Воспитанник

— Что во мне тебе так отвратительно? Эрвин отстегнул баллон с газом, тот с тихим шипением опустел окончательно. — Ты о чем? Леви с лязгом задвинул в пазы клинки, щелкнул спусковыми крючками, проверяя исправность. — Ты избегаешь меня. — Не избегаю. — Господи, Эрвин, мне-то хотя бы не ври. Я ведь не твои начальственные шишки, не дети из учебки. Столько лет уж знакомы, могу ведь рассчитывать на искренность? Эрвин нахмурился, взял из деревянного короба новый баллон, внимательно осмотрел, прикрепил к приводу. — Это была ошибка, я дал слабину, мне не стоило. — Перестань! Эрвин оглянулся, вдалеке мелькали фигуры офицеров, никто не мог их услышать. — Я не хочу быть твоим любовником. Леви поддел ремни на бедрах, на груди, поправил пластины на пояснице. — Из-за того, что я мужчина? Эрвин устало потер глаза. — Я знал тебя ребенком, ты буквально вырос у меня на глазах. — И что? — Я не могу. Просто не могу. Леви в один шаг пересек расстояние между ними, взглянул снизу вверх. Твердо, решительно. — И? — И все. — Глупо, Эрвин. Мы любим друг друга, да, по-разному, но у тебя ведь встает на меня! Так почему?.. Эрвин отступил, близость Леви мутила мысли, нарушала их холодную стройность. — Я люблю тебя как воспитанника и как соратника и друга, но не хочу спать с тобой. Мне неприятны мужчины. То, что между нами было — случайность, разве у тебя не бывает возбуждения после вылазки? Ты был настойчив, я просто представил себе женщину, и все. Прости. Леви дернулся, словно от удара, опустил голову. Сердце в груди сжалось, никогда прежде Эрвин не причинял ему боль намеренно, но сейчас без этого было никак. — Ясно. Спасибо за честность. Дни потянулись нескончаемой серой лентой. Побудки, построения, тренировки, отбои — все слилось в единый поток, он подхватывал, утягивал за собой, заставлял погрязнуть в рутине. Экспедицию Эрвин решил назначить на середину сентября, им повезло с погодой, повезло встретить лишь дюжину титанов, они вернулись с минимальными потерями, значительно расширили карту земель по ту сторону стен. Следовало радоваться, даже в высоких кабинетах звучали слова одобрения. Но Эрвин был не рад. Его преследовал взгляд серых глаз — тоскливый, отчаянный. Он мучился чувством вины, хоть и знал, что поступил правильно. Оставалась надежда, что время все сгладит, вылечит их чувства, вернет все на свои места. Двухнедельная командировка в Митру оказалась сущим адом. Ему хорошо давались политические игры, переговоры и торги, вот только радости от них он не получал. Каждый, кто выходил за стену и сталкивался лицом к лицу с титанами, понял бы его: противостояние с людьми было лишь досадной мелочью в сравнении с битвой за свободу человечества. Досада и раздражение копились в нем, прорастали в беспокойные сны. Ему вновь виделся отец — в залитом солнцем ученическом классе он отвечал на бесконечный поток неудобных вопросов, улыбался с затаенной грустью, не мог сказать того, что доверял ему наедине. Эрвина часто выкидывало из таких снов громким криком. Прошло столько лет, но боль не отступила, лишь притупилась. Каждый год он посещал его могилу, растравливал душу сожалениями и печалью, мучительным чувством вины. Что, если бы Эрвину тогда хватило ума держать рот на замке? Если бы тем дождливым вечером отец выжил? Вернулся домой, налил себе чаю, скоротал время за чтением, как делал это обычно? Глупо, бессмысленно, больно. Нельзя обернуть время вспять, можно лишь идти дальше. И Эрвин шел. Улыбался, кивал, оббивал пороги богатых домов, растекался красноречием перед большими чинами, до