Операция имени меня

      Пробуждение моё оказывается гораздо менее благостным, чем погружение в сон. Утро для меня — вообще, самая тяжёлая часть дня. И не потому, что трудно просыпаться. Нет. Утром на меня наваливается депрессия. В голову лезут самые мрачные мысли. Вспоминаются самые жалобные стихи и песни, самые горькие моменты жизни — своей или чужой, действительные или вымышленные, о которых я читала или которые видела в кино и по телеку. На меня наваливается тоска, а душевная боль ощущается, как физическая. Валяться в постели с этим невозможно. Если немедленно не вскочить и не начать делать что-то — можно довести себя до суицида. Такие приступы случались со мной и в обычной жизни, правда, не часто, но бывало — как правило, с конца осени и до наступления зимних холодов. Специалисты в интернете отрицают сезонную депрессию, но нельзя же верить всему, о чём читаешь в интернете. Если она у меня есть, то плевать на «специалистов», утверждающих обратное.       И раз уж «на гражданке» депрессия возникает у меня, по сути, без видимых причин, то здесь, во тьме и холоде полярной ночи ей проявиться сам Бог велел. Я ненавижу холод и обожаю греться на солнышке. Всего этого я сейчас лишена. А тело, в котором я нахожусь, живёт без всех этих радостей третий год. Так что пробуждение для меня связано не только с возвращением физического дискомфорта, но и с новой волной душевной боли, накатывающей на меня с такой силой, что, кажется, я не смогу выбраться и утону в потоках горя и тоски. «Словно горб на груди таскаю — тоска та-а-ака-а-ая…» Как я понимаю вас, Николай Петрович! Моя тоска здесь, в этой жопе мира, обретает наконец-таки, смысл. Я тоскую по дому, по теплу, по свету, по тёплому ласковому морю, да просто по маме, чёрт меня подери! Но это — только с одной стороны. А с другой… предложи мне кто-нибудь сейчас всё здесь бросить и отправиться домой — и я не знаю, обрадует ли меня такое предложение. Я не хочу оставлять этих людей на произвол судьбы. Я хочу вытащить проклятую экспедицию, если не всю, то хотя бы часть её! Тем более, что кое-что на этом пути у меня получается. И если сейчас меня внезапно вырвать отсюда — подозреваю, я о-о-о-чень сильно расстроюсь. И потом — Френсис… Мысль о нём внезапно окатывает меня теплом. Я не хочу покидать Френсиса. По крайней мере, не сейчас.       Я успеваю задать себе вопрос, чья именно депрессия меня мучает? Моя собственная или же та, что поселилась в теле коммандера Фицджеймса? Гормоны, её вызывающие — точно его. Но сознание-то моё. Вот и считай… Впрочем, эта проблема занимает меня недолго.       Сразу после пробуждения я испытываю жгучее желание пореветь. Но мысль о капитане Крозье напрочь отбивает у меня это желание. Тело привычно болит от лежания на узкой жёсткой койке. Я с трудом шевелю конечностями, явственно ощущая в суставах хруст битого стекла. Подношу ладони к лицу, чтобы стереть с него остатки сна и чувствую, что что-то не так. Кроме привычной утренней боли есть ещё нечто, доставляющее мне дополнительные страдания. Ах, да! Я вижу свои перевязанные ладони и вспоминаю вчерашний день. Чёртов Педди! Из-за него коммандер Фицджеймс стал значительно менее самостоятельным. Я пытаюсь пошевелить забинтованными конечностями и морщусь от боли. Да, какое-то время мне придётся зависеть от собственного стюарда.       — Хоар! — Зову я.       Голос звучит хрипло, горло слегка саднит, видимо, от вчерашних криков на морозе.       Стюард возникает на пороге мгновенно.       — Доброе утро, сэр, — бодро рапортует парень.       — Доброе утро, Хоар. Сегодня и ещё какое-то время вам придётся брить меня. Займитесь этим немедленно.       — Слушаю, сэр!       Стюард разворачивается и резво бежит выполнять приказание. Что-то он сегодня больно весел. Неужели вчерашний карнавал так на него подействовал? Хорошо, бы… И чтоб не только на него, а на весь экипаж.       Неимоверным напряжением воли я заставляю себя выбраться из кокона не слишком согревающего одеяла, по-стариковски кряхтя и охая от боли в затёкшей спине и конечностях. Ну, здравствуй, новый день в Арктике!       Хоар возвращается с тазиком еле тёплой воды, бывшей в начале его пути кипятком, и бреет меня, а также помогает совершить весь положенный утренний туалет с умыванием. Мне удаётся самостоятельно почистить зубы (ещё все на местах, констатирую я, определяя, не шатаются ли новые. Пока всё в порядке, отмечаю с видимым облегчением). Хоар помогает мне облачиться в верхние слои одежды, застёгивает пуговицы и заботливо счищает невидимые ворсинки с кителя. Расчёсываюсь я сама.       — Завтрак будет через десять минут, сэр, — докладывает стюард.       — Благодарю вас, мистер Хоар. Вы свободны.       Стюард складывает на место бритвенные принадлежности, забирает тазик с водой и полотенце и покидает каюту с довольной улыбкой. Я так и не понимаю, чему он радуется, но это всяко лучше привычного мрачного уныния.       Жизнь на кораблях, тем временем, катится своим чередом. Экипажи получают от нас с Френсисом приказ собирать необходимые в пути вещи и припасы и потихоньку паковать их в ящики, которые в больших количествах сколачивают корабельные плотники. Впрочем, первым делом они получают команду изготовить сани, на которые устанавливаются спущенные с кораблей лодки. Я настаиваю на том, чтобы тащить с собой только самые лёгкие из них и лишь столько, сколько может понадобиться для переправки людей через возможные полыньи.       — Френсис, открытой воды не будет, — говорю я ему наедине после совещания, на котором среди прочих как раз решался и «лодочный» вопрос. — Лодки нам вообще не понадобятся. Мы ведь не собираемся сплавляться по Большой Рыбной.       — А если мы встретим на пути открытую воду? — Возражает он.       — Это вряд ли. Но на этот случай мы и возьмём столько лодок, чтобы поместить на них всех людей и запасы пищи. Нужно только правильно рассчитать их количество.       По итогу мы решаем загружать лодки по очереди, а не все сразу. Чтоб было видно, сколько багажа уложено и сколько ещё осталось и не грузить лишние плавсредства.       Я составляю список всего, что необходимо взять с собой и требую, чтобы ящики паковали строго по списку. Я согласовываю его с Френсисом и лейтенантами и оставляю несколько экземпляров списка на «Терроре». Френсис усмехается, глядя на мою деятельность.       — Не переживайте, Джеймс. Если мы и возьмём что-то лишнее — будет что выбрасывать по дороге.       — Френсис, люди ослаблены. Мы не должны заставлять их тащить всякую хрень, отнимающую последние силы, которых и так уже почти не осталось.       — Думаю, ваша диета, Джеймс, значительно увеличивает наши шансы на выживание.       Он явно насмехается надо мной. Ну, ничего. Пускай. Главное, что он сам, как и я, сидит на этой «диете», а, значит, наши шансы действительно увеличиваются.       Теперь вся команда занята отловом крыс, освежеванием и замораживанием тушек впрок. Азарт, с которым ведётся охота, тоже поднимает настроение экипажу наряду с увеличивающимся солнечным днём и хоть и небольшим, но всё же потеплением.       