Печенье к кофе

Я не помню, где это было в первый раз, но помню — в последний. Мы заплатили двадцать тысяч вон за ночь: бросили наличку перед ничего не понимающей девчонкой, наверняка подрабатывающей в ночную смену после учёбы. Не помню её лица, но помню его лицо: воодушевлённо предвкушающее, с горящими глазами и застенчивой улыбкой в уголках губ. Не знаю, чего он больше желал: меня или дозу. В тот момент я действительно уже не мог разобраться. Это был дешёвый придорожный мотель, дорога на такси отняла достаточно заначки, но мне было плевать, как и моему любовнику, который начал целовать меня прямо в машине. Пожилой мужчина за рулём косился, зыркая в прямоугольник смотрового зеркала, что-то бормотал себе под нос, он явно бы взял с нас больше в качестве моральной компенсации, но я отдал деньги в начале поездки. За такси и ночлежки всегда платил я, за белый порошок — тоже. Мы никогда не показывали документы при регистрации, но кидали сверху на чай. Так было и в этот раз. Девчонка бубнила, но не долго. Может, в силу возраста она поняла, может — в силу развитой эмпатии. Нетрудно догадаться, зачем двум парням номер в мотеле на всю ночь. По пути в домик под номером семь он держал меня за руку. Чонгук. Бросал взгляды в мою сторону и кусал губы. Щёки его уже тогда горели. Снежинки оседали на шоколадных пушистых волосах. Пальцы тёплые, а вот мои нет. Он всегда согревал меня. Мне кажется, я не успел закрыть дверь — Чонгук прижал меня к стене и начал целовать. Губы горячие, пальцы под свитером тоже обжигали. Пылкий и жадный, он никогда не мог дотянуть до места. У Чонгука как по щелчку срывало тормоза. Он забывался. Заставлял забываться и меня. Мы поменялись местами. Если Гуку не требовалось время, чтобы разойтись и дать волю чувствам, то моя страсть разгоралась медленно. Я будто пьянел, отдаваясь градусу лениво и неспешно. В обществе Чонгука, когда один на один, когда нет преград, я неизбежно зверел. Казавшийся собранным и беспристрастным, едва ли отвечая на поцелуи в машине, я вгрызался в его губы и бесстыдно потирался бёдрами. Я вжимал Чона в стену, сминал в пальцах талию и буквально рычал ему на ухо. Первый раз я взял его прямо там, лишь спустив джинсы. На прелюдии не было сил, я кипел чувствами, кипел болью, я полнился ядом, который должен был выпустить, излить. Во всех смыслах слова. Чонгук не был против. Он отзывчиво и с готовностью принимал всё, что я ему даю. Он принимал меня, ставя на весы и перечёркивая слишком многое. На журнальном столике под жёлтым светом прикроватной лампы тянулись белые дорожки порошка. Я снюхал три. Чонгук не отставал. Он толкнул меня на кровать и оседлал. Снова поцелуи. Долгие и глубокие. Я тянул его волосы, сжимал его плечи, а он касался и касался, пока пальцы не начали обжигать, пока дыхание клубком вязкого огня не стало застревать в глотке. В такие минуты я чувствовал, что живу. Чувствовал себя человеком, а не брошенной побитой собакой. Чонгук вдыхал в меня жизнь. И если он думал, что всё дело в наркотиках, я знал правду. Пожелтевший потолок окрасился в алый. Языки огня лизали стены. Чонгук тоже горел. Костры полыхали в его чёрных округлых глазах, масляных и поплывших. Он царапал моё бедро, вбирал на всю длину и гортанно стонал, буквально размазывая меня по кровати, слишком мягкой и скрипучей, узкой и с застиранными простынями. Он смотрел неотрывно, пока губы тугим кольцом скользили по стволу. Я терял счёт времени, хотя напротив висели огромные настенные часы. Я сжимал чёрные кудри, а после проводил мокрой ладонью по собственным выбеленным волосам. Я подкидывал бёдра и выгибался кошкой, рычал и шипел, а он улыбался. Усмехался уголками губ, продолжая заглатывать глубже и глубже. Чуть позже я вошёл в него. Разложил на кровати и вклинился между ног, разведённых с завидной послушностью. Я кусал его шею, кромсал зубами, не оставляя живого места. Метил, метил, метил. Ему должно было быть больно, но порошок задвигал телесное на второй план. Я вдыхал полной грудью его запах: пот и ванильная пудра, я тонул в его осоловевших чёрных глазах. Чонгук таял. Облизывал пересыхающие губы