Пустоцвет

Старый замок натужно щёлкает под поворотом ключа, распахивая входную дверь.   Комната-кухня-санузел-коридор. Стандартнейший набор, но почему-то именно дедовская квартира всегда вызывала во мне хоть какие-то тёплые нотки уюта. Может, так влияли оранжевые обои, тяжёлые тёмные шторы, куча антикварного барахла, которая по частям перемещалась то сюда, то на этаж ниже, в магазин. В общем, во всём этом был определённый шарм, и единственное, что всегда напрягало и наводило на кожу неприятный озноб — полный беспорядок. Вот уж к чему, а к бардаку я не привыкну никогда в жизни. И у самого порога, стоило мне его переступить, под ноги попалась очередная коробка с очередными вещами.   У деда был жизненный принцип — распихивать всё по разным местам, а потом напрочь забывать, что и куда он положил. Дурацкая бесящая привычка, свойственная людям, которые не берегут ни своего, ни чужого времени.   Коридор открывал полный вид в проход кухни, где обнаружилась знакомая спина в фиолетовой рубашке.   Наверное, мне до сих пор было немного не по себе после того, что было в антикварном полнедели назад. Но это был один из тех случаев, когда рано или поздно неизбежно придётся сжать зубы и посмотреть всем своих страхам в глаза. К тому же я совсем не боялась ни самого дедушки, ни его реакции. За три дня стало уже всё равно на то, как он будет ко мне относиться и что скажет. Внутри едким налётом осталась злость — только и всего. Я бывала эмоциональной, осознавала это и принимала, потому что ровным счётом ничего не могла изменить. Это просто было... частью меня. Отвратительной, ужасной частью, которая не нравилась мне ровно так же, как и окружающим людям. Но порой моя злоба была оправданной.   Это необходимо было принимать. И лично я принимала. Поэтому я уверенными шагами босых ног прошла до кухни, не забывая осторожно избегать падений и травм в узком проходе, заставленном тумбами, комодами, вазами, птичьими клетками куполообразной формы, картинными рамами и прочим мусором. Я поклялась себе, что однажды наступит день, когда я выгребу весь бардак из этой квартиры. И знала: этот день приближался.   Дед сидел за столом, решая кроссворды.   —Ты магазин сегодня не открывал? —мы даже практически никогда не здоровались.   Звучно опустила на пол пакет с продуктами, чтобы дед сразу обратил на меня внимание. Но должный эффект произошёл только спустя долгий десяток секунд. Водянистые глаза медлительно и робко поднялись от пакета у моих ног к лицу, как будто видели впервые.   Вдох-выдох, я спокойна.   —Ой, пришла, —родственник радостно хлопнул в сухие ладони, забывая про своё прежнее занятие. Как будто не слышал открытия двери. Или как будто кто-то кроме меня мог её открыть. Он тяжело поднялся со стула, подходя и обхватывая мои плечи, и прижимался своей шершавой щекой. От него пахло старостью, укропом и ужасающей нюх «Красной Москвой». Хотелось открыть окна и проветрить. —Сколько же тебя не было? С неделю?   —Три дня, —замявшись, неумело погладила его по спине в ответ. Только что была нарушена семейная традиция — не обниматься. Потому-то делать это я совсем не привыкла. Со старческими хрупкими костями приходилось крайне осторожничать, и этот неожиданный жест доброты оказался чересчур напряжённым и деревянным.   «С неделю». Всё по кругу. Дед снова всё забыл — душу тронуло облегчение от того, что он даже не помнит, как я кричала на него. И разочарование от того, что состояние его здоровья только ухудшалось.   Пока он меня обнимал, я потихоньку начинала дежурно оценивать обстановку вокруг. Глаза невольно каждый раз цеплялись за угол с православными иконами и закатывались на него. Дед упорно настаивал на своей католической вере, хотя, кажется, ни одну религию толком не отличал от другой. Поэтому рядом с этим «красным» уголком на тёпло-бронзовых обоях обозначалось католическое распятие, а неделеко и назар. И в этом был весь мой дед.   Здешняя кухня была раза в два больше нашей с мамой. Сюда помещался вместительный, но обыкновенно полупустой холодильник, большой гарнитур, стол на четыре персоны и даже диван. Если что-то я особенно любила в этой скромной однокомнатной квартирке, куда ходила с самого детства, то это была кухня. Правда, дедушке явно не хватало такого же уровня трепета к жилищу и любви к чистоте. Когда он опять уселся за свои кроссворды, я уже огляделась по сторонам, посмотрела на загаженные не пойми чем ручки буфета и духовки и, вздыхая, принялась оттирать их тряпкой. В нашей семье ничего не менялось день ото дня.   —Ты ел уже?   Дед с задержкой затарахтел.   —Да, да, ел. Сегодня Пани что ли не было. Не знаю. В кафе спускался, у них всё посетители. Один официантик бегает, а Пани нету.   —Я ведь готовлю тебе, —в холодильнике воняет прокисшим молоком и ещё чем-то испортившимся. Заглядывая под крышку кастрюльки, я осознаю, что так несёт от порции недельной солянки, размазанной по дну. Гнильё приходится отправлять в раковину и мусорку. Количество раздражителей увеличивается в геометрической прогрессии. —Ешь дома. Я перевожу на тебя кучу продуктов, а ты по своим кафе бегаешь, деньги прожигаешь. Слышишь меня?   —М-м…   Зашкрябал карандаш по газетному листу.   —Овощи в нижнем ящике, на дверце молочка. Супа на два дня тебе ещё хватит. В круглосуточный сегодня пойдёшь — купи мне три пачки «Тройки». Вот, триста рублей, —показательно подняла к его глазам купюры и положила на стол. Возможность просить дедушку покупать мне сигареты перманентно была хорошим явлением. Если плюсы его маразма были, то лишь этим и ограничивались.   —Хорошо. Так ты видела его?   —Кого?   За спиной зазвучало невнятное бурчание и шелест бумаги. Пока дед разбирался со своими мыслями и клеточками кроссворда, я искала по всей кухне моющее средство. Оно оказалось в ящике со столовыми приборами немного протёкшим. Пресвятая Богородица, да что же это за наказание такое...   —Ну, кого? —пришлось напомнить о себе с укоризной. Родственник сильнее засуетился.   —Паню с Яной.   —Господи, видела, да. Пашу вчера, с Яной мы в одном классе учимся, ты забыл? На что тебе сейчас Шкурники вообще?   Дед скрипнул, как старая половица, искоса наблюдая за тем, как я вытираю посуду, а затем снова углубился в свои головоломки. Это занятие было бы неплохим, если бы хоть немного спасало от деменции и общего превращения когда-то обычного среднестатистического человека в овощ. Я понимала, что так, как есть сейчас, будет ещё недолго. Не всегда будет работать истлевающий антикварный магазин, не всегда дедушка будет жