает мое имя? Я прищуриваюсь, словно он — маленькая строчка текста на этикетке флакона с лекарством: маленькая, но очень важная. Рассеянно покручивая кольцо на большом пальце, я делаю шаг ближе. Но малой опережает меня и бросается к краю кровати. И раз уж на то пошло, почему этого пацана зовут так же, как и меня? — Все в порядке, Глэм. У меня все под контролем. Глэм? Он берет руку Глэма в свою и успокаивающе похлопывает по ней. — Этот парень, скорее всего, просто какой-то... слушай, это не важно, потому что он как раз уходит, — оскалился он, бросая на меня колкий взгляд, когда я подошел слишком близко, чтобы разведать, полный любопытства и ноющего чувства, что все это слишком знакомо. — Нет, в смысле… — Глэм оглядывает нас, его брови печально вскинуты над большими, глубокими, голубыми глазами. — Почему вас двое? Чес смотрит вверх на меня, а я смотрю вниз на Чеса. Я рассматриваю его растрепанные коричневые волосы, отсутствующий зуб, даже то дешевое золотое ожерелье из бусин, которое я выиграл на окружной ярмарке много лет назад. Тогда, когда я еще был... Твою ж мааать. — Что? — Чес первым ломает напряжение, недоверчиво фыркая в мою сторону. — Глэм, ты о чем? Слушай, чувак, думаю, то пиво взорвало тебе мозг... — Твою ж мааать! — кричу я, достаточно громко, чтобы заставить парней подпрыгнуть. Чес отступает почти на пол метра назад, и я закрываю рот обеими руками, чтобы больше ничего не вырвалось. Внутри уже нарастает хихиканье, и если я начну кричать и смеяться, то действительно буду походить на психопата. И тогда меня точно в дурку увезут. Комната — поправка: моя комната — кружится вокруг меня в калейдоскопе ностальгии по детству. Воспоминания тридцатилетней давности только что врезались в мой обкуренный мозг, как мешок с кирпичами, и я колеблюсь под ним. Это слишком тяжело осмыслить. Я опускаюсь на колени. — Твою ж мать, — говорю я снова, чуть тише, вдавливая пятки ладоней в глаза, пока не вижу фейерверки. Тот парень не шутил, когда говорил, что продает мне хорошую дурь. Эти галлюцинации просто запредельно охренительны. Иногда я не могу поверить своей удаче. Я поднимаю глаза и издаю тонкий, легкий смех, улыбаясь Глэму. И это и правда Глэм, та самая версия, которую я помню все эти годы назад. Его светлые волосы еще не достигли эпических размеров, и милый румянец окрашивает его щеки, на которых позже появятся очки без оправы. Но не сейчас. Еще нет. Сколько ему должно быть...в позднем подростковом возрасте? Судя по густой туши вокруг глаз, он, должно быть, до сих пор в своей фазе енота. Он освоит искусство макияжа только через несколько лет, когда мы будем гастролировать по стране с ЧеЗаУродыНаСцене. На нем надет мой старый джинсовый жилет, который я ему дал, и та строгая рубашка, от которой он никак не мог отказаться. Хотя расстегнутые пуговицы — неплохое улучшение, открывающее мне вид на его ключицы. Всегда ли Глэм был таким маленьким? Мои руки намного больше его собственных, когда я взял их — к большому недовольству Чеса... другого Чеса, а не... ну, вы поняли — и я переворачиваю их, чтобы осмотреть его кожаные браслеты, замечая, как он вздрагивает, когда я провожу большим пальцем по его правому запястью. — Это ты, — эмоции выжимают из моего голоса все, что хоть немного напоминает крутость. Я знаю, что сейчас не время для сентиментальности, но я ничего не могу с собой поделать. Я только что воссоединился с образом из своего прошлого, с живым, дышащим полароидом. Воспоминание, обретшее плоть. Наверное это и есть то, что подразумевается под «горькой радостью». Глаза Глэма мягкие и полные любви, когда он смотрит на меня, и робкая улыбка кривит его губы. — Это ты, — шепчет он в ответ, поднимая руки к моему лицу. Его пальцы щиплют рыхлую кожу, проводят по морщинам, которые появились в результате десятилетий солнца, гравитации, выпивки и тяжелых наркотиков, и поднимают уголки моих вислых глаз, пытаясь вылепить из меня что-то, что ему знакомо. Кого-то, кого он еще не встретил, — Это правда ты. Я закрываю глаза, наслаждаясь ощущением рук Глэма, которые трогают мое лицо с нежным любопытством, сжимающим мое сердце в тиски. Может мы и были по-прежнему лучшими друзьями, но мы не прикасались друг к другу вот так уже много лет. Я скучал по нему. Я скучал по нему, как по легкому. Когда палец Глэма проникает в мой рот, чтобы нащупать там отсутствующий зуб, я высовываю язык, чтобы смочить губы. Это автоматическая реакция. Что-то связанное с нервной системой. Я уверен, Глэм знает, как это называется. Глэм все знает. Но не этот Глэм, потому что этот Глэм еще молод и наивен, и слишком занят испугом, когда мой язык касается кончика его пальца. Он быстро убирает его, и я не могу не ухмыльнуться его маленькому удивленному «оу». Или, может, «ах». «Ах» несет в себе гораздо больший потенциал. И вообще, это моя галлюцинация. Я решаю, что в ней происходит. Возмущенный кашель разрушает момент. — Ты закончил? Похоже, это все-таки не галлюцинация, потому что я бы ни за что не хотел, чтобы здесь находился он и портил мою прекрасную фантазию. — Чуть не забыл, какой занозой в заднице я был, — я подмигиваю Глэму и извиняюще пожимаю плечами, поднося его бледные костяшки пальцев к губам, бормоча сквозь поцелуй: — Как ты вообще меня терпел? Глэм только краснеет в ответ. Еще один «кхм», и я, наконец-то, закатываю глаза, глядя на образ молодого себя. Чес стоит, расставив ноги, скрестив тощие руки на своей тощей груди. Смотрите, какой крутой. — Ладно, — прорычал он. — Глэм — самый умный парень, которого я знаю. Так что если то, что он говорит, правда, и мы действительно один и тот же человек… — его палец пренебрежительно щелкнул по невидимой связи между нами. — … то как это вообще возможно? Поднявшись на ноги, я проскальзываю мимо него, пожав плечами. — Сам не знаю. Он возмущенно фыркает, как будто я специально пытаюсь все усложнить, хотя я в таком же замешательстве, как и он. — Я думал, ты должен был быть здесь взрослым. Насколько мне известно, люди не путешествуют во времени! — Знаешь, что я думаю? Это похоже на астральную проекцию, — я уже перебираю безделушки, которыми завален стол, умиляясь каждой памятной вещичке. О, эта старая штука. О, та старая штука. Это могло быть приятным путешествием по воспоминаниям, если бы Чес просто оставил эту тему. Но зная меня, он не сделает этого, пока не получит какое-то объяснение, поэтому я решаю уступить