в дом придёт волк, голодный волк, ай он тебя съест, гостей лучше не звать он знает твой адрес, он знает подъезд найдёт и кровать, где ты полуголый спишь (дайте танк — во рту)
Может ли перевертыш спать? Снятся ли подкроватному монстру сны? Джисон не знает. Он быстро собирает свой бардак с тумбочек, шкафа, кровати, пола отельной комнаты, запихивает в рюкзак, а движется бесшумно, будто тень: спящий Чанбин даже не шевелится. Чашка с белкой звякает о небрежно брошенные украшения. Свет с улицы застывает на крепких плечах и спине Чанбина, забитых защитными символами. Он лежит на животе, обнимая подушку, одеяло скатилось до задницы. Задница красивая, но Джисон все же не рискует накрыть его нормально — вдруг проснется. Что-то этот охотник вызывает в нем. Тянущую, болезненную тоску по тому, кого уже давно нет в живых. По тому, чье хорошенькое личико Джисон носит чаще всего просто для того, чтобы видеть свою любовь в отражении. Хенджин. Он быстро сует в карман юбки пачку сигарет и натягивает ее поверх джинс. Укутывается в свитера и кожаную куртку. Ему перманентно холодно: можно быть мертвым годами, и все равно мерзнуть. В конце концов, быть монстром — значит, застрять в чистилище. Ни переродиться, ни упокоиться нормально. Присутствие Чанбина доказывает только, что он в чистилище вместе с ним. Джисон еще раз втягивает носом его запах, которым пропиталась вся комната. Обычный человек почуял бы пот, сперму, дезодорант, сигареты и всякую обычную вонь, остающуюся после секса, но Джисон чует иное: личный, индивидуальный, железный аромат теплого чанбинова тела. Он облизывает губы, думая о вкусе его крови. Тем не менее, Джисон сбегает. Тонкие ноги-палочки в джинсах-клеш перепрыгивают через лужи, клетчатая юбка развевается от холодного осеннего ветра; он плюхается в машину и бросает рюкзак на заднее сидение. Сейчас — к Чану. Только к нему. Он должен быть в Сеуле. Если Джисон ни с кем сейчас не поговорит, то сойдёт с ума. Ему не хотелось сожрать Чанбина. Ему хотелось с Чанбином быть.+
Чан живет на Банпо. На метро Джисон добрался бы быстрее, потому что за рулем приходится проехать мост, покружить по дорожным разъездам, и, уже измучено, наконец найти одну из стандартных многоэтажек, где у Джисона есть ключ-карта от подземной парковки. Чан — оборотень высокого порядка, ему свойственно по природе притягивать к себе косяк тварей в стаю, но у него никого нет. Он знает множество людей, но он удивительно одинок. У него квартира в центре Сеула, огромная, красивая квартира, но в ней почти всегда пусто. Джисон сбегал оттуда столько раз, что и не упомнить. Не всегда из-за Чана или ссор с ним; иногда просто потому, что Джисон вот такой есть. Ему невыносимо где-то осесть. Чану многие его решения не нравятся, но это не отменяет того факта, что Джисон принадлежит ему на всех уровнях. Друг? Парень? Муж?.. Скорее, часть тела, такая же, как рука, нога или голова. Джисон может быть на другом конце света, может спать с пятьюдесятью другими людьми, но все равно быть — Чана. Чан всегда его ждёт. Как ждёт и сейчас. — Чай будешь? — Джисон слышит знакомый голос как только бесшумно проникает в квартиру по своему ключу. Человек бы не услышал. — Буду. На кухне уже кипит, пахнет пряным, а окна открыты — для сквозняка, как Джисону нравится. — Иди ко мне, — зовёт Чан. Джисон сбрасывает куртку, и идет на голос. Сильно пахнет чабрецом, какими-то минералами, чернилами, сухофруктами и олеандром. У Чана синяки под глазами; но он все равно находит в себе силы обнять, поцеловать в лоб, обволочь своим теплом. Джисон вжимается в него, смутно надеясь исчезнуть в чужих руках. — Ты плохо выглядишь, — честно говорит Джисон. Чан качает головой: — Конец цикла. Только вернулся из лесу… Если бы не ты тогда, я бы точно кого-то задрал. Джисон ухмыляется. Снимать напряжение можно разными способами. Чан целует его, и вдруг волчьи зрачки расширяются. Джисон ждёт. Ждёт реакции. — На тебе знакомый вкус, — спокойно констатирует Чан, подушечкой пальца надавливая на губу. — И запах. Я уже чуял его… Не могу вспомнить, где. — Можешь, — Джисон наклоняет голову, провоцирующе щуря глаза. — Могу, — со вздохом признает Чан. Целует еще раз, нехотя отстраняется выключить чайник и разлить кипяток по чашкам. — Тот охотник. Что ты с ним сделал? Джисон садится за стол красного дерева, обнимает себя за колени, греет длинные пальцы, в которых на один сустав больше, чем у людей, о чашечку. — Почти ничего, — говорит он. — Нашел по твоему запаху. Захотел узнать получше. Он оказался… Слова уходят. Все было очень просто, — знакомство, секс, побег, — если бы не сам Чанбин. То, какой он.По цвету похож на твои волосы.
Тогда, будь так добр, сожри меня.
Вслух, Джинни.
Сможешь сделать это для меня, м?
Как бы плохо и отвратительно не звучало, Чанбин напоминает Джисону Чана и Хенджина одновременно, и когда он доходит до этой мысли, дергается от отвращения и закрывает лицо ладонями. Чан чутко наклоняется к нему, кладет руку на плечо: — Сони? Ты чего?.. — Я так проебался, Чан, — тихо говорит Джисон. — Ты даже представить себе не можешь… — Расскажи, — просит волк мягко. — Тебе станет легче. Я не стану тебя судить. Джисон только стонет от безысходности, мысли переполняют его, и он чувствует себя Хаулом из «Ходячего замка»: стискивает свою голову и бормочет всякий бред. — Джисон, ты помнишь, что я люблю тебя? Он поднимает глаза. Ресницы дрожат, а слез нет. Слез уже много десятков лет нет. Он так сильно запутался. — Я помню, — шепчет он. — Прости, Чани. Я расскажу. И он рассказывает все. Маленькие лампочки в потолке светят желтым, Чан перебирает пальцы его руки, потом приносит сигарет и пепельницу, потом — изюм и курагу. От чашек поднимается сизый дымок. Джисон рассказывает, как все чаще принимал облик Хенджина, как ему в последнее время больно, — «Мне постоянно больно, Чан. Я опять начал о нем думать. Я никогда не прощу ему, что он сделал с собой», — о Чанбине, — «Они так похожи… Не внешне, просто тем, как говорят, как думают. Хенджин стал монстром, и не смог жить с этим, даже несмотря на то, что я был рядом с ним… А этот охотник… Ему просто одиноко и тяжело. Ему так одиноко, Чан…», — о прошлой ночи, — «Я не знаю, что это было, но это не так, как с остальными. Он такой… Я хочу познакомить его с тобой». — Я хочу познакомить его с тобой. Чан вскидывает брови удивленно: — Но ты никогда так не делал. Даже Хенджин… — Даже Хенджин, — нетерпеливо перебивает Джисон. — Он был… Он никому не принадлежал. Знаешь, когда человек хочет убить себя, это заметно, кто бы что ни говорил. Я не заметил. Я пропустил. — Перестань. — И я не могу пропустить это чувство к Чанбину. Он… Сжигает меня. — Ты влюбляешься? — Я не знаю. — Он — охотник, Джисон. Он лишь чудом не понял, что ты — доппельгенгер. — Сейчас, — Джисон скусывает кусок кожи с губы до крови. — Сейчас мне все равно. Чан допивает свой чай. Он раздумывает. Джисон не знает, однолюб ли Чан, есть ли у него кто-то, кроме Джисона. Он не лезет в его жизнь, а Чан не лезет в его смерть. Джисон его любит — и этого вполне достаточно. Если Чан откажется, Джисон закроет тему раз и навсегда. Он просто ждёт. Чан встаёт убрать посуду в раковину. Джисон разбрасывает изюм по столу. Волк вздыхает: — Джисон, перестань нервничать. — Да не могу я! — Милый, — Чан взлохмачивает ему волосы. — Я хочу, чтобы ты был… Ну, хоть немножко… Счастлив. Джисон смотрит на него снизу вверх: — Так ты согласен? Большой палец с ужасной, страшной, давящей нежностью оглаживает его скулу. Джисон только ждёт. Он не видит на лице Чана грусти или обиды. — Да, — с улыбкой отвечает Чан. — Приведи его. Только не силком. Мы никого жрать не будем. Должно быть согласие, понятно? — Хорошо, — Джисон утыкается лицом в мягкую грудь. — Хорошо… Голод внутри него становится чуть менее поглощающим, и даже теплеет. Чан водит руками по его спине, прижимая чуть ближе. Джисон мог бы дышать его запахом вечно. — У нас есть еще немного времени до рассвета, — слышится от Чана. — Хочешь вздремнуть? Это — ирония. Спать Джисон почти никогда не может. Поэтому он хмыкает. — Раздевайся.+
«Он может тебя убить», — сказал ему Чан, надевая шелковую рубашку на голое тело. Грудь алела парой укусов: Джисону нужно было куда-то вылить свои эмоции. Сам он молча раскинулся на гигантской чановой кровати, вымазанный, кой-где расцарапанный, немного осоловевший после секса. «Я легко его одолею», — не согласился тогда Джисон. Чан покачал темной головой. «Тебе так только кажется. Будь осторожен. Поставь меня на быстрый набор». Он не отговаривал Джисона лишь по одной причине: знал, что это невозможно. Если Джисон захочет, он, скорее всего, получит. Не нужно знать его двадцать лет, чтобы понять эту простую истину — он пиздец какой упрямый. Но сейчас, стоя под подъездом чанбинова дома, который он выследил по запаху от сумки, благополучно выкраденной из бара поутру, Джисон уже ни в чем не был уверен. На боку — рваный шрам от стрелы, выкованной из монгольской стали. Тот охотник гнал его неделю по степи, практически без перерывов на сон; Джисон растерзал его, будучи полумертвым. Ожоги от святой воды обычно заживают, хоть и хуево; но однажды священник в Италии облил его какой-то редкой святой дрянью, наверно, ее сам папа освятил: на груди у Джисона рваный ожог. Священника он сожрал сразу после того, как тот его ошпарил. Шрамы от серебряных пуль заживают так же, как от обычных. Ножи режут, хоть и не оставляют шрамов. Яды просто проходят насквозь. Штука в том, что восстанавливается Джисон действительно быстрее обычного человека, но убить его в разы сложнее. Только если снести голову саблей. И сжечь труп.Так же, как сжег себя Хван Хенджин?
Джисон трясет головой, отгоняя неуместные мысли. Он стоит, поеживаясь, у подъезда Чанбина, сжимая его сумку в руках. В сумерках Чанбин появляется из-за угла, от станции метро, сердитый, суровый, с выдвинутой вперед челюстью. Джисон пугается его одним мгновением; а потом вспоминает, как Чанбин стонал под ним, и что, в отличие от человека, у Джисона тридцать два острых зуба, которыми приятно вспарывается теплая глотка. Акулья улыбка — прямо поперек твоего горла. Он подходит первым. — Со Чанбин?.. Чанбин вздрагивает, явно запаренный, поворачивается. Его взгляд прицельно, внимательно скользит по Джисону, но не узнает. Ничего не узнает. Тянет расхохотаться, хотя в пору бы и поплакать. — Это твое, — быстро говорит Джисон и всучивает злополучную сумку. — Подумал, надо вернуть. Какова вероятность, что Чанбин поймёт?.. Да по нулям. Любой воришка из бара мог бы отследить его и попросту обогнать, чтобы вручить краденое на манер героя. Чанбин и впрямь выглядит ошарашенным, но не более того. Тянется, забирает потерю. Но хватает Джисона цепко за запястье. Джисон напрягается моментально. Вцепиться зубами в горло. Рвануть раз. Второй. Сухожилия перекатятся под клыками, надорвутся и лопнут. Дернется пару раз и замрет. Кровь бьет фонтанами, клюквенным сиропом, бутафорией по асфальту. В ноябрьских сумерках кто-то умер. В его крови — кофеин и никотин, а горло пахнет мандариновым лосьоном для бритья. Джисон готов защищаться, хотя и безумно, ужасно, тяжко хочет поцеловать Чанбина в губы. — Пусти, — угрожающе тянет он. — Иначе… — Джинни? Это ты, что ли? Голос у Чанбина тихий и неуверенный. Он глядит потерянно, рыщет глазами по лицу, пытается уловить причинно-следственные связи. Джисон вздыхает; ну конечно, охотник в состоянии отследить его по хенджиновым данным, сдуру данных в отеле и сложить два плюс два. Только все так запутано, что упустить несколько деталей — значит, упустить все. Хенджина нет уже двадцать три года. Чанбин никогда его не знал. Он трахал только двойника-злую шутку. Злая шутка глядит устало и понимает, каких наломала дров. Джисон вспоминает похороны Хенджина на долю секунды. Точнее, даже не похороны. Он закопал картонную коробку с его прахом под деревом в лесу Чана. Дерево было — дуб, а коробка — из-под красного вина, другой не нашлось; к тому же, праха осталось не так уж и много. Тогда Джисон выл и выл, рвал себе рот, когти ломались о