играем в шахматы.
я, покойник и волк.
двое на одного.
(дайте танк — во рту)
— Я не понимаю вообще нихуя, — честно говорит Чанбин. Начистоту, он просто хочет спать. И покурить. Кофе было бы неплохо выпить. От него и так воняет серой, ладаном, и еще черт разбери каким говном. Волосы стоят дыбом: не всем приятно, когда тебя бьют током по голове. Чонин смотрит на него как на умственно-отсталого: — Объяснить? — вроде и не наезжает, а вроде и выглядит так, словно сейчас прочитает лекцию. Слишком поздно для этого дерьма. Чанбин, запертый в рамки корпоративных приличий, вздыхает: — Объясняй. Только недолго. Иначе есть шанс, что я усну стоя. — Так присядь, — ядовито советует Чонин. Блондинистые волосы под херовым офисным освещением кажутся желтыми. На Чонине — идеально выглаженная рубашка и галстук, на Чанбине — куртка, в которой он сидел в машине на протяжении трёх последних дней и на которой следы эктоплазмы, заварной лапши и пепла. Чанбин тяжело плюхается на стул. Чонин потирает переносицу: — Это была не вонгви, а мименгви. Пора бы уже различать тварей по очевидным эмпирическим признакам. — Да какая, к черту, разница? Людей жрала? — и сам себе отвечает: — Жрала. В тетку вселилась? Вселилась. Я ее изгнал? Изгнал. Три дня, блять, сидел как идиот на парковке, когда можно было зайти в квартиру, понюхать воздух, услышать ебучий писк электромагнитного сканнера и читать «Отче наш», пока у нее жопа не отвалится. Чонин, явно обделенный спокойным темпераментом и уважением к старшим, зло хлопает ладонями по столешнице: — Вот именно, что отвалилась! Тетка, как ты ее называешь, умерла, Со, — его длинные пальцы тарабанят по бумагам. — Мименгви можно было изгнать без жертв, и ты это знаешь. — Слушай, малец, — Чанбину правда очень хочется курить. Запах серы слишком сильно осел в носовых пазухах. — Я работаю без выходных уже больше полугода. Мне насрать на эти бесполезные проволочки ровно до тех пор, пока подобные твари жрут людей. Одна жертва против шести трупов, — и кто знает, может, их было бы больше. Я свою работу сделал. Хорош меня пилить. Чонин откидывается на спинку кресла. — Теперь агентству придётся возиться с кучей бесполезных обвинений, — все еще агрессивно говорит он. — И все потому, что великий Со Чанбин не соизволил изучить духа получше. «Выберись из офиса и изучай сам, пиздюк», — хочется сказать Чанбину, но он лишь хмыкает. Пытаться объяснять, что чуйка его не подвела и что смерть одержимой тварью такого ранга обычная практика — только терять время. На часах полпервого. Чанбин не спал уже три дня. — Хорошо, — сдаётся он. — Я напишу отчёт сам. Только позже. Можно, я уже пойду? Чонин, судя по кругам под глазами, и сам рад бы отправиться домой. На остром лице скользит сомнение. — У тебя ведь отпуск с понедельника, да? — неожиданно уточняет клерк. — Выходи сейчас. Чанбин, уже мысленно в постели, очнулся и от изумления чуть не рухнул со стула. — С какой радости? — Да задолбал ты уже, — Чонин что-то печатает в ноутбуке, перебирая пальцами свободной руки четки. — Мы все видим, что ты упахиваешься. Ничего не поделаешь, отдыхай. Постарайся не вляпываться в дерьмо хотя бы пару недель. Деньги тебе придут послезавтра. По рукам? Честно говоря, Чанбин в таком шоке, что даже слова сложно подобрать. Охотник чешет щеку, заросшую щетиной и неловко улыбается: — Спасибо, мелкий. Чонин отмахивается: — У меня предчувствие, что тебе это еще выйдет боком, поэтому особо не радуйся, — жмёт ему руку и жестом указывает на дверь. — Вали. Будь только на связи и страны не покидай. Чанбин знает, что ни похвалы, ни благодарности за добротно выполненную работу не услышит. Он кладёт на стол кассеты с небольшой видео-документацией произведенного экзорцизма и кланяется. Чонин игнорирует его, носом утыкаясь в бумаги. Когда дверь офиса закрывается за широкой чанбиновой спиной, Чонин быстро достаёт из ящика стола Таро. Вытаскивает из крохотной статуи Будды старую, сгоревшую до основания ароматическую палочку и зажигает новую. Запах тут же кружит голову, а Чонин начинает делать расклад. Он выглядит утомленно, но длинные пальцы уверенно тасуют карты, когда мысли затуманиваются, а глаза закатываются на долю секунды. Ясновидящий выкладывает карты перед собой. Шепча что-то, — не то мантры, не то молитвы, не то заклинания, — Чонин переворачивает их. Его лисьи глаза сужаются, а указательный палец с большим перстнем задумчиво тарабанит по губам. Будет расклад на три карты. Прошлое, настоящее, будущее. «Повешенный». Ладно, это всё-таки правда. У Чонина не бывает предчувствий — это все отголоски пророчеств, проходящих сквозь его разум каждый день. Агентству даже не всегда надо взламывать полицейские отчеты и выслеживать по журналистским форумам — Чонин в состоянии с четкостью до района предсказать, что там случится нечто плохое. Перевернутый «Повешенный» смотрит на него полузакрытыми глазами с желтой поверхности карты. Стагнация. Чанбин в чем-то застрял, ему нужна пауза, чтобы взглянуть на ситуацию под новым углом. Чонин фыркает; Чанбин скорее умрет, чем признает, что запутался. «Четверка мечей» малого Аркана. Ну, зарплату он свою как раз получил, и в отпуск ушел… Это все не то, это трактовка на сейчас, а Чонин ищет будущее, настоящее раскрыто