ему. — Слушай, все, что я знаю, это то, что в один прекрасный момент я курил новый гашиш от приятеля из Панамы… Мои пальцы перебирают клавиши пианино, нарисованные на дереве, пока я пытаюсь вспомнить, чем занимался в последний раз. Ничего примечательного. Это был обычный день среды после закрытия магазина. Лишь я один у прилавка, с толстым косяком каньяка высшего сорта. Перебирающий старые полароидные снимки. — А в другой момент я уже был здесь, — я кручу какую-то фигурку в руке, и вдруг у меня возникает четкий образ того, как она сидит в моем магазине, прямо около кассы. Я кладу ее назад и поднимаю толстую желтую свечу, и образ в моей голове обновляется, подстраиваясь. Наконец, я останавливаюсь на лампе Будды. Та же реакция. Неужели мои воспоминания всегда были такими… изменчивыми? Вернув лампу на место, я шагаю обратно к проигрывателю. — Думаю, что бы это ни было, оно пропитано мистикой. Все, что относится к сфере науки, слишком запутанно и выше нашего общего уровня знаний. — То есть… я даже школу не закончу? — Чес звучит наполовину разочарованно. — Конечно нет. Школа — говно, помнишь? — я врубаю пластинку, напевая припев к веселой песне. Игла опускается на место. «The Wall». Еще одна классика. Я делаю мысленную пометку пополнить секцию Pink Floyd в магазине. Бас Уотерса бренчит в воздухе, и это почти так же хорошо, как сигарета. Музыка всегда была бальзамом для моей души, она напоминала мне о том, что действительно важно. Уже сейчас все эти разговоры о том, как я сюда попал, кажутся мне гораздо менее важными, чем минуту назад. Какой смысл зацикливаться на прошлом? Или на будущем, раз уж на то пошло? Главное — жить настоящим. — Мой совет, парень? Не зацикливайся на этом. Иногда нужно просто сидеть и наслаждаться поездкой, — и, кстати говоря, именно это я и собираюсь сделать. Устроившись поудобнее, я плюхаюсь на кровать рядом с Глэмом, который на удивление тих и невозмутим. Это освежающая перемена по сравнению с его обычной нервозностью. Кто бы мог подумать, что он воспримет все так спокойно? И то, как он смотрит… будто не знает, что обо мне думать. Но не в плохом смысле. У него такой проницательный взгляд, какой бывает только тогда, когда он чего-то хочет, но не знает, как об этом попросить. Это очаровательно знакомо, и я готов ответить на любой его вопрос. Сначала, однако, я достаю бутылку, которая, как я знаю, спрятана между кроватью и стеной. — Эй! Я это берег! — Чес вскакивает и пытается выхватить у меня бутылку, как будто она принадлежит ему больше, чем мне, но я просто поднимаю ее вне его досягаемости и удерживаю его на месте пяткой о его грудину. Чертовски приятно наконец-то не быть «коротышкой» в комнате. — Ага, и кому, как ты думаешь, пришла в голову эта идея? — я делаю щедрый, заслуженный глоток. О да, дорогое пойло. Я планировал дождаться дня, когда мы станем рок-звездами, но до этого еще несколько лет, и я решил, что сейчас самое подходящее время. Как говорится, carpe свой diem, или типа того. — Я просто буду наслаждаться, пока этот трип не закончится, — я сделал еще один глоток. — А вы двое можете вернуться к тому, чем занимались до моего прихода. Глэм краснеет еще сильнее, и Чес довольно удачно следует его примеру: его бордовый, плюс розовый Глэма. Прям идеальный комплект. Они смотрят друг на друга. Я что-то не то сказал? Мои брови медленно поднимаются к линии волос. Я осторожно сажусь прямо, бутылка все еще поднята к губам, и провожу пальцем туда-сюда между ними, как маятник. Если до этого комната и ее обитатели были знакомы, то это сцена еще более знакома: пара гитар, прислоненных к столу после позднего ночного концерта. Знойная летняя ночь. Растрепанный Глэм, сидящий на кровати, ожидающий, ждущий. И впервые опьяневший от дешевого барного пива. Я чуть не выплевываю свой напиток. Алкоголь попадает не в ту дырку, и я бью себя кулаком в грудь. Лишь быстрота мышления Чеса спасает бутылку от полной гибели, выхватывая ее из моей руки, пока я все еще кашляю. Я щелкаю пальцами, пытаясь вымолвить слова. — Я... я помню эту ночь. Теперь Чес выглядит взволнованным. — Этой ночью ты... упустил свой шанс! — Да завались ты, мужик! — глаза Чеса тут же бросаются на Глэма, но он не может долго удерживать взгляд и отводит его. Боится выдать наш маленький секрет. — Чувак, все признаки указывали на «да», — говорю я, как только беру дыхание под контроль. — Это должна была быть та самая ночь, — драматично вздохнув, я качаю головой и прислоняюсь к изголовью, мой смешок переходит в усталое стаккато, из-за чего непонятно, над кем именно я смеюсь. — И ты просто… — мои пальцы танцуют горизонтально в воздухе. — … отпустил ее. Отпустил его. — Да что ты вообще, блин, обо мне знаешь? — тон Чеса мог бы разрезать стекло, смертельный, но чистый. Его горло подрагивает, когда он сглатывает. Я не могу точно понять, кого он боится больше — меня или Глэма. — Достаточно, чтобы знать, что ты всю жизнь будешь сожалеть о том, что не сделал свой ход, — осудил я его с ухмылкой. Ничто не нравится мне больше, чем ловить людей на их чепухе. А зная себя, я полон ею. — Как говорится, «куй железо, пока горячо». — Куй что? Чес, о чем он говорит? Что такого особенного в сегодняшнем вечере? — Глэм судорожно смотрит туда-сюда между нами. Он может и был самым умным парнем, которого мы знаем, но иногда он может быть невероятно тупым. Он смотрит на меня так, словно я пазл, который он пытается решить. Если бы он только знал, что все кусочки уже у него в руках. — Это потому что он здесь? Невероятно тупой, но все равно невероятно милый. То, как он дуется, когда подозревает, что кто-то его обманывает. Поэтому его так весело дразнить. — Ну же, Глэм, используй свое воображение, — мурлычу я, обхватывая его рукой и прижимая к своей груди. Он вздрагивает и издает еще один из тех прекрасных «ах», и я шепчу ему на ухо: — Как думаешь, что задумал наш приятель Чес? — я ухмыляюсь, получая огромное удовольствие от этой маленькой игры — и от того, как он ощущается в моих объятиях. Он всегда был слишком высоким, слишком длинным, но сейчас он просто идеально помещается в моих руках. Маленький и податливый. Во многих смыслах. Глэм ничего не говорит, но, тем не менее, я слышу ответ. Его руки лежат на моих предплечьях, удерживая меня на месте, а не отталкивая, пока он прижимается к моей груди. К моему паху. И все вдруг становится совершенно ясно, он хочет этого. Я весь