землю, а Чан держал его в болевом захвате, потому что еще секунда — и Джисон разбил бы себе голову об узорчатый дубовый ствол. Боль смазывает лицо злой шутки. Джисон говорит, пока горькая слюна собирается за щеками: — Джинни уже давно мертв. Я — Джисон. Неприятно познакомиться, охотник. Чанбин подвисает. Он собирает все в голове в кучу, напряженно размышляет, и, наконец, спрашивает, видя, что никуда Джисон не бежит: — Чертовски похожие имена. — Я просто дебил, — машет кистью Джисон. — Дурацкая вышла история. Думаю, надо извиниться, если только ты не собираешься меня убить и смыть мой позор кровью. Чанбин неловко смеётся: — Ты не поверишь, но я не буду тебя убивать. — Поверю, — спокойно отвечает Джисон. Охотник смотрит недоуменно. Одна его рука в кармане: точно сжимает рукоятку ножа. Джисон уже видит, как тот замахивается, а он сам принимает удар на ладонь. Хотя стоило бы напороться горлом. — У меня хуже всего получаются глаза, — говорит Джисон тихо. Темнеет, загораются окна многоквартирного дома. Мимо них проходят жильцы, возвращаясь домой с работы и учебы, хлопает дверь подъезда, но Чанбин и с места не движется. Он внимательно слушает, а Джисон не боится смерти от его руки. — Глаза, да. Каждый раз, как превращаюсь, не получается скрыть вот эти вот, — тычет пальцем себя по скуловой кости ближе к уголку века. Чёрный зрачок сливается с радужкой, идет радужными переливами, как лужа с бензином. В темноте Чанбину, должно быть, не видно. — А у Джинни были зеленые глаза. Такие… темно-еловые. Как лес. Как крыши домов. Как огуречный смузи. — Джисон, — мягко говорит Чанбин. — Я никогда не смог стать бы, как он, — просто подытоживает Джисон, печально улыбаясь. Нет в нем искренности, нет человеческих эмоций. Все такое… Будто говорит о том, что ел на ужин. Это пугает. Это страшно — видеть мертвое, но понимать, что оно все еще живет. — Я любил его больше жизни и больше себя. Но он умер, а я остался. И мне хотелось быть им. Я идиот, прости. Ты переспал с мертвым парнем, Чанбин. — Джисон, — звучит уже напористей. Ему кладут руку на плечо. Чанбин заглядывает в лицо: — Ничего, что я тебя касаюсь?.. Джисон не отстраняется. Ему кажется, что он говорит с Хенджином, и это чувство не пропадает. — Ничего. Только не пыряй меня ничем, пожалуйста. Я чую нож у тебя в кармане. — Вот черт, — расстраивается Чанбин будто совсем искренне. — Блять. — И татуировки, — тянет рассмеяться. Охотник и мертвец стоят перед подъездом и пытаются понять, кто они друг другу. Сюр. — И кольца твои из серебра, и вода святая, и соль в пакетике… Ты прожженный, Чанбин, признаю. Но у всех свои слабости. — Я, честно скажу, в ужасе, — Чанбин смущенно улыбается половиной рта. Зажигается над головами фонарь желтой картонной луной. В его свете видны человечьи морщины: глубокая на лбу, мимические у рта и сухие, возрастные — в уголках глаз. Но Чанбин все равно глядит без ненависти. Без жалости. С понимающим теплом. — Но я с самого начала подозревал, что с тобой что-то не так… Как будто чужая душа в теле, сечешь? Да и твой образ слишком… Идеальный. Ни прыщика, ни волоска. Я подумал даже, что ты и есть такой, но все равно чувствовал подвох. Я хорошо разбираюсь в людях… — Но я не человек, Чанбин, — тихо говорит Джисон: их могут услышать случайные прохожие. — Твоя работа — убивать таких, как я. Тут не попрешь. — Но ты все равно пришел, — поднимает брови Чанбин. Джисон закусывает щеку изнутри; туше. — И ты меня не боишься, и я тебя не боюсь. Не думаешь, что мы слишком старые и уставшие, чтобы выяснять отношения и можем как-нибудь пропустить эту часть? И перейти к той, где мы, наконец, целуемся?.. Джисон пару раз моргает, пушистые ресницы опускаются на кожу. Если бы сердце билось, сейчас бы точно выскочило из груди. Чанбин ужасно красивый. Он вспоминает слова Чана. «Только не силком». — У меня есть… Кое-кто, — раскрывает последнюю карту Джисон. — Я ему принадлежу. А он — мне. Чанбин хмурится: — Что ты имеешь в виду? — Боюсь, ты не поймёшь, — перевертыш тянется за сигаретной пачкой и спустя пару чирков зажигалкой из дрожащих пальцев, закуривает. — Мы — одно целое. Так сложилось. — Я не догоняю. — Он хочет познакомиться с тобой, Чанбин, — выдыхая дым, говорит Джисон. — Тут либо пан, либо пропал. Чанбин уже давно пропал. Со вчерашнего вечера — с того самого знакомства в баре. Он понимает, о чем Джисон говорит, спустя пару долгих секунд, а потом конкретно зависает. Всего можно было ожидать — но не такого. — Ничего не будет, если ты не уверен, душа моя, — успокаивает его Джисон, видя колебания. — Я исчезну, и словно ничего не было. Живи дальше своей жизнью, охоться, собирай грибы… Будь человеком, оставайся им всегда. — Нет, сейчас я не хочу думать вообще, — тихо ворчит Чанбин. — Я хочу быть с тобой. Понимаю это всем сердцем, черт его дери. — Тогда поедем? — Джисон перехватывает чужой взгляд. Ему нужно услышать «да», и он его слышит. — Мне надо зайти домой, — Чанбин разводит руками с вонючей сумкой. — Помыться, привести себя в порядок… Подождёшь? — Разумеется, — Джисон с усмешкой тащится к машине, и, когда Чанбин со сложным лицом отчаливает к подъезду, орет вслед: — Торт к чаю нести необязательно! Чанбин, будто солдат, справляется с домашними делами за двадцать минут. Спускается, одетый в темную футболку и джинсовку поверх. Джисон думает, что, верно, какое-то оружие он сто процентов взял с собой. Когда садится на пассажирское сидение, то приветственно хмыкает. Человека все-таки интересует ответ на один вопрос. — Что ты имел в виду, когда сказал, что принадлежишь этому твоему… — Любовнику, — любезно подсказывает Джисон, пристегиваясь и заводя мотор. Чанбин фыркает, как кот: — Ну да. Пусть так. Ты же не вещь, чтобы тобой владели, ты принадлежишь только себе. — Так-то оно так, — кивает перевертыш. — Но он мне настолько необходим, что я буквально не смогу без него существовать. А он без меня не выдюжит. — И разве это нормально? — хмурится Чанбин. — Звучит как-то созависимо, не находишь? — Ну, когда я был мелкий, я тоже всякое такое говорил, — барабаня пальцами по рулю, отвечает Джисон задумчиво. — Типа, вот, он такой токсичный собственник, а я дохуя жертва, раз так от него завишу… А потом просто понял: да раз это работает для меня, почему бы и нет? Мне нравится ему принадлежать. Не как вещь, как часть его сущности. Это сложно объяснить. Но в то же время я практически с ним не живу и не вижу его. Я… — Джисон проворачивает руль, направляясь к центру. — Я всегда могу вернуться к нему. Вернуться домой. Чанбин качнул головой. Ему явно сложно было понять хитросплетения нечеловеческих отношений существ, которые прожили уже парочку его жизней и которые выживали в своем собственном пузыре, со своими особенными социальными нормами, отличными от человеческих.+