ночи корпел над планами экспедиций, вел будущих мертвецов в бой. Он ненавидел себя. Он скучал по Леви — единственной отдушине в непроглядном мраке из крови и лжи. — Найди управу на него, а? Эрвин устало откинулся на спинку стула, потер лоб. Привычная уже мигрень охватывала голову железным обручем, давила на виски. — Что случилось? — Видел вчера, как рыдали его салаги. — Леви всегда был строг. — Ты не понял. Они плакали всем отрядом, пускали сопли, словно малые дети стенали, что готовы хоть на губу загреметь, лишь бы подальше от капитана. — Что он сделал? Майк перекинул зубочистку из одного угла рта в другой, пожал плечами. — А кто бы знал, просто раньше такого не было. Да, роптали, шептались, но со временем притирались. Сейчас же все вкрай дерьмово. Эрвин запечатал конверт, отложил в стопку других. — И что прикажешь делать? — А что делаешь обычно? Вызови к себе, выпори, надавай по лицу. Как ты его держишь в узде? — Майк, серьезно? Вправду думаешь, что я его поколачиваю? — Да кто тебя знает? Он ведь все еще дикий, словно звереныш, хоть и капитан, сильнейший воин и бла-бла. — Я поговорю с ним. — Давай уж, а то скоро все новобранцы разбегутся, от такого-то капитана. — Не драматизируй. — Ты бы видел их слезы! Ни у меня, ни у Ханджи, ни у Нанабы так не рыдали, честное слово. Он их прям изводит, какая вожжа под хвост попала? Эрвин сцепил пальцы в замок, кажется, он начинал понимать природу раздражительности Леви. — Решу вопрос, не волнуйся. — Я и не волнуюсь, — фыркнул Майк, глотнул принесенной с собой выпивки. — Трахаться ему надо почаще, глядишь, подобреет. — Не все лечится сексом. — Да ну? Не вместе ли мы по борделям всю юность шатались? В двадцать лет хороший трах творит чудеса. Эрвин предпочел промолчать. Майк хмыкнул, явно сделав какие-то свои выводы. — Слишком уж он переборчивый, Леви твой, никто ему рожей не вышел. А ведь сколько народу по нему сохнет, даром что мелкий, с такими талантами и это прощают. Но нет же, ни одна дырка ему не мила! — Майк, прекрати, сплетни не красят мужчину. Майк поперхнулся, расхохотался. — Эрвин, не дури, откуда такое ханжество? Всю жизнь трепались про сиськи и письки, а тут вдруг про честь офицера вспомнил. Ну дела, хорошо же ты у него под каблуком. — Заткнись. — Сам завали. — Капитан Закариас! — Командор Смит! Эрвин в сердцах ударил ладонью по столу, чернильница и стакан подпрыгнули. Майк, равно как и Леви, был у него на особом счету, все же давняя дружба и пуд вместе съеденной соли давали о себе знать: он не мог сердиться на Майка всерьез, не мог даже приструнить его как следует. — Я тебя услышал, меры приму. Тема закрыта, понял? Майк проигнорировал стакан, приложился прямо к бутылке. — Угу. Не тяни, а то молокососы вздернутся. — Что с тобой происходит? Леви оседлал снаряд, потянулся всем телом. Гибкий, сильный, не оторвать глаз. — Ты о чем? — Об отряде. — Перегнул палку, каюсь, не повторится. — Леви. Рывок, переворот, крепкие бедра обхватили брусья, черные волосы взметнулись, хлестнули по бледному лбу. — Чего? — Не ребячься, я серьезно. — Эрвин, честно, больше не буду. Леви спрыгнул на землю, взял флягу, сделал глоток. — Ты — капитан, так изволь… — Изволю! Хватит меня поучать уже, ну? Я ведь… — Ты готовишь их к бою, — жестко напомнил Эрвин. — Они должны доверять тебе! Леви вдруг растерял весь запал, сгорбился, уныло кивнул. — Знаю. Все сделаю, не волнуйся. Эрвин прикрыл глаза, усталость накатила внезапно. — Прости меня, — вдруг совсем тихо сказал Леви, коснулся его рукава. — Я не хотел досаждать тебе, просто… Оно само. Мне