Удручает меня лишь одно — наши с Френсисом отношения не продвигаются ни на дюйм. Сразу после карнавала мы встречаемся часто, проводя совещания, составляя списки и отдавая распоряжения. Но встречи наши происходят исключительно «на людях», в присутствии посторонних. Мы ни разу не остаёмся наедине, и мне кажется, Френсис сознательно избегает таких встреч. Может быть, он смущается и не знает, как завести разговор о том, что произошло тогда, во время его болезни. Впрочем, я тоже этого не знаю и не могу найти повод остаться с ним без посторонних. Как, впрочем, не могу придумать, что скажу ему, если это всё-таки случится.       А после наши встречи и вовсе становятся редкостью. Мы торчим каждый на своём корабле, привычно следим за порядком, за сборами, продолжаем вести судовые журналы… Я не вижу Френсиса по несколько дней, иногда в течение целой недели — и жутко по нему скучаю. Но выхода из сложившейся ситуации не нахожу.       В начале февраля меня внезапно осеняет мысль. Приближается День святого Валентина. Может, мне стоит подарить Френсису какой-то небольшой, но красноречивый подарок? Дать понять, что моё признание не приснилось ему? Не было плодом горячечного бреда. Только вот что я могу ему подарить? Что-нибудь из вещей Фицджеймса? Но это будет неправильно. Подарок должен исходить не от Джеймса, а лично от меня. А что у меня здесь есть своего? Правильно — хрен да ни хрена. И что же делать?       Вечером после долгого утомительного дня я в задумчивости сижу в своём «пенале» и машинально вожу рукой с зажатым в ней карандашом по чистому листу бумаги. У меня было время разобрать записи Фицджеймса, среди которых — заметки, адресованные Элизабет - жене его брата Уильяма и самому Уильяму. Я знаю, что читать чужие письма нельзя, но эти я прочла. Если экспедиция погибнет, никто никогда так и не узнает содержания этих писем. Я буду единственной, кто видел их. Естественно, я не смогу никому о них рассказать, но… Но зато я сама буду знать, чем жил коммандер все эти годы.       Кроме писем я нахожу много рисунков. Среди них, в основном, пейзажи. Но есть и портреты. Я узнаю его брата Уильяма, Ле Весконта, Стэнли, Гора, сэра Джона. Женщина, чей портрет встречается мне пару раз — это, наверняка, Элизабет, жена его брата. Но чаще других мне попадаются портреты Френсиса. Почему Джеймс рисовал его больше остальных? Может, уже тогда в нём пробуждались какие-то чувства?        На мой взгляд, Джеймс — прекрасный художник. Сама я в жизни никогда бы не нарисовала ничего подобного. Нет у меня таланта к изобразительному искусству. Хотя в детстве я часто рисовала то, что занимало моё воображение. Правда, результат никогда не совпадал с картинками, жившими в нём, что меня расстраивало. А, повзрослев, я без сожаления забросила это занятие, времени на которое не оставалось вовсе.       Ладони мои почти зажили. Всё-таки, Стэнли — неплохой врач. Но я больше склоняюсь к тому, что, «виноваты» в моём скором исцелении заботливые руки Гудсира, ежедневно делавшего мне перевязки. Мне жаль его. Он переживает глубокое разочарование от невозможности продолжать свои беседы с Силной. И огорчает его даже не тот факт, что идея его англо-инуитского словаря накрылась медным тазом. Просто их общение теперь сводится к ежедневным осмотрам остатков её языка. А это занятие, согласитесь, требует значительно меньше времени, которое можно проводить вдвоём.       Гудсир, разумеется, докладывает мне, что язык у девчонки выглядит так, будто он не отрезан ножом, а откушен. Я беру с него слово не распространяться об этом. Достаточно того, что он доложил командованию. Прочим сей факт знать не обязательно.       — Доктор Гудсир. Вы ведь помните, кем был её покойный отец? — Спрашиваю я конфиденциальным шёпотом после его доклада. У Гарри хватило ума прийти с этим ко мне в каюту, чтобы поведать о своих сомнениях с глазу на глаз.       — Да, сэр. Он был шаманом этого чудовища — Туунбака.       — И у него, как вы помните, язык тоже был откушен.       — Да, сэр.       — Вы понимаете, что во время карнавала произошёл обряд её инициации, и теперь она — шаманка Туунбака?       — Я понимаю…        Гудсир опускает глаза и неуверенно спрашивает:       — И теперь вы… её выгоните?       — Нет, зачем же, — усмехаюсь я. — Врага нужно держать в поле зрения. Теперь она у нас вроде как заложница. Если Туунбак не хочет вновь остаться без "научного руководителя" — пусть сделает так, чтоб мы не причинили девчонке вреда.       — А если не сделает? — В голосе Гудсира слышится явная, ничем не прикрытая тревога.       — Не беспокойтесь, доктор, — я добавляю металла в голос. — Ничего с вашей протеже не случится. Никто не собирается причинять ей вред. Но поблефовать-то мы можем? Должно же хоть что-то зверюгу сдерживать!       — Спасибо, сэр, — смущённо шепчет Гудсир.       — Ваша задача — довести до её сведения нашу позицию. Пусть она объяснит своему домашнему питомцу, что её жизнь зависит от его поведения.       — Я постараюсь, коммандер Фицджеймс.       Гудсир заметно оживляется. Ещё бы! Я дала ему повод больше времени проводить с девчонкой, объясняя ей, что от неё требуется. Эх, Гарри, Гарри… Добрый ты человек…       — И постарайтесь, чтобы ваших объяснений не услышал никто из команды. Повторяю, держите в тайне всё, что доложили мне. Нам здесь не нужна лишняя паника.       — Да, конечно! — Восклицает Гудсир. И уже совсем тихо, но с большим чувством повторяет: — Спасибо, коммандер Фицджеймс.       Разумеется, я не полагаюсь на лингвистические таланты Гарри и на следующий день лично заявляюсь в закуток к инуитке. Она лежит в уголке в позе эмбриона, маленькая и жалкая. Обнять и плакать… Но я-то знаю, что внешность обманчива. И ничего опасного для здоровья в её состоянии нет. Поэтому — к чёрту жалость!       Я присаживаюсь на ящик рядом с её ложем и говорю очень тихо, так, чтоб нас не смог услышать матрос, охраняющий нашу то ли гостью, то ли пленницу:       — Ну, что? Поздравляю. Ты стала шаманкой.       На лице девчонки появляется гордо-презрительное выражение:       — Да, — звучит у меня в голове её короткий ответ.       — В таком случае передай Туунбаку благодарность от меня.       Лицо девчонки вытягивается, брови удивлённо взлетают вверх. Она не может удержать мысленно вырвавшийся вопрос:       — За что?!       — Он знает, за что. И ещё… Доктор Гудсир, с которым вы упражнялись в изучении языка, от моего имени скажет тебе, что ты теперь — заложница. И если Туунбак продолжит убивать наших людей, он рискует вновь остаться без шамана. Так вот. Скажи Туунбаку, что я прошу у него прощения за эту вынужденную наглость. Он сам лучше знает, кого убить, а кого оставить в живых. И не вздумай манипулировать им. Если ты попытаешься выставить меня в дурном свете — он узнает об этом. («Мой отец узнает об этом!» — мелькает у меня в голове фраза, и я невольно улыбаюсь).       — Ты ведь знаешь, что у него с моим мозгом прямая связь. И не тебе манипулировать его сознанием, чтобы использовать в своих интересах.       — Хорошо. Я передам, — интонации Силны кажутся усталыми. — Но зачем, если у тебя с ним, как ты утверждаешь, «прямая связь»?       — Затем, что он может на эту связь выйти, а может и нет. И когда это произойдёт — я не знаю. А ты, как его шаманка, можешь передать ему всё, что нужно, в любой момент. Я правильно понимаю?       — Да.       — Вот и передай всё, что я тебе сказала. Главное — про благодарность не забудь.       Я с трудом поднимаюсь с ящика. Ноги затекли, суставы болят. Но я стараюсь не подавать виду — мне не хочется, чтобы девчонка заметила мою слабость.       — Постой! — Раздаётся у меня в мозгу её голос в момент, когда я делаю шаг к выходу.       Я останавливаюсь и, обернувшись, жду.       — Что ты ему сделала? Чем завоевала любовь?       Силна старается поймать мой взгляд. Легилимеция? Ну, уж нет! Я внимательно разглядываю доски переборки за её головой, но, даже не встречаясь с ней взглядом, чувствую, насколько он напряжён.       — Это не любовь, — спокойно отвечаю я. — Ты ведь знаешь — он не способен любить. Это — доверие.       — Так чем же?! — Её голос в моей голове способен разорвать мозг.       — Не ори на меня, — я тру руками лоб и провожу по лицу, словно счищаю с него невидимый налёт. — Спроси у него сама. Если он ответит — это его желание. Если нет — тебе этого знать необязательно.       Девчонка как-то мгновенно сникает. Головная боль у меня резко прекращается.       — Думаю, о твоей попытке проникнуть в наши с ним тайны он тоже узнает, — мой взгляд становится снисходительным. — И, поверь — не от меня.       Я разворачиваюсь на каблуках (ох, колени мои, колени!) и покидаю «логово» инуитки, чувствуя себя победительницей. Моё женское самолюбие полностью удовлетворено. Правда, победа эта, скорее всего, временная. Да и выиграла я её не нокаутом, а всего лишь по очкам, но всё же, всё же… Я не позволила этой соплячке взять надо мной верх. Всё-таки, в чём-то я оказалась сильнее её, несмотря на её шаманские штучки. «Там-там-тамтам, Алиса молодец!» — Мысленно напеваю я на мотив известного КВНовского «Серёжа молодец».       С тех пор я больше не встречаюсь с Силной. Лишь регулярно выслушиваю доклады Гудсира о её состоянии и о том, насколько успешно он пытается донести до неё мою мысль.       Итак, я уже не ношу повязок и вполне сносно владею собственными (ха-ха!) конечностями. Могу сама бриться, одеваться, удерживать столовые приборы, перо и карандаш. Вот как раз его-то я в данный момент и удерживаю, размышляя о ситуации с Френсисом. И, как в детстве, погрузившись в собственные мысли, бездумно вожу карандашом по чистому листу бумаги. А, очнувшись, с удивлением смотрю на результат.       Передо мной на столе — портрет. Учитывая то, о чём я сейчас вспоминала, это должен был быть портрет Гудсира, ну, на крайняк — Силны. Но нет… С бумажного листа на меня смотрит Френсис. Во всей красе… Взгляд у него усталый и напряжённый, но сколько в нём доброты. Мама дорогая! Это что — нарисовала я? Сама?! Не может быть! Алиса Селезнёва никогда в жизни не смогла бы изобразить ничего подобного. Особенно, если бы задалась целью нарисовать капитана Крозье. Хоть убейся — ничего бы не получилось! А тут… А тут, видимо, поработали талантливые руки коммандера Фицджеймса. Его тело, его глаза… Воспользовались моментом, когда сознание сидящей в нём Алисы отключилось — и вот, пожалуйте! Красота-то какая! Вот это и будет моим подарком Френсису ко Дню святого Валентина. Только вот… Это подарок, скорее, не от меня, а от Джеймса. А что могла бы сделать своими руками Алиса?       И тут меня осеняет. Помнится, в школе, классе этак в шестом (или в седьмом? Я уже не помню) моя подруженька Ольга Николаевна увлеклась оригами. Записалась в кружок и, естественно, затащила меня. Пару недель я ходила туда с ней за компанию, честно стараясь проникнуться красотой японского искусства. Но, как обычно, прониклась лишь визуально. Поскольку испытываю отвращение к любому рукоделию, начиная от вязания крючком и заканчивая пошивом мягких игрушек. То есть, мне нравится результат, но процесс создания шедевров вгоняет меня не просто в тоску, а в самую настоящую депрессию. Единственные вещи, которые я довожу до конца — это шерстяные носки, которые научила меня вязать прабабушка. И то только потому, что сама ими пользуюсь, считая незаменимой домашней одеждой с сентября по май. А угодить мне трудно, носки, связанные чужими равнодушными руками меня не удовлетворяют. Поэтому после смерти прабабушки приходится вязать их самой.       Две недели, проведённые в тесном контакте с японским искусством, не прошли для меня даром. Чему-то я всё-таки научилась. А именно — созданию того самого японского журавлика, который — «вечно живой сувенир». До того памятного дня мои поделки из бумаги ограничивались сделанными во время безделья на уроках корабликами, лягушками, смешно прыгавшими по парте, стоило нажать на их попки, а также топовым изделием, доступным не каждому школьному умельцу — бумажным тюльпаном на ножке из скрученного в трубочку тетрадного листка. И это, пожалуй, всё, что я могу сделать своими руками в нынешних условиях.       Я представляю, как в День всех влюблённых вручаю Френсису тематический набор — лягушка с тюльпаном верхом на кораблике — и едва не ржу в голос. Очень трогательно, очень… А вот журавлик — совсем другое дело. Это действительно трогательно, красиво, а, главное — способно наглядно продемонстрировать мои к нему чувства. В этот момент я как-то забываю о том, что дарить подарок капитану будет не хрупкая барышня, а коммандер Фицджеймс. И как это будет выглядеть со стороны — ещё неизвестно. Может, Френсис сочтёт коллегу полным идиотом. Но эта мысль мне и в голову не приходит. Наоборот, я загораюсь идеей подарить Френсису японского журавлика («с крылышками ангела», как поёт то ли Токарев, то ли Шуфутинский — я их всегда путаю). Только бы вспомнить, как этот чёртов журавлик делается!       Я беру чистый лист бумаги — чего-чего, а этого добра у нас хватает! — и пытаюсь восстановить в памяти весь процесс. Застреваю где-то в середине, злюсь и мысленно матерюсь. Я стараюсь тренироваться на одном листе, чтобы не сократить запасы бумаги на «Эребусе» до минимума. В какой-то момент у меня внезапно получается — но я не улавливаю, что конкретно сделала для того, чтобы получилось. Аккуратно разворачиваю изделие в обратном порядке, чтобы понять, как мне всё же удалось достичь результата. После чего беру чистый лист и осторожно, шаг за шагом, складываю-таки эту чёртову птичку.       Уф! Я чувствую себя настолько усталой, будто целый день скалывала лёд с палубы, не прерываясь на обед. С меня течёт пот. Руки трясутся от пережитого нервного напряжения. Но я всё же сделала это! Чёртов журавлик дался мне раз в сто труднее, чем портрет Френсиса! Знал бы он, каких усилий стоил мне этот скромный дурацкий сувенир — может быть и оценил бы масштаб моих чувств к нему. Но вряд ли я захочу открывать ему секреты своей творческой «кухни». Наоборот, подарю небрежно, со смешком, прося о снисходительности к моей женской глупости.       Я прячу портрет и птичку подальше от чужих глаз и с чувством исполненного долга ложусь спать. Кто бы мог подумать, что простенькая поделка из бумаги может отнять столько сил!       