— Ты будешь чай? Чанбин с порога впадает в ступор: квартира огромная. Высоченные потолки, дорогая подсветка, белый мраморный пол, техника, вмонтированная в стены, множество комнатных растений, тонкой вязью повсюду ловцы снов — непростые, из золотых ниточек. Панорамные окна с видом на реку и мост, с блэкаут-шторами. Слишком большая, пустоватая квартира. Ей не хватает обжитости; подобно комнате Джин- Джисона в отеле. В коридоре валяется знакомый кожаный рюкзак. А еще там стоит утомленного вида мужик с крохотным розовым чайничком, прижатым к груди. — Это Бан Чан, — говорит Джисон, пихая Чанбина локтем в бок. Чанбин давится неожиданностью: — Так я его знаю! Широкое, скуластое лицо Чана быстро трансформируется из серьезного в растерянно-улыбчивое: — Ты — грибник. Я тебя вывел. — У меня прекрасная память, — Чанбин потирает затылок, смущается под слишком прямым взглядом. — То есть девочка, которая убегала… — Это был я, — лыбится Джисон, тесня их обоих в коридоре. — Вел тебя на растерзание волку, только вот волк — моралист и веган. — Оборотень, — хлопает себя по лбу Чанбин. — Из-за твоих долбанных перчаток не обжегся о серебро? — Перчатки из шкуры яка, — кивнув, сказал Чан. — Очень плотные. А ты сегодня без колец. Не будешь меня убивать? — Посмотрим, — и протягивает кисть. — И ты меня не ешь, пожалуйста. Чан пожимает ему руку, и Чанбин видит, что при хорошем освещении в его глазах преломляется свет, как у большого животного. Оборотень выглядит уставшим; темные волосы зачесаны от лица, стрижка старая, синяки под глазами и потрескавшиеся губы. Он идет ставить чайник, словно Чанбин просто в гости пришел. А Чанбин прекрасно знает, зачем он здесь. И ради чего. — Он может так не выглядеть, но он один из самых опасных оборотней в Азии, — шепотом держит в плотнейшем курсе Джисон, когда они втроем рассаживаются за столом из красного дерева. Чан закинул в рот два кубика сахара: — Не лучший способ наладить его доверие ко мне, Сони, — спокойно заметил он. — Где твоя стая? — спрашивает Чанбин. — Почему у тебя никого нет? — имея в виду свойственную волкам стаю, никак не в попытке задеть. — У меня есть Джисон, — Чан пожал плечами. На нем водолазка, облегающая бицепсы, грудь и узкую талию. Чанбин пытается смотреть ему в глаза, но Чан имеет свойство прожигать взглядом очень прямо и честно, и тяжело поддерживать с ним зрительный контакт. А его тело завораживает, во рту сохнет. — Разные… Приходят и уходят. Я дам приют всем, кто попросит. Спрячу, помогу сбежать из страны, подлечиться. Но надолго никого не оставляю. — Почему? — Полы пачкают, — вставляет Джисон с полным ртом сушеной вишни в меду. Чан вздыхает: — Потому что в нашем мире каждый должен уметь выживать сам. Я — не скорая помощь и не карманный психолог. Помочь помогу, но я одиночка. — Не считая меня! — Не считая Сони, — лицо смягчается, когда Чан на него смотрит. Тянется огромной ладонью и треплет бесцветные пряди. Джисон с набитым ртом ластится к нему, словно песик. Чанбин наблюдает. — Он мой. — Не будешь ревновать? — уточняет Чанбин. Он делает глоток черного чая с чабрецом и автоматически облизывает губы. Чан следит за ним, не моргая. Улыбается, будто они ужин обсуждают. — Ты не представляешь, сколько мне лет. Сколько я пережил и увидел. Любимых не ревнуют — любимых любят. Если ты сам хочешь… Что угодно может произойти. Несмотря на чай, во рту пересыхает. Чанбин почему-то уверен, что Чан не стал бы его травить. Волк сидит, оперевшись подбородком на кулак, и неприкрыто с ним флиртует. Джисон наблюдает из-под полуприкрытых век, будто вот-вот набросится. — Стоп-слово? — спрашивает Чанбин прямо. — «Ласка». — Я всегда смогу уйти? — В любую секунду, — Чан поднимается из-за стола. — Пойдемте. Не позволю осквернять мою кухню. — Педант, — закатывает глаза Джисон. — И вот так всегда. Его лапку у себя на талии Чанбин ощущает уже когда они перемещаются в спальню; он может поклясться богом, что никогда не видел такой огромной кровати. Простыни и покрывало белые, три подушки… Они знали, что я соглашусь? За панорамными окнами переливается огнями город и уже совсем стемнело. Это был длинный день. Голова немного кружится, он ощущает некую неловкость. И страх. — Не боишься, что мы тебя сожрем? — низким голосом интересуется Чан, улыбаясь. — Убьем, — нежно продолжает Джисон, наклонив голову. Его волосы из светлых становятся черными-кудрявыми, потом синими, потом снова светлыми, а глаза как есть — темные. — Растерзаем на кусочки. — Боюсь, конечно, — спокойно отвечает Чанбин, не поддаваясь на провокации. — Но рискну, пожалуй. — Человечишка, — шипение раздаётся очень близко, и неспроста: Джисон уже у самой глотки, он просто безумно красивый и отталкивающе-мерзкий одновременно. — Бесстрашный мальчик. — Мне нравится его смелость, — ладонь Чана прикасается к спине и посылает тепло, словно грелка, наполненная горячей водой. — Ты мне нравишься, — это уже Чанбину. Чанбин не знает, откусит ли ему Чан руку за то, что он планирует сделать, но он хватает оборотня за ворот водолазки. Тот ошарашено моргает, когда Чанбин притягивает его к себе и выплевывает прямо в лицо: — Не смейте говорить обо мне так, словно я слабее. Словно меня здесь нет. Я знаю, чего хочу. — И чего же ты хочешь, человек? — голос зверя заставляет встать дыбом волосы на затылке, и одновременно с этим почуять жар в паху. Чанбин отвечает: — Я хочу тебя. Поворачивается в профиль к Джисону, сощурившему черные глаза до двух щелочек: — И тебя тоже. — О, душа моя, — широкая джисонова улыбка вообще не дружелюбная из-за острых зубов. — Это можно устроить. Чан перехватывает его кисти и качается вперед: — Обещаешь слушаться? — Нет, — говорит Чанбин честно. — Мне подходит. Когда хвойный запах чановых волос кажется невыносимым от близости, Чанбин обреченно выдыхает. — Я просто надеюсь, что мне не будет скучно, — тянет Джисон, словно ноющий подросток. А Чан подбирается весь: темнеет, угрожающе улыбается, показывает клыки. Вместо ответа он обхватывает Чанбина за шею. Жест получается мощный, ни разу не флиртующий или нежный. Собственнический. Прикосновение того, кто сильнее. Не успевает Чанбин испугаться красновато-янтарных огоньков в животных глазах, Чан его целует. Сминает под собой, обхватывает поперек ребер, жарко выдыхает до гортани. Чанбин отвечает, как может, хотя тут его ставят в принимающую позицию с порога, и не сказать, что ему это не нравится. Чан смотрит прямо на него, когда целует; чужое лицо расплывается, но он скашивает взгляд и видит Джисона. Тот глядит, не моргая. Чёрное в его зрачках расплывается на весь белок, будто две дыры в черепе продавили. Джисон улыбается. Зубы у него острые. Чан всасывает его язык, — не успевает Чанбин задохнуться, — отпускает, переходит на нижнюю губу. Его ручища сжимает так сильно, что, кажется, вот-вот сломает ребра. Сердце колотится у Чанбина в районе кадыка, заполошным ритмом бессилия разливаясь по немеющим конечностям и темнеет в глазах: от недостатка кислорода. И он делает то, что имеет смысл в данный момент: он хватает Чана за волосы и изо всех сил тянет от себя. Назад. От неожиданности Чан замирает и даже получается оторвать его прочь, но вместо того, чтобы убежать в ужасе, Чанбин облизывает губы от чужой слюны, сглатывает, и быстро прижимается к нему снова. В каком-то отчаянном, диком поцелуе. Он закрыл глаза, но он чувствует, как волк скалится. Он закрыл глаза, но он видел, как Джисон плотоядно глядит на них. Он чувствует самой кожей жар, исходящий от Чана. Он чувствует колким холодом на затылке острые пальцы Джисона. И когда он распахивает веки, Джисон уже в опасной близости. Уже в нескольких сантиметрах. Ему вот вообще не скучно, потому что он агрессивно хватает Чанбина за подбородок и целует сам. Чанбин оказывается зажат меж двух зол. Меж двух огней. Меж двух чудовищ, алчно желающих его и его тело. И онне
против.