теплею. И это точно не от выпивки. Тогда меня осеняет идея, состряпанная наркотиком и подкрепленная моими собственными давними фантазиями. Если бы у нее был запах, то в нем были бы дымные нотки сена и ромашки. Запах перемены погоды. Возможности. То, «как» я здесь оказался, меня до этого не интересовало, но что насчет «почему»? Я всегда верил в сверхъестественное, удачу, судьбу и высшую цель жизни. Совпадений не бывает, и все происходит не просто так. И если я здесь благодаря невероятному повороту судьбы, то значит, на это есть чертовски веская причина. Не каждый день выпадает шанс исправить прошлое. У кровати раздается предупреждающее шипение гадюки, когда Чес выдыхает тугую струю воздуха сквозь зубы и смотрит на меня. Это сердитый взгляд, знающий взгляд, потому что если я знаю его, то и он знает меня, и он, должно быть, уже догадался, что у меня на уме. Он напуган, но в глубине души он знает, что это то, что мы должны сделать. Мы ведем безмолвный разговор исключительно глазами: Даже не смей. Подумай, это наш шанс все исправить. Мне не нужно, чтобы ты вмешивался. Мы оба хотим одного и того же. Почему бы тебе просто не вмешиваться? Потому что я старше и мудрее. … Ты мудак. Рыбак рыбака, чувак. — Чтооо ж, Глэм, и что вы с Чесом делали на его кровати, хм? С расстегнутой рубашкой? — я просовываю палец в отверстие прямо над его ключицей, которой я любовался ранее. Он ерзает на месте, не зная, как ответить, и смотрит вверх на Чеса в поисках подсказки. Или, может, разрешения. Его колени переваливаются из стороны в сторону, как метроном, пока он пытается подобрать слова. — Н-ничего. Мы просто... просто хотели расслабиться после концерта. — Расслабиться, — говорю я, что звучит как «да ладно?». — И как же вы планировали расслабиться? — мой вопрос адресован Глэму, но мои глаза устремлены на Чеса. Затем на бутылку в его руке. Затем на бутылку в его руке, поднятую к губам. Он не отводит взгляд, пригубив четверть бутылки. Я практически могу слышать, как он думает: «Я слишком трезв для этого.» — Я... я не знаю, — Глэм мечтательно хмыкает. Алкоголь замедляет работу его безупречного мозга до скорости улитки, будто он не полностью здесь, хотя он очень даже здесь — между моих бедер — и его ноги все еще двигаются из стороны в сторону. — Я думаю... я думаю, он собирался поцеловать меня. У Чеса перехватывает дыхание. — Поцеловать? — мой гул повторяет гул Глэма, только я придаю ему чуть больше протяжности и мелодичности, превращая его в приглашение, которое Чес, к счастью, улавливает, потому что он заползает на кровать, снимая кроссовки. Воздух сразу же пропитывается пикантным запахом спиртного, резким, как чистящее средство. Хотя ничего чистого здесь нет. — Ты ведь этого хотел, Глэм? — моя рука скользит вверх по его бедру к колену, и оно наконец перестает колыхаться. — Да, — глубоко выдыхая, Глэм позволяет своим ногам распахнуться. Он возбужден. Чес вздрагивает. В этот момент начинает играть песня «Юношеская похоть», и настроение — неминуемый секс. — Слышишь, Чес? Он хочет поцелуя, — каждое мое слово посылает горячий поток воздуха по щеке Глэма, заставляя его дрожать. — Что тебя останавливает? В конце концов, ты же любишь его. Чес застывает, как олень в свете фар. — Что? — по какой-то причине, Глэм выглядит так, будто снова хочет заплакать. Но возможно, это просто из-за выпивки. — Глэм, я… — Чес снова готов отступить, но не-а, не в мою смену. — O, mon petit chéri! — я заключаю Глэма в медвежьих объятьях, приподнимая его, чтобы уткнуться ему в щеку. — Он был влюблен в тебя с самого начала. С того самого дня у помойки, — странно говорить о себе от третьего лица, но блин, я стараюсь не красть все внимание. — Всегда был и всегда будет. Глэм касается своей щеки, там, где моя бородка царапнула его, и смотрит между мной и Чесом, голос хриплый, но полный надежды. — З-значит он…То есть, это правда? Да. Я затаил дыхание. Чес смотрит на этого парня, который навсегда завладел его сердцем, и тихо шепчет: — Да. Вот, разве это было так, блядь, трудно? Взгляд, которым они обмениваются, был таким, каким я его себе и представлял. Я видел его в своих мечтах. Глаза Глэма даже светятся так, как это бывает, когда он чем-то очень увлечен. Подумать только, я мог получить все это лишь одним словом? Не позволяя моменту пройти мимо нас бесследно, я обхватываю подбородок Глэма ладонью и воркую: — Ну, давай же. Скрепи это поцелуем, — я провожу большим пальцем по его губам, раздвигая их специально для Чеса. — Ну уж нет. Я не буду целовать Глэма на глазах у те… ммф! Но Глэм уже взял инициативу в свои руки, вскочил и обхватил шею Чеса, сжимая их губы вместе. 20 очков Гриффиндору! Или как там говорят. Сначала все проходит неуклюже, Чес теряет равновесие и падает на Глэма. Он размахивает руками, не зная, за что ухватиться, пока их зубы клацают. В конце концов, неуютное ворчание сменяется довольными стонами и тяжелым дыханием. В основном от Глэма, немного от Чеса, оба издают эти неловкие звуки, присущие детям, потому что они еще не совсем овладели искусством дыхания и обменивания слюной одновременно. Это мило. Вскоре у меня на коленях целуются два парня, чмокая губами, языками, а я могу только молча благодарить своего приятеля в Панаме. Однако я никогда не был из тех, кто сидит в стороне, пока остальные развлекаются, и мои руки поглаживают бока Глэма вверх-вниз, как будто я согреваю его в холодный день, хотя это совсем не так. Жара — вот в чем суть игры. Воздух, их тела, летняя ночь. Я. Чес резко отстраняется, когда замечает, что я делаю, и вытирает кулаком слюну, поблескивающую на его губах. Они опухшие и розовые, как у Глэма. Он открывает рот, готовый снова что-то съязвить, но я говорю первым. — Не обращай внимания, я здесь просто для того, чтобы помочь, — успокаиваю его я. Глэм — словно лужица в моих руках, и он очевидно чувствует себя в безопасности. Чувствует, что о нем заботятся. Я хорошо умею заботиться о вещах, которые мне важны. Если бы только Чес понял намек и р-а-с-с-л-а-б-и-л-с-я. Иначе он может не понять, что я пытаюсь ему донести. Как бы сказать «трахни его», не говоря «трахни его»? Что ж, это делается так: Мои руки проходят по груди Глэма, перебирая пуговицы и расстегивая их одну за другой. Глаза Чеса прикованы к ним, расширяясь, словно он только что обнаружил Святой Грааль, такой же блестящий и безупречный, как обнаженная кожа Глэма. Он выглядит