ему абсолютно и подчиняется почти полностью. Быть ясновидящим в современном мире — значит, изучать «сегодня», понимать предпосылки и их последствия, однако Чонин предпочитает копаться в «завтра». Ему надо знать, что случится с Чанбином. Отчего у него такое странное предчувствие?.. Перед тем, как открыть последнюю карту, Чонин фокусируется на гадании полностью. Он не слышит гула машин с улицы, треска лампы или пиликанья входящего сообщения. Сейчас он даже не дал бы себе отчета о том, во что одет. Его перстень сверкает, отражаясь в затуманенных зрачках. Карта переворачивается. «Любовники». Чонин удивленно поднимает бровь. Этого он не ожидал. Однако предчувствие, то самое зудящее ощущение в районе солнечного сплетения будто немного успокаивается и смиренно затихает, внутренним компасом указывая на ответ к загадке. Чонин вертит карту перед самым носом. «Любовники» — значит чувства, союз, костяк, сплочение и внутренний конфликт. Чанбин вообще не тот, кто вступает в отношения, он из типа «моя работа причиняет вред, поэтому я всегда один». Любовь не сулит ему ничего хорошего — скорее, выбор или испытание, и даже не потому, что карта была в прямом положении, а из-за того, что в конфликте между умом и сердцем, Со Чанбин выберет разум. На распутье надо довериться чувствам. Дать себе возможность вдохнуть полной грудью. Влюбиться или дать кому-то влюбиться в тебя. Покачивая головой, Чонин убирает карты обратно в стол и возвращается к заполнению отчетов. Как бы то ни было, Чанбин, вечный нарушитель правил и охотник за нечистью, тоже заслуживает счастья. И как знать, может, он его найдет.+
Чанбин делает шаг и проваливается по щиколотку в пряную шуршащую листву. Он тяжело вздыхает и принимается вызволять ногу из канавы. В качестве отпуска после полугодовой охоты нон-стопом он выбрал зловещее хождение по лесу с ножом. Это то, что наука называет «профессиональное искажение». Оставаться в Сеуле оказалось невыносимо. Каждый раз, как Чанбин ходил в магазин или бар, он спотыкался взглядом o знакомые перекрестки, переулки и квартиры, вспоминая, как изгонял оттуда нечисть, вырезал очередного гуля или запечатывал еще какую дрянь. Каналы казались кишащими ламиями, в парках из-за каждого дерева несло вампирами, а на площадях попросту было слишком много людей, не представляющих, в каком опасном мире они живут. Что забавно: Чанбин занимается этой работой уже десять лет, и она никогда не давалась ему легко. Чанбин обладает великолепной, феноменальной памятью, и это его проклятие. Он знает бестиарий наизусть, по количеству выученных молитв вполне заслуживает звание епископа, а боевые навыки позволяют отправляться на большинство заданий без напарника. Фактически, его партнером считается Ян Чонин, — вот только малец-ясновидящий предпочитает отсиживаться в офисе, вытаскивая бумажную работу на своем горбу. Чанбин делает грязную часть сам. Это не проще, нет — это просто его работа, и ее должен делать хоть кто-то. Охота за нечистью не всегда должна быть убийством оной: с иными тварями удавалось достигнуть некоторых договоренностей, типа вампирского сообщества или общины оборотней. Но следить за ними, не давать перейти границы оговоренного — это задача охотника. Охотник привязывается к агентству. Агентства, конторы, комитеты и так далее, зависит от страны — образуют глобальную интернациональную сеть. Так было с незапамятных времен, так остаётся и сейчас. Основными и главными минусами являются, по мнению Чанбина, ухудшающееся психическое здоровье, возможная ранняя смерть и выход на пенсию годам к сорока. Ему тридцать пять: и с начала своей охотничьей карьеры, с того самого момента, как ему чуть не отгрыз руку вендиго среднего размера, он отдался работе полностью. Это действительно его призвание; легче от этого не становится. Отличная память, чуйка, умение вести диалоги с жертвами, но абсолютный пробел по друзьям вне работы и по любым, прости господи, отношениям. Какие могут быть отношения, если даже в самых клишированных, всратых фильмах ужасов первым всегда умирает любовный интерес главного героя? Чанбин видел слишком много смерти. Место рядом с ним в кровати может быть занято помповым ружьем, но никак не живым человеком. Так вот, Сеул отпадает по причине паранойи и непрекращающегося ощущения недоделанной работы. Поэтому Чанбин покупает огромный шопер, берет с собой нож и девяти-миллиметровый пистолет Макарова (на всякий случай) и отправляется по грибы в самую глушь. Уезжает из города и гонит по шоссе, пока даже деревни не сменяются горами и густым, тускловато-желтым осенним лесом. Стоял поздний ноябрь; было бы странно охотнику за нечистью шляться по лесам в Самайн. Деревья уже потеряли свой свежий золотой оттенок, свойственный середине осени и постепенно избавлялись от тяжелого покрова, приобретая охровый окрас пополам с чернеющими ветвями. Земля была усыпана разномастной листвой, в воздухе стояла влага и пахло перегноем. Кое-где лиственный лес сменялся хвойным, и там под ногами хрустели иглы, грязно-рыжие и коричневые, ставшие ковром приближающейся зиме. Небо серело отлитыми из железа тучами, нависающими над долиной, которую Чанбин облюбовал для поиска грибов. По кругу долину окружали холмы, переходящие в горы, и асфальтированная лента шоссе с вышками ЛЭП оставались единственными остатками цивилизации в этом забытом краю. В лесу было тихо; каркали вороны, изредка доносились всевозможные шорохи и скрипы, но они скорее умиротворяли Чанбина, потому что он чувствовал себя здесь совсем одним. На долгие километры вокруг не было ни одного человека; Чанбин специально взял карту и навигатор, но ему хотелось заблудиться. Потеряться в лапах этого бездонного, золотого леса, раствориться в аромате земли, чтобы его тело само стало торфом — новым началом для зарождающейся жизни. Он медленно мерил шагами лес, углубляясь в чащу. Стволы деревьев окружали его со всех сторон: темные, безмолвные, одинаковые, уходящие вдаль ровными рядами, будто колонны. В лесу всегда так: смотришь сквозь деревья и видишь бесконечную картину повторяющегося пейзажа, из-за которой кажется, что стоишь на месте. Чанбина это успокаивало. С каждой минутой ходьбы городские заботы и ужасы покидали его голову, становилось легче, и он продолжал свой путь, изредка проваливаясь резиновым сапогом в канаву. Листва даже не шуршала, примятая дождями и ударившими заморозками. Чанбин был укутан в камуфляжную куртку, оставшуюся с армии, красный шарф и тёплые перчатки. Он чувствовал себя ребёнком; нечаянную радость вызвали случайно обнаруженные лисички. Чанбин, радостно пыхтя, принялся срезать грибы, туманно размышляя на тему того, какой же он всё-таки дед. Приятно оказалось думать о том, как засолить подосиновики, а не как надо разрезать тело очередной твари на части и растворить в кислоте, чтоб не воскресла. В верхушках буков и каштанов шумел ветер; лес сменялся с лиственного на еловый и обратно, иногда радовал просеками берез и редкими дубовыми рощами. Чанбин не взял с собой никакой еды — он умел обходиться без пропитания довольно долго, поэтому только пил воду и упрямо двигался по чаще, своеобразно медитируя и вдыхая осенний воздух полной грудью. Все было спокойно. Пока он не почувствовал холодок на задней части шеи. За годы охоты учишься не игнорировать предчувствие. Любой скачок пульса, движение воздуха, косой взгляд или неправильно падающая тень могут быть признаками приближающегося пиздеца. В ноябрьском лесу почуять чье-то присутствие? Такое не может «показаться». Чанбин резко повернулся и автоматически полез рукой на поясницу, поближе к кобуре. Благодаря татуировкам на спине, некоторым видам тварей он был невидим; в качестве защиты были и серебряные кольца, и знак Давида на шее, и пузырек со святой водой в кармане. В резиновом сапоге спрятан освященный охотничий нож, в другом — каменная соль. Предупрежден, значит вооружен, но как же Чанбин хотел, чтобы его единственным приключением за отпуск оказалась находка кустов бузины… Тем не менее, он тут же напрягся, оглядываясь по сторонам. Челюсть застыла, глаза скользили по стволам деревьев, ставшими из дружелюбного антуража вражеским укрытием. Это вполне могла быть обычная паранойя; в конце-концов, надо помнить, что дверь и окна в квартиру Чанбина скрыты за бетонными блоками, а пол покрыт ловушками. Но сейчас он почему-то явственно чуял на себе чужой взгляд. Оттуда, из-за стволов. Он нашел одну точку и уставился в нее, сжимая пальцами ствол пистолета под курткой. Внимательно прищурившись, замер, — охотник, сейчас ставший жертвой, — широкоплечий невысокий мужчина с напряженным лицом. Образ портил разве что промокший шопер. Ощущение не исчезало. Кто-то смотрел на него. Кто-то или что-то. Чанбин еще раз крутнул головой, и ровно в момент, когда он повернулся затылком к той стороне, куда смотрел ранее, там что-то мелькнуло. Чанбин вздрогнул. За стволами деревьев кто-то бежал, пробиваясь через кусты. Он сглотнул, готовясь отправиться в погоню. И словно в подтверждение его худшим опасениям, он услышал крик: — Помогите! На помощь!+
Крики не прекращались. Чанбин бежал, сжимая пушку, уверенно пробивал плечами ветки, пытаясь не отставать и хотя бы примерно увидеть образ кричащего. Фигурка крохотная, но очень быстрая, скорее всего, человеческая: ребенок или женщина, споро мчалась сквозь лес, не переставая надрывно кричать. — Помогите! Помогите! Чанбин сжал губы. Одним махом перескочил через овражек, и, сократив таким образом расстояние, сумел ухватить взглядом убегающего человека. Светлые волосы. Зеленое пальто или платье. Точно ребенок. — Стой! — рискнул гаркнуть он. — Остановись, я помогу тебе! Девочка, не переставая верещать, убегала все дальше и дальше в лес. Чанбин отставал, огибая стволы деревьев и сбиваясь с дыхания. Сумка была перекинута через плечо, чтоб не мешалась, но марш-бросок явно затянулся, и его начали терзать подозрения. Девочка вопила и вопила, размахивая руками. Чанбин преследовал ее, то набирающую скорость, то снижающую практически до ходьбы, но не мог приблизиться к ней ближе, чем на тридцать метров: фигурка ребёнка оставалась размазанным зелёным пятном впереди. В лесу было все так же тихо; тишину резали только ее истошные крики. — Мама! Мама!! Матерясь под нос, Чанбин все же споткнулся о корягу и чуть не упал. Выносливость постепенно кончалась; как и вера в то, что девочка — просто заблудившийся ребенок из близлежащей деревни. Впрочем, махнуть рукой на нее было абсолютно недопустимо. Будь