Впрочем, не более, чем мои повседневные обязанности. В потоке дел я едва не пропускаю дату, к которой так тщательно готовилась. Вечером, сидя у себя в каюте, я заполняю судовой журнал. Ставлю дату — 13 февраля. И внезапно осознаю, что завтра — уже тот самый день! А я морально совершенно к нему не готова. Как я буду дарить Френсису свой подарок? Что буду говорить? Как он воспримет мои слова и действия? Чёрт! Я уже жалею о своей затее. Пускай бы всё шло, как идёт — и, может быть, судьба предоставила бы мне случай напомнить ему о моих чувствах. Но, нет, мне же нужно было вылезть вперёд со своей инициативой, которая теперь кажется совершенно глупой и неуместной. И вот что теперь делать? Отказаться от задуманного, пока не поздно? Спустить всё на тормозах?       Я долго ворочаюсь на узкой неудобной, жёсткой койке, не в силах уснуть. В конце концов, усталость берёт своё — и я проваливаюсь в очередной гастрономический кошмар с огромной миской маминого борща — горячего, ярко-красного, изумительно пахнущего, вкусного до потери сознания… Я никогда не была фанаткой этого блюда, но сейчас… Сейчас за такую вот тарелку я бы с удовольствием продала душу кому угодно. Впрочем, покупателей на неё, как всегда, не находится. Видимо, в этой дыре им за мою душу нечего предложить — у них тут нет ничего из моих гурманских сновидений.        «Сколь ни плавал за моря по заданию царя —       Не видал паршивей места, откровенно говоря».       Это, Федот, всё потому, что ты в Арктике не был!       Зато пробуждение моё в День святого Валентина обходится без обычных слёз и депрессий. Просто потому, что мой мозг слишком занят другими вопросами. У меня мандраж, как перед экзаменом, к которому я абсолютно не готова, но который всё же решила попробовать сдать. «Не трусь, Алиса!..» — Слышу я голос своей тёзки из фильма «Ищите женщину» в исполнении обожаемой мной Софико Чиаурели. Вспоминаю, как Ольга всю жизнь учила меня: «Побольше наглости!» Сажусь к столу и пишу записку: «Дорогой Френсис! Приглашаю вас сегодня отужинать на борту «Эребуса». Мне нужно с вами обсудить кое-что, касаемое наших сборов в дорогу. С уважением Дж. Фицджеймс».       Подпись у меня выходит особенно лихо — руки помнят эффектный росчерк пера своего хозяина. Я отправляю записку с вестовым на «Террор» и с замирающим сердцем жду его возвращения. Пара часов такого ожидания кажутся мне вечностью, как ни банально это звучит. Я пытаюсь отвлечь себя работой, но постоянно ловлю себя на том, что мысленно пытаюсь представить наш с Френсисом разговор. Хуже всего то, что мне это не удаётся. Я не знаю, что скажу ему — и поэтому меня всё сильней накрывает паника. Хоть бы он отказался! Хоть бы он… Хоть бы…       Вестовой, посланный на «Террор», внезапно возникает передо мной, словно чёрт, выскочивший из табакерки.       — Сэр, — браво козыряет он. — Капитан Крозье передал, что он будет на «Эребусе» к шести часам.       — Больше ничего?       — Нет, сэр.       — Благодарю вас, вы свободны.       Вестовой исчезает так же быстро и внезапно, как появился. Мой сердце колотится где-то в горле, тело покрывается липким потом, в ушах стоит шум. Он не отказал! Господи, он не отказал… Что я сейчас испытываю? Смешанные чувства. Радость и паника в одном бокале. Что же я скажу ему? Что я ему скажу?       К назначенному часу в голове моей не остаётся ни единой мысли. Там пусто до звона. И мне уже всё равно, что будет дальше. Я нахожусь в состоянии прострации и вижу себя словно со стороны. Причём, даже не понимаю, кого именно я вижу — Алису Селезнёву или коммандера Фицджеймса. Пофиг. Будь, что будет.       Словно во сне или в полубреду я вижу, как кают-компания «Эребуса» постепенно заполняется свободными от вахты офицерами. Осмер с Де Воо привычно режутся в шахматы. Рид забился в угол дивана с книгой в руках. Я пропускаю момент, когда в помещение входит Ле Весконт и замечаю его лишь тогда, когда он оказывается совсем рядом и тихонько спрашивает:       — Джас, ты в порядке?       Я медленно выплываю на поверхность из пустоты бессознательного. Чёрт! В порядке ли я? Надо срочно брать себя в руки и приходить в норму. «Распустилась, дура!» — Ругаю я себя и мысленно даю себе пощёчину.       — Да, а что? — Я стараюсь придать голосу побольше невозмутимости.       — Выглядишь так, словно у тебя лихорадка.       Это да. Лихорадка и бред горячечный. Ты прав, Данди.       — Не выспался, наверное, — бросаю я, как можно беспечнее. — Устаю я что-то.       — Да, все мы сейчас немного устаём, — хмыкает Данди. — Ты давай, без фанатизма. Береги себя.       — Постараюсь. — Я благодарно улыбаюсь Данди. Приятно знать, что есть человек, которому не безразлично, как ты себя чувствуешь. — Ты тоже… без фанатизма.       — Да я-то что? — Беззаботно улыбается Данди, и я внезапно замечаю, что его улыбке не хватает верхнего переднего резца, а сама она кажется внезапно-застенчивой.       — Давно? — Киваю я головой, указывая взглядом на дырку между зубами.       — Вчера, — как-то виновато отвечает Данди и машет рукой. — Ничего. Зато крови не стало.       — Держимся? — Усмехаюсь я, чувствуя, что усмешка выходит слишком горькой.       — А куда нам деваться? — В отличие от меня Ле Весконту удаётся улыбнуться почти беззаботно.       В этот момент на пороге кают-компании возникает Френсис в сопровождении Литтла и Блэнки. Надеюсь, мистер Уолл приготовил достаточно еды, чтобы накормить всех наших гостей? Эта простая мысль внезапно ставит мои мозги на место. Я выхожу из состояния прострации и приветствую прибывших на борту «Эребуса».       — К делу, господа, — говорит Френсис. — Докладывайте, как идёт подготовка ледового лагеря? Сколько саней мы имеем на сегодня?       Френсис! Умница моя! Спасибо тебе! Вместо того, чтобы спрашивать, за каким дьяволом я вытащила его сюда, он пришёл мне на помощь м сделал вид, что этот визит — его личная инициатива. Напряжение, владевшее мною весь день и достигшее апофеоза к его приходу, постепенно отпускает меня, уступая место горячей благодарности пополам со щемящей нежностью, засевшей где-то в районе солнечного сплетения. Какое-то время мы все, собравшиеся в кают-компании, говорим «о делах наших скорбных» — и это окончательно помогает мне прийти в себя. Конечно, волнение моё никуда не уходит, но, по крайней мере, сейчас я в состоянии его контролировать.       Поэтому за ужином мне удаётся худо-бедно войти в образ коммандера Фицджеймса и, если уж не стать душой компании, то, по крайней мере, поддерживать разговор на равных. Из алкоголя на столе — лёгкое сухое вино, которое пьют все, кроме меня и Френсиса. Мы ограничиваемся лимонным соком, при этом Френсис, глядя на меня, удивлённо приподымает бровь, но не задаёт никаких вопросов, видимо, сознательно избегая алкогольной темы. О том, что сегодня День святого Валентина, не вспоминает никто, кроме казначея Осмера. Меня это не удивляет — в небезызвестном письме Фицджеймса именно он собирался пить за жён и возлюбленных ещё в начале экспедиции. Именно этот тост он предлагает и сейчас. Выпив, присутствующие удивляются, что совершенно забыли о том, какой сегодня праздник. И все мы затихаем, словно птица печали проносится по кают-компании, задевая нас своим крылом. Наверное, каждый в этот момент думает о доме и о близких, о тех, кого любит и с кем мечтает поскорее увидеться вновь.       