смиренным. И жаждущим. Посмотри, что ты можешь поиметь. Прямо здесь. Он уже хочет тебя. Он весь твой. Я не говорю «весь наш». Пока что. — Ты здесь просто для того, чтобы помочь, — механически повторяет Чес, и мне этого достаточно в качестве согласия. — Именно, — я протягиваю руку и чмокаю его в нос. — Считай меня своей ебучей крестной феей. Он бросает на меня испепеляющий взгляд, но все равно стряхивает с себя косуху. Думаю, я все-таки полюблю этого парнишку. Мы быстро расправляемся с одеждой Глэма, и я в восторге от того, что теперь могу так легко его двигать. Он как пластилин в моих руках, извивается и хнычет при каждом прикосновении. Я почти забыл, что он был изолированным от мира парнем. До того, как они с Вики стали встречаться, он вряд ли делал это с кем-то, не считая собственной руки — а судя по тому, как он выгибается, когда я стягиваю с него джинсы, то и это было редкостью. Он изголодался по прикосновениям. Жаждет прикосновений. О чем я, черт возьми, думал, отпуская его? Я был слишком осторожен, вот что. Никто другой до этого не имел значения. Вишневый Блеск, Лиза, Анна и все остальные. Они были просто для забавы. Отвлечение в безжалостной череде интрижек. Но Глэм был... Глэм был слишком хорош для этого. Возможно, слишком хорош для меня. Тогда я был таким безрассудным, боялся сломать его в своих неумелых, слишком юных руках. Другие ничего для меня не значили, но Глэм значил все. Однако именно эта осторожность стоила мне шанса с ним. Но на этот раз я не собираюсь упускать возможность. Я заявляю свои права. Когда на них остается лишь нижнее белье, они целуются снова. По сравнению с ними я чувствую себя излишне одетым. Кто-то может подумать, что я здесь третий лишний, но на самом деле я скорее «дирижер». Находясь спереди и в самом центре — технически позади Глэма — я дирижирую всем этим ансамблем с помощью сигналов и жестов. Даже сейчас я шепчу грязные слова поощрения, которые заставляют Чеса материться, а Глэма краснеть, пока мои глаза осматривают их. Глэм скорее «стройный», чем «худой», и от его воротника до трусов тянется примерно три квадратных фута неизученной местности. Я утыкаюсь носом в изгиб его шеи и делаю глубокий вдох. Он всегда хорошо пах, каким-то образом умея заставить даже дешевый аптечный шампунь пахнуть как что-то с итальянским названием. «Flora salvaggia» или что-то столь же труднопроизносимое. В моем молодом «я» есть столько же поводов для восхищения, сколько и в Глэме. Нарцистично, я знаю. Но, черт побери, я скучаю по отсутствию пивного живота. По подтянутой коже и упругим мышцам, которые покинули меня через некоторое время после распада группы. Еще одна вещь, которая, как я думал, останется со мной навсегда. Мне действительно следовало продолжать упражняться. Как говорится, молодость молодым не впрок. А знаете, как еще говорится? Нетерпение — грех. А я всегда был нетерпеливым парнем. Жизнь всегда казалась такой короткой, что мне хотелось впихнуть в нее в два раза больше за вдвое меньше времени. Только повзрослев, я понял, что некоторые вещи нужно смаковать. Этот Чес еще не понял этого. Он грубо просовывает руку между ног Глэма, одновременно пытаясь стащить с себя трусы, и мне становится за него стыдно, когда я наблюдаю, как он возится. Я уже почти забыл, что было время, когда я не был опытным любовником. Этой пародии нельзя позволять продолжаться, и я даю ему щелбан, чтобы прервать его. Он вскрикивает и откидывается назад, поглаживая больное место. — А это, блядь, за что? Помахивая пальцем, я спрашиваю: — Разве так обращаются с девственником? — я скольжу рукой вниз к эрекции Глэма и глажу его через ткань трусов. — Это его первый раз, так что будь с ним понежнее. Смотри. Между моими пальцами, член Глэма жадно пульсирует навстречу прикосновениям. Когда я ласкаю его от корня до кончика, обвожу вокруг головки, провожу большим пальцем по ее основанию, Глэм оставляет моей технике пятизвездочный отзыв, написанный односложными словами похвалы, которые все начинаются на букву «а». Его ноги плавно раздвигаются и смыкаются. — Видишь? Пыхтя, Чес отбивает мою руку и занимает ее место, погружаясь в еще один поцелуй, чтобы не смотреть на мою самодовольную ухмылку. Даже без моего руководства, ему удается снять с Глэма нижнее белье и при этом дрочить ему, не теряя хватки. Я всегда все схватывал на лету. Будь я более щедрым, а Чес не таким гаденышем, я бы сказал ему, что горжусь им. Но, увы. Да и к тому же, ему еще нужно получить от жизни несколько тяжелых ударов, чтобы научиться смирению. Пока Чес лапает и ласкает его языком, руки Глэма разминают верхнюю часть моих бедер. Он начинает беспокоиться. Ему нужно что-то... большее. Я подчиняюсь ему и щипаю за оба соска одновременно. Они сразу же становятся твердыми, как пули, и Глэм вырывается из поцелуя, чтобы вскрикнуть. Это скулеж, переходящий в вопросительный знак, как бы спрашивая «Это все?» И я подчиняюсь снова. И снова. Каждый поворот и щипок заставляет его рваться вперед на бис. Естественно, Чес замечает, как Глэм внезапно впадает в дрожь, и ему немного обидно, что это я ее вызвал, а не он. — Я сам с этим справлюсь, — рычит он, сопровождая это впечатляющей комбинацией матюков, которые лично меня не впечатляют, ведь я их и придумал. — Следи за языком, — укоряю я его, усмехнувшись, и замечаю смесь предательства и удивления, борющихся за контроль на лице Чеса, пока я ласкаю грудь Глэма. — А теперь, почему бы тебе не использовать свой рот по назначению, пока ты окончательно не испортил атмосферу, — я указываю на член Глэма, напряженно ждущий между его бедер. — И что? Ты собираешься смотреть? — тон Чеса полон яда, даже когда он опускается на локти и колени, пока его подбородок не оказывается на одном уровне с членом Глэма. Его взгляд все время прикован ко мне, будто он мне не доверяет. Смышленый парень. — Никогда бы не подумал, что вырасту таким извращенцем. — Ты действительно так удивлен? Чес только хмурится, прежде чем переключить внимание на член, покачивающийся перед ним. Его дыхание шевелит тонкую копну лобковых волос, и ствол подергивается, словно чувствуя, что выставлен на показ, потея первыми капельками спермы. Он сглатывает и раздвигает губы. Я сглатываю и раздвигаю губы. — Чес… — лепечет Глэм, его колени дрожат от предвкушения. Его руки поднимаются по моим рукам, сжимая мою рубашку в дрожащие кулаки, пока он наблюдает. — Следи за