она хоть лешим, хоть призраком, да хоть самим сатаной, долг Чанбина — разобраться с ней. И он продолжал этот безумный бег по ковру гниющей листвы, под темнеющим небом и зигзагами покрытых мхом стволов. Внезапно, все кончилось. Так же неожиданно, как появились, крики стихли. Чанбин затормозил, чуть не пропахав носом землю, ровно когда зелёное пальтишко в зоне видимости исчезло. Как под землю провалилась, чтоб ее. Он встал в стойку, обеими руками держа пистолет на взводе. Дыхание вырывалось из лёгких рваными толчками, било по обветренным губам и наполняло грудь холодным воздухом. Из-под кромки волос стекали капельки пота; ныла растянутая во время какого-то прыжка лодыжка. Чанбин резко поворачивался из стороны в сторону, пытаясь понять, откуда появится опасность. Он не мог просто так ослабить бдительность. Девочка? Посреди леса? Это, блядь, никак не совпадение. Это какая-то странная хуйня, и с ней придется разбираться. Лес вокруг молчал. Не было ни криков, ни шорохов, ни даже карканья ворон. Только безмолвие и тихий шум листвы высоко над головой, где дул ветер с гор. Чанбин постепенно выровнял дыхание и продолжал вглядываться в чащу. Никого. Что за чертовщина… Он почуял это затылком. Точно так же, как ранее. Тьма облизнула языком, холод сковал конечности. Эмоции, усталость, панически скачущие мысли — все это исчезло. Он резко повернулся и направил пистолет в лицо твари, оказавшейся за спиной. Еще мгновение, одно только мгновение, — и он бы выстрелил. — Не стреляй! — заорал человек, поднимая руки. — Не стреляй, не стреляй, боже! Я не причиню тебе вреда! Чанбин уставился на незнакомца, подняв пистолет к небу. Он все еще был на диком адреналине, напряженный, как пружина, с указательным пальцем на курке. Человек возник слишком внезапно для того, чтобы быть человеком. Мужик перед ним: кожаная дубленка-авиатор, высокие ботинки, темно-русые волосы и крупные черты лица, испуганно пялился на него, подняв руки в мирном жесте. Он был высок и хорошо сложен, с охотничьим ружьем за спиной: это Чанбин приметил сразу, поэтому снимать его с мушки был явно не намерен. — Кто такой? — резко спросил Чанбин. Незнакомец засеменил руками в воздухе, жалко улыбнулся, напуганный до смерти: — Да лесник я местный! Лесник! Живу тут, в сторожке, неподалеку, обход вон делаю! Ты меня напугал… — Ты слышал крики? — перебил его Чанбин, опуская пистолет. Подозрения с непонятного типá были не сняты до лучших времён. — Девочка орала. Я пытался понять, что такое. — Крики? — мужчина наклонил голову на плечо, немного напоминая большого пса. От него не исходило никакой опасности, но это не значило, что Чанбин расслабился. — Я хожу тут уже часа три, друг, но ничего не слышал. Поверь мне, я знаю этот лес как свои пять пальцев. Все еще недоверчиво, Чанбин аккуратно убрал оружие в кобуру. Мужчина вздохнул с явным облегчением: — А ты кто такой будешь? — спросил он уже спокойней. — Ходишь тут по лесу, с оружием… Маньяк? Чанбин шутки не оценил. — Я коп, — соврал он, по сути сказав правду. — Собирал грибы, — и ткнул пальцем в промокший шопер. Лицо лесника вытянулось. —…грибы?.. Ты серьезно? — Блять, а что такого-то? — нервно ощетинился Чанбин. — Отпуск у меня. А еще у меня в тачке есть сраное удостоверение, а вот ты мутный какой-то. Мужчина поднял брови: — Да не быкуй ты! Господи! Девочка какая-то, грибы твои, а я просто делал обход. Ты вообще вон на север умотал километров на десять, давай так, — он протянул руку в кожаной перчатке: — Меня звать Бан Чан. Давай ты не будешь в меня стрелять, а я выведу тебя и твой грибной суп на свет божий. Чанбин нахмурился. В конце концов, лесник был прав. Эта беготня завела его черт знает куда, темнело, и непонятно, как бы он вообще выбрался. Скрепя сердце, он протянул кисть: — Я Со Чанбин. Лицо Чана осветилось улыбкой. Зубы у него были красивые, ровные, хоть и крупные. Клыков Чанбин не увидел. Рука в серебряных кольцах утонула в толстой перчатке. Чан смотрел прямо ему в глаза. Посреди осеннего леса, сумерек и уходящих вдаль чёрных вертикальных стволов он казался довольно красивым.+
Лесник не был ни огромной шестиногой тварью, ни маньяком-извращенцем, ни занудой-ботаником, ни классическим простым работягой. Он оказался веселым, улыбчивым, очень умным парнем непонятного возраста, шутил над грибником-Чанбином, не приближался в зону комфорта и уверенно, как и полагает леснику, топал по чаще. Его ноги двигались, словно поршни, огибая палки и пни, а руками он раздвигал ветки, чтоб Чанбину не попало по лицу. Чанбин шел поначалу настороженно, молча, испепеляя Чана взглядом, но со временем немного расслабился. Тест серебром Чан прошел — кольца на руке Чанбина, которую тот пожал, были из чистого серебра. От него ничем не пахло, он говорил слаженной речью городского жителя, и по его же словам, работал лесником только в отпуск, чтобы отдохнуть от шумного Сеула. Чан не убегал вперед, шел в основном рядом, заглядывал в лицо: но не раболепно, пытаясь понравиться, а таким сложным, приятным взглядом, какой Чанбин видел в последний раз в клубе года три назад. Его напрягало, что он, будто героиня сопливой книжки, встретил красавчика в лесу; более того, судя по низким смешкам, которые новый знакомый периодически издавал и