и тяжело дышал. Притягивал ближе и ближе, впивался ногтями в спину и царапал. Он раздирал мне лопатки в кровь. Хотел сделать больно, ведь я делал ему раз за разом. Я ломал его — сломал, когда впервые дал попробовать кокаин. Я не помню, как мы снюхали ещё по дорожке. Я снова лежал на кровати. С закрытыми глазами слушал, как собственная кровь бурлит в венах, как бьётся раззодоренное сердце. Чонгук держал меня за руку, переплёл пальцы. Я не думал ни о чём. Не мог. Забыться в стенах этого номера приобрело буквальное значение. Снова поцелуи. Чонгук обожал целоваться, обожал в этом деле доминировать. Вскарабкавшись наверх, он прижал меня к постели собственным телом. Я обнимал в ответ. Не позволял и иголке между протиснуться. Я ловил его дыхание, слизывал слова с кончика языка. Чонгук говорил, что любит, говорил, что не боится и не жалеет. Но он боялся. Тогда уже да. Понимал, что зависим от порошка, а я понимал, что зависим от него. Встречи с Чонгуком возрождали меня из пепла, по кусочкам собирали как разбитую в крошку вазу. Я чувствовал себя целостным, чувствовал, что могу сделать вдох. Я прятался от общества, прятался от себя, и лишь с ним наедине мог быть настоящим, мог не бояться разъедающей душу черноты. Черноты, которой становилось меньше, потому что Чонгук кормился ею. Щедро выпивал наполненный до краёв стакан и не забывал просить добавки. Я никто. Сосредоточение пороков, что публично порицаются, но тайно лелеются в душе. Я выращен улицей, но от её руки постоянно терплю удар. У меня нет друзей, семья отреклась от меня. Они все поставили на мне крест. Я сам поставил. Перебиваюсь мелкими кражами, угоном и распространением наркоты. Я сам наркоман. А ещё гомик. Тот самый, что любит члены и мужские дырки, тот самый, что в приличном обществе является наивысшей формой оскорбления. Не раз я захлёбывался собственной кровью, не раз стоял на периле моста и хотел сигануть вниз. Не раз, вкалывая дурь посерьёзней, хотел превысить дозу. Чонгук продолжал шептать глупости. Он поцеловал моё запястье, поднялся выше и обвёл языком синяки на венах. Моё сердце ёкнуло, дрогнуло в костяной клетке груди, больно ударясь о рёбра. Я забыл как дышать. Хрипел, кусал губы и смотрел в его помутневшие глаза, пока он смотрел в мои, выпивая очередную порция яда. Чон обхватил мой член и осторожно ввёл в себя. Красивый. Распалённый наслаждением, он сводил с ума. Плавно покачивался и вращал бёдрами, сжимал мои плечи и сдавленно стонал. Я потянулся к его лицу, убрал завитки влажных волос за уши, притянул за шею и поцеловал. Вкус сигарет. Моих. Мы выкурили недавно по одной. Как я уже говорил: Чонгук принимает всё, что я ему даю. У него была девушка. Поначалу. Были друзья. Сейчас же существует лишь Мин Юнги и порошок. Если бы я знал, к чему это может привести, я бы всё равно поступил эгоистично, я бы всё равно сделал шаг навстречу, ломая снова и снова. Он улыбался. Прижимал мою руку к лицу и целовал пальцы. Касался ими шеи и груди. Вёл ниже и ниже, пока не опустил ладонь на член. Я понял, чего он хочет. Я дал ему желаемое. Я давал снова и снова. Вжимая его в смятую влажную постель, смыкая пальцы на горле и вгрызаясь в ключицы. В номер стучали. Неоднократно. Чонгук громкий и не умеет сдерживаться. Я не думал о том, что не запер дверь. Чонгук, видимо, тоже. Срывая поцелуи с моих губ, он смеялся. Я запомнил его лицо в ту ночь до мельчайших деталей. Как собирались морщинки в уголках глаз, как он морщил нос, втягивая дурь, как закусывал губы, несмело прося ещё. Я помню форму его ключиц, длину пальцев и изгибы ушкой раковины; помню, какой на вкус была кожа внутренней стороны бедра; помню, как дёргался его член, когда он кончал. Сейчас бы многое отдал, чтобы забыть. Его забыть. Чонгук приходит мне в кошмарах, является образом той ночи. Он выбрал изощрённое оружие мести — раз за разом убивать осознанием, что всё то светлое, что со мной происходило, ушло безвозвратно. Я сам ушёл безвозвратно. Умер. Какая-то часть меня. Я был слишком пьян. Нет, не алкоголь, даже не кокаин — Чонгук. Я лежал с закрытыми глазами и слушал собственный пульс, отбивающий