осыпались в августе звёзды бери — не хочу, я из тех, кто не хочет покойник похлопал меня по плечу напугал, почему я молчу (дайте танк — во рту)
Собака дергает за поводок, натягивает, и с энтузиазмом устремляется в самую клумбу, засаженную еще не успевшими окончательно завять розовыми кустами. — Ну, куда ты, — страдальчески зовёт Чанбин, тащась за ней прямо в грязь. — Да стой, животное… Пёс, очевидно, в прекрасном настроении для существа, гуляющего два раза в день, радостно закапывает ствол кустика, заставляя Чанбина морщиться. Он оборачивается на предмет озабоченных соседей, из-за которых ему может прилететь за вандализм, но время позднее: начало десятого, давно стемнело, холодно, колкий ноябрьский ветер обмораживает лицо, и во дворе он совсем один. Ну, он и доберман. — Ебанный свет, ну ты и дуралей, — ворчит Чанбин, когда собакен задними лапами забрасывает его землей. — Позор на мои седины. Бэм протестующе гавкает, поддерживая диалог. — Вот-вот, и я говорю, — у него надоедливо вибрирует телефон. — Все, стой смирно, мне надо ответить. Постарайся никого не сожрать. Единственный, кто может звонить в такое время (и Чанбин искренне надеется, что никто не умер), — Чонин. — Отдыхаешь, старпер? — интересуется мелкий, не здороваясь. — А некоторые работу работают. — Вы сами отправили меня в отпуск. — Да я в курсе, — отмахивается Чонин. — Ты-то, надеюсь, нормально спишь? Ешь? Тусуешься? Чанбин потирает виски свободной рукой: — Чонин, мне четвертый десяток идет. Какие тусовки? Я за грибами в лес ездил, с собакой вот гуляю. Лучший отдых — это отсутствие твоих звон… — С собакой? — перебивает его Чонин. — У тебя же нет собаки. — Это соседа, — хозяин Бэма, юноша в следующей по лестничной площадке квартире, страшно боится Чанбина и того, как Чанбин узнает, что он — вампир. Чанбин поначалу прикалывался над ним, брызгал святой водой на дверь, но вампир вёл себя прилично, состоял в коммуне тварей, не питающихся человечиной, обращен был недавно, и работал по ночам. Чанбин пожалел его, и иногда выводил Бэма, потому что псина жутко выла временами. Скучала. — То есть ты в свой отпуск собираешь грибы и гуляешь с собаками?.. Да, хен, ты и вправду дед. Чанбин даже не вступает в спор. Ему и так нормально, он не понимает, в чем состоит претензия. Мелкий вздыхает: — Да господи, позвони бывшей, в конце концов, — Чанбин качает головой, и хотя Чонин физически не может его видеть, понимает жест. — Бывшему? Ну, хоть кому-то, проведи вечер, о котором потом будешь жалеть. — И каким образом твои советы помогут мне жить? — холодно осведомляется Чанбин. — О! — радостно начинает Чонин, будто только и ждал, пока его спросят. — Ты снимешь сексуальное напряжение, натворишь хуйни, поссоришься с кем-то, и… Чанбин вешает трубку. Никто не умер, на охоту не вызывали. А Ян Чонин может запихнуть свои советы куда подальше. Он приводит Бэма в вампирскую квартиру, кормит его, а сам собирается в зал. Когда его взгляд падает на сушащиеся грибы, он почему-то вспоминает встречу с недавним лесником. Странный был мужик, но душевный. Чанбин невольно думает о том, что было бы, пойди он с ним, скажем, выпить пива. Новый друг. Хотя бы какое-то знакомство. От таких мыслей становится совсем грустно, и Чанбин, надев кроссовки, отправляется в увлекательную пробежку в центр — до зала. Заканчивает он заполночь. Переодевается из спортивной одежды в чёрную толстовку и джинсы, запихивает потную форму в сумку и идет домой так же, как пришел — пешком. Ночной Сеул увлекателен, как явление — неоновые улицы, мелькающие вывески, открытые рестораны, кафе и бары. На билбордах светится реклама, бросающая блики на влажный асфальт, горожане кутаются в пуховики и куртки. Заметно похолодало, и из человечьих ртов вырываются клубы пара. Чанбин автоматически скользит взглядом по лицам: ищет что-то не такое. Потом сам себе напоминает, что он, вообще-то, в отпуске, и нахохливается, пряча голову в капюшон. В какой-то момент его ушей достигает мягкая саксофонная мелодия — из дверей маленького бара, оббитого деревянными досками под старую Англию. Оттуда выходят люди постарше, в хорошей одежде, и Чанбин думает, что же он потеряет, если зайдёт и выпьет. Он настолько отвык от обычной жизни, что такое решение принимает секунд двадцать. В конце концов, замерзает и заходит уже от необходимости. Внутри миленько — длинная лакированная стойка вдоль всего помещения, несколько столиков, красные занавески… На импровизированной сцене в углу кто-то играет на саксофоне. Тепло, пахнет корицей и кожаными сидениями, поэтому Чанбин остаётся. Влезает