тому, как он мягко отвечал на колкие фразы, Чанбин ему явно нравился. Чанбин прекрасно разбирался в людях; нельзя сказать, что ему не нравилось чужое внимание. Но внутреннее напряжение, внезапное появление этого мужика (как он вообще подошел со спины так тихо?.. так внезапно. Как он не слышал криков ребенка?) и разные ситуации, когда Чанбина, например, заманивала сирена или русалка, заставляли его держать руку на стволе пистолета всю дорогу. Чан будто этого не замечал. Смеялся над незадачливым грибником, перечислил пятнадцать рецептов блюд из грибов, стрельнул сигарету (только попросил выбросить бычок вне леса), похвалил красный шарф и уже через пару часов, когда совсем стемнело, они вышли на шоссе. Лесник проводил его до придорожной гостиницы. Чанбин очень недоверчиво смерил его взглядом. Казалось, что вот-вот он выбросит какой-нибудь финт, вроде, спросит номер телефона, а Чанбин ему, конечно, откажет. Свет с заправки причудливо освещал крупное, будто выбитое из камня лицо нового знакомого. — Приятно было с тобой поговорить, — оскалился Чан и хлопнул Чанбина по плечу. Тот не отстранился. — Спасибо, что вывел, — уже не так враждебно сказал Чанбин. Чан помахал ему рукой: — Прощай! В следующий раз не убегай так далеко в лес, окей? И пошёл прочь. Чанбин остолбенело провожал его глазами. Силуэт Чана отдалялся и отдалялся, прочь от гостиницы, пока не исчез в тени леса. Видимо, отправился к себе в сторожку. Чанбин подавил улыбку. У него редко бывали контакты с незнакомцами, после которых те не пытались его сожрать, либо трахнуть. Друзей не водилось. После разговора с Чаном в груди осталось забытое тепло. И только у двери своего номера он понял, что никак не давало ему покоя и озабоченно перестал улыбаться. Чан не прошел тест серебром. На нем были перчатки.+
В глубине леса, прямо у подножия горы, разрытой огромными расселинами из сланца, стоит маленькая избушка. Она специально устроена таким образом, чтобы случайно ее найти не удалось никому. Деревянный сруб из потемневших от времени бревен, крыша аж пожелтела под еловыми иглами. Окна заколочены, маленький заборчик покосился. Но в тишине ночи, когда шумит ветер и деревья качаются, тихо гудя в такт, этот домик светится. Из-под глухой двери и щелей в окнах расползается, будто жидкое масло, желтый свет. Из трубы тонкой струйкой поднимается дым. Примерно раз в месяц, иногда — реже, эта избушка оживает, там кто-то прячется, запирает себя в четырёх стенах, пьет чай, варит суп и читает книги. А иногда воет. Воет так, что ни одно живое существо в долине не приближается к маленькой безобидной сторожке ни на шаг. Тень выскальзывает из чащи. Она двигается от ствола к стволу, пачкая ладони в мхе, тяжело дыша, но не выпуская пара изо рта и почти не отбрасывая тени. Ее шаги растворяются в гнилой листве, иногда хрустнет ветка, заденет камешек или споткнется о корягу — но все делает очень тихо, словно ее здесь нет. Хотя эта маленькая тень лучше всех знает, что хозяин домика давно осведомлен о ее присутствии. Выйдя к золотому свету домика, тень обретает субъектность. Длинное зеленое пальто, светлое каре… Девушка, яркие глаза, европейская внешность, немного вздернутый нос и сыпь веснушек. Она поправляет воротник и тщательно сбивает грязь с ботинок о порожек. Потом толкает дверь (знает, что не заперто) и с облегченным вздохом заходит внутрь сторожки. Внутри — тепло. Свет исходит от кирпичного камина у дальней стены и нескольких черных восковых свечей, помимо того, в комнатушке только несколько шкур и одеял в качестве кровати, обеденный стол, да кресло-качалка. На столе выбивается из интерьера макбук, портативная зарядка с айфоном, электрический чайник и тыквенный пирог. Потолок скошен; к нему прибито множество ловцов снов, букетиков сухой травы, бус из каштанов, осенних листьев, ветвей рябины и связок ароматного базилика. На стене висит ружье. Очень маленький домик. Но в нем чувствуешь себя в безопасности. В основном, оттого, что хозяин этих мест сидит, закинув ногу на ногу, в кресле-качалке и что-то читает, отвлекшись только на пришедшую гостью. — Привет, — говорит Чан осторожно, откладывая книгу. Он поднимается с кресла, снимает со своих плеч клетчатый плед и направляется прямо к девушке. Та смотрит ему в лицо и молчит. — Давай пальто, — примиряющим тоном предлагает Чан. — Тут тепло. Возьми плед, погрейся. — И ты ничего не скажешь? — с вызовом спрашивает она. Поднимает брови, упирает руки в пояс: — Даже орать не будешь? Чан устало потирает бровь: — Зачем мне на тебя орать? — Я вывела его прямо на тебя! — Я помог ему вернуться. — Идиот! Что тебе мешало… Тебе стало бы легче! — Никому не станет легче от убийства, — спокойно говорит Чан, накрывая плечи девушки пледом. — Никому. Я не причиняю людям вреда, и ты это знаешь. Даже в эту фазу луны. — Ну и дурак, — буркает она, садясь на покосившийся табурет и протягивая руку к тарелке с пирогом. Чан прячет улыбку, видя, как голодно она смотрит на еду. — Растерзал бы кого, кровь, восторг, все дела, и не болел бы так. — Это так не работает. — Не попробуешь — не узнаешь. Чан садится напротив и осторожно накрывает ее руку своей. Девушка поднимает на него яркие голубые глаза: — Чего тебе еще? — Пожалуйста, хватит