Я бы тоже подумала о доме, вернуться в который — вообще не в моей власти, сколько бы усилий я к этому ни прилагала. Но зачем думать о том, чего не можешь изменить, когда напротив тебя сидит человек, в которого ты влюблена без памяти? У всех прочих любимые далеко. А мой-то — здесь. Вот он — с отвращение делает глоток сока и ставит бокал на стол, напряжённо думая о чём-то своём. О чём он думает? Я внимательно смотрю на Френсиса. Он, словно почувствовав что-то, поднимает глаза и встречается со мной взглядом. Кровь внезапно бросается мне в лицо — и я отвожу глаза в сторону, успевая, однако, заметить смятение, лишь на миг промелькнувшее во взгляде капитана. Что это? Мне показалось или он тоже смущён?       Обычно в такие моменты на Алису накатывает странное оживление. Я становлюсь непривычно болтливой, нахальной, возможно даже развязной, во всяком случае — более раскрепощённой. Чувство подъёма похоже на то, которое я испытала во время прочтения Рождественской проповеди. Я начинаю смело шутить, причём, шутки мои пользуются успехом. И вот сейчас на меня очень кстати накатывает такое возбуждение. Бледная копия коммандера Фицджеймса преображается. На смену ей приходит почти настоящий Джеймс Фицджеймс — отличный рассказчик, уверенный в себе, с великолепным чувством юмора…       До конца ужина Френсис время от времени бросает на меня быстрые взгляды и тут же отводит их, но в моём теперешнем состоянии я чувствую их так остро, как уколы ножом — и это взбудораживает меня ещё сильнее. Ужин заканчивается словами Френсиса:       — Джеймс, пойдёмте-ка к вам, обсудим некоторые детали нашего будущего маршрута. Карта у вас в каюте?       О, да! У меня в каюте — карта, которую я изучаю каждую свободную минуту и которую знаю лучше, чем карту собственной страны. Френсис и тут взял инициативу в свои руки — нашёл предлог остаться со мной наедине. Я бросаю на него очередной взгляд, полный благодарности. Он делает вид, что не замечает его.       — Доброй ночи, господа, — говорит Френсис присутствующим. — Эдвард, Томас, отдыхайте. Я скоро вернусь и мы вместе отправимся домой.       Я мысленно отмечаю это «домой». Он действительно считает «Террор» своим домом… Моё сердце вновь сжимает судорога нежности. Неприкаянная душа… Отогреть бы его, окружить заботой, окунуть в домашний уют… Но он собирается посвятить мне лишь короткое время и отправиться домой — на «Террор». Что же мне сказать ему? Как выразить всё, что я чувствую?       Кровь стучит у меня в висках, когда мы с Френсисом оказываемся у дверей моей каюты. Я рывком отодвигаю их и пропускаю Френсиса внутрь. Захожу следом, плотно прикрываю дверь и цепляю фонарь к крюку на потолке. Френсис, не дожидаясь приглашения, садится на стул и насмешливо смотрит на меня снизу-вверх:       — Судя по всему, Джеймс, вы вернулись в своё нормальное состояние? Женщины в вас больше нет и передо мной снова — бравый коммандер?       — Отнюдь, — я цепляюсь за его шутливый тон, как утопающий за соломинку. — Я по-прежнему — женщина в теле коммандера.       — Значит, показалось, — с напускным сожалением вздыхает капитан. — Но сейчас вы изображали коммандера очень натурально.       — На меня иногда находит, — говорю я смущённо. — Когда я слишком взволнованна и радостно возбуждена.       — И что же вас так радостно возбудило? — Снисходительно интересуется Френсис.       — Ваше присутствие, — отвечаю я. — И мимолётное смятение в ваших глазах.       — Смятение? — Он приподымает бровь. — Вам показалось.       Но его притворно –равнодушный тон только подтверждает, сколь верны мои наблюдения. Ни хрена мне не показалось!       — Разве? — Я машинально покусываю губу. — Если бы мне показалось, вы сейчас не напускали бы на себя такое безразличие.       Френсис бросает на меня быстрый взгляд и снисходительно усмехается. Но меня не обманешь — за его усмешкой скрывается неуверенность и… страх?       — Можете придумывать себе всё, что вам вздумается, — слышу я голос Френсиса, в котором ощущаются металлические нотки. — Я не стану с вами спорить и вас разубеждать.       Нет-нет, я и не собираюсь спорить. Нужно срочно уводить разговор в другую сторону. Кажется, Френсис больше не собирается помогать мне и подводить к нужной теме. А жаль…       — Простите, Френсис, — смиренно говорю я. — Я вовсе не собиралась уличать вас в чём-то. Просто объясняю, что поймала кураж оттого, что вы находились рядом.       Вот так простым смирением я выбиваю оружие из его рук. Ну, и что ты мне теперь скажешь, Френсис Родон Мойра Крозье?       — Странно, — бормочет он и в голосе его явно слышится растерянность.       — Ничего странного, — произношу я совсем тихо. — После того, что я сказала вам тогда… на «Терроре»…       — Когда? — Френсис смотрит мне прямо в глаза. Кто бы знал, каких неимоверных усилий мне стоит не отвести взгляд!       — Когда сидела с вами во время вашей болезни.       — Так значит… Это был не сон? — Френсис щурит глаза, но его взгляд по-прежнему проникает мне в самую душу. Да, у него точно есть способности к легилименции! Не зря девчонка хочет заполучить его себе — для улучшения генофонда, так сказать! — И не бред…       — Нет. Не сон и не бред…       Я больше не могу выносить этот взгляд и опускаю голову. Щёки мои пылают. Мы оба долго молчим, не зная, что сказать.       Когда молчание становится совсем невыносимым, я делаю шаг к столу и достаю из стопки бумаг приготовленный подарок.       — Это вам, — бормочу я еле слышно, протягивая ему сложенный пополам листок с портретом, внутри которого прячется жалкий, как я теперь понимаю, образчик моего личного убогого творчества.       Френсис берёт листок и медленно разворачивает. Я зажмуриваюсь. Впервые в жизни мне реально хочется куда-то там провалиться от стыда — под землю, под доски палубы, под лёд… Неважно. Только бы избавиться от этого невыносимого чувства. Господи! Какая же я дура! И как кринжово выглядит эта моя дурацкая затея с подарком! Как я вообще могла додуматься до такого?.. Мои щёки пылают, в ушах стоит гул.       Тем временем из сложенного пополам листа бумаги вываливается журавлик и падает на пол. Приземляется он быстро, но мне в моём теперешнем состоянии кажется, что он планирует мучительно долго, как в замедленной съёмке. Я пытаюсь поймать его на лету, но мои движения столь же замедлены, как в невесомости. Я вижу, как Френсис резко наклоняется в попытке поймать журавлика, но это ему не удаётся. Журавлик падает, и мы оба протягиваем к нему руки, чтобы поднять птичку с пола. При этом сталкиваемся лбами с такой силой, что я начинаю понимать: выражение «искры из глаз» — это не метафора. Мы с Френсисом выпрямляемся медленно, но уже не как в рапидной съёмке, а просто — медленно. И потираем лбы.       « — Вам больно, — вспоминаю я.        — Нет, приятно. Знаете, как звенит?»       — Однако, — Френсис осторожно дёргает головой, словно проверяет, всё ли с ней в порядке.       — Простите, — виновато бормочу я.       — Да нет, ничего, — Френсис задумчиво вертит в руках чёртову птичку. Портрет он успел положить на койку и пока не обращает на него внимания. — Что это?       — Журавлик, — мои жалкие потуги придать голосу беззаботности, кажется, успеха не имеют. — Хотела подарить вам что-то на память. В честь сегодняшнего дня, так сказать… Сначала нарисовала это, — я киваю на портрет. — Но рисовала я его в полной бессознанке. Вообще, рисовать я не умею. И никогда в жизни не смогла бы сама нарисовать ничего подобного. Это всё Джеймс — его тело, его рука… Поэтому решила сделать что-то от себя лично. А поскольку делать особо ничего не умею, то вот… Это японское искусство поделок из бумаги. Я смогла освоить только самое простое — и то долго вспоминала, как делается эта птичка. Глупо, конечно. Я и сама это понимаю. Детский сад — штаны на лямках…       Я усмехаюсь. А что мне ещё остаётся? Сама поставила себя в дурацкое положение. Выкручивайся, вот, теперь.       Во время моего монолога Френсис берёт в руки портрет, не выпуская при этом, журавлика, и внимательно рассматривает его.       — Похож, — хмыкает он и кладёт портрет обратно на койку.       Журавлик остаётся лежать у него на ладони. Рука у Френсиса крупная, с обветренной покрасневшей кожей, но не изуродованная тяжёлой работой, как у простых матросов. Мой журавлик на этой ладони кажется особенно хрупким и беззащитным. Сожми Френсис руку в кулак — и от птички не останется ничего, кроме бесформенного комка бумаги. Но Френсис держит его так аккуратно, так бережно… И смотрит на него долгим застывшим взглядом. Я наблюдаю за его лицом, но выражение его непроницаемо. А глаз мне не видно, поэтому я не могу понять его реакции на мой подарок.       Молчание становится невыносимым.       — Френсис… — я трогаю его за локоть.       Он вздрагивает, словно очнувшись от сна или галлюцинации и поднимает на меня глаза. Я вижу в них не просто растерянность. В них — смятение. Я не понимаю, что происходит. Почему эта дурацкая поделка вызвала у него такие чувства? И почему он даже не пытается скрыть их от меня?       — Благодарю, Джеймс… — С трудом выдавливает он из себя. — Я… Право, это так неожиданно… К сожалению, у меня нет ничего, чтобы подарить вам в ответ…       В полумраке каюты трудно разглядеть подробности, но мне кажется, что его щёки тоже начинают пылать.       — Фрэнк, ну, что ты несёшь? — Укоризненно шепчу я. — Разве я для этого?.. Чтобы получить подарок в ответ?       — Но почему? — Френсис поднимает на меня глаза. В его взгляде больше нет смятения. Он снова твёрд и напряжён, словно Френсис пытается пробуравить мне мозг и добраться до самых потаённых его глубин. Он сжимает руку с журавликом, но делает это очень осторожно, чтобы не помять его. — За что?       — Потому что…       Я зажмуриваюсь, сжимаю кулаки, делаю глубокий вдох… Моё сердце колотится о рёбра так, словно стремится сломать их и вырваться наружу. Вот сейчас… сейчас…       — Потому что я люблю тебя, — произношу я на выдохе, и сердце, внезапно замерев, ухает куда-то вниз, отчего я едва не теряю сознание.       Да что ж такое? Отчего простое признание в любви даётся мне с такими усилиями? Так волноваться, признаваясь в любви, смешно и глупо даже для Алисы! Что уж говорить о храбром коммандере Фицджеймсе! Какого чёрта я так распсиховалась?       Я смотрю на Френсиса. Его взгляд по-прежнему напряжён и направлен мне прямо в душу.       — Но почему? — Повторяет он свой вопрос. — За что?       — За что люблю? — Я приподымаю бровь и с усмешкой смотрю ему прямо в глаза.       — Да. За что меня можно любить?       — А разве любят за что-то? — Теперь я буравлю его взглядом. — За что-то — уважают. За мужество, за стойкость, за храбрость, за благородство души, за профессионализм, за отношение к людям и к собственным обязанностям… Мало ли, за что можно тебя уважать! За то, что ты нашёл в себе силы отказаться от алкоголя и пережил страшнейшую ломку. За то, что воодушевляешь нас всех не сдаваться. Вот за это уважают. А любят…       Я хмыкаю и задумываюсь. Он молчит, вцепившись в меня взглядом и напряжённо ожидает продолжения.       — А любят человека обычно просто за то, что он есть. За то, что, когда он рядом, на душе теплеет. За то, что при виде него хочется улыбаться. За все его «трещинки». За щербинку между зубами. За усталые морщинки у глаз. За веснушки, которые наверняка у него есть, только их не видно в вечном полумраке. За седину в волосах, которые хочется погладить. За то, что хочется прижать его к себе и отогреть, приласкать, сказать доброе слово… Вот за это — любят… — Заканчиваю я совсем тихо, потому что голос внезапно пропадает.       Я сникаю и отвожу взгляд. Мой запал проходит. Я пытаюсь откашляться и избавиться от предательского комка в горле. Краем глаза я вижу, как Френсис аккуратно кладёт журавлика на койку поверх рисунка и неожиданно резко поворачивается ко мне. Он берёт меня за плечи, разворачивает к свету и заглядывает в глаза. Напряжение в его взгляде сменяется удивлением.       — Джеймс, — произносит он слегка охрипшим голосом. — Поверь, я знаю, что такое любовь. Я сам любил, и мне понятно и близко всё, что ты сейчас сказал. Но… я и помыслить не мог, что сам могу вызывать у кого-то подобные чувства. Мне казалось, что я на это не способен. Особенно вызвать любовь у человека, который знает обо мне всё, что знаешь ты. Ты видел меня в самые отвратительные моменты моей жизни. И даже после этого?..       — И даже после этого, Фрэнк. А, может быть, и благодаря этому. Я женщина, Фрэнк. Когда женское сердце сжимается от жалости — оно в полушаге от любви. Вам, мужчинам, этого не понять.       — Мне вообще трудно понять, что передо мной женщина. Вижу-то я Джеймса…       — Ага. Когнитивный диссонанс, — киваю я. — Но… Ты любишь хоть кого-то из нас? Его или меня? Или меня в нём?       — Я не знаю, — Френсис наклоняет голову и мучительно трёт лицо руками. — Всё это так сложно… Я знаю, что дороже тебя у меня никого нет. Что я очень боюсь тебя потерять. Но кто этот «ты» — я не понимаю.       — Прими меня такой, какая я есть — женщиной в мужском теле. Объедини фрагменты в одно целое. И подумай, как ты относишься к этой личности, — мягко говорю я, внутренне ликуя от его признания.       Дороже меня у него никого нет! Это значит, что мною он дорожит больше, чем Софией! Неужели пришло понимание, что любить лучше того, кто любит тебя и принимает безоговорочно, а не того, кто может легко без тебя обходиться?       — Я думал о тебе, — слышу я голос Френсиса. — Все эти дни я думал о тебе. И о твоём признании тогда… Я почти убедил себя, что всё это мне почудилось в бреду и горячке… но я так и не смог заставить себя перестать думать об этом бреде.       — Это не бред, — шепчу я, делая короткий шаг, разделяющий нас с Френсисом. — Это — не бред…       Теперь я кладу руки ему на плечи и заглядываю в глаза. Я немного выше него — и это так непривычно! Мои сто пятьдесят пять на коньках и в кепке позволяли мне смотреть на всех, с кем я целовалась, только снизу-вверх. Теперь же я медленно приближаю своё лицо к лицу Френсиса, не отрывая взгляда от его широко раскрытых мне навстречу глаз. И мне приходится слегка наклониться, чтобы коснуться губами его шершавых обветренных губ. Я не верю, что это происходит со мной. С нами. Но… Я чувствую на своей спине руки Френсиса, крепко прижимающие меня и ощущаю, как его губы оживают, сначала робко, а потом всё уверенней отвечая на мой поцелуй.       Господи! Это такое восхитительное чувство! Мой первый поцелуй с Френсисом! Ещё никогда ни с кем я не испытывала ничего подобного. Мне с мужчинами бывало прикольно, тревожно, неприятно или интересно, страшно или волнительно, но никогда, чёрт подери, моя голова не кружилась от поцелуев. Я думала, что всё что — выдумка, красивая метафора. И вот теперь… Кой чёрт, метафора! Моя голова действительно кружится, как от бокала шампанского — и я уплываю в неизведанные дали, забывая обо всём на свете.       