было плохо. — От чего? Темные брови изогнулись, в его взгляде плеснула тоска. Эрвин все понял. — Сам знаешь. Тяжело оказаться ненужным. — Леви… — Я все понимаю, не надо жалости. Просто… дай мне время, хорошо? Я смирюсь, честное слово. Можешь рассчитывать на меня, не подведу. Высокий, светловолосый, голубоглазый — Беннет был хорошим солдатом, исполнительным, неглупым, способным. Он смеялся громко, заразительно, откидывал белокурую голову, обнажал ровные зубы, касался Леви бедром словно бы невзначай, но Эрвин все понимал: между ними что-то есть. Не просто приятельство, не дружба — большее. Он давил внутри странную злобу, силился превозмочь глупую ревность. Ему почти удавалось, никто не замечал его тихой ненависти к рядовому. Но себе не солжешь: он ненавидел Луиса Беннета до белых пятен перед глазами, до зубовного скрежета. Леви прекратил лютовать, новобранцы под его началом выдохнули, перестали мечтать о переводе или поспешной смерти в пасти титана. Эрвин подозревал, что немалую лепту в это внес роман с Беннетом. От этого становилось вдвойне неприятно. «Ни себе, ни людям» — сказала бы Ханджи. Эрвин бы с ней согласился. Он не мог быть с Леви, но не был готов отдать его кому-то другому. Противоречия раздирали, мешали размеренному, холодному течению мыслей. Леви счастлив? Леви влюблен? По его лицу невозможно было понять истинных чувств, оставалось теряться в догадках. Беннет же, между тем, не спешил погибать. Он хорошо управлялся с УПМ, ладил с лошадью, был везучим, в меру отчаянным, в меру осторожным. Он пережил две экспедиции, по меркам легиона это уже неплохой результат. Точкой кипения стало сизое пятно на белой шее. — Тебя кто-то душил? У тебя синяк. Леви вздрогнул, одернул ворот рубашки, вспыхнул. Яркий румянец покрыл обычно бледные щеки. — Н-нет. Все хорошо. — Леви. — М? — Он не обижает тебя? Леви расхохотался. — Эрвин, чтоб тебя! Конечно же нет, ты чего? Эрвин смутился. И вправду, что за глупость ему лезет в голову? — Мы… Луис заботливый, он добр ко мне. Знаешь, чем-то напоминает тебя. Эрвин промолчал. — Он хороший, правда. Не волнуйся. Эрвин кивнул, понадеялся, что в его поведении Леви углядел лишь волнение опекуна, а не ревность неудавшегося любовника. Леви, кажется, обманулся, Эрвин мог быть спокоен. Но не был. Погребальный костер взметнулся к самому небу. К темно-синему, звездному, равнодушному небу. Эрвин стоял впереди всех, сжимал в пальцах нашивки погибших. Он знал всех их: от кадетства и до могилы. Все двенадцать человек. Огонь метался яростно, ярко, опалял ресницы и брови, припекал кожу. Эрвин стоял упрямо, терпел боль. Это было меньшим из того, что он мог сделать для них. Завтра в расположение прибудет каменщик, высечет в холодном мраморе имена мальчишек и девчонок, отдавших жизнь за легион. За его мечту. Больно. Костер прогорал, стрелял искрами, сходил на нет. Толпа за спиной редела, люди разбредались, уходили забыться в вине. Руки коснулись холодные пальцы, рядом встал Леви. Его глаза были красными, сухими, больными. Он потерял четверых из своего отряда, самых близких, тех, с кем служил с первого дня. — Беннет жив? — Да, еще в лазарете. Они простояли плечом к плечу до рассвета, ушли последними. Леви трясло от холода так, что зуб на зуб не попадал, Эрвин согрел воду в медной ванной. — Давай вместе, ты замерз. Если бы не холод, не горечь потерь, не боль от гибели солдат, не слабоволие… Эрвину бы хватило сил отказаться. Но он не смог. Стянул форму, осторожно погрузился в горячую воду. Кожу обожгло, укололо тысячью игл. Эрвин откинул голову, закрыл