зубами, — напоминаю я Чесу. Я целую Глэма в висок и шепчу за мочку уха: — Посмотри на него, Глэм. Посмотри, как сильно он хочет попробовать тебя на вкус. Ты позволишь ему? Единственным ответом Глэма является слабый плач в горле, поэтому он энергично кивает, чтобы его поняли. Тон становится на пол-октавы выше, когда язык Чеса высовывается из его рта, образуя мягкую и влажную подушку для его головки. — Ну? — мой голос ломается. — Не заставляй его ждать, — кровь стучит в моей голове, хотя она вся уже должна была быть в моем члене, пока я смотрю, как я открываю рот. Наклоняюсь. И беру Глэма целиком. Глэм, как тетива, выгибается с кровати, а его член — стрела, которая нашла свою цель во рту Чеса. Он давится ничем, его пальцы цепляются за мою рубашку, пятки впиваются в матрас, разрываясь между тем, чтобы броситься прочь и навалиться, извиваясь, как одержимый фанатик. Чес хорошо справляется, оставаясь на своей вершине, вежливо удерживая Глэма на месте обеими руками, обхватив его бедра, пока отсасывает ему. — Все хорошо, детка. Мы с тобой. Мы с тобой, — дорожка из удачно расположенных поцелуев уговаривает Глэма повернуться ко мне лицом. Он идет охотно, так жаждая наставления. Наше дыхание смешивается. — Я с тобой, — эти последние слова я бормочу прямо ему в губы. Они такие же мягкие, какими я их помню. Нет, даже мягче, потому что они зацелованы и податливы от желания. Не просто краткие, украденные моменты, спрятанные под удобным прикрытием грубых шуток или опьянения. Это будет по-настоящему. Я сделаю это настоящим. — Дай-ка и мне тебя попробовать. И всегда сговорчивый, всегда стремящийся угодить Глэм послушно открывает свой рот для меня. Божественная сладость покрывает мой язык, когда я проникаю внутрь, и мой горячий, придыхательный стон эхом отражается от неба Глэма. Только тогда я понимаю, насколько я больше него, мой язык полностью заполняет рот Глэма, почти до удушья. Я могу добраться до каждого уголка одним лишь движением, легко подавляя его слабые попытки ответить взаимностью. Он не скоординирован, но очень старается, и это больше, чем я могу попросить. Откуда-то слышится, как Чес протестует, но его рот все еще слишком полон членом Глэма, чтобы сказать что-то существенное. Его сердитое хмыканье только заставляет Глэма еще сильнее сжимать пальцы ног. Я гляжу вниз сквозь полуприкрытые глаза, чтобы подмигнуть ему. Не терпящий поражений, Чес снова удваивает усилия, двигая губами вверх-вниз еще неистовее, чем раньше. Лижет, хлюпает, сосет, лижет, хлюпает, сосет. Одна из рук Чеса тянется вверх в то же время, как одна из рук Глэма тянется вниз. Их пальцы встречаются где-то посередине. Схватываются. Сжимаются. Сцепляются вместе. В этом жесте столько любви, что мое сердце сбивается с ритма. Я отстраняюсь, чтобы дать Глэму перевести дух, и он делает глоток воздуха, как ныряльщик, наконец-то выбравшийся на поверхность. Его полный похоти взгляд опускается на Чеса, изумляясь тому, что этот бродяга обхватил губами его член. Я тоже изумляюсь. Кто бы мог подумать, что я так хорошо выгляжу, когда отсасываю? Моя эрекция массирует поясницу Глэма, когда я наклоняю бедра, подстраиваясь под ритм качающейся головы Чеса. Я должен быть дирижером, но меня захватывает музыка. Глэм раскачивается взад-вперед между нами. Это так чертовски горячо, что я бы мог кончить прямо сейчас, если бы не знал, что впереди еще столько всего интересного. Я ведь только начал. Я протягиваю руку и запускаю пальцы в волосы Чеса. Он вздрагивает и смотрит вверх с мокрыми от слез глазами — почти с надеждой. Он хочет отдохнуть, но для этого еще слишком рано. Как я уже говорил, ему нужно еще несколько тяжелых ударов. Только так он сможет научиться. — А теперь будь хорошим мальчиком... — я покачиваю его голову в своей руке, прежде чем надавить вниз, сильно. — … и спой для него. Его вступительная песня — это приглушенный вопль, когда член Глэма втыкается в заднюю часть его горла. Звонкая нота сводит Глэма с ума, и все, что я могу сделать, это удержать Чеса на месте и не дать Глэму соскочить с моих колен. Свободная рука Глэма поднимается, чтобы обвиться вокруг моей шеи, ища, на что бы опереться, и он прижимается спиной к моей груди. Его напряженные ноги дергаются в воздухе, как старые телевизионные антенны, пытающиеся найти сигнал. Картинка начинает фокусироваться. Это зрелище вызывает во мне голод, и я пожираю каждый момент, потому что мои собственные фантазии никогда не смогут передать такое, и если я буду смотреть достаточно долго, то, возможно, мне больше никогда не придется фантазировать. Я могу просто вспомнить это. Вспомнить, как рот Глэма стиснут в форме буквы «о», глаза закрыты, но брови приподняты, щека прильнула к внутренней стороне руки, а язык высунулся, чтобы лизнуть собственную кожу. — Он близко. Не останавливайся. Быстрее. Сконцентрируйся на кончике. Больше давления. Вот так. Вот так. Давай, — моя хватка на волосах Чеса крепнет, но он безупречно следует каждому указанию. Ноздри раздуваются, дыхание сбивается, он полностью отдается выступлению, пока мы играем с Глэмом, как с дорогой скрипкой. Его пальцы ног сгибаются, затем раздвигаются, затем снова сгибаются, отражая накатывающие волны возбуждения, нарастающие внутри него. Еще мгновение, и он достигает пика. Ломается. Глэм срывается с моих колен, хватая руку Чеса в крепкую хватку, пока его бедра поднимаются все выше и выше. — Чес! В моем горле перекатывается низкий стон, и это все, что я могу сделать, чтобы не кончить прямо там и тогда, услышав, как мое имя срывается с языка Глэма. Конечно, он скорее всего имел в виду молодого меня, но кто знает? Я прижимаю его к себе во время афтершоков, повторяя ему на ухо бесконечную цепь слащавых похвал о том, какой он славный мальчик, как хорошо он мне сделал, так хорошо, и что теперь он заслужил передышку. Бескостный, он тает, пока его голова не оказывается у меня на коленях, легкие забывают, как дышать, глаза забывают, как сфокусироваться. Он — то, что можно найти в словаре под словом «блаженство». Чес, тем временем, выглядит невероятно довольным собой, вытирая слюну с подбородка. Как кот, наевшийся сметаны — или как парень, наглотавшийся кончи. — Неплохо, парнишка, — признаю я, пока Чес выпрямляется. — Я же говорил, что справлюсь с этим. Без тебя. Я пропускаю этот подкол мимо ушей, потому что чувствую себя почти так же блаженно, как Глэм. К тому же, яростный стояк