на барный стул и делает знак рукой. Когда бармен дает ему виски, он выпивает залпом, пару раз ударяет пальцем по стеклянному бортику, и ему наливают еще. Виски оседает во рту мягкой, деревянной горечью. Постепенно, тиски спадают с напряженной головы. Чанбин не расслабляется, — просто не умеет, — но запихивает сумку ногой под стул, чтоб не мешала, берет стакан в горсть, любуясь бликами от своих колец, и пьет. Бармен не достаёт его, разговаривая с другими гостями. Уют и покой — довольно громкие слова, но Чанбин и впрямь чувствует себя спокойней. Он улыбается чему-то своему, и слушает саксофонную игру. Он ощущает на себе чужой взгляд еще до того, как мозг пошлёт сигнал тревоги. В каком-то смысле, ощущение на задней части шеи напомнило ему то чувство из леса. Тварь пялится. Оттуда, из-за деревьев. Здесь деревьев нет, только свет переливается в цветном бутилированном стекле, отражается от стойки, стакана и коричневой поверхности виски и возвращается к потолку. Но на Чанбина явно смотрят. Долго, пристально, голодно. Он игнорирует чужое внимание некоторое время. Пьет, листает книгу в телефоне, рассматривает стойку, делает вид, что ему все равно. А сам покрывается мурашками, потому что в голове шумит от алкоголя и он не уверен, что сможет развязать драку прямо сейчас. Но все складывается само собой. Кто-то садится рядом — очень близко рядом, на соседний барный стул, и говорит: — Ты так и будешь отворачиваться? От такой наглости Чанбин даже снисходит до высокопарного: — Че? — и оборачивается на чужой голос. В следующие пару секунд все слова он как-то теряет. — Привет, — с улыбкой говорит незнакомый парень. Он облокачивается на стойку всем телом, растекается, волосы цвета гречишного меда переливаются, будто жидкая медь. Зелёные глаза — неестественного цвета, скорее всего, линзы, моментально врезаются Чанбину в память. Глаза очень острые — осколки разбитого стекла. — Здорóво, — неодобрительно тянет Чанбин, пытаясь выбраться из-под гнета чужой привлекательности. — Я чувствовал, как ты пялишься. Лицо — четкая челюсть, широкие брови и пухлые губы — кривится. Оттого его глаза сужаются, и он выглядит почти безобидно. — А почему не стал знакомиться? — Я не такой человек. Не люблю пустых разговоров. — Какая бука, — молодой человек крутится на стуле, прислоняясь к стойке спиной. На нем кожанка, а под ней — блядская майка на тонких бретельках, оставляющая практически всю тощую грудь на виду. Чанбин нервно сглатывает. Человек или тварь? Человек или тварь?.. — Может, я интересный собеседник, — продолжает тот, наклоняя голову к плечу. Сложно смотреть куда-то еще, когда он рядом. — Я могу рассказать тебе кучу удивительных историй. — Да уж, я тоже, — фыркает Чанбин и жестом подзывает бармена. — Двойной виски, и… И Лонг-Айленд. Зеленые глаза нехорошо щурятся: — Угощаешь? Чанбин закатывает глаза. Он, может, одет не так вызывающе, и выглядит как заебавшийся фитнес-тренер, но какое-никакое воспитание у него есть. — Нет, быстро переводи мне на карту за коктейль, иначе я обеднею и умру, — парень хмыкает, улыбается. — Конечно, угощаю. Я Чанбин, — и тянется для рукопожатия. — Джинни, — пальцы у него длинные и очень-преочень холодные. Быть может, из-за погоды, но от серебряных колец он не зашипел и кожа не поплавилась. Не вампир, не оборотень, вряд ли призрак. Чанбин сам себя бьет мысленно по щеке. Не все люди вокруг него — твари. — Ты иностранец, что ли? — уточняет Чанбин. — Говор у тебя местный. — Не-не, это сокращение такое, — Джинни мотает головой, и длинный медный маллет бьет его по щекам. В свете бара темные волосы кажутся совсем золотыми, будто старые лозы винограда. — Полное имя Хенджин, но не зови меня так, пожалуйста, — хмурится. — Не знаю, зачем я вообще тебе сказал. — А я располагаю к разговорам, — Чанбин позволяет себе тоже улыбнуться. Они чокаются стаканами, и мелодичный звон окружает обоих в маленький пузырь, куда не проникают посторонние звуки, где они остаются только вдвоём. — Почему именно Лонг-Айленд? — интересуется новый знакомый после пары глотков. — По цвету похож на твои волосы, — без тени смущения отвечает Чанбин. — Плюс, вряд ли бы ты оценил какую-нибудь сладкую неудобоваримую хуйню или стопарь водки. — Пытаешься произвести впечатление? Перед тем, как ответить, Чанбин подносит свой стакан к губам, глядя Джинни прямо в глаза: — Уже произвел. Прямо-таки смутить не удалось, но юноша улыбнулся, уже без тени пошлости: — Конечно, я же подошел первым. Не всегда увидишь кого интересного в барах вроде этого. — Очаровательное место, — подтверждает