Это даже не секс; это отчаянный побег, драка, совпадение кусочков пазла, мозаики, разбитого стекла. То, что между ними — ненормальное, предписанное, холодное и липкое. Словно яма с мокрыми листьями в промозглом осеннем лесу. Чан тянет за ремень брюк, и Чанбин тут же снимает их. Джисон коготками цепляет футболку; ее он стягивает тоже. У Чанбина широкие плечи и бицепсы, плотное телосложение, он как маленький танк. Но Чану ничего не стоит подхватить его на руки и уложить на Джисона, как кофту — на кресло. Джисон тут же обнимает поперек живота, щупает, сжимает грудь, заставляя сомкнуть зубы, чтоб не застонать. Джисон не дышит — Чанбин не знает, как не заметил этого ранее. Но он облизывает ему заднюю часть шеи, мочку уха, плечо, а спина упирается в его ледяное тело, уже обнаженное; Джисон — магическая тварь. Он расслабляется в нем и его холоде. Чан же опускается к чанбиновым ногам, уверенно улыбаясь. — Мне нравится, — мурлычет Чан, и касается губами у коленной чашечки. Чанбин судорожно вдыхает. У них с Джисоном явно одинаковые замашки, и они сводят его с ума. Чан целует снова, уже выше, где-то в прямую мышцу бедра, и всего аж прошивает. Не просто возбуждением, а напряжением. Высоким и серьёзным. Чан смотрит с улыбкой. Все было бы куда проще, если бы он не улыбался. Потому что никто не целовал Чанбина в бедра так, и он не находился в руках другого парня одновременно, того, что мягко целует тыльную часть шеи. Чан забрасывает его ногу себе на плечо, будто она ничего не весит. Будто весь Чанбин ничего не весит. С ним, Чанбин чувствует себя маленьким и легким. Ему не страшно и ничто не смущает. Когда Чан смотрит, это ощущается, словно, кроме Чанбина, в мире нет вообще никого. Чан может легко перекусить ему бедренную вену. Но вместо этого он отчего-то мажет носом по нежной коже, как если бы ему было все равно, что Чанбин — человек. Ему должно быть страшно от того, что волк-оборотень с огромной силой целует его бедра. Ему должно быть неуютно в бледных с черными прожилками руках перевертыша, пахнущего сушеной вишней. Он должен испытывать гнев, отвращение, желание убивать. Но ничего такого попросту нет. Все, чего Чанбин прямо сейчас хочет — отдать все свое тепло им. Просто отдать. Что взамен? Обыкновенное доверие и, быть может, любовь. Укус во внутреннюю часть бедра отзывается горячим жаром. Отпечаток почти человеческий: за исключением практически незаметных синяков от клыков, которые тщательно зализываются и зацеловываются. Чан покрывает засосами бедра, подбираясь все ближе и ближе. Чанбин только запрокидывает голову (как раз Джисону на плечо), и стонет. — Он хорош, — комментирует Джисон, и непонятно, кого он имеет в виду. Чан кусает в последний раз, зализывает укус, целует поверх, улыбается по-волчьи: — О, да, — и щурится еще. — Очень хорош. В тот момент, когда Джисон опускается поцелуем Чанбину за ухо, Чан целует его в губы. От этого всего внутренности расплавляются горячей лавой. — Я хочу, чтобы ты его выебал, — спокойно говорит Чан в поцелуй, отстраняясь на пару сантиметров. Сразу понятно, кого он имеет в виду: Джисон обнимает крепче. Пошлые слова обжигают челюсть: — Сделаешь это для меня? Чанбин может только посмотреть в абсолютном экстазе, и судорожно кивнуть, но тут он вспоминает о договоренности и сорванным голосом сипит: — Да… Да, окей. — Умница. Если Чанбин сейчас ощущает себя мягким воском, с которым эти двое могут сделать что угодно, то Джисон — это фитиль, а Чан — зажигалка. Он принимает еще один поцелуй от Чана и поворачивается к Джисону. У того — совсем дикий взгляд, язык касается губ, рот приоткрыт. Осоловело Чанбин наблюдает, как его одежда идет пузыриками и исчезает. Сраная магия, чтоб ее. — Не так хорошо, как тело Джинни, — Джисон проводит ладонью по своему животу. Худой, но не такой истощенный, как Хенджин, проступают мышцы на руках и груди, в подсветке заметны шрамы. — Но я могу превратиться, если хочешь. — Ты мне нравишься куда больше, — говорит Чанбин искренне, и надеется, что Джисон эту искренность примет. Тот хмыкает: — Вы с Чаном — два сапога пара. Давай уже, иди сюда… Чанбина не надо просить дальше. Он целует Джисона в ключицы, в белую, будто мел, кожу, подхватывает его под спину, чтобы поднять на весу и притянуть к себе. Джисон извивается, как угорь; от него слышны тихие вздохи и ругательства шепотом. Чан перебирается на другую сторону кровати и помогает Джисону перевернуться на живот так, чтобы он смотрел Чану в лицо, а спиной был повернут к Чанбину. Тот не упускает возможности пару раз поцеловать выступающие позвонки; Джисон — удивительная тварь. Все, что отталкивает, в нем привлекательно. Джисон нарочно провоцирующе водит бедрами и выпячивает задницу: слишком бесстыже, Чанбин ощущает, как щеки горят… — Мне надо тебя растянуть? — уточняет он для проформы. Чан протягивает ему смазку с презервативами и, посмеиваясь, качает головой. — Анатомически я могу растянуться сам, но, даже если я был бы человеком, — он обвивает шею Чана руками, не переставая прогибаться перед Чанбином в пояснице. — Меня уже сегодня кое-кто… — Не позорь меня перед людьми, умоляю, — фыркает Чан. Перед тем, как начать, Чанбин, движимый неясным любопытством, прикусывает тонкую кожу на джисоновом плече. Засос расплывается пятнышком; не розовато-красноватым, а чёрным. И синяк останется черный. Джисон поворачивает башку и рычит: — Блядь, да вставь мне уже! Сколько можно… Чан ловко берет его двумя пальцами за щеки, смешно сдавливая, и заставляет смотреть на себя: — Потерпи, милый, — в его голосе, помимо мурчащих нот, еще и металл. Чанбин видит, как плечи Джисона дергаются, а позвоночник выпирает. Тот весь аж ощетинивается от слов Чана. Чанбин вздергивает брови. Чан продолжает: — Ты же сможешь продержаться подольше? Прерывистый вздох. Чанбин, нарочно дразня, прижимается членом к ложбинке меж ягодиц, но