притворяться, — просит Чан. — Убери это, — пространный жест в воздухе. — Вот это все. Я хочу видеть настоящего тебя. Девушка закатывает глаза: — Всем нравятся красотки. И тебе тоже. — Перестань. Чан мягко берет ее за руку. Греет, перебирает пальцы. Девушка долго и смущенно глядит на него, а потом вздыхает. — Так и быть. Кисть, которую держит Чан, начинает покрываться пузырями. Быстро, словно закипевшая в чайнике вода, кожа кипит по всему телу блондинки, начиная с рук и заканчивая лицом. Нет запаха гари, она не кричит, просто весь ее образ стекает и исчезает, будто жидкий пластик. Светлые волосы становятся темными; ростом увеличивается раза в два. Европеоидные черты смазываются, становясь азиатскими. Брови, линия губ, носа, шея, пальцы, даже одежда — все это меняет форму и превращается через пару секунд в абсолютно другого человека. Перед Чаном сидит высокий юноша. Красивое, острое лицо, ястребиные глаза, пухлые губы. Темное каре собрано в хвостик на затылке, нахальная улыбка, худой и тонкий, одет в распахнутую белую рубашку с тонкими цепями на шее. Он красив, будто Полярная звезда — холодной, отстраненной красотой. По таким людям пишут картины, романы, учебники. Идеальное существо. Чан смотрит юноше в глаза. — Это не ты, — тихо говорит он. — Все еще не ты. — Ну и что с того, — даже голос изменился. Из низкого девичьего в немного надломленный юношеский. — Зато я красивый. Ты когда-нибудь видел такую красоту? — Я знаю, что ты любил его, — продолжает Чан. — Но я хочу увидеть тебя. Я… Я скучаю по тебе. Красавец буравит взглядом. Губы искажаются от боли, он закрывает лицо руками: — Я могу быть кем угодно, — горько шепчет он. — А ты все равно выбираешь какое-то дерьмо. — Я всегда выберу тебя. Плечи дрожат под тканью рубашки. Спустя пару прерывистых вдохов длинные пальцы, скрывающие черты лица, идут пузырями. Во второй раз происходит перевоплощение. На сей раз волосы становятся короткими и светлыми: непонятного оттенка, не золотого, но и не русого, а пустого-сероватого, как осеннее небо. В росте он тоже убавляет, плечи становятся yже, пальцы — короче… Одежда меняется на простую рубашку с джинсами. Когда парень, — а на сей раз это снова парень, — отнимает руки от лица, оно совсем другое. Глаза чёрные. Не темного цвета, нет, они именно черные, зрачок сливается с радужкой и весь хрусталик постоянно плавает, изменяя свой цвет, как лужа с разводами от бензина. Дьявольское, завораживающее зрелище. Кожа бледная, ни кровинки, круглые щеки, губы бантиком — он юн, но он не выглядит здоровым или живым. Потому что он мёртв. И мертв уже очень давно. Чан, наконец, кладет руку ему на шею, притягивает к себе, лбом ко лбу, и бормочет нежно: — Джисон. Как же я рад тебя видеть, милый… Джисон обнимает его. Со всхлипом вжимается всем телом, так, словно не видел годами, так, словно одна мысль о разлуке разорвет его пополам. — Привет, — шепчет мертвец. — Привет.+
Джисон лопает тыквенный пирог, запивая чёрным чаем с чабрецом. Чан наблюдает за ним, посмеиваясь про себя. Превращения требуют массу энергии, только перевертыш никогда этого не признает, съедая после всю еду в радиусе километра, и, дай боги, это будет просто еда, а не чьи-то мозги, например. Камин трещит, отбрасывая тени на стену. Каждый раз, когда там хрустит бревно, Джисон вздрагивает от резкого звука. Чану это не нравится: — Что-то случилось? — спрашивает он, когда друг вытирает рот рукавом и затравленно озирается. — Охотники, — бросает Джисон и выпивает чай залпом. — Меня гоняли на юге, в Кенджу. Три недели не мог сбросить с хвоста. Я никого не жрал там! — машет ладонями, хотя Чан его и не обвинял. — Больно надо! Я же обещал тебе… Но они как с цепи сорвались. Как будто поделили всю нечисть на «хороших» и «плохих». Камень явно летит в огород Чана, потому что оборотни вполне себе уживаются в городской среде, но тот не обижается. — Мы можем выйти на них, — предлагает Чан. — Поговорить. Ты можешь жить нормальной жизнью, Сони. Тот фыркает: — Покой нам только снится. Представь, если бы все доппельгенгеры Кореи пошли к охотникам просить о гражданских правах. Да им похуй на нас, главное — вырезать как можно больше, а то вдруг еще натворим чего, — в его голосе сквозит презрение и обида. — Ты не прав, — качает головой Чан. — Любая борьба должна с чего-то начаться. — Точно не с меня, — Джисон тянется за чаем, подливает себе еще. — Я устал сражаться. Я — тот, кто я есть, и я не собираюсь меняться. — И тем не менее изменился, — с нежностью улыбается Чан, подразумевая их соглашение. — Сколько лет ты уже никого не… Десять? Двадцать? — Двадцать три года, — Джисон смахивает челку с глаз. Его радужки переливаются всеми цветами радуги. — Если бы мне кто-то сказал, что в посмертие я дам обещание не убивать людишек… — Ты бы не поверил? — Я бы послал его нахуй, — уверенно отвечает Джисон. Он передергивает тонкими плечами под пледом в поисках тепла, которое ему не способен дать ни один камин в мире. — Я настрадался в жизни и все, о чем я мог думать — месть. Чан ничего не отвечает на это, зная, что говорить не стоит. Джисон нахохливается, собирает себя в кучу: — Так что за парень? — интересуется он, перескакивая с темы на тему. — Ломился за мной, как терминатор. Догнал