Чанбин, оглядываясь. — Тихо, без шума и молодежи, хорошая музыка и выпивка. Мне тут нравится. Голос Джинни шелестит, словно ветер в верхушках деревьев: — Мне тоже… нравится. Слово за слово, и между ними разгорается диалог: именно в той степени активности, которая свойственна малознакомым людям. Джинни поразил Чанбина тем, насколько его внешность не сочеталась с его характером. По идее, такому парню судьбой предписано быть холодным, элегантным и отстраненным, смотрящим на других свысока, но тот каким-то образом оказался забавным, остроумным спорщиком, поднимающим практически любой аргумент Чанбина на смех. Чанбин хихикал, думая о том, как дать ему подзатыльник, а Джинни поднимал брови в возмущенном жесте и продолжал утверждать, что все режиссерские версии Властелина Колец — абсолютный канон и истина. Чанбин выяснил, что новый знакомый учится в университете, фотографирует, читает. Но ничего конкретного — ни названия универа, ни марки камеры, ни конкретной книжки… Джинни мог поддержать любой диалог, великолепно разбирался в медиа, постмодерне, хип-хопе, но практически ничего не сказал про себя: про то, как красит волосы, бренд одежды, тинт для губ и тому подобное. Не то, чтобы Чанбину это было ужасно интересно; просто обычно подобные люди обожают говорить о себе любимом, а Джинни хохотал, схватившись за живот, и казался слишком давним знакомым, чтобы точно назвать, например, его любимый цвет. По крайней мере, Джинни точно не был проституткой, потому что расследование такого рода преступлений в компетенцию Чанбина не входило. Он постепенно пьянел, позволял себе расслабиться в приятной компании, потому что вряд ли Джинни мог причинить ему хоть какой-нибудь вред. Чанбин чуял на себе его взгляд: неоднозначный, явно не дружеский, и иногда словно ненароком напрягал бицепсы или поворачивался в профиль. Чанбин знал свои сильные стороны; он просто отвык от близости. Тем временем Джинни, в очередной раз немножко залипая на чанбиновы руки, тряхнул головой и продолжил мысль: — Нет, я… Я живу, пока не умру. Скучаю по людям, которых уже никогда не встречу, смотрю на разные города, страны… Я читаю — люблю читать, смотрю разное кино, слушаю и пишу музыку. Это, в общем-то, все. — То есть смысл жизни — в том, чтобы жить? — слегка заплетающимся языком уточнил Чанбин. Джинни кивнул: — Да. Может показаться скучным, но в жизни нет никакого глобального смысла. Чем дольше ты живешь, тем дольше этот самый смысл ищешь. Вот я и решил — мне не нужно ничего искать. Я просто… Мне дан шанс жить. Я его использую. Острые плечи дернулись. В бар кто-то зашёл, и Джинни вздрогнул от резкого звука. Странно было видеть высоченного парня, — способного унизить потенциальную опасность одним взглядом, — дергающимся от всякой чуши. У Чанбина в груди заворочалось немного неуместное желание защищать. Спрятать, согреть и не давать в обиду. — Твою мать, — тянет Джинни, глядя на экран телефона. Заставка — чёрный фон. — Уже три. Три ночи. Охренеть. Чанбин тряхнул головой. Они болтали и пьянствовали около двух часов кряду, и он не чувствовал себя таким обычным уже слишком давно. Зеленые глаза (точно линзы) щурятся. — Хочешь, поедем ко мне? Я могу сделать тебе чаю. Чанбин титаническим усилием воли удерживается от того, чтобы не заржать в голос, но лишь прячет ухмылку в кулак. Джинни неожиданно кладет руку ему на запястье и убирает кулак от чужого рта. Чанбин медленно моргает. — У тебя красивая улыбка. Не смущайся. — И после такого нормальные люди как раз и смущаются, но Чанбин слишком пьян, а чужая холодная рука все еще мягко касается его кожи. Он смотрит и смотрит в ответ, и ему становится все тяжелее отвести взгляд. Джинни отстраняется так же неожиданно, как приблизился, и встаёт. Запахивает куртку, кладет купюру под стакан. — Поедем, — уже утвердительно говорит он. — Не сидеть же тут до утра. Звучит логично, хотя перспектива болтать с ним хоть до морковкина заговенья Чанбину нравится. Он тянется вслед за Джинни на выход. Они закуривают, когда находят хенджинову тачку — удивительно старый бежевый Шевроле с откидным верхом. Джинни держит сигарету всеми пальцами, обхватывает себя поперёк пояса, мерзнет. Чанбин честно не знает, как его согреть, так что отдаёт свой шарф. Красный, вязаный, колючий шарф. Джинни кутается и благодарно щурится. Молчаливое взаимопонимание растёт и крепнет вместе с сигаретным дымом. У Джинни идеальная внешность. Тяжело заметить недостатки, свойственные обычным людям: шрамы от прыщей, веснушки, расширенные поры, щетину, царапинки, морщинки, всякое такое — потому что у Джинни их попросту нет. Безупречность показалась бы Чанбину странной, но он почему-то спустил это Джинни с рук. Тот курил и обкусывал свои сухие губы. — Впервые я попробовал курить в двенадцать лет, — неожиданно говорит Джинни. — С друзьями, после школы. Это было отвратительно, у меня курение ассоциируется с плесенью. — Зачем тогда куришь? — спросил Чанбин. Джинни как-то горестно усмехнулся: — А как вообще возможно не курить, душа моя?.. Портил идеальную картинку как мог. Потому что даже ногти на руках были идеальные, потому что — ни ранки, ни содранного заусенца, ни ожога, ни-че-го. В голове у Чанбина мельком пролетела мысль о маске — что Джинни весь как одна сплошная маска, манекен, кукла. Словно чужую душу запихнули в красивую вазу. Он всегда был чересчур придирчив к людям, запоминал детали, анализировал поведение, замечал странности. Сейчас никак не мог понять, странности Джинни — это часть его личности, или признак его нечеловеческой природы… Или его очарование.+
Неожиданностью оказалось то, что живет Джинни в отеле. Комната, напоминающая коммуналку, большая, с белыми стенами и старыми рамами. Красный ковролин, позолоченные светильники, по столам, кровати, креслу и раскрытому шкафу мелким слоем разбросаны вещи. Шелковые платки, чулки, цветастые рубашки, ремни и баночки из-под кофе со льдом. Номер неуютный — сюда явно приходят только спать. Характера придает только маленький чайник, подключенный в розетку, и чашка с белкой. Рюкзак — кожаный, сумка, какие-то документы, карта города, провода и наушники. Чанбин замечает это все на автомате, хоть по пьяни глаз и замыливается, но привычка никуда не делась. А еще в этом номере просто чертовски холодно. — Ты, сраный мажоришка, — шипит Чанбин, покрываясь мурашками от дикого холода с улицы (балкон открыт нараспашку) вкупе со включенным кондиционером. Джинни остервенело хихикает, разуваясь. — Хватает денег на такой номер, но не хватает на обогреватель? — Я люблю, когда дует, — без заедающей совести сообщает Джинни. Чанбин покрепче обхватывает себя руками: — И болеть воспалением легких, наверное, тоже любишь, — бурчит он. — Ты явно нечасто сюда кого-то водишь. Джинни оборачивается в три четверти и склоняет голову к плечу: — Может, я замораживаю людей… И ем. — Тогда, будь так добр, сожри меня, — нет никакого желания раздеваться в такой холодрыге, Чанбин пытается снять кроссовки и чуть не падает. Вроде, холод должен привести его в чувство, а получается только хуже. — У тебя в желудке явно теплее, чем в этом вытрезвителе. Чанбин чует, как Джинни кладет руку ему на щеку, поднимает голову, просящим жестом заглядывает в глаза. Он пьян; но его инстинкты все еще работают, поэтому он перехватывает чужую тонкую кисть. Джинни нервно хихикает: — Я не понимаю… — Чего? — Ты хочешь или… Тебе вообще нравятся парни? Тебе нравлюсь я? Ты, блять, загадка, Со Чанбин. Видеть, как по красивому лицу бегут, будто рябь, сомнение, неуверенность и желание, как казалось бы абсолютно спокойный Джинни рассыпается по кусочкам — весьма приятно. Чанбин решает его немножко пожалеть и ластится к ладони у своей щеки. Трется, тычет носом, прикрывает глаза ресницами. У Джинни очень холодные руки. — Любопытно, что ты спросил именно сейчас, — с каменным лицом сообщает Чанбин, придвигаясь к застывшему Хенджину на шажок. — Когда привел меня к себе домой. Потрогал за лицо. Заморозил до полусмерти. Джинни улыбается: пьяной улыбкой с очень трезвыми глазами. — Согреть я тебя вряд ли смогу, — шепотом говорит он. Чанбин не против: — Да плевать. Я же не греться пришел, — и, наконец, тянется к нему. На сей раз — без полемики, без сложных мыслей, без страха. Губы у Джинни пухлые и сухие. Чанбин целует его как можно нежней, не пытаясь лезть языком. Тот выдыхает сигаретно-горьким дыханием в самый рот: — Неплохой ход. Даже не знаю, что ответить на такое. — Сражайся, — советует Чанбин, кладя ладонь на чужую шею. — Или можешь сдаться. В любом случае получится неплохо. Джинни выдыхает холод позднего ноябрьского вечера прямо в чужие зубы, обмораживая их, будто фруктовым льдом: — Идёт. Чанбин не может удержаться — ощупывает его скульптурное лицо пальцами. Кожа гладкая и холодная, обтягивающая жесткие кости скул, надбровные дуги, лобную долю. Они целуются вообще без языка — только губами, это так интимно и невинно, словно им по пятнадцать и они ужасно смущаются. Только вот стеснения нет. Чанбин касается дрожащих век подушечками пальцев. — Я закрою глаза, — вышептывает Джинни. — Надави на глазные яблоки. Не волнуйся, это ничего… Чанбин