не входит, елозя вверх-вниз. Джисон дергается. Чан улыбается: — Так сильно хочешь?.. Чанбин внезапно понимает, что именно завело Джисона, и вспоминает, что сболтнул сам, когда они трахались в отеле. Он наклоняется к острому уху и шепчет туда, глядя одновременно Чану в глаза: — Будь хорошим мальчиком. Имей терпение. Чан одобрительно кивает, Джисон же роняет голову на свои скрещённые локти и кисти, стонет: — Бля-я-ядь… — а как только Чанбин все же входит, вскидывается и ахает. Чан подхватывает его в свои объятия. — Ему нравится пожестче, — поясняет он вслух. — Можешь особо не сдерживаться, он примет все, да, милый? Тихий, покорный стон. У Чанбина в груди разбивается плотина, сносимая бурным потоком. Ему кажется, что все сущее — это спина Джисона, лицо Чана, и тесный, сжигающий жар во всем теле. Когда он толкается уже агрессивнее и быстрее, входя на середину длины, Джисон шепчет: — Глубже… Он мягкий и горячий, и в него действительно очень приятно входить. Чанбин решает не церемониться и толчком втрахивает его в Чана. Джисон зажмуривается, стонет, Чан обнимает его за плечи: — Попробуй медленный темп, — с нехорошим лицом советует он Чанбину. Тот пьяно кивает. Джисон сводит брови в молящем жесте: — Я не смогу, Чан, я не выдержу… — Выдержишь, милый. Ты сможешь. — Потрогай меня… — Нет. Потерпи. Давай же, ты так хорошо держишься, — и Чан продолжает шептать ему нежности прямо в лицо, и целовать, и при этом жестко удерживать за запястья, не позволяя к себе прикасаться. — Выдыхай, любовь моя. Выдыхай. Тварь умоляет и дрожит, подмахивает бедрами, чтобы Чанбин трахал глубже, а тот цепляется пальцами и старается выровнять дыхание. Он не видит джисонова лица, поэтому не знает, под тем ли углом входит; однако в какой-то момент стоны становятся громче, а Чан поднимает голову от мокрого лица Джисона и кивает, мол, ускоряйся. Чанбин его слушается. С каждым шлепком и толчком у Джисона все сильнее дрожат бедра. Он падает на локти, хочет выгнуться еще сильнее, хотя происходящее и так похоже на обряд экзорцизма, но Чан со спокойной жестокостью заставляет его выдерживать положение на четвереньках, не позволяет тереться членом об одеяло. Джисон умоляет. Чан непреклонен. — Сдерживай себя. — Я не могу… — из искусанных губ слышен всхлип. — Я не могу думать. — Значит, Чанбин все делает правильно. Ты как, дорогой? — это уже Чанбину. Тот чувствует, что в ушах сильнее шумит кровь и что он вот-вот кончит: особенно учитывая то, как отчаянно Джисон вокруг него сжимается. — Я тоже уже почти, — честно бросает Чанбин на выдохе. Чан поднимается с колен, наконец, давая Джисону обессилено рухнуть, и тянется к Чанбину. Целует его быстро и говорит: — Тогда заканчивай. Такое чувство, что только слов Чана и не хватало, чтобы завершить эту сумасшедшую гонку. Чанбин быстро наклоняется над Джисоном и судорожно толкается сильнее: в последние, завершающие разы. Тот лицом зарывается в простынь и изнутри очень сильно пульсирует. Чанбин замечает, что бессознательно нашел его руку и сжал, переплетая их пальцы вместе. Он отстраняется, все еще с мушками перед глазами, и попадает прямо в безжалостные объятия Чана. Тот умело убирает волосы с потного лица: — Ты очень красивый, Со Чанбин. — Ты… тоже… — сипло шепчет Чанбин, только что имевший лучший секс за последние три года. Чан будто слышит его мысли и улыбается своей особенной, покровительской и в то же время до мозга костей странной улыбкой. — Пойдёшь на еще один раунд? Чанбин моргает. Он аж подбирается, выпрямляется, смотрит на Чана, недоуменно вскидывает брови. Тот поясняет: — Займись со мной сексом. Так понятней? — Блядь, Чан… — Что? Испугался? — на понт берет, как пить дать. — Водички принести? — Иди нахуй, — Чанбин стягивает презерватив, завязывает узлом и кидает на пол: под недовольный взгляд Чана. Поворачивает голову к Джисону: — Ты в порядке? Тот обессилено кивает. Чанбин — обратно к волку: — Думаешь, я не смогу тебя трахнуть потому, что ты оборотень? Ошибаешься, Чан-и. Чан облизывает губы. — Докажи. И движется вперед первым. Вместо поцелуя неожиданно кусает: в кадык, запрокинув голову Чанбина к потолку. Укус прошивает болью. Больно куда сильнее, чем ранее. От неожиданности Чанбин шипит. Чан внимательно изучает его глазами: — Не делать так больше? —…нет, — после недолгого раздумья говорит Чанбин тихо. — Укуси меня еще. Сильнее. — До крови? — Если сможешь. Чанбин всегда подозревал, что он немного фриковатый. Постоять под обжигающим душем, не заматывать ожоги на пальцах, не затыкать нос, когда идет кровь — это про него. Но он никогда бы не подумал, что его так будут заводить простые, хотя и очень сильные, укусы. Чан кусается не на шутку: с верхней и с нижней челюсти видны клыки. От каждой острой вспышки боли Чанбин дергается, и в паху у него снова тяжелеет. Справедливости ради, Чан кусает только за мягкие места, не приближается к венам или костям. Плечи, грудь, низ живота и бока, бёдра — он искусывает все там. Кое-где проступает кровь. Джисон, занявший позицию наблюдателя, садится и глядит загипнотизировано. — Красиво, — шепчет он, пальцами размазывая каплю крови по груди Чанбина, недалеко от соска. — Тебе разве не больно? — Плевать, — Чанбин изо всех сил сдерживает стон, потому что Чан целует его прямо в пах. — У меня сейчас член лопнет, Чан, давай сделаем хоть что-то, умоляю… — Раз умоляешь, — волк с ухмылкой стирает кровь со рта. Из-за этого всего его губы яркие и красные. Выглядит угрожающе. — Хочу быть к тебе лицом. Джисони, поможешь? — Если разденешься, — замечает Джисон. — Ты один до сих пор в кофте. Чанбин, снимай. Чан хихикает и почему-то краснеет, когда они в четыре руки стаскивают с него водолазку. И тут стоит прояснить: Чанбин и сам считает себя подкачанным, и часто видит качков в зале, но Чан — это вообще другая песня. У него удивительно узкая талия и сухой, вжатый