чечётку в ушах. Сердце под рукой всё ещё билось. Я всё ещё жил. Но лучше бы жил он. Так было бы честнее. Чонгук отошёл в душ: так он сказал мне после очередной полученной разрядки. Я слышал шум воды. Я будто сам был под водой. Не заметил, как Чон стащил из штанов пакетик с порошком. В ванной он снюхал остатки, это треть того, что мы делили пополам. Через минут десять вернулся. Улыбался чертовски заразительно — это я тоже запомнил. Очередное признание в любви, снова поцелуи. Я тогда бросил, что тоже его люблю. Впервые сказал. Успел. Я действительно Чонгука любил. Не так, как принято, не так, как пишут в книгах, но любил. Он начал задыхаться, когда я снова вошёл в него. Тело горело, но так было почти всегда. Пересохшими губами Чонгук искал мои. Цеплялся пальцами за плечи, впивался ногтями, до боли давил пятками на поясницу. Я уткнулся лицом ему в грудь, слышал, как часто бьётся его сердце. Чонгук молчал, не говорил, что ему плохо. Лишь раз что-то прохрипел, и в широко раскрытых чёрных глазах я уловил на мгновение промелькнувший страх. Находясь под кайфом, я не обратил должного внимания, но если бы вовремя забил тревогу и вызвал скорую, смог бы его спасти. Судороги начались спустя десять минут, глаза закатились, изо рта пошла пена. Вот тогда я догадался. Соскочил с кровати и первым делом отыскал валяющиеся джинсы. Пакетика не было. Он нашёлся в ванной. Пустой. Дальше всё помутнело. Как оголённый провод, я искрил обострёнными порошком чувствами. Помню, что расплакался. Уселся на кровати и притянул содрогающееся тело к себе. Сжимал в объятиях, баюкал. Шептал, что люблю, и целовал во влажные волосы, но скорую не вызывал, ибо понимал, что поздно. В такую глушь они не доберутся, да и Чонгук принял слишком много. Я сидел так, казалось бы, вечность, но наступило всего лишь раннее утро. Отходняк ударил осознанием и порцией боли. Я больше не плакал. Смотрел в небольшое окошко, наблюдал будто зачарованный, как линия горизонта окрашивается в пурпурный, и продолжал прижимать к себе пустую оболочку. Тело уже остывало. Сейчас багровые пятна страсти на нём смотрелись неуместно и неправильно. Грязно. Я успел их рассмотреть — следы моего безумия, моей порочной эгоистичной любви, а вот опустить голову и запечатлеть лик смерти на лице Чонгука я никак не мог. Даже когда уходил, не взглянул напоследок. Я сбежал. Трусливо. Позорно. Беспомощно. Сбежал, даже толком не попрощавшись, не поблагодарив за все те моменты сладкого беспамятства, что он дарил. Одевался как попало, натянув футболку наизнанку и позабыв где-то в номере носки. Я прикрыл нагого Чона одеялом, и не потому, что заботился о его чести и достоинстве, — мне было противно видеть эти метки на коже, на трупе. Если бы мог, наверное, смыл их, свёл, вырезал. Стёр как лишнее доказательство моей причастности к его смерти. Снег прекратился. Морозное ясное утро. Наверное, Чонгуку понравилась бы такая погода. Он солнечный, тёплый. Он… Я совершенно его не знал. И именно в момент, когда первые лучи вынырнули из-за горизонта и мазнули по стене мотеля, я с горечью это осознал. Не помню, как добрался до трассы и поймал попутку. К полудню я был уже в городе. В своём сером мире, где каждую минуту ты борешься за собственную жизнь. Меня не искали. Здесь нет мотива преступления — очевидный передоз. Представляю шок той девчонки, когда она пришла за ключами. Прошло пять лет, а я по-прежнему помню. Помню всё до мельчайших деталей. Не скажу, что стал другим человеком, но гибель Чонгука что-то сломала во мне. Я больше не принимаю. Устроился на работу, снимаю комнатку в спальном районе, иногда по переписке нахожу себе парнёров для разрядки. Да, бывают стычки, бывают жестокие, когда отрезвляет лишь собственная кровь. Но даже в такие моменты я ничего не чувствую. Вместе с Чонгуком умерло что-то и внутри меня. Туманная пелена, в которой я плутаю, не имеет конца и края. Время тает, а вместе с ним и опора под ногами. Отныне ничто не заставляет меня забыться. Ничто не может окрасить серый мир цветом. Последний раз я дышал полной грудью пять лет назад, в дешёвом номере придорожного мотеля.