загипнотизировано слушается. Чужие глаза под тонкой пленкой век пружинят, будто мармеладки. Давит несильно — большими пальцами, Джинни судорожно выдыхает. — Голова кружится, — отрывисто говорит он. — Ахуенно. Чанбин снова целует его, вжимаясь всем телом. Джинни костлявый; ему это не особенно нравится, Джинни вообще — не его тип, он никогда не спал с такими, но что-то: то ли алкоголь, то ли длительное отсутствие близости, то ли холод — сносят ему крышу и заставляют тянуться к другому человеку, нуждаться в чужих руках, шепоте, дыхании. — Боже… — пальцы на его шее. — У тебя ужасно холодные руки. — Извини, — поцелуй в верхнюю губу, в купидонову дугу. — Я могу только… — одна рука Джинни остаётся на его загривке, другая опускается к ремню джинс. — …только сделать тебе приятно. — Я здесь не один, — Чанбин выхватывает его взгляд из пучины возбуждения. — Хочу, чтобы тебе понравилось. Пошли. Тянет за собой так, словно это его номер. Сажает на кровать. Из-за холода Джинни все еще в своей кожаной куртке, но сейчас на мороз плевать. Чанбин чересчур сильно толкает дверь балкона, убирая сквозняк, и, наконец, распахивает полы чужой куртки, прочной, жесткой, как шкура. Черная, тонкая майка висит на острых плечах, в вырез видно и ключицы, и тощую грудь. У него в голове будто переключателем щелкают; он автоматически, инстинктивно тянется ртом к телу, целует и целует, все, до чего может дотянуться. Джинни кладет руку ему на затылок и мягко поглаживает, тянет за пряди. — Поцелуй меня, — слышится от него. Очень тихим, но не терпящим возражений тоном. Да Чанбин и не думал возражать. Во время поцелуя Джинни меняет их местами, ловко переворачивая его ногами. Судорожно цепляется пальцами за ремень, нащупывает ширинку… Чанбин тормозит его: — Что ты… — Расслабься, — приказывает Джинни. Он немного скалится, словно зверь. Чанбин теряется. — Дай мне… Не договаривая, в какой-то непостижимой спешке, неряшливо задирает толстовку. Кожа покрывается мурашками от холода, в паху нестерпимо тянет от накопившегося возбуждения. Опустив голову так, что волосы практически скрывают лицо, Джинни касается губами кожи. — Что за хуйня, — шепчет Чанбин, когда Джинни целует его прямо в живот, в солнечное сплетение, и ему аж больно оттого, как быстро возбуждение сжигает его заживо. — Что за… Бля-я-ядь… Темно, как в аду. Чанбину это не очень нравится, и он потянулся бы включить хоть прикроватную лампу, но он буквально не может шевельнуться. Одна мысль о том, чтобы отпихнуть Джинни ради света, убивает его. Тот целует мягко, но быстро, щелкает пряжкой ремня. Чанбин расплывается бесформенным пятном на мятом постельном белье. Он не уверен, можно ли положить руку на русый затылок, однако любые колебания, размышления и смущение выбиты из головы, как стекло пулей, когда Джинни облизывает головку его члена языком — по часовой стрелке. Чанбин даже не понимает, вслух ли он матерится или про себя. Джинни на вид — как картины Босха, на вкус — как зубная паста, длиннорукий, длинноногий монстр с голодным ртом и темными глазами. Никогда не знаешь, что он сделает в следующую секунду. Чанбин растворяется в нем, как сахар в чёрном чае. Чанбин хватается за одеяло и поджимает пальцы на ногах, холод почти не чувствуется, только фантомно покалывает кожу, все его существо сосредоточено на Джинни, а именно — на его губах, которые, как бы это пóшло не звучало, действительно очень хорошо смотрятся вокруг его члена. Он еще не до конца протрезвел, голова кружится, но он полностью осознаёт то, что видит, а увидев Джинни на коленях один раз, развидеть уже никогда не получится. Язык давит сверху, прямо в щель, губы выцеловывают узоры по длине, пальцы смыкаются вокруг основания. Мажет слюной, наверняка горькой от сигарет, руками находит мягкие бока и стискивает, сильно, собственнически. Джинни насаживается до глотки, иногда поглядывает вверх, и даже в темноте Чанбин видит его пылающий, лихорадочный взгляд. Он отсасывает упоенно, без стыда и пауз, играется уверенно, со странной силой, будто ему самому это доставляет еще больше удовольствия, чем самому Чанбину. Чанбин понимает, что это может быть искусная актерская игра; но до чего же приятно, когда тебя так любят. Как Джинни делает своим ртом и горлом то, что делает, Чанбин понятия не имеет. У него такого еще не было… Господи, у этого чудовища нет рвотного рефлекса, что ли?.. Джинни смотрит на него снизу вверх, из-под ресниц, когда вдыхает носом и делает глотательное движение, сжимая щеки, заставляя Чанбина выгнуться в талии и напрячь бедра чуть не до судорог. — Нравится? — низко