пресс. Чанбин проводит по мышцам рукой, надавливая на бархатистую кожу. — Великолепный, — говорит его мысли Джисон. — Я сам каждый раз удивляюсь, какой же ты… — Да ладно вам, — Чан быстро перебирается в изголовье кровати и тащит их обоих за собой. — Сони, растянешь меня, милый?.. Джисон смотрит, и на глазах становится еще бледнее. Его уши окончательно заостряются, а лицо даже теряет человеческие черты: брови, скулы и нос смазываются. Он немного напоминает кузнечика, саранчу, инопланетянина из фильмов или древнеегипетскую фреску. Чанбин невероятным усилием воли подавляет желание прыгнуть на Чана, задавить собой и сделать что-то грязное. Он не знает, как у Джисона хватает выдержки взять смазку. Наверное, опыт… — Расслабься, — тем временем командует Джисон, подняв одну ногу Чана за колено. Тот ложится набок и послушно вытягивается, расслабляя мышцы. Чанбин не может не смотреть; но он подползает ближе, осторожно касается чанова члена, чтобы сгладить неприятные ощущения. Чан стонет. Не как Джисон: высоко и вокально, и не как сам Чанбин: низко и тихо, а по-своему, глубоким голосом, не стесняясь быть шумным, не боясь показаться беззащитным, он раздвигает ноги, откидывается на спину. Его член лежит на животе; это очень красиво. Чанбин ловит себя на мысли, что, несмотря на весь пиздец, который сейчас происходит между ними тремя, все это — очень и очень красиво. Джисон запускает в него два пальца разом, ладонью вдавливая бедро в кровать. — Узкий, — непонятно кому говорит он. — Ебануться. Чанбин абсолютно с ним согласен. Ебануться. Он никогда не знал, что ему будет нравиться просто наблюдать за тем, как один парень трахает другого пальцами. Джисон явно знает тело Чана, как свое, судя по тому, как тот краснеет и дышит тяжелее, быстро находит простату и растягивает его, разводя пальцы внутри. Чан закрывает лицо локтем. Чанбин тут же убирает его руку от лица, приближается до критического расстояния в три сантиметра к чужим губам: — Я хочу трахнуть тебя так сильно, чтобы ты умолял меня остановиться. Чтобы ты не мог ходить. Чан хватает его за волосы: — Бинни… — верно, Джисон что-то делает с ним снизу, потому что он дергается и закрывает глаза. Чанбин чувствует, как улыбается. «Бинни» его обычно никто не называет. Джисон мастерски контролирует чужое возбуждение, не позволяя даже приблизиться к оргазму, растягивает, иногда целуя в живот, а Чан каждый раз вздрагивает. Через несколько долгих минут он поднимает черные бензиновые глаза на Чанбина и говорит негромко: — Готово. Твою мать, у меня тоже встал… Снова. — Как ему нравится? — интересуется Чанбин так, словно Чана здесь нет, перебираясь к его бедрам. Джисон же, напротив, садится в изголовье и кладет свои тонкосуставчатые пальцы-веточки Чану на шею. — Без презика. Будь с ним помягче, и он расплавится, но будешь с ним пожестче, и он… — Заткнись, Джисон, — смущенно шепчет Чан, закрывая глаза ладонями. — Боже… — У тебя был шанс заткнуть меня, — издевательски подмечает перевертыш. — Теперь моя очередь. Чанбин мог бы слушать их переругивания часами — они ужасно его заводят. Двое нелюдей, знающих друг друга уже десятилетиями, наверное, столько раз сходились и расходились, и ему правда интересно, как они ссорятся, если это звучит так по-семейному интимно. Он совершенно случайно говорит последнюю фразу вслух. Чан распахивает глаза, Джисон хохочет: — Когда мы ссоримся, мы либо ебемся, либо деремся, тут ты прав. Возможно, нам нужен кто-то более рациональный, чтобы каждый перерыв в отношениях не был похож на межрегиональный военный конфликт. — Или ты просто не будешь таким упрямым ослом, — доносится от Чана. Несмотря на диалог, у него по-прежнему стоит. Очаровательно. — Не будь я таким упрямым, тебе бы не перепал шанс увидеть этого мужика, — и Джисон быстрым движением проводит пальцем по чанбиновой груди, словно тот — его собственность. — Не только увидеть, — хмыкает Чанбин, устраиваясь между бедер Чана. Джисон растягивает губы в улыбке, насекомое-инопланетное лицо его становится жестче: — И попробовать на вкус… Чан движется ближе, чтобы было удобней. Чанбин аккуратно придвигается вплотную и прижимается к входу, наблюдая за чужим эмоциональным лицом. В отличие от Джисона, с которым у него был какой-никакой опыт, он практически не знает, что понравится Чану. Не удовлетворить кого-то — худшее, что вообще может произойти, поэтому он говорит: — Скажи мне остановиться, если вдруг что. Чан улыбается мягко и почти по-братски, если бы не блядское облизывание нижней губы, на которое Чанбин залипает. — Я прочнее, чем ты думаешь, дорогой. Не сдерживайся. Джисон пугает, когда языком проходится по сережке-кольцу в ухе Чанбина. Мурашки идут по спине, когда он сжимает ягодицу Чанбина и шепчет нечто настолько грязное, что даже представить себе невозможно. У Чанбина немного темнеет в глазах. Он прижимает головку ко входу. Чан зажмуривается. Когда Чанбин входит, все, о чем он может думать, так это о том, что на месте его члена только пару минут назад были пальцы Джисона. Блядь. Вводить тяжело, и Джисон был прав — узко, к тому же, Чан будто нарочно сжимается, не расслабляется, подрагивает и что-то мычит. У Чанбина член скорее широкий, чем длинный; он раздвигает ягодицы, чтобы было удобней. Даже когда входит почти до конца и выдыхает, Джисон не перестаёт на них пялиться. Чан сильно сжимает его бедрами. Его собственный член блестит от предэякулята, руками он хватается за одеяло, но не касается себя. Шепчет: — Большой… Черт… — И я о том, — с усмешкой говорит Джисон. — Ты привыкнешь, Чани. Просто немножко расслабься, вот так… Чан кусает себя за губу, и Чанбин входит полностью, поддерживая его под задницу, поднимая таз выше. Он толкается раз за разом в душную теплоту, чует, как по паху стекает смазка и слышит хлюпающие звуки, от которых кружится голова. Чан вообще не такой, как Джисон — по ощущениям все другое. — Здесь? — низко цедит Чанбин, двигаясь грубее, так, чтобы было больно. В ответ ему — только приглушенный стон. — Словами. — Попробуй приподнять меня… Чуть выше. Да. Да, боже… Судя по реакции, он дотягивается до простаты. Остаётся только зафиксировать Чана в этом положении: таз сильно приподнят в чужих руках, покрасневшее лицо снизу, глаза полуприкрыты. От тяжелого дыхания поднимается и опускается грудь. Джисон берет его за горло. — Готов? — быстро спрашивает он. Чан тут же кивает, и Джисон сжимает пальцы. Чанбин слышит приглушенный влажный хрип, и чуть не кончает в этот же самый момент. Просто от звука. Джисон душит не на шутку, у Чана на лбу вздуваются вены. Вторая рука Джисона — в темных волосах, гладит, лаская, в контраст жестокости. Подчиняясь чужой извращенной игре, Чанбин набирает темп почти до безумия. Он никогда не ебал кого-то с такой скоростью, но, судя по тому, как реагирует тело Чана, ему нравится. Задушенный, оборотень открывает пасть, с клыков капает слюна, глаза закатываются, а бедрами он начинает активно подмахивать. Чанбин понимает, что держит его за задницу так сильно, что чуть не до крови врезается ногтями. У него самого в паху ломит: второй оргазм подряд всегда болезненный, Чан слишком узкий и жесткий, а Джисон все так же неумолимо продолжает перекрывать ему кислород. — Как долго ты сможешь продержаться без воздуха? — слышен его нежный голос. — Хочешь кончить? Так быстро, а, Чан? Ответить тот все равно не может. У Джисона атрофирована нежность, атрофирован стыд. — В другой раз ты не отделаешься так просто, душа моя, — Чан вцепляется пальцами с удлинившимися когтями в душащую руку, но все равно не просит остановиться. Темп сносит Чанбину башку, и он слышит джисоново тихое: — Чанбин кончит тебе внутрь. «Ебанный пиздец», — проносится в голове у Чанбина, когда он понимает, что держаться больше не сможет: у Чана уже побагровело лицо. В момент наибольшей асфиксии он действительно кончает; сперма разливается по прессу и стекает вниз, Джисон убирает руку, а Чанбин все вдалбливается в излишне чувствительное тело, заставляя Чана всхлипывать. Перед оргазмом он так же, как ранее, прижимается ближе, но на сей раз, его обнимает Чан. От этого всего Чанбин заканчивается, как человек; он лежит несколько секунд, не в состоянии разогнать тьму перед глазами, заполняющий чужое тело собой, дрожащий, вымотанный. Отстраняется только при помощи Джисона: сам бы точно не смог. Краем глаза, доставая член из Чана, он видит, как из пульсирующей дырки вытекает его сперма, и от этого по всему телу проносится пост-оргазменная теплая волна, плавно переходящая в вымотанную усталость. Чанбин плюхается рядом с Чаном и Джисоном. Дыхание не восстанавливается; укусы на груди, животе и бёдрах начинают зудеть и ныть от того, что на них попали сперма и пот. Ему невозможно лень двигаться, а Джисон запускает пальцы ему в волосы. — Живой, человек? — К сожалению, да, — хрипит Чанбин. — После такого не грех убить себя. Я буквально попробовал в жизни все. — Пока не все, — слышится от Чана: из-за пережатого долгое время горла его голос проебан, и это звучит ахуенно хорошо. — Я пока не видел, как ты можешь оседлать меня. — Пожалуйста, — Чанбин закрывает глаза, устало посмеиваясь. — Я не смогу возбудиться еще один раз. Это физически невозможно, я умру от ебли. Джисон хмыкает. Чан, наконец, садится и бегло осматривает их обоих. — Боги, — слышится от него. — Я за перекисью водорода и йодом. Блядство. Секундами позже, паузой, которую Чанбин пропускает оттого, что находится в абсолютной пустоте, чувствуется, как щиплет на коже. Чан нежно, аккуратно обрабатывает раны перекисью, и лицо у него расстроенное. Чанбин накрывает его руку с ватным диском своей: — Только не кори себя, — журит он. — Мне это было нужно. — Не хочу, чтобы вам было больно. — Все в порядке. Мы в порядке, Чан. Царапины, тем не менее, тщательно обрабатываются и заклеиваются пластырями. По-хорошему, надо бы в душ. Но Джисон, будто осьминог, обхватывает Чанбина руками и ногами и беспардонно зевает прямо в ухо. — Давайте спать, — просит он. — Мне хочется подремать. Чан снова уходит на кухню, возвращается с бутылкой воды, которая идет по рукам, и укладывается с другой стороны от Чанбина. Еще раз оглядывает их, лежащих в обнимку, будто подростки, с ног до головы и тихо шепчет: — Мои мальчики… Голос у него почти неслышный и покровительственный. И непонятно, приравнивает ли он Чанбина только из-за секса, или тут что-то большее; неясно, что будет дальше; неизвестно, можно ли Чанбину остаться. — Я не хочу уходить, — шёпотом, себе под нос бормочет Чанбин, щекой прижимаясь к расслабленному животу Чана. Чья-то рука треплет его волосы: неважно, чья. — Не уходи, — слышен голос Чана. — Пожалуйста, не уходи. — Я согласен, — тут же откликается Джисон. — До утра? — уточняет Чанбин. Чан говорит с улыбкой: — До скольки потребуется. И больше, наверное, Чанбину и не нужно знать. Руки Джисона, обнимающие его поверх ноющей груди, ледяные, Чан — контрастом горячий, как печка. Он еще раз целует его в ребра, слышит смешок и закрывает глаза. Они лежат так близко: вымотанные, опустошенные, отлюбленные. Никто его тут не убьет. Никто не причинит вреда. Все рядом — в одной кровати, в одном тандеме, в одной жизни.+
I.N.: слушай хен I.N.: я понимаю, что щас пять утра, но я умираю от любопытства I.N.: до того, как ты ушел в отпуск, я погадал на тебя на таро, да, я знаю, ты просил этого не делать, да, ты прав, мне похуй на твои просьбы I.N.: но мне выпало, что у тебя будет какой-то удивительный прорыв в личной жизни I.N.: я просто лопну, если ты не расскажешь. обязательно поделись, как выйдешь на работу, ты понял? I.N.: буду ждать.+
Наливай нам скорее вина, мы друзья
Я не помню, как ходят фигуры, — сдаюсь
Я одна из тех трёх обезьян
Но какая? Зачем я смеюсь?