Чеса напоминает мне, что сейчас есть гораздо более важные дела. Например, тот же стояк. — Что ж, теперь, когда ты о нем позаботился… — оставшаяся часть фразы зависает между нами, заполненная своевременным началом песни «Шоу должно продолжаться» от Pink Floyd. Чес уже подхватывает бедра Глэма под свои руки, но я останавливаю его поднятой ладонью. — Хей-хей-хей. Не так быстро, тигр. Ты ничего не забыл? — когда он просто выдает пустое выражение лица, я закатываю глаза. — Верхний левый ящик. И побыстрее. Его глаза расширяются от осознания, и он спрыгивает с кровати так быстро, что можно подумать, что она сделана из раскаленных углей. Через секунду он уже возвращается, и в его руке бутылочка со смазкой. Крышка засохла и с трудом поддается, пока он пытается открыть ее. Вырывая ее из его рук, я резко прочищаю горло. — И презерватив. — А? — он морщит нос. — Зачем? Мне же не надо беспокоиться о том, что он, ну, знаешь, залетит, — то, как он смотрит в сторону, заставляет меня задуматься, происходит ли все это до или после того, как у нас с Лизой был страх, что она беременна. Я никогда не умел следить за такими вещами. Опять же, они не имели особого значения. Тем не менее, мне стыдно от того, как мало я знал о сексе. — Береги тычинку, надевай резинку. Он не выглядит впечатленным, его внимание приковано к Глэму, который лежит перед ним в посткоитальном блаженстве и бормочет бессвязный бубнеж. Он хочет войти в него, немедленно. И не он один. Наконец, он сдается и нехотя достает пакетик из фольги, и я очень им горжусь. Наблюдая за тем, как он надевает презерватив, я испытываю странное чувство легкости, будто что-то болезненное вырвалось изнутри меня. Как будто моя кожа очищается. Я сажусь чуть прямее, голова Глэма сдвигается, лежа поверх моих скрещенных ног. Держа бутылочку смазки, я добавляю: — И я ожидаю, что после этого ты будешь надевать его каждый раз. Понял? — только после того, как я получаю кивок, я выдавливаю большое количество в ладонь Чеса. — А теперь подготовь его для меня. — Ты имеешь в виду для меня. — То же самое. Чес получает двойку за поведение, но пятерку и несколько золотых звезд за старание, когда начинает работать пальцами внутри Глэма. У молодого меня было достаточно опыта, чтобы знать базовую технику, но я все равно продолжаю давать ему несколько полезных советов, которым можно научиться лишь с возрастом и опытом. Я слежу за тем, чтобы он начинал медленно, объясняю ему, сколько смазки нужно нанести и когда можно добавить пальцев, как раскрыть Глэма так, чтобы не было больно — это не должно быть больно, если делать все правильно, а когда дело касается любимого человека, мы обязаны делать все правильно. Однако для танго нужны двое, и я наставляю Глэма в его первом опыте, помогаю ему привыкнуть к ощущениям растяжения и наполнения. Судя по тому, как он сжимает челюсти, а Чес кривится, он напряжен. Это может занять какое-то время. Я напоминаю ему дышать. Говорю ему сосредоточиться на пальцах Чеса внутри него. Я инструктирую его сжимать и разжимать, сжимать и разжимать. Моя рука на его нижней части живота чувствует, как его мышцы напрягаются и расслабляются по моей команде. К тому времени, когда мы закончили, Глэм уже не хнычет, а стонет, делая небольшие круговые движения бедрами, навстречу каждому толчку пальцев Чеса. Его член решил снова присоединиться к вечеринке, и он красиво набухает на его животе. Он готов. Я киваю. Чес занимает позицию. Очередная порция смазки вдоль его обернутого члена, и он пробирается вперед на коленях, пока я раздвигаю бедра Глэма. — Вот так. Ты справишься, — непонятно, говорю ли я это Чесу или Глэму, но они оба кивают в знак согласия. Полуприкрытые глаза Чеса напряженно следят за точкой, где его член целует идеальный круг Глэма. Блин, из этого получился бы крутой текст песни. — Ты справишься, — снова хриплю я, и Глэм вытягивает шею, чтобы тоже посмотреть, и чуть ползет назад, словно боится. А может, чтобы лучше разглядеть. Я накрываю своими большими руками его бицепсы, чтобы удержать его на месте. В какой-то момент кажется, что ничего не получится. Будто нервы Глэма возьмут вверх. Он напряжен, слишком напряжен, и Чес прилагает все усилия. Он проглатывает ругательство, перестраивается, затем пытается снова. И наконец-то, наконец-то он находит угол, который работает. Мы втроем вздыхаем в тот момент, когда Чес прорывается внутрь Глэма, и все по совершенно разным причинам. Мы образуем прекрасное гармоничное трезвучие. Глэм — это бледная скрипичная струна, натянутая на матрасе между нами. И он напевает под музыку. Его руки обвивают мою талию, голова перекатывается из стороны в сторону над моим пахом в универсальном жесте «нет, нет, нет», в то время как его покачивающиеся бедра говорят «да, да, да». Боже, он восхитителен в этом состоянии. Мой член пульсирует возле его щеки. Любые попытки Чеса сделать так, чтобы это длилось подольше, умирают перед лицом его бешеного, кроличьего темпа. Старая кроватная рама звучит так, будто сейчас развалится на части, пока он пыхтит, ударяясь о зад Глэма. Пот капает с его носа. Этот мелкий сорванец и правда не знает, что значит «тише едешь, дальше будешь». Он успокоится только тогда, когда ему стукнет 30. Я убираю волосы с глаз Глэма, и он поворачивает лицо в сторону моей руки, слепо разевая рот на все, что попадется. На этот раз это не его собственная рука, а мой член, все еще упирающийся во внутреннюю часть джинсов. Он проводит по нему губами, осыпая большими, смазанными поцелуями, пока на ткани не образуется мокрое пятно. Мой стояк настолько твердый, что им хоть гвозди забивай. Я закатываю глаза вверх, чтобы помолиться каким-то высшим силам, но вместо этого они находят Чеса, который сосредоточен на Глэме, пытающемся отсосать мне через джинсы. По его шее расцветает сердитый красный румянец, пока его бедра судорожно двигаются. Ему не особо нравится то, что он видит, но это его заводит. Сильно. Он переходит на полную мощность. Его лицо корчится, что, как говорили мне девчонки, было мило, будто я только что палец прищемил, хотя на самом деле я вот-вот готов был кончить. Он стонет, его ритм срывается, как перегретый двигатель. И как только тот перегорает, Чес кончает. Это настолько же великолепно, как я и думал. Но колеса все еще крутятся, и его бедра делают еще несколько толчков, прежде чем он падает боком на матрас. — И это все, на что ты