спрашивает Джинни, отстраняясь и помогая себе руками. Движения слишком уверенные. Чанбина трясет, его голос срывается: — Ты… Только не останавливайся, я… — Ха? — взгляд становится смешливым. — Хочешь попросить о чем-то? И лижет снизу: быстро, нарочно, чтоб помучать. Чанбин стонет и сам себе зажимает рот; раньше он за собой таких звуков не замечал. Джинни щурится: — Мне продолжать, Чанбин? Собственное имя из чужих уст звучит хуже любого афродизиака. Чанбин глядит в чужие глаза, весь раскрасневшийся, возбужденный до дрожи, стыд исчезает, а опьянение, кажется, спадает совсем, когда он говорит: — Пожалуйста, — и пытка продолжается дальше. Чанбин не может долго держаться. Это просто физически невозможно. В критический момент, когда уже обсыпаются звезды в глазах, он дергает Джинни за волосы (получается довольно забавно, если бы у того не находился чанбинов член во рту) и шипит что-то вроде: «Я уже!..», но Джинни даже не думает отстраниться. Он цепко хватает Чанбина за бедра и на выдохе упирается носом ему в пах. Чанбин выгибается дугой. Его собственное тело его не слушает. Оргазм бьет в живот бейсбольной битой, остаточным электричеством сыплется по кончикам пальцев. Перед глазами темнеет… Он может лишь видеть сквозь марево и туман, как Джинни, наконец, поднимается с колен, и, не отводя взгляда, стирает белесую каплю со своих губ. Кадык движется вверх-вниз. Джинни улыбается. Чанбину вообще не до смеха. — Ты, чертила, — бормочет он. — Это что такое было вообще… Джинни закатывает глаза: — Минет. Ну, знаешь, когда два человека… — Нет, заткнись, — дыхание все еще не восстановилось, а этот черт умудряется хихикать, пока у Чанбина мир по кусочкам выстраивается. — Это какой-то пиздец. Джинни же пожимает плечами и зачем-то встаёт с кровати. Чанбин хватает его за кисть: — Куда? — уточняет он. — В ванную, — в голосе Джинни недоумение. — Что такое? — Погоди ты, останься, — Чанбин садится, не понимая, чего он решил дать по съебам. — Мне просто надо было прийти в себя… — Я могу позаботиться о себе сам, — сводя брови, уже более холодно замечает Джинни. Чанбин бормочет, кладя руку ему на колено: — Да, но у меня-то получится лучше. Хенджиново лицо непроницаемо. Он на коленях десять секунд назад и он сейчас — два разных человека. Чанбин пытается разгадать эту загадку. — Давай введем стоп-слово, — спокойно предлагает он. — Просто скажи что-то, если тебе не понравится. Я остановлюсь. Обещаю, Джинни. Тонкие пальцы вздрагивают, ответно накрывают чанбинову руку. Джинни явно колеблется. Чанбин уже хочет было сказать ему, что он ничего никому не должен, как вдруг тот отвечает: — «Ласка». Таким словом будет «ласка». Идет? — Идет. Можно я… Прикоснусь к тебе? Это было странно: спрашивать разрешения у человека, только что отсосавшего тебе, но Чанбин понятия не имеет, какие у Джинни желания, страхи и границы. Он вообще его, по сути-то, не знает. Он хочет, чтобы Джинни было хорошо. Тем временем, тот кивает. — Вслух, Джинни. Пожалуйста, вслух. Чужой голос звенит, как колокольчик в пустом номере. — Прикоснись ко мне. Чанбин двигается вперед без размышлений. Он стягивает с себя джинсы и толстовку, оставаясь обнаженным, толкает Джинни на матрас и нависает сверху. Тот приоткрывает рот: губы влажные, глаза — тоже. Чанбин целует быстро, успокаивающе, а пока целует, стаскивает чужие брюки до бёдер и обхватывает его член рукой. Стоит у Джинни давно — поэтому он стонет от неожиданности в поцелуй. Высоким, срывающимся голосом. От предэякулята головка вся влажная, но даже снизу его кожа холодная. Сейчас Чанбину на это честно плевать. Он делает несколько гладких, выверенных движений, сжимая у основания посильнее. Джинни судорожно выдыхает: — Блядь… — Ты весь мокрый, — с тихим удовлетворением шепчет Чанбин. — И хотел убежать от меня. Зачем? — Какая разница-а-ах… Сука, — он очаровательно ругается, когда не может контролировать ситуацию. Волосы липнут к лицу, зажмурены глаза. Чанбин с улыбкой наклоняет голову. — Постарайся продержаться подольше. Сможешь сделать это для меня, м? Джинни распахивает глаза. Взгляд — чуть не злой, если бы не возбуждение. Чанбин надавил на верную болевую точку: тот явно ненавидит проигрывать. — Блять, когда ты так улыбаешься, — Джинни резко обхватывает его за шею, подтягивая себя ближе. — Ты такой красивый. И зарывается лицом куда-то под ключицы, и, кажется, Чанбин слышит всхлип. Он осторожно подхватывает Джинни под бедра и сажает чуть прямее, из лежачего положения в полусидящее. Прислоняется грудью к груди. Тонкие запястья Джинни переплетены у