Радио.

      Он прожил в отчем доме дольше, чем хотелось бы; и всё это время бушевали лиловые грозы. Яркие вспышки лизали дырявую крышу, погодя, слышался гулкий рёв. Стылый ветер забирался в каждую щель и гулял внутри, кусая брата и сестру. Кушель очень часто жаловалась на холод, но Кенни нечего ей было предложить, кроме своих тёплых носков.       — Хорошо, что ты здесь.       У неё был тихий монотонный голос. Кенни прикрутил её радио, чтобы получше её слышать. Затем сел напротив неё и кивнул. Кушель больше ничего не говорила. Они продолжили молча готовить еду.       Он рассчитывал, что она заговорит с ним о своей совершенной юности или о том, как он пытался стать лучше, но сестра только спала, ела и слушала передачи. Пару раз ей очень хотелось выйти на улицу, но из-за дождя они оставались внутри.       Его появление облегчило ей жизнь — умирать одной очень горько, тем более, если жизнь твоя ничего не стоит. Кушель любили здоровую, симпатичную и прилежную. Родители обожали её благодаря тому, что у неё не было чувства собственного достоинства. На этом, пожалуй, всё. Когда отца не стало, ей было чуть меньше двадцати; и всю свою жизнь она посвятила матери — беспомощной вонючей старухе. Если Кенни был тенью сестры, то сестра его была тенью своей матери, и вовсе не потому, что та была лучше. «Если ты уйдёшь, я умру!», — кричала женщина: «Ты жаждешь, чтобы я умерла! Гадкая дрянь!». Затем её гнев сходил, и она принималась реветь: «Я столько сделала для тебя, неужели ты уйдёшь?». Кушель выдыхала, присаживалась рядом с её креслом и замолкала. Старая клюшка, когда ты уже сдохнешь?       Как бы их мать не грозилась умереть, она прожила ещё шестнадцать долгих лет и скончалась благодаря своей неосторожности. Кенни пытался поговорить с сестрой об этом, но она уклончиво отвечала: «Крутые лестницы. Ходи осторожно, или свернёшь шею». При этом румянилась, а уголки её синих губ ползли вверх.       Без матери, даже больной, ей дышалось легче: Кушель засыпала и просыпалась поздно, пила газировку, ела в её кресле у телевизора и много курила. Будь она здоровой — стала бы блядью. Прожив жизнь красивой статуэтки, которой только любовались, она никогда не была в отношениях, занималась только еженощным грехопадением, представляя себя под мужчинами из журналов, либо под её отцом или братом. Выходит, что она совсем неидеальная? Кенни убеждался в этом всё больше и больше, и дело было даже не в её болезни — сестра была такой же, как и он, просто немного трусливее.       — Я бы хотела походить на тебя, — призналась она ему за ужином. — Я бы хотела послать свою мамашу, но мне было страшно.       — Может и хорошо, что побоялась. Иначе бы тебя вышвырнули из дома, и ты бы жила, как мои подружки.       Кушель бросила на него быстрый взгляд, перестала ковырять рыбу вилкой.       — Где ты был всё это время? Почему мы не общались?       Кенни продолжал есть. Он не знал, как лучше объясниться перед ней. Сестра не отступила:       — Мы отлично ладили тогда. Есть вещи, о которых я не знаю?

есть

      Мягкая, нежная, юная, она выгибается в своей постели. Её пальцы скользят по её бёдрам, поднимаются выше. Она стискивает свою грудь одной рукой, второй копошиться под влажным одеялом. Кенни прокручивает это воспоминание пару раз в своей голове, потом поднимает взгляд, видит её, состарившуюся, больную и тощую, и набивает свой рот горошком. Кушель всё ещё ждёт, когда он ей ответит.       — Я не хотел, чтобы родители узнали, где я. — промямлил он. Затем стал есть быстрее. — И тебя не хотел расстраивать.       — Я больше расстроилась от того, что ты молча пропал.       — Долго ли ты горевала?       Женщина вытерла руки и отодвинула от себя тарелку, полную еды.       — Я думала, что значу для тебя нечто большее, чем просто сестра.       Кенни замер. Еда встала поперёк горла. Кушель не сводила с него ясных глаз. Погодя, она снова взяла вилку и продолжила доедать. Скоро начнётся её любимая передача по радио.

***

      Грозы закончились. Пошли туманы. Они легли на яблоневый сад и окольцевали их дом; и были настолько густыми, что Кенни из окна не видел начало забора. Кушель стала чувствовать себя лучше, поэтому выходила на улицу, чтобы побродить между деревьев. Это было началом конца. Когда она умрёт, он станет лучше — пропадёт её тень и его уродство. Невозможно ведь дрочить на мёртвую?       Кенни разогнал дым, закрыл окно, окурок оставил в пепельнице. Потом прикрутил назойливое радио и сел в мамино кресло, вытянув ноги. Мать с фотографии строго на него смотрела, будто ругала за рваные носки и уличную одежду.       — Не, мамуль, мне уже насрать.       Он положил ноги на кофейный столик, завёл руки за голову.       — А ещё я курю в доме, мама. В своём доме. Поняла?       Когда Кушель умрёт тоже, Гринвуд-Хикс, яблочная ферма, станет его настоящим домом. Он иногда думал над тем, чем будет заниматься дальше: либо вырубит сад, либо приведёт сюда женщину, и она будет заниматься делами их семьи. Возможно, он станет отцом, либо умрёт бездетным, и отчий дом сгниёт, как его хозяева. Пока что не мог определиться.       Монотонный бубнёж закончился, началась реклама. Кенни грязно ругнулся.       Он не знал, каким будет его будущее, не мог определиться с ним. Единственное, в чём он был уверен, так это в том, что он выкинет радио на помойку.       Потом он подумал о своей сестре, и ему стало совестно. Он убрал ноги со стола, сел ровнее. Лицо матери разгладилось, став чуточку милее.

прости я не прав

      Он прожил с ней чуть больше месяца. За это время Кенни привык к её присутствию в доме и выучил её любимую программу; погодя, он привык к ней самой и стал помогать ей в ванной. С каждым днём её силы таяли: прогулки становились короче, движения — медленнее, аппетит пропал почти полностью; но настрой оставался прежним. Кушель находила в себе силы, чтобы говорить с ним и мучить его своими вопросами.       — Почему ты бросил меня? — лепетала она, сидя в горячей воде. — Я думала…       — Перестань думать, Кушель!       Кенни нависал над ней и поливал её ковшом. У него тряслись руки, колени и подбородок. Она иступлено уставилась на него. Затем прошептала:       — Мы могли мы сегодня поспать вместе?       Он не стал ей отказывать.       Внезапно Кенни стало наплевать на дом, на будущее, на идеальность. Она такая, какая есть, с изъянами и без, не лучше и не хуже его самого. Очень сложно принять это, когда понимаешь, что скоро она умрёт.       Ночью он жадно прижимал её к груди и слушал, как тяжело дышит его сестра во сне.       Начиная с этого дня, болезнь Кушель стала брать над ней верх. И над ним тоже.