Мы отрываемся друг от друга только тогда, когда понимаем, что нам не хватает воздуха. Я падаю на койку, держась за голову и с тихим счастливым смехом произношу:       — Господи, я пьяная…       Френсис едва успевает выхватить из-под меня рисунок и поделку и положить их на стол. Он садиться рядом на койку с прямой спиной и, обняв меня за плечи, усаживает ровно, так, чтоб я не касалась спиной стены.       — Переборка холодная, — говорит он, подсовывая подушку между мной и досками и только после этого позволяет мне опереться о стену.       — Фрэнк, — шепчу я. — Ты потрясающе целуешься. Мне ещё никогда в жизни не было так хорошо. И это — от одного только поцелуя.       Френсис растерянно смотрит на меня.       — Джеймс, что мы делаем? — Шёпотом спрашивает он. — Ведь это же содомия чистой воды!       Я выпрямляюсь и смотрю ему прямо в глаза.       — Френсис, ты любишь человека или его пол? Если любишь, ты принимаешь человека таким, какой он есть. В том числе и его тело. Если мне досталось именно это тело… Ты не станешь любить меня из-за него? Не примешь?       Теперь мой взгляд полон напряжения и тревоги. Но Френсис не отводит глаз.       — Приму, — твёрдо произносит он и привлекает меня к себе.       Он склоняется надо мной и крепко целует долгим горячим поцелуем. Я забываю обо всём на свете, включая переживания по поводу собственного цинготного запаха изо рта. Мне незачем думать о таких мелочах, раз Френсис принимает меня целиком — такой, какая я есть. Мне остаётся только исходить благодарностью и страстью, что я и делаю, всё с большим азартом отдаваясь нашим поцелуям, которые становятся смелее и развратнее. Кажется, Френсис поражён тем, что с ним происходит. Но и мне есть чему удивляться.       Возбуждение накрывает меня с головой. Но вместо привычного жара внутри я испытываю тяжесть и напряжение снаружи. И внезапно вспоминаю о наличии органа, который мы с девчонками привыкли насмешливо называть «нижним мозгом». Поскольку принято считать, что в моменты крайнего возбуждения мужчина не способен думать ни о чём другом, кроме как о его удовлетворении. Но я-то сейчас могу анализировать свои ощущения, несмотря на всё более возрастающее желание и на напряжение, которое становится в некотором роде даже мучительным. Возможно, постулат о неспособности рассуждать в такие минуты придумали сами мужчины, чтобы оправдать своё поведение. А, может быть, моё женское сознание не позволяет мне полностью окунуться в омут мужских переживаний. Во всяком случае, я вполне осмысленно сравниваю свои нынешние ощущения с теми, что испытывала в моменты возбуждения, будучи женщиной. И, как говорят в Одессе, это — две большие разницы.       Да, мне непривычно, что страсть сосредоточена снаружи, а не внутри меня. Что плоть моя всё больше наливается, грозя разорвать меня, если немедленно не получит возможности избавиться от тяжести, извергнуть её из себя. Да и внезапное увеличение веса где-то внизу тоже вызывает некоторый дискомфорт. Но все непривычные ощущения внезапно перестают волновать меня, когда во время очередного затяжного поцелуя я как бы невзначай касаюсь того места на брюках Френсиса, которое прикрыто клапаном, заменяющим здесь привычную мне ширинку. Моя ладонь ощущает такую же тяжесть в его брюках — и в моём мозгу фейерверком взрывается ликование. Я сумела-таки вызвать у него плотское желание! Тело Френсиса реагирует на мои ласки точно так же, как моё — на его! Признаться, я втайне боялась, что мы, как и прочие члены экипажа (за исключением любвеобильного мистера Хикки, разумеется) уже не способны испытать сексуальное влечение в силу протекающих в наших организмах патологических процессов. У меня, например, за всё время пребывания здесь ни разу не было пресловутого стояка, на который иногда с хохотком и прибаутками жалуются мужчины. А самыми эротичными снами остаются те, в которых я самозабвенно поедаю огурцы или бананы.       Я с удовольствием поглаживаю тугой холмик, скрытый клапаном брюк, продолжая самозабвенно целовать Френсиса. Наши языки всё смелее проникают вглубь, сплетаются, ласкают друг друга. Но стоит моей ладони коснуться пресловутого бугорка на брюках Френсиса, он замирает, напрягается, его дыхание сбивается, а пальцы судорожно сжимают мои плечи. Нам приходится прервать поцелуй.       — Джеймс… — Растерянно шепчет Френсис, и в его голосе явно слышится смятение.       — Что? — Выдыхаю я ему на ухо, продолжая поглаживать то самое место.       Я касаюсь губами мочки его уха, Френсис вздрагивает и откидывается назад. Хорошо, что он успел подсунуть туда подушку, думаю я, ни на минуту не прекращая своих поглаживаний.       — Дже-е-еймс… Что ты делаешь со мной?..       — Скверный мальчишка? — Продолжаю я с улыбкой его мысль.       — Очень скверный, — еле слышно произносит Френсис.       — Или развратная девчонка, — я смотрю ему прямо в глаза, словно гипнотизирую, и с удовольствием отмечаю, что он не в силах отвести взгляд.       Я нащупываю пуговицы у Френсиса на поясе, продолжая неотрывно смотреть в его глаза. И, Боже мой, что это за взгляд! Передо мной — не суровый, повидавший многое, умеющий скрывать свои чувства морской волк. Я вижу глаза подростка, впервые вкусившего радости секса. Взгляд Френсиса полон удивления, тревоги, смятения и… благодарности? Я не знаю, как описать гамму чувств, которые изливает на меня этот взгляд, могу только сказать, что сама переполняюсь радостью, восторгом и благодарностью.       Я торопливо расстёгиваю пуговицы, не прерывая зрительного контакта с Френсисом. Добравшись до его тугого, налитого желанием члена, я на несколько секунд опускаю взгляд, чтобы полюбоваться этим сокровищем и вновь смотрю на Френсиса. Он дрожит и тяжело дышит. Я сползаю на пол, раздвигаю ноги Френсиса и становлюсь на колени между ними — всё это, продолжая неотрывно смотреть ему в глаза. Когда мои губы касаются его багровой головки, тускло поблескивающей в неверном свете фонаря, мы оба вздрагиваем. Я захватываю её нежно и осторожно провожу языком по гладкой поверхности, словно пробуя её на вкус. В моих брюках становится невыносимо тесно, но это сейчас не главное. Главное — застывшее, искажённое страстью лицо Френсиса, его внезапно замершее дыхание, его пальцы, вцепившиеся в край койки мёртвой хваткой…       Я забираю глубже. Мой язык двигается смелее. Френсис запрокидывает голову и закусывает губу, очевидно, подавляя стон. Да, стонать здесь ни в коем случае нельзя. А жаль. Ну, ничего. Держись, Френки! Я доведу тебя до экстаза.       Мне хочется ласкать его долго и мучительно. Я жажду видеть, как он будет извиваться в пароксизме страсти, умоляя меня не останавливаться и стонать: «Ещё! Ещё!!!» Но у нас мало времени. Мы не имеем права уединяться надолго, чтобы не вызвать подозрений. Поэтому я решительно приступаю к делу и заглатываю его член на максимальную глубину. Вид Френсиса, извивающегося в немом крике восторга, вызывает во мне дикое возбуждение. Я расстёгиваю брюки и выпускаю на волю собственного зверя. Старательно ублажая член Френсиса, я свободной рукой помогаю себе достичь удовольствия. Оно приходит как раз в тот момент, когда Френсис содрогается, привстаёт, выгибает спину и падает обратно на подушку, заполняя мой рот вязкой жидкостью со вкусом его страсти. Я чувствую, как мой собственный вулкан извергается, даря блаженство и успокоение. Я испытываю неимоверное облегчение от того, что избавилась от переполнявшего меня напряжения.       