С любовью, Кушель.
P.S. мамы не стало чуть больше года назад, а у меня нашли рак. Когда я умру, наш дом станет твоим.» Он не был отцом и не был женат, не раскрыл в себе какой-либо талант, не стал богаче. Его жизнь состояла из травы, проституток и… чего ещё? Он не мог вспомнить, на что потратил так много времени, потому что был ужасно пьян. В его воспоминаниях каждый его день — одна яркая клякса с очертаниями размытых лиц, ужасной вони, грязи и удовольствия, которое он получал от липких и жадных рук по-настоящему жалких девочек. Только среди них, действительно никчёмных, среди нищих и падших он мог почувствовать себя богаче, умнее, лучше, чёрт возьми! А потом он вспоминал идеал, бок о бок с которым провёл свою юность — Кушель; и после этого начинал себя корить: «Зачем я ушёл? Я был настолько несчастлив?». Сестру любили благодаря её безвольности, её уступчивости, смиренности. Она легко сдавалась, когда на неё давили, и замолкала, если её никто не слушал. Отец был талантливым скульптором — он вылепил из дочери идеальную жену; но за двадцать два года она так и не вышла замуж. Когда его не стало, она села рядом с поникшей матерью, и просидела возле её постели всю её недолгую жизнь. Она тоже была в своём роде несчастлива, но не могла на это пожаловаться: во время её молодости, когда все ещё были живы, она веселила и умиляла всех гостей их дома своей «идеальностью», и не было среди знакомых тех, кто её бы недолюбил. Любовь, любовь, любовь. Ей бы следовало относиться к этому с благодарностью, если она не хочет быть, как её брат — неугодным воспоминанием; и дело тут было вовсе не в том, что Кенни был недостаточно красив или недостаточно умён, или недостаточно талантлив. Он был просто строптивым ребёнком, затем стал самостоятельным юношей, которым было сложно помыкать. — Если ты не собираешься подчиняться моим правилам, значит ты не будешь жить в моём доме. — строго отрезал отец. Кенни побелел. Ему следовало закрыть свой рот. — Да? Наплевать. Но его характер был таким же, как у их отца. Он желал быть главным над собой и теми, кто был подле него. — Пошёл ты нахер, папаша, со своим домом. Да, он был несчастлив. Несчастлив из-за неуступчивого отца, из-за истеричной матери и сестры, которая мучила его своей податливостью и гибким телом.блять прошу тебя остановись
Ещё одна причина его ухода скрывалась в его действительно настоящем уродстве.зачем ты делаешь это
Он запрещал себе думать об этом, и все свои обиды возложил на плечи родителей. Это они виноваты в том, что он ушёл, а не кто-либо ещё. Но ведь дело не в том, что Кенни не подчинялся их законам, не учился и не стремился к этому, не видел своего будущего под отеческим руководством. Как бы он не старался оправдать себя, выбелить на фоне сестры, он осознавал, что ключевая беда — его страсть.пусть всё останется только
между нами
Кушель хороша. С малолетства она гордилась этим. С годами становилась милее, симпатичнее. К шестнадцати годам (а он запомнил её именно такой, совсем молодой, почти ребёнком) она вытянулась, похудела. В каждом её действии проявлялась нежная женственность. Она же проскальзывала в изгибе её стана, её бедёр, тенью ложилась на хрупкие длинные ноги. Кенни наблюдал, как она спускается по лестнице и подаёт вещи изящным движением, как ест и дремлет в тёплой постели. Любоваться ею со стороны — было его любимым занятием, хотя он запрещал себе думать об этом. Нет, это не любовь брата к сестре. Это любовь к её идеальному телу. Такому же идеальному, как она сама. Он желал овладеть её головой, чтобы заполучить её саму — подмять под себя, раздеть***
Сырость легла на яблоневые сады. Плоды налились цветом, ароматом. От влаги они блестели, будто хрустальные; а медовый свет из окон скользил по ним, очерчивая каждый их контур. Кенни шёл между гибких деревьев, подбираясь всё ближе и ближе к тёмному порогу. Его здесь не было двадцать два года, но ничего не изменилось: плетённая мебель по-прежнему была укрыта плёнкой; по-прежнему всю обувь оставляли на улице у подгнивших ступеней; а из гостиной было слышно кряхтящее радио. Их мать, когда была живой, слушала его регулярно. Теперь она. Зябкий ветер лизнул бока дома. Загудел дымоход. Дождь стал усиливаться. Кенни почувствовал, как от холода немеют пальцы, подошёл к двери и надавил на ручку. Внутри раздался ласковый голос: — Брат? Кушель выглядела просто ужасно: она безобразно похудела, а кожа её позеленела; ходить ей было тяжело, поэтому она волочила ноги, опираясь на трость и стены; её волосы поредели, потускнели и облепили её безобразный череп; а ещё она пахла чем-то кислым, будто вызревшее яблоко. — О Боги, — Кенни побелел. — Какая же ты… уродливая… Женщина промолчала. От её юности не осталось и следа. Нет в этом увядающем теле ничего идеального.