Котар

Босиком на лезвиях ножей Танцуй, танцуй, танцуй, И боль свою В алые уста целуй.* Поднимаясь по грязной лестнице, стараясь не держаться за такие же перила, я то и дело спотыкался, слишком спеша. Голова кружилась, в ней зарождались резкие вспышки боли, тут же проходя. Агония начинала зарождаться внутри, грозя разрастись, как бамбук, протыкая острыми стеблями плоть. Я ускорился, понимая, что тело слабеет с каждой секундой, пытаясь как можно быстрее взять в пальцы белый шарик и, не запивая, проглотить. Этажи сменялись этажами, неизменные, словно скопированные, как в какой-нибудь дешевой игре. До больного, раздираемого болью сознания доносились странные звуки. Они эхом отражались от стен, оставляя местонахождение неизвестным. Какое-то странное мычание, писк или ор – понять было слишком сложно. Я открыл дверь, еле найдя ключи. Чертов сломанный лифт. Звуки утихли. Наконец, захлопнув дверь, пробежав несколько метров по коридору, я взял пузырек, нервно вытряхивая на ладонь маленькие капельки спасения. Их горький вкус уже не был для меня чем-то противным, скорее был привычным, как и едкий дым сигарет. Боль в голове немного утихла, волнение и раздражение спало, я почувствовал, словно тиски, крепко сдавливающие мою голову и грудную клетку, ослабили хватку, но не исчезли. Они напоминали о своем присутствии тонкими иголками, впивавшимися в виски. Теперь я мог мыслить о чем-то другом, кроме боли. В голове послышался недавний противный звук из подъезда. Что все-таки это было? Слишком яркий свет лампы не доходил до пролета между этажей. Звук шел оттуда, теперь он был намного тише, мычание перешло в хрип. Это животное, кажется, кот. Я прошел в темноту, наклоняясь к комку затухающей жизни. Да, это был котенок. Он, сжавшись, сидел у стены, раскрывая рот уже в немом хрипе. Я нахмурился, вглядываясь в него, пытаясь осмотреть. Слишком плохое освещение. Преодолев мимолетный приступ брезгливости, я взял мягкое тельце, подняв, и чуть не пошатнулся. На пол мордочки была кровавая рана. Бесполезно, или… В беспомощном, умирающем животном я увидел себя. Такой же загнанный в угол, мучающийся, но уже привыкший, смирившийся с участью. Мягкие слабые лапки послушно выпрямились. Кровь местами засохла, прилипла к шерсти, образуя комок грязи. Возможно, уже произошло заражение. Возможно, нет. Слегка усмехаясь, я проводил ватным диском по ране, дезинфицируя. Чем только не займешься, лишь бы не сидеть в четырех давящих стенах одному. Даже на геройство потянуло, ишь. Зачем дарить, мучая, надежду, если шансов почти нет? Или же я дарю тем самым надежду себе? Животное уснуло сразу, как я закончил «спасение». И ноги сами понесли меня на балкон, слишком зависимый организм требовал дозы наркотика. Зажигалка щёлкнула, обжигая пальцы именно болью, пламя жадно поглотило кончик сигареты, и я затянулся. Выдохнув дым, обратил свой взор к небу. Оно как всегда смотрело на меня миллионами звезд, а я отвечал, разглядывая каждый «глаз», словно это был какой-то бриллиант. Не знаю, что это было за чувство, но оно поселилось в сознании рядом с болью и приносило удовольствие. Вспомнился Куроко, его глаза с искоркой раздражения, неумелые губы, украшенные кровью, как лучшей помадой. Кажется, из-за чертовых бензодиазепинов я становлюсь сентиментальным. Куроко был для меня самой сложной головоломкой, но это и манило. Я не хотел разгадывать его, мне нравилась неопределенность наших отношений, ведь узнай бы я его мотивы, все стало бы слишком скучным. Тетсуя не сопротивлялся, но и не хотел. Он отвечал на поцелуи, казалось, с какой-то грустью и сожалением. Она скользила иногда и в его взгляде, и я все равно не хотел знать ее причин. И иногда, сидя в одиночестве, понимал, как становлюсь зависим сам от тепла, что получал, лишь касаясь его тела, от боли, что дарил. Но боялся связывать нас тонкими, хрупкими нитями надежд, каких-то чувств. Они сами незаметно оплетали меня. *Отто Дикс - Эго.