способен? — усмехаюсь я, уже перекатываясь на колени. Глэм свободно спадает с меня, и на мгновение он становится очень похож на Чеса — оба свернулись калачиком на боку, обессиленные, с вялыми руками. Они будто забыли о моем присутствии, обмениваясь уставшими улыбками, как два бегуна в конце марафона. Они даже не подозревают, что впереди еще один круг. Выражение лица Чеса приобретает прекрасный оттенок «обеспокоенности», когда я снова притягиваю Глэма в свои объятия. — Эй… — ворчит он, имея достаточно сил, чтобы связать использованный презерватив и выкинуть его. — Эй, что ты делаешь? Глэм сгибается, как оригами, когда я располагаю его так, как мне нужно: одна щека прижата к кровати, колени раздвинуты, задница в воздухе. Это всегда должно было быть именно так. Его сжатая дырочка, все еще блестящая от смазки, вздрагивает с настороженностью. Или, как по мне, с «жаждой». Я ввожу свой большой палец до упора, и Глэм вскрикивает. Это выводит Чеса из ступора, его мозг работает быстрее, чем тело. Он все еще дрожит от послевкусия секса, его рука под ним соскальзывает, когда он пытается подползти к нам. — Я думал, ты просто собирался... черт, ты не можешь этого делать! Еще как могу. — Просто смотри, — другой рукой я расстегиваю джинсы, и мой член вырывается на свободу, красный и сердитый от того, что его так долго держали взаперти. Извини, приятель, но не волнуйся, я все тебе возмещу. Глэм воет и прикусывает простыню, когда я решительно тяну большой палец вниз, растягивая его шире. И еще шире. Он уже подготовлен, но сравнивать меня молодого с настоящим — все равно, что сравнивать мини колбаску с добротной сосиской. Нужно учитывать разницу в размерах. Вставлять мой член рядом с большим пальцем — медленная и трудная работа, которая усложняется тем, что Чес безостановочно бранит меня и пытается неуклюже замахнуться на меня из-за головы Глэма. Спокойно, спокойно. Глэм — единственное, что стоит — на коленях — между нами, и, к счастью, Чес не догадывается, как его обойти. К тому же, Глэм цепляется за его бедра, чтобы удержаться. — Ебаный... врун! Лицемер! А как же вся та чушь про «береги тычинку, надевай резинку»? Большинство людей не понимают, что время — гибкая штука. Даже сейчас я вижу, что мое будущее — наше будущее — пошло по совсем другому пути. И здесь не требуются презервативы. — Уже не надо, — говорю я, пожиная плоды своего прошлого из правильных решений. Медленно, уверенно, блестящая головка моего члена исчезает в Глэме. «Туго» — это просто не то слово. — Оооо, блядь, — шиплю я, прищурив один глаз. — Глэм, детка, я знаю, что это тяжело, но ты должен расслабиться. Глэм качает головой не в такт с бедрами, и на этот раз я думаю, он действительно может подразумевать «нет, нет, нет». — Я-я не могу! — кричит он. — Слишком... большой! Мне приходится подавить стон, и вместо этого я шикаю на него и провожу своей ладонью вниз по его спине. Он прогибается в сексуальной позе полумесяца. — Дыши для меня. Давай, ты сможешь, — каким-то образом Глэм справляется, и мой член проскальзывает внутрь почти полностью. Пылко. Прекрасно. Я вынимаю, затем снова погружаюсь, внутрь и наружу, внутрь и наружу, разливая железо с каждым медленным толчком, формируя его под себя. — Если хочешь сделать что-то правильно, иногда приходится делать это самому. Понимаешь, ты еще зеленый, — я провожу подушечкой большого пальца по упругой плоти, где изящная попка Глэма натянута вокруг моего члена, и бормочу: — Ты даже не соизволил подрочить его спереди, — я демонстрирую это, хватая Глэма за член, одновременно делая особенно сильный толчок. Глэм вскакивает на руки, задыхаясь, и ударяется головой о живот Чеса, когда его толкают вперед. Его крики перерастают в мольбу, и его слюна размазывается по каштановой дорожке лобковых волос Чеса. Рука Чеса опускается на его голову, чтобы удержать его. — Ладно, ладно! Я понял! В следующий раз я сделаю все правильно. Так что дай я… — что бы Чес ни планировал сказать дальше, это растворяется в протяжном, дрожащем «оооо», когда губы Глэма смыкаются вокруг его члена. Это лучше, чем порно. Зажатый с обеих сторон, Глэм берет так же хорошо, как и дает, его стоны заглушаются постоянными шлепками плоти и влажным причмокиванием, пока он делает Чесу самый неаккуратный минет в мире. Не то чтобы молодой «я» был против. В нем полностью исчезла борьба, сменившись безудержным желанием, и глазами, которые отказываются полностью открываться. Его пальцы пробираются сквозь волосы Глэма, символически удерживая его на месте — будто Глэм куда-то уйдет — и он бесстыдно двигает бедрами. Даже находясь в фуге наслаждения, у него хватает приличия не давить его. Это настоящая любовь, по-другому и не скажешь. — Это... это нечестно, — Чес говорит это, смотря вниз на Глэма, хотя слова адресованы мне. — Почему ты забираешь его у меня сейчас… — он шипит, когда Глэм берет его еще глубже. — … если он и так всю жизнь был твой? И тут я понимаю. Он ведь не знает. Он думает, что то, что было у нас в молодости, будет длиться вечно. Но все меняется. Люди меняются. Когда-то мы были против всего мира, а потом Глэм стал против меня. Потому что я не знал, что имел, пока не потерял этого. Да, в конечном итоге мы нашли способ наладить отношения, но ничего уже не было прежним. И никогда не будет прежним. Я потерял Глэма во всех значимых смыслах, и к тому времени было уже слишком поздно говорить или делать все необходимое, чтобы все наладилось. Но я не позволю этому случиться. Я избавлю его — себя — от дальнейшей душевной боли. В уголке моей челюсти дергается мышца, когда я сглатываю. Я протягиваю руку и держу Чеса за затылок, притягивая его ближе, пока Глэм все еще зажат между нами, как Китайская пальцевая ловушка. Я пристально осматриваю его, одновременно любя себя за свою невинность и ненавидя за свое невежество. Он даже не представляет, как сильно меня ранил. — Ты и правда слишком много говоришь, — рычу я, смыкая наши губы. Я чувствую Глэма на его языке. Он вцепляется пальцами в ткань моей рубашки, крепко сжимая кулак. Наш поцелуй недолгий, но напористый, передавая все, что я хочу ему сказать, в урагане из языка и зубов. А все, что хочет сказать он, откладывается на другой день. Мы отстраняемся в унисон, переводя дух и настороженно глядя друг на друга. — Вкус чеснока, — повторяем мы и отступаем. Возвращаясь к поставленной задаче, мы сосредотачиваемся на том, чтобы насладиться