глаза, утонул в жаре, в пару, в мягкой неге. Леви пошевелился, уперся ступней ему между ног, чуть надавил. — Прекрати. — Заткнись. Тебе это нужно. И мне тоже. Эрвин вздрогнул, когда маленькая ступня задвигалась, скользнула вдоль напрягшегося ствола, огладила налившуюся головку. — Расслабься. Как просто. Как сложно. Леви водил по его члену пальцами ног, нежно, неспешно поглаживал. Затем вдруг плеснула вода, Леви оказался совсем близко. Лег на грудь, обвил пальцами, сжал и задвигал ритмично. Эрвин не смог удержать стон, он отразился от каменных стен, приумножился. Леви глубоко вдохнул, нырнул под воду и… Губы, язык, горло… Эрвин вскинулся, задрожал. Леви вынырнул, улыбнулся и встал. Прозрачные струи хлынули вдоль его сильного тела, он перешагнул через медный бортик, потянул за собой. — Идем. Эрвин, завороженный, поднялся следом, они вышли в прохладу комнаты, под лопатки ударила мягкость кровати. Леви вдруг оказался сверху, он оседлал его бедра, скользил пальцами между своих ягодиц, прогибался в пояснице. По комнате разлился запах предвкушения и мази от ожогов. Эрвина прошило запоздалым пониманием: Леви готовится к близости с ним, растягивает себя, чтобы принять внутрь. Господи… Член стиснуло, до боли тугая плоть охватила со всех сторон, засосала внутрь, поглотила до самого корня. Леви замер, облизнул сухие губы, задвигался. — Тебе же больно, — попытался остановить его Эрвин. — Не нужно. — Мне хорошо, — возразил Леви. — Мне так хорошо, ты даже не представляешь… Я так давно мечтал об этом. Леви объезжал его, словно норовистого жеребца. Вращал бедрами, ускорялся, подгоняя к самому пику, а затем почти останавливался, заставляя стонать от бессилия. Он укрощал его, мучил своим бархатным нежным нутром. Эрвин не выдержал, рванул Леви на себя, прижал к груди и начал толкаться сам. Глубоко, жестко, до звонких шлепков. — Да-а, черт! — Скажи, если больно, — почти умолял Эрвин, хватаясь за последние крохи ясного сознания. Леви оцарапал его короткими ногтями, застонал протяжно, низко. Обжег влажным шепотом, слова лились из него бесконечным медовым потоком, связывали крепкими путами, подчиняли. — Люблю тебя, как же люблю… с ума по тебе схожу… Как хорошо, когда ты во мне, такой горячий, как сладко внутри. Трахай меня как угодно, бери когда захочешь, я твой… так давно твой. Эрвину хотелось кричать от удовольствия, от радости обладания, от боли невыразимых чувств, рвущихся из груди. — Леви, я сейчас… — Кончи в меня, — приказал Леви сорванным голосом. — Наполни, сделай своим! Эрвин ухватил Леви за волосы, потянул, явно делая больно, поцеловал глубоко и мокро. В паху скрутило огненной судорогой, он толкнулся, засадил до упора. Он кончал в Леви бесконечно долго, упивался его дрожью и узостью, приглушенными вскриками. Между их животами стало мокро и скользко. Стало совсем хорошо. Эрвин попытался выйти, но Леви сжал бедра крепче. — Побудь во мне. Эрвин рассеянно провел ладонью по крепкой спине, проследил пальцами линии шрамов, дорожку острых позвонков, опустился к ягодицам, коснулся места, где они соединялись в единое целое. Еще не опавший член туго обхватывало кольцо растянутых мышц, влажных от мази, от его спермы. Замершие было в тягучей дымке похоти мысли начали оживать. Вот он, Эрвин Смит, лежит в постели с мальчишкой, которого вырастил. Которого обучал, муштровал, вывел в люди. Которого опекал, будто младшего брата, берег, как лучшего друга. И теперь он сунул в него член, воспользовавшись юношеской влюбленностью, выебал, словно бордельную девку. Ну и где же его хваленая