него за затылком, он сам тихонько воет, захлебываясь словами, сдерживая себя изо всех сил. Чанбин проскальзывает одной рукой по выпирающим позвонкам, осторожно ласкает ребра и впалую грудь. Джинни ерзает, тяжело дышит, часто вертит головой, но подставляется под нежность, будто полотно под кисть умелого художника. Вокруг них — абсолютная вакуумная тишина, и в ней кажется, что каждый звук удваивается, каждый стон бьет по нервным окончаниям, каждое прикосновение жарит страстью. Чанбин понимает, что у него снова стоит, неудивительно, с таким-то чудом, привалившимся к нему всем телом. Он решает использовать их совместное возбуждение, как умеет. Когда он соединяет их члены вместе, цепко обхватывая рукой, Джинни щекотит ресницами его плечо и от него слышится: — Твою мать. Я так хочу тебя внутри, — голос все-таки срывается, когда Чанбин задает темп, двигая кистью медленно и уверенно, размазывая капли по коже. Джинни дрожит, втягивает живот, шипит: — Блять, Чанбин… — В другой раз, — обещает Чанбин. — Сейчас просто расслабься. Не сдерживайся, — и идет ва-банк, произнося пошлость прямо в хенджиново ухо: — Кончишь для меня, Джинни? С громким ругательством, Джинни впивается ему ногтями в спину. Обхватывает пятками под задницу и притягивает себя еще ближе. Через пару движений он сжимается весь, брови сходятся на переносице, а бёдра дрожат, потому что в этой позе он не может никак заставить Чанбина ускорить темп. Он пачкает спермой себя, Чанбина, их тела, кровать, и глухо стонет, не выдерживая в самом конце. Чанбин берет его под подбородок и целует снова. Ему очень нравится целовать Джинни. У самого Чанбина короткая стрижка: аккуратный затылок, виски и шапка из густых черных волос — а Джинни носит растрепанное каре. Чанбин крепко сбит, подкачан, с крупными плечами, бедрами, впадинами от пресса на животе; Джинни такой тощий и длинный, что его можно использовать в качестве семафора: ноги-спицы, сухие руки, торчащие ключицы. Чанбин умеет сдерживать себя; Джинни это попросту не надо. Джинни — ненастоящий человек, смотрит туманными глазами с зелеными линзами из-под тяжелых век, губы расплываются красным, искусанным пятном; тот, кто просил не называть его Хенджином, задирает подбородок, невербально умоляя зацеловать шею. Выдыхает, скалит зубы, тихо стонет и вырывается, будто Чанбин его удерживает, хотя это не так. Джинни так отчаянно хочет забыться, что потихоньку теряет сам себя. Ему нравится, что, после секса, Джинни ложится пластом и не может пошевелиться от изнеможения, пока сам Чанбин приносит влажное полотенце и воду из чайника. Нравится, что Джинни не перестилает кровать. Нравится, как они засыпают каждый под своим покрывалом, все еще ошпаренные, и оттого не ощущающие холода. Все, о чем может думать Чанбин — так о том, что утром Джинни, поразительная загадка, будет рядом с ним. Чанбин еще не знает, что Джинни уйдёт этой ночью. Он засыпает, как проваливаясь в яму, моментально, сворачиваясь в клубок, и оттого не видит, как кожа Хенджина покрывается пузырями. Стекает, как растопленный воск. И волосы, и губы, и зацелованная шея, и блядская майка, и тощие бёдра. Идеальная маска исчезает, словно и не было ее. Хан Джисон смотрит своими черными, бензиновыми-галактическими глазами на спящего охотника. Он смотрит не моргая, жутким, прицельным взглядом подкроватного монстра. Потом, словно вспомнив о чем-то, чешет свою щеку, взлохмачивает волосы пятерней. Встаёт с кровати бесшумно, в последний раз бросает на Чанбина взгляд и начинает методично собираться. У него во рту и в носу оседает новый вкус и запах. Запах чего-то нового.+
Проснувшись в обед, Чанбин не может найти хоть одну часть своего тела, которая не ноет от похмелья, кого-нибудь рядом с собой в постели и спортивную сумку с формой из зала. Номер пустой. Там как и не было никого. Вещи, чашка, чайник, мелочи и всякое такое — пропало, словно и не существовало. Чанбин мог бы подумать, что ему все приснилось, будь он моложе; но он доверял своей памяти, а еще его слишком многое смущало, чтобы просто спустить такую встречу с рук. Ни номера, ни аккаунта в инстаграме, ничего, кроме имени, у него не осталось. Ну, только царапины на спине и фантомное ощущение поцелуя в живот. Хотя об этом лучше не думать, когда сознательно собираешься просталкерить человека. После показа удостоверения копа на стойке регистрации, работница отеля тут же выдаёт имя и фамилию человека, на которого номер был записан (ровно до этой ночи, вот так совпадение). Чанбин тут же отсылает данные Чонину с краткой припиской «Пробей, это важно», и не успевает заказать себе кофе, как приходит ответ. Файл, точнее говоря. Файл агентства. I.N.: чувак мертв уже двадцать три года, отчет с другого края страны, как ты на него вышел вообще? I.N.: по однофамильцам тоже пробил, но ты скорее всего этого Хенджина имеешь в виду I.N.: мне стоит волноваться?SpearB: Нет. Забей, все хорошо.