бы, чую, убил. — Охотник, — спокойно говорил Чан. Огромные глаза Джисона округляются. — Не гляди так, он… Славный. — Я сейчас со стеной говорил? — зло вопрошает Джисон, выпрямляясь. — Такие, как он, только и ждут, как бы разделать меня на части. Чтоб не воскрес. Снова. — Давай не будем об этом. — Надо было его убить, — темные брови сходятся над переносицей. — Если бы я знал… — Джисон. Тёплая рука накрывает холодную. — Ты пришел сюда ко мне, — напоминает ему Чан спокойным, умиротворяющим тоном. — Не бесись. Ты в безопасности, пока… —…пока ты рядом, — договаривает Джисон. Его плечи немного расслабляются, он облизывает губы. — Прости, я… — Все хорошо. В Чане есть это: необходимое тепло. Иногда, два монстра могут помочь друг другу, оказаться всем, что им нужно. Джисон уже давно не чувствует тепла, он вообще мало что чувствует, как раньше, а если и так, то все совсем по-другому. Он уже почти не помнит, что это такое — быть человеком. А Чан не был человеком никогда. Джисон встаёт из-за стола и передвигается к сваленным в углу шкурам. Опускается на жёсткий мех, ласкает его пальцами. Он прислушивается к себе, и понимает, что не хочет быть один. Чан садится рядом, ловит его руку и переплетает пальцы. — Чего ты хочешь? — тихо спрашивает он. — Тебя, — отвечает Джисон честно. Глаза у Чана немного темнеют. Огонь отражается в них, и через пару мгновений его глаза становятся из человеческих звериными: пустыми шариками, в которых все изгибается, меняется и бликует совсем другим. Он наклоняет голову к плечу. — Я скучал по тебе. Джисон тянется к нему из последних сил. Обнимает за шею, сцепляя руки сзади в замок. Ухмыляется, сверкает жаром из-под полуприкрытых век. И тянется поцеловать. Поцелуи с Чаном всегда как порыв сухого летнего ветра; как ураган; как облепиховое варенье; как кровь и слёзы. Он — магическое, сверхъестественное существо, которое настолько больше, могущественней и сильней Джисона, что даже мозг не в состоянии осознать. Губы у него шершавые, оттого, что ест себя, и Джисон вылизывает их, как может, чтобы стало мягче. Чан никогда не напирает; но он естественно мощней, опрокидывает Джисона спиной на одеяло, не прекращая целовать. У перевертыша нет того самого человеческого жара и возбуждения, но есть нечто не менее горячее и сногсшибательное — подчинение на инстинктивном уровне, когда внутри все поджимается, и как к магниту стремится к утоляющему жажду, дающему удовольствие, позволяющему почувствовать себя живым. Джисон терзает его губы, стискивает лицо в ладонях, ерзает и подбирается ближе к нависающему силуэту. От Чана пахнет лесом. Травой, прелой листвой, корой деревьев, костром, цветущими озерами и ледяными ручьями. И еще сладким одеколоном, мускатным орехом, мокрыми волосами и ягодами. Он сочетает в себе запахи зверя и человека, и это сводит Джисона с ума. Он бы не отрывался от него ни на секунду; возможно, дело в природе Чана, в его естественном предназначении собирать вокруг себя стаю, косяк, сообщество нелюдей, но сейчас у него буквально никого нет. Единственный новый запах, который Джисон различает — это запах сигарет. Инородный. Странный. Чужой. Сигареты и порох. Эктоплазма и сера. Соль. Это запах того охотника. От него немного поджимаются внутренности, но в коктейле со всей силой и энергией, исходящими от Чана, как от огромной печи, этот аромат даже неплох. Джисон спал с людьми; он бы попробовал и этого на вкус. Чан переходит от губ к подбородку и шее, сильными движениями мажет по тонкой, бледной коже. Джисон зарывается пальцами ему в волосы и притягивает еще ближе к себе, хотя казалось бы, куда ближе-то. — Как ты хочешь?.. — на выдохе порывисто спрашивает он. — Я могу стать… Кем угодно. Как угодно. Ты знаешь. «Знаешь, я дам тебе все. Просто попроси — и, если я видел это, я стану этим. Можешь использовать меня, как тебе заблагорассудится. В конце концов, я так ужасно этого хочу». — Я хочу тебя, — Чан поднимает голову и смотрит на него своими волчьими глазами, отливающими в брусничный цвет спелого каштана. — Только тебя. В твоей настоящей форме. — Мерзость, — Джисон слабо улыбается. — Попроси любого, самого красивого парня, девушку, женщину… Ты же знаешь. Это так просто… Он не договаривает. Чан целует его в кончик носа: — Тогда это будешь не ты, и это не будет иметь смысла. Сейчас, мой милый Джисон, все, что не ты — бессмысленно. Если бы Джисон мог покраснеть, он бы покраснел. Но, раз никакой лжи, то он просто закрывает лицо ладонями. — То, как ты это говоришь… — стонет он. — Боги, ты даже не представляешь… Чан улыбается, его голос вибрирует в грудной клетке низким рычанием: — Мой милый… И снова поцелуи, руки под позвоночником, притягивающие ближе, будто он ничего не весит, удерживающие в воздухе, словно над огромной пропастью, куда они оба давно сорвались. Джисон немного меняется: его кожа становится бледной до легкой зелени; уши и зубы заостряются, уши до звериной формы, зубы — как крохотные треугольники. Чернота в радужках расползается до век, заполняя всю склеру. Его глаза похожи на две дыры в черепе, если бы не вихри тьмы внутри них. Под кожей проступают вены: у доппельгенгеров нет горячей человеческой крови. У тварей, как Джисон, кровь чёрная. Поэтому и вены, оплетающие его тело, черные. Он