Глэмом с противоположных сторон. Пытаемся найти общую точку соприкосновения в середине. Глэм может только пыхтеть под натиском, его рот окружает член Чеса, а его покрасневшая от шлепков задница окружает мой член. В этот момент я убеждаюсь, что он любит нас обоих одинаково. Росток оргазма пустил внутри меня корни. Они тянутся вверх, к моему сердцу, и вниз, к моему члену, вызывая ощущения в каждом нерве по пути, пока эти две точки не становятся неразрывно связаны. Я раскачиваю Глэма вперед всем телом, длинными, мощными толчками бедер, и его рот отстраняется от члена Чеса. Схватив его за плечи, я притягиваю его вплотную к своей груди, врываясь в него так грубо, что его колени отрываются от матраса при каждом толчке. Под этим новым углом Глэм жалобно стонет. Он ошеломлен, и его внутренние стенки судорожно сжимаются вокруг меня, словно пытаясь вытеснить меня или зажать на месте. Его рука обхватывает мое предплечье, пока я с любовью дрочу ему. Чес стоит на коленях перед Глэмом, сжимая свой член в одной руке, а другой нежно касается его щеки. — Давай, Глэм. Еще немного, — они целуются. Или, скорее, небрежно смыкают рты. Впрочем, какая разница, ведь они уже мчатся к краю, держась за руки, и их оргазм мчится к ним так же быстро. Молодые и влюбленные. — Мы близко. Мы близко. Мой нарастающий оргазм заполняет каждый уголок моей сущности, занимая слишком много места в слишком маленьком контейнере. Я вот-вот лопну. Жизненная сила пульсирует в моем члене, в голове, в сердце. Я сбиваюсь с ритма — или просто теряю контроль над реальностью. Я чувствую, что разрываюсь на части. Я прижимаю Глэма к себе, положив руку ему на грудь, нуждаясь в чем-то прочном, за что можно было бы ухватиться. Глэм откидывает голову назад, и слова вылетают из него в порыве выдохнутого воздуха. И звучат они как «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя...». У его груди, губы Чеса находят кольца на моих пальцах. Он не спеша целует каждое из них. Ничто другое не имеет значения, кроме того, что мы соединены, я с Глэмом, а Глэм со мной, и с нашим общим удовольствием, как связывающим звеном. Мои веки смыкаются, и начинается обратный отсчет. Вся энергия космоса стекает все ниже и ниже к одной, неприметной точке внутри меня, как большой палец над кнопкой устройства судного дня. Обратный отсчет достигает 0. Она нажимается с едва слышным «щелк». Я подрываюсь. Бомба. Оружие массового уничтожения. Большой взрыв. Бабах. В один миг все, что я держал внутри себя, оказывается снаружи. Оно выплескивается, горячее и яростное, нескончаемый поток эмоций, вызванных целой жизнью, полной ошибок, сожалений и стремления. Вечного стремления. Я очищаюсь от всего этого, и когда, наконец, ничего не остается, я распадаюсь. Мир превращается в абстрактную картину, вращаясь вокруг меня, быстро и дико, как аттракцион. Я — пронзительные цвета, ослепительный звук, вкус звездной пыли на моем языке. Больше не привязанная к телу, моя душа кружится и уносится в эфир, растягиваясь до невозможности тонко, зацикливаясь на себе, а затем устремляясь в новом направлении, проходя сквозь десятилетия времени и пространства. Пространства и времени...

***

Глаза Чеса резко открылись. Он выпрямился на стуле. Медленно. Нитка слюны связала его с прилавком, и он вытер щеку рукавом. Благовония возле него почти полностью сгорели, и в центре подставки лежала небольшая кучка пепла. Было тихо, не считая приглушенного гула проезжающих на улице машин. Их фары пускали желто-белые квадраты света по потолочным плитам магазина. Перед ним лежала коллекция полароидных снимков. Они были старыми и загибались по углам, а теперь на них появилось еще и несколько пятен от того, что он на них вырубился. На них были запечатлены он с Глэмом, когда они еще были в группе. Освещенные розовым светом концертные залы, мулеты и памятные снимки в тату-салоне. Улыбки на каждом из них. «Мы против всего мира!» было написано на обратной стороне одного из них. Пара фар промелькнула в окне магазина, и через мгновение колокольчик над входной дверью зазвенел. Чес не потрудился закрыть дверь после того, как перевернул табличку «ОТКРЫТО» на «ЗАКРЫТО», и теперь кто-то без колебаний вошел внутрь, в сапогах на платформе до колена, узких джинсах и с облаком распущенных светлых волос. — Чес, вот ты где! Я думал, ты сразу придешь домой после работы! — Глэм пересек пол, высокий и длинный, как и всегда. — Я только что оставил мальчиков на ночевку, а ужин уже в духовке. Вики сказала, что обязательно вынет его вовремя, но ты же знаешь, как она на кухне. Так что лучше поторопиться, если не хочется сухой свинины, — подойдя к прилавку, он махнул рукой перед его лицом и бросил неодобрительный взгляд на остатки панамского каньяка, все еще лежащие на краю пепельницы. — Чес, — он затоптал ногой. — Ты вообще в состоянии идти? Ты не выглядишь готовым. — Готовым? К чему? — Чес прочесал свой мозг в поисках воспоминаний о том, что именно он планировал в этот обычный день среды, кроме одурманивания себя гашишем и воспоминаниями. Он незаметно убрал фотографии, пытаясь сделать вид, что не проснулся только что от невероятно четкого сна, в котором путешествовал в прошлое, чтобы трахнуть своего лучшего друга. Глэм моргнул, как сова, подняв руку к груди, притворяясь смятенным. — Чес, как ты мог? Только не говори мне, что ты забыл о нашей годовщине. Теперь настала очередь Чеса моргать, как сова. Годо… вщина? Глэм закатил глаза. Затем, видимо, его осенила идея, и забава смягчила его выражение лица, превращаясь в ухмылку. Он облокотился на прилавок, медленно оглядывая Чеса сверху вниз, чего тот не видел с тех пор как... как... — Помнишь? — Глэм прошептал ему в губы. — Мы скрепили это поцелуем, — он сократил расстояние. Каждый волосок встал дыбом, и по коже головы Чеса словно пробежало электричество. С треском появились новые синапсы, устаревшие схемы мышления были переписаны, а воспоминания, которые когда-то были лишь мечтами, стали реальностью — и измененная временная шкала слилась с настоящим. Что-то, что было всегда. Чес лишь уставился с отвисшей челюстью, и когда Глэм отпрянул назад, сладость от его поцелуя покалывала его губы. — Ну что, ты идешь или нет? Возле кассы, скрестив ноги, сидела лампа Будды, как всегда безмятежная, и в ее знающей улыбке отражалась синева глаз Глэма. — Да, — сказал Чес, ответив собственной знающей улыбкой. — Самое время.