Все плохо. Хван Хенджин оказался вот вообще ни разу не человеком. Чанбин тупо читал файл, отказываясь верить своим глазам. Судя по бумагам, Хенджин был мертв уже двадцать три года. А до этой смерти, с даты официального погребения мертв еще лет сто. Джинни оказался цзянши. И он убил себя двадцать три зимы назад. Чанбин буквально чувствовал, как внутри все сжимается. Он касался его серебром, — реакции не было. Татуировки-обереги на спине тоже действия не возымели. Хенджин не сожрал его, не откусил ни кусочка (кроме кусочка души), они тихо-мирно переспали, а наутро он исчез. Чанбин отказывался верить, что чуйка его подвела. Джинни был самым правильным решением за последние годы; невозможно просто забыть эти потерянные глаза, трясущиеся пальцы с горькой сигаретой и доверие, доверие тонкое, будто шелк… Джинни — не тварь. Такого попросту не может быть. Но, если Хван Хенджин, цзянши, по файлам охотников, мертв (мертв насовсем) уже как двадцать три года, кто вчера оказался с Чанбином в одной постели?.. И куда делась сумка с формой? Эти два вопроса не давали покоя. Все читая и перечитывая файл с почти разряженного телефона, Чанбин бегом помчался во вчерашний бар. Ноги несли его, и он набирал скорость с каждой улицей, уверенный, что настигает жертву, хотя не уверенный, что хочет причинить ей вред. В баре было немноголюдно, будний день, дело к вечеру. Бармен, протирающий стойку, на вопрос о сумке только недоуменно поднял брови и сказал: — Находили, вчера как раз. Так ее ваш парень забрал поутру. Или он вам не сказал пока? — Да не мой это парень, — Чанбин утомленно потер лоб. Еще даже нет шести, а он устал. — Познакомились вчера, а он сумку тиснул. Сука. — Приношу свои извинения, просто вы… — пацан смутился, отвел глаза, прижал к груди тряпку. — Вы весь вечер, ну, как давние знакомые, вот я и… — Не извиняйся, — махнул рукой Чанбин. — Там все равно ничего ценного не было. Забей. Бармен извинялся, пока Чанбин не вышел из бара. Он был дезориентирован. Зачем Хенджину его сумка, что за бред? Или у него фетиш на вонючие шмотки?.. «Вчера ты пару его фетишей как раз обнаружил, — ехидно заметил внутренний голос. — Когда позволил цзянши тебе отсосать». Да, это пиздец. Тут цензурных слов не подобрать. Десять лет на охоте — и впервые такое дерьмо. Самое удивительное, что Чанбин вышел из этого всего живым. Без кровопотерь, оторванного члена и тому подобного… Да и Джинни был первой тварью, вырвавшейся из рук Чанбина в целости. «Такого просто не может быть, — продолжал монолог все тот же внутренний голос. — Настоящий цзянши выпил бы у тебя всю кровь и выебал труп. А этот тебе даже…» Чанбин жмурится, подходя к своим апартаментам. За беготней от отеля до бара и от бара до дома время близилось к ужину. «…даже понравился». — Со Чанбин? Он дергается, оборачиваясь на голос. Под подъездом, с лавочки встаёт какой-то парнишка. В пальцах он сжимает ремешок знакомой черной спортивной сумки. Чанбин пялится на него. На сумку. Автоматически засовывает руку в карман, нащупывая охотничий нож. Нож был с ним и вчера — хотя и не понадобился. «Тварь? Человек?..» Парнишка щуплый, невысокий: блеклые волосы, прямой нос, темные глаза с выразительными бровями, щекастый и смазливый; кусает себя за губу и неловко улыбается: — Это твое, — и протягивает ему сумку. — Подумал, надо вернуть. Чанбин все еще ошарашено молчит. Первое желание — пырнуть засранца, чтобы увидеть химическую реакцию нечеловеческого тела на освященный клинок. Он заглядывает в черные зрачки и теряется. «У него нет ничего общего с Хенджином. Неужели, он?..» Чанбин берет сумку, но хватает парня за запястье. Тот вздрагивает, поднимает нехороший взгляд. — Пусти, иначе… — Джинни? — неуверенно спрашивает Чанбин. Парень замирает. — Это ты, что ли?.. Губы бантиком скорбно поджимаются, брови искривляются. Парень вздыхает тихонько и передергивает тонкими плечами. На его лице написано сожаление: «Не стоило мне приходить». Но он не вырывается, не превращается в хтоническое многорукое чудовище, не оскаливает зубы и не бросается в драку. Он почему-то тоже смотрит на Чанбина и мягко качает головой. Скорбь смазывает его бледное лицо. — Джинни уже давно мертв. Я — Джисон. Неприятно познакомиться, охотник.