Я сглатываю, выпускаю член Френсиса и прижимаюсь к нему лицом, вдыхая мускусный запах излившегося из него желания. Моё тело вздрагивает. Мои руки обнимают бёдра Френсиса. Я непроизвольно прижимаюсь к нему всё сильнее, не ощущая ничего, кроме дрожи его тела, исходящего от него жара и этого восхитительного запаха. Но вскоре ко мне возвращаются и другие ощущения, главные из которых — холод и боль в коленях. А ещё — руки Френсиса поглаживающие мои волосы и плечи. И пока я чувствую эти поглаживания, можно терпеть всё остальное бесконечно долго.       Я поднимаю голову и ловлю взгляд Френсиса. И с удовольствием замечаю в нём кроме изумления благодарность и… восторг? Ему было хорошо — я в этом уверена. Но, наверное, ему трудно осознать и принять случившееся. Потому что губы Френсиса шепчут неуверенно:       — Джеймс… Что… Что мы с тобой делаем?       — Любим друг друга, — отвечаю я, целуя его обмякшую плоть.       Я хватаю со спинки стула полотенце и вытираю руку, избавляя её от следов собственного грехопадения. А после убираю тем же полотенцем избытки влаги .с тела Френсиса       — И мы с тобой…       — Грешники и содомиты, — киваю я, вновь зарываясь лицом в его пах и поглаживая бёдра.       Я чувствую, как Френсис пропускаем мои волосы сквозь пальцы — и по телу у меня пробегает лёгкая дрожь. Потом он нагибается ко мне и мягко касается губами макушки.       — Пожалуй, это лучшее, что было в моей жизни, — слышу я его шёпот.       Подняв глаза, я вижу, что взгляд Френсиса уже обрёл прежнюю уверенность, а его губы тронула обычная, несколько саркастичная улыбка, которой, как я заметила, он старается прикрыть смущение, а, возможно, даже застенчивость. Он тянется ко мне, целует в губы и говорит уже почти совсем обычным тоном:       — Вставай, Джеймс. Пол холодный — замёрзнешь.       Я с трудом встаю на ноги, не в силах удержать гримасу боли. Френсис внимательно наблюдает за тем, как я руками цепляюсь за койку, одну за другой выпрямляя непослушные нижние конечности, как растираю колени, стеклянный скрип в которых, мне кажется, слышен на весь корабль. Френсис ничего не говорит, но лицо его мрачнеет.       — Никого не впускай в каюту до утра, Джеймс, — говорит он, приводя в порядок одежду. — Надеюсь, к утру запах выветрится.       — Его перебьёт вонь из моего рта, — спокойно констатирую я. — Тебе не было противно целоваться со мной?       — Как ты думаешь, стал бы я терпеть, если бы мне действительно было противно? — Хмыкает Френсис.       — Ну, может, тебя настолько ошеломили новые ощущения, что ты был не в состоянии возразить? — Предполагаю я.       — Ошеломили, да. Это правда, — серьёзно соглашается Френсис. — но мне было так непривычно-хорошо, что я не стал бы отказываться от них даже под страхом смерти.       — Это значит, что наши встречи будут продолжаться? — Спрашиваю я, стараясь скрыть тревогу. Для меня сейчас это — самый важный вопрос. Важнее выживания — моего собственного и всей экспедиции в целом.       — Думаю, да, — очень просто и буднично отвечает Френсис. А я не могу удержаться, чтобы молча не кинуться ему на шею и не покрыть его лицо многочисленными поцелуями.       — Ну-ну, Джимми, — слышу я над ухом его ласковый голос и полностью таю от этого «Джимми». — Держи себя в руках. И веди себя естественно — нам надо быть очень осторожными.       Френсис критически оглядывает себя и меня, кивает на полотенце:       — Не забудь завтра сам застирать его, когда будешь умываться.       — Есть, сэр, — шутливо козыряю я.       — Выполняйте, коммандер, — на полном серьёзе произносит он.       — Вы заночуете на «Эребусе»? — Спрашиваю я.       — С какой стати? — В голосе Френсиса слышится металл. Мы разговариваем громко и вполне официально. — Мы отправляемся на «Террор». Благодарю вас за прекрасный ужин, Джеймс.       Френсис берёт со стола мои подарки, о которых я сама к тому моменту полностью забываю. Он складывает рисунок так, чтобы тот уместился в его нагрудном кармане и прячет внутрь журавлика, принесшего мне столько беспокойств, но полностью вознаградившего меня за них минутами счастья. Френсис рывком отодвигает дверь в сторону и чётким шагом направляется в кают-компанию. Я плотно прикрываю каюту и следую за ним, думая о том, какой же он всё-таки молодец — по нему ни за что не скажешь, какую бурю эмоций и неизведанных ранее ощущений он только что пережил.       После того, как капитан и его спутники уходят, я произвожу обычный вечерний обход, принимаю рапорт Ле Весконта об обстановке на корабле, делаю положенные записи в судовом журнале и отправляюсь спать. Однако, уснуть в тот вечер мне удаётся не сразу — слишком я возбуждена, а, вернее взбудоражена и переполнена впечатлениями. Случилось то, о чём я мечтала с момента, когда попала сюда. Да, что там? С момента, когда впервые увидела сериал! И я до сих пор не могу понять — всё действительно произошло или только приснилось мне? Но полотенце на спинке стула со следами моей собственной страсти однозначно свидетельствует — всё действительно случилось. Эмоции, которые я испытываю, осознав это, не позволяют мне спать. Я вспоминаю подробности нашей с Фрэнком близости — и вновь испытываю страшное возбуждение, которое приходится снимать единственным доступным мне способом. Ну, а что? Полотенце всё равно придётся стирать. Пятном больше, пятном меньше — какая теперь разница?       Успокоившись и сняв напряжение, я думаю о той разнице, которая, как оказалось, существует в мужском и женском восприятии сексуального удовольствия. Женщине нужно всё принять внутрь — и чем больше, тем лучше. Мужчине же — наоборот, необходимо всё выплеснуть из себя. Женский оргазм приходит от чувства наполнения, мужской — от освобождения, избавления. И я пока не решила, какой вид оргазма мне нравится больше. Наверное, тот, который испытываешь, доставляя удовольствие любимому человеку? Так это я и без того знаю. Потому и замуж не иду за кого попало, лишь бы быть с мужиком на радость маме и соседкам. «Стерпится-слюбится» — это не для меня. Вот за Френсиса я бы пошла… И это -- моя последняя мысль на сегодня перед погружением в сон.       В ту ночь мой гастрономический кошмар несколько нарушается присутствием в нём Френсиса. Во сне мы, совершенно обнажённые, кормим друг друга всякими вкусностями, не забывая при этом ласкать один другого. Когда-то в ранней юности я посмотрела фильм, кажется, он назывался «Девять с половиной недель». Так вот, в моём сне сексуальные сцены с едой гораздо откровеннее и горячее. Виноградина с его пупка и сладкий крем на члене заводят меня до такой степени, что утром я впервые просыпаюсь со стояком. Единственное, чего я так и не улавливаю во сне — так это свой пол. Мужское у меня там тело или женское — так и остаётся для меня загадкой.