скалится, когда царапает клыками чужую губу и слизывает с нее кровь. Безумный, обжигающий вкус пронзает его как священный клинок, и он стонет. Чан упирается руками по обе стороны от джисоновой головы. Он глядит с восхищением: — Настоящий, — говорит низко, удовлетворенно. — Мой. У него самого проступают клыки: сверху и снизу, острые и крупные, ими легко можно перекусить кость. Линия волос чуть сползает на лоб, он сам становится крупнее, шире; на руках появляются когти, но он сдерживает свою сущность. Луна сейчас не в пике, поэтому опасности навредить нет. Хотя, речь же о Джисоне. Ему бы такое только понравилось. Чан целует его грубее, вдавливая в одеяло. Джисон шипит, и его рубашка растворяется в воздухе, оставляя бледный торс, покрытый проступающими чёрными венами, которые появляются и исчезают то тут, то там. Несколько шрамов на груди: старые, затянувшиеся, Джисона нелегко убить. Джинсы тоже меркнут, как мираж. Тварь раскидывается обнаженная, распаленная, возбужденная до предела и провоцирует так, что темнеет в глазах. Честно говоря, в своей провокации Джисон прав. Терпеть больше нет мочи. После еще нескольких поцелуев, оставляющих следы от чановой крови и нескольких укусов в бледные плечи, растекающихся черными галактическими гематомами, Чан сам раздевается. Тянется за смазкой, хотя Джисон и фыркает: — Меня растягивать не надо. Только если хочешь упростить задачу себе. — Не хочу, чтобы тебе было больно. — А зря. Джисон переворачивается на живот. В силу своих способностей он действительно может сделать со своим телом все, что угодно, и Чан это знает, как никто другой. Джисон может свести с ума, если вовремя не остановиться. Человек бы умер. Но Чан — не человек. Смазка сильно пахнет вишней, забивая обонятельные рецепторы обоим. Чан прижимается сзади, скользит вдоль чужой задницы вверх-вниз, стискивая мягкую плоть в пальцах, выбивает сдавленное: — Трахни меня. Пожалуйста, Чан, пожалуйста… И потом уже все границы смываются, потому что от сильного толчка Джисон стонет. Слышит прямо на ухо приглушенным низким тоном: — Не симулируй. Скажи мне, если что-то не так. Блядь, да от одних этих слов уже можно свихнуться. Каждый раз с ним — проверка на прочность. Поединок. Межвидовое соревнование. Кто продержится дольше, кто сможет больше. Когда Чан втрахивает его в напольную шкуру, Джисон уже ни в чем не уверен. Движения быстрые, но правильные, не отрывистые. Когти впиваются в бёдра, глаза застилает поволокой. Джисон хрипит: — Переверни меня, — и когда его просьбу выполняют, тянется губами к чужому рту, языком специально обводя клыки. Мог бы, разревелся. Жаль, слез уже давно нет. Или не жаль. Чан встаёт, упираясь коленями в покрывало, и легко поднимает Джисона на руки, вцепляясь ему в задницу и толкаясь под другим углом, вверх. Джисон, в свою очередь, обхватывает его за плечи и прячет в чужой шее свое лицо, что-то всхлипывая, умоляя. Он нарочно сжимается внутри, двигает тазом по кругу и, слыша рычание, довольно усмехается. Обнаженный Чан — это сухие мускулы, жесткое, обжигающее тело, удивительно узкая талия, и Джисон, конечно, любит его, но обожает и его внешность. Неясно, чьих генов там больше: человеческих или волчьих, но когда Чан горячо выдыхает носом ему в шею, как-то не получается об этом думать. Чан снова опрокидывает его навзничь и целует взасос, не прекращая двигаться, меняет темп на более медленный. Джисон, в свою очередь, внезапно двигает бёдрами и всем корпусом, будто танцуя, насаживаясь глубже, и чудовище сверху затуманено глядит на переливающееся в искрах огня тело под ним. Зрелище настолько неестественное и возбуждающее, что прет через край, наглухо сбивая крышу. Джисон закатывает глаза от удовольствия, черные склеры снова сужаются до радужек, он трясется и выгибается от оргазма, когда Чан с мурлыкающим, тихим рыком не заканчивает все просто так, а продолжает, пользуясь минутной слабостью. Джисону остаётся только скулить. Он сильнее, чем кажется, но дрожь по всему телу, пронзающие электрические заряды и щекочущее ощущение наполненности чужой силой выбивает из него все мысли, кроме желания подчиниться и вымаливать больше. — Идеальный… — слышит он откуда-то сверху. — Милый мой, еще немного. Потерпи. Терпеть?.. О, да разве это — то, что терпят? Нет, это гораздо больше. Это огромное, разрывающее желание. Сделать для него все. Быть кем угодно. Быть с ним. Давать ему все на свете. Просто чтобы услышать, как он говорит: «Мой». Да и больше ничего, в сущности, не имеет значения.+
Кто-то может сказать, что для любого монстра нужно успокоение, чтобы чудовище внутри остыло, осело и уложило голову кому-то на колени. Джисон и Чан готовы поспорить с тем, кто это выдумал, откусить ему башку, сожрать сердце и мирно продолжить беседу о балансе сил на остывающем трупе. Подливание масла в огонь — единственное, что продолжает давать им тепло. И даже несмотря на то, что они существуют отдельно: Джисон вечный странник, а Чан осел в Сеуле, каждый раз, когда они встречаются, они возвращаются к истокам своего огня, разрывают собственные внутренности и дают погреться внутри. Чан мягко перебирает сухие волосы Джисона, пока тот целует его в плечо. У них есть другие люди. Но кроме друг друга у них нет никого.