Избавишься!

      Чара сидела, сгорбившись, у выкрашенной в отдающий малиновым розоватый стены в одном из малопроходимых мест школы. Девочка давно его обнаружила, и достаточно часто приходила сюда отдохнуть. Она, обхватив собственные колени руками (такова была привычная для девочки поза), не переставала трястись. Это было одной из многочисленных отвратительных частей ее жизни, и сама Чара понятия не имела, отчего это происходит. Ей, в общем-то, было плевать, что с ней. Жизнь девочка не ценила, а привычное быстро становилось безразличным.       Это точно не от волнения. Чара в последний раз волновалась, когда дрожащими руками срывала с куста волчьи ягоды - ярко-алые блестящие бусинки, угрожающе посверкивающие на солнце, вместе с жухлыми листьями и уже ставшими ломкими (видимо, из-за наступавших ночами заморозков), веточками. Кисти дрожали даже сильнее, чем сейчас. Она горстями клала плоды в рот вместе со всей сопутствующей шелухой, не разбирая, что может оказаться у нее в желудке, в, как Чара надеялась, последние моменты жизни.       Главное, чтобы убило. Главное - больше не просыпаться по утрам, не смотреть в людские лица, подавляя рвотные позывы и подступающую к горлу желчь вперемешку с ненавистью, не идти в этот звенящий издевательским смехом улей, чтобы получить никчемное подобие образования. Нет. Это все следовало прекратить. И, как бы ни было до прискорбного жалко, это все хотелось прекратить.       Чара, помимо этих стонтанных попыток самоликвидации, никогда не убегала. Она стояла, глядя своим врагам - а врагами, вообще-то были все и вся, в лицо с пустой улыбкой. Никто не хотел (да и не рискнул бы) встать рядом. Девочка читала книги. Много книг, в некоторых из которых образ подобного "одиночки" воспевался музами автора, всеми возможными способами приукрашался, и был донельзя романтизирован. Сама Чара воспринимала подобных людей иначе, хоть и описанное в историях не вызывало давно привычного отвращения, а лишь задумчивое хмыканье. А о себе старалась не думать слишком много. Не особо, конечнно, выходило. Но и не особо, конечно, старалась.       Ах, вечная борьба с глупым мозгом, старающимся избегать негативных эмоций, в которой Чара частенько одерживала верх. Мыслить есть привилегия. Лучше знать, чем не знать. Лучше иметь свой взгляд, чем теряться в догадках. Контроль... Ах, котроль всегда полезен!       Тот вечер был ужасен. Всевозможные слизистые, как и израненные (как в процессе сбора плодов, так и до этого - намеренно) ладони жгло пламенеющей болью, а рвотные позывы не собирались прекращаться. Безумно чешущееся горло хотелось расцарапать, жаль, оно было вне досягаемости. Хорошо, что в этом деле помог неотступный хриплый кашель. Казалось, вместе с аномально горячим воздухом из тела выйдут все органы.       Лежа на жестких листьях, покрытых ледяной корочкой и белой порошью, и содрогаясь от непонятных толчков, являвшихся то ли судорогами, то ли последовательностью рвотных рефлексов, она прислушивалась к каждому звуку, сильнее, чем следовало бы сжимая в ладони оставшиеся ягоды. Не помня себя, девочка резко села, сплевывая буро-красное месиво. Во рту стояла горечь, так же отчетливо ощущающаяся, как и солоновато-железный вкус крови. С губ текло, а руки, которыми девочка уперлась в мерзлую землю, слабели с каждой секундой. Ежеминутно извергая смесь, казалось, из ее разорванных кишок и чертовых волчьих ягод, растолокших ее тело изнутри, они сильнее сжимала горсть. Именно в тот момент, когда понимание того, что это конец переступило порог сознания, пришло подобие счастья.       Но Боги слишком любили мучать ее. Чара, видимо, была хорошей игрушкой.       В этой части парка никто не гулял, но утром она проснулась в идеально белой палате, увешенная трубками от капельниц. Непонимание и растерянность, завладевшие мозгом в первые секунды пребывания в реальности, сменила ненависть. К людям, что нашли ее, к несправедливости мира, к чертовым врачам, что тратили свои никчемные силы на ее никчемную, никому не сдавшуюся жизнь, к капельницам. Чара считала ягоды. Одна, две, одиннадцать. Чара считает секунды.       Она выдернет игру из вены, и все зальет кровью. Вот будет весело через... Один, два, три...       Девочка держит руку на пластиковой трубке, готовая к рывку, и замечает робкую медсестру, взгляд которой проникал через щель между дверью и спиной, и останавливался на Чаре. Она сжимает одновременно и губы, и трубку, и закрывает глаза, позволяя необъятной страшащей тьме завладеть ей полностью.       Чара открывает глаза, до боли прижимаясь затылком к поверхности стены. Во рту рождается мерзкая горечь. Она не хочет вспоминать, сколько времени прошло с той попытки. Она также не хочет думать про Фриск, которая с некоторых пор заняла стойкую позицию в череде ее мыслей.       Было, как всегда холодно. Сил дойти до укромного уголка не осталось, и она обосновалась в рекреации рядом с кабинетом, в котором должен проходить следующий урок. Дрожь не оставляла маленького тело, которое в такие моменты казалось наиболее жалким. Она уткнулась в колени.       Чувство присутствия докучало зудящим желанием поднять голову, существующим на грани рассудка. Судя по потоку воздуха, этот кто-то протянул руку, что, вообще-то, не имело смысла, учитывая положение Чары, так что можно было сказать, что человек действует интуитивно. Боже, если это надоедливый учитель. "Ты плачешь?", - обеспокоенный голос прорезал тишину. Чара подавила порыв вздрогнуть. Фриск.       Девочка, не открывая глаз, наклонилась, поволив себе упасть на пол, и сосредоточилась на внутренней пустоте и даже противной дрожи, игнорируя поток взволнованных вопросов склонившейся над ней. Пряди карамельных волос расползлись по линолеуму. Сквозняк сдвинул пару ниток на свитере.       Чара поморщилась от этих мыслей. Тряска понемногу отступала, а неотвратимый звонок был все ближе. Сегодня она уже жалела о вчерашнем диалоге. Она слишком устала, чтобы продолжить, но и слишком устала решительна, чтобы отступить. Класс раздражающе шумный. Глаза выискивают знакомый полосатый свитер. Она снова едва заметно морщится.