порядочность? Где принципы и сила воли, которой он всегда так гордился? Эрвин зашел в лазарет за дежурным бутыльком лекарства от головы. Предыдущий кончился подозрительно быстро и как всегда невовремя. Уже уходя, он вдруг услышал голос Леви, нахмурился. Что он забыл тут? Еще утром выглядел здоровым, хоть и привычно невыспавшимся. Эрвин хотел было постучаться в приоткрытую дверь и войти, как вдруг поймал обрывок разговора. Речь явно шла не о болезнях. — … он же тебе в отцы годится! — И? — Не зная тебя, решил бы, что лезешь через постель вверх по службе. Но все серьезно, да? — Не твое собачье дело. — Не рви со мной так грубо, больно ведь. — Прости. — Мне хорошо с тобой… но что толку уговаривать, верно? Не переживай, я не стану болтать лишнего. Останемся друзьями? — Из меня паршивый друг. — Ну, тогда порву с тобой если что. Но как с другом. Раздался короткий смешок. — Принесешь завтра яблок? Меня тут еще неделю мурыжить хотят. — Угу. — Как Петра? Кобыла ее оклемалась? — Еще хромает, но в целом… Эрвин ушел, не дослушав, в кабинете выпил сразу две таблетки. В груди скреблось странное чувство. Лето было долгим и жарким, солдаты маялись от духоты, лошади страдали от жажды, ели мало и неохотно, худели. Он назначил экспедицию на начало сентября, надеясь, что к тому времени пекло уймется, а дожди еще не придут. Он ошибся. Дождь начался через час, как они миновали врата Шиганшины. Моросящий вначале, он быстро окреп, превратился в ливень. Поворачивать назад было поздно. Отряд Леви исчез из вида, а вскоре с их стороны раздался выстрел, небо прочертил красный дым, спустя минуту — черный. Эрвин вскинул ракетницу, выпустил зеленый сигнал. Крутой поворот, отточенный сотнями тренировок, дался легко, они ушли под защиту гигантского леса. Отряды Нанабы и Майка зачистили путь, повозки беспрепятственно въехали в тень деревьев. Эрвин отдал приказ выставить дозор и пополнить запасы газа, а сам забрался повыше, силясь разглядеть за пеленой дождя всадников или сигналы. Но впереди, сколько хватало глаз, был лишь туман. — Он в порядке, — тихо сказала Ханджи, приземляясь рядом. Эрвин кивнул, от долгого глядения вдаль щипало глаза, уставшие ноги гудели. — Заночуем тут? — Да, пусть крепят гамаки, лошадей разместите по четвертой схеме. Ханджи кивнула, сжала его плечо и скользнула вниз. Темнота сгущалась, видимость снизилась до нуля, заступил новый дозор. Леви все не было. Беспокойство сменилось тревогой, через час к горлу подкатил страх, к рассвету он превратился в тихую панику. Где же ты, Леви? Ты ведь не можешь сгинуть в дожде, в неизвестности, в пасти титана? Эрвин едва смог заставить себя поесть, холодные консервы застревали в глотке, откровенно мутило. Майк попытался было заговорить с ним, но быстро сдался, наткнувшись на односложные «да» и «нет». Эрвин не мог расточать остатки внимания на болтовню, он сосредоточился на изучении карты и корректировке маршрута с учетом предположительной гибели отряда Леви. Предположительной. С первыми лучами солнца на горизонте показались фигуры — всадник и лошадь на привязи. В груди зачастило, теплом разлилась надежда. Петра. Славная, отважная Петра. Чертова Петра. Почему она, а не Леви? — Разрешите доложить! — Докладывай. Их отряд уничтожил шесть обычных и двоих аномальных, понес потери. Леви она упустила из вида еще до заката, плутала всю ночь, нашла лошадь, прибыла к условленному месту. Все. Эрвин подавил желание схватиться за хрупкие плечи и вытрясти из тщедушного тела еще хоть крупицу информации. — Отдыхай. Петра, стоявшая навытяжку, ссутулилась, стала еще меньше. Едва не плача, она пробормотала: — Я… с капитаном все будет хорошо, да? Эрвин через силу кивнул. — Разумеется, это же капитан Леви. Петра, чуть посветлев лицом, ушла. А Эрвин остался. Он запомнил вид той равнины на всю жизнь, каждой травинкой, каждым камнем он отпечатался в памяти. В то утро Эрвин вдруг осознал, что, лишившись Леви, он потеряет половину себя. Ярость кипела внутри. Чистая, неразбавленная, она выходила с потом, с глухим рыком и грубостью. Он честно пытался усмирить ее, но не мог. Леви, такой маленький, такой покорный, лежал под ним на животе, молча сносил каждый жесткий толчок, каждый налившийся кровью укус, оковы жесткого хвата на шее. Лишь изредка он негромко хрипел, когда начинал задыхаться, и Эрвин на секунду приходил в себя, чуть ослаблял пальцы и вновь проваливался в пучину злости. Он брал Леви так жестоко, как никого прежде. До изнеможения и ненависти к себе. Эрвин почти не испытывал удовольствия, только невероятное, всепоглощающее желание вбить наконец в этого юнца немного разума. Болью, откровенным насилием донести простую мысль: Леви не может умереть. Только не он. — Никогда, слышишь меня? Никогда так не делай, — шипел он в такт толчкам. — Ты меня с ума чуть не свел! Леви издал слабый стон, высокий, протяжный. Эрвин почувствовал, что скольжение стало легче, опустил глаза. Кровь. Из Леви шла кровь. Он замер. Алые разводы привели в чувство. Эрвин в ужасе отстранился. Что он наделал? — Не останавливайся! — У тебя кровь. Леви перевернулся на спину, у него стоял. Крепко, нагло, откровенно, с яркой головки тянулись прозрачные капли. Неужели ему могло это нравиться? Эрвин попытался отодвинуться дальше, но оказался пойман в капкан сильных ног. — Не смей! — Леви притянул его к себе, подбросил бедра, отираясь промежностью о все еще налитый член Эрвина. — Хочу тебя. Пожалуйста. Мне это нужно. Эрвин позволил вовлечь себя в поцелуй, позволил себе забыться. Леви был податлив, нежен, как подтаявшее масло. По мази и крови член шел легко, комнату огласили стоны, сладкий шепот вновь полился с тонких губ. — Всегда буду твоим… пойду куда скажешь, за стену, на виселицу, куда пожелаешь…. Я твой, Эрвин. Был и буду. Всегда на твоей стороне. Люблю… как же я тебя люблю… Эрвин зажмурился, глаза защипало солью. Что он с ним творит? Откуда в этом мальчишке столько власти над ним? — Люблю тебя. Леви. Их дыхание слилось, пальцы переплелись. — Эрвин!.. Вслед льющимся стонам полилось семя. Густое и белое, горячее, приносящее долгожданное облегчение. Эрвин пытался прийти в себя, Леви все еще крепко сжимал голени, не давая двинуться и выйти. Он и вправду обожал эти минуты после оргазма, когда они еще были соединены вместе. — Правда любишь меня? Эрвин завозился, опавший член выскользнул, он привычно подставил ладонь, собирая вытекающую сперму, вытер руку о лежащую под кроватью рубашку, поморщился, увидев красноватые разводы на белой ткани. — Сомневаешься? — Пока дают — города берут. Чего не скажешь, когда трахаешься? Эрвин потянул Леви к себе, уложил на грудь, обнял. — Я люблю тебя, Леви Аккерман. Как воспитанника, как соратника, как лучшего бойца человечества. И как своего мужчину. Так понятнее? Леви фыркнул, зарылся носом ему в подмышку, засопел. Кажется, он был смущен. — В такие моменты я чувствую себя педофилом. — Мне двадцать два. — А ведешь себя как ребенок. — Пошел в жопу. — Уже. Понравилось. Леви вскинулся, навис, щелкнул зубами в миллиметре от носа, а потом вдруг потерся виском об отросшую щетину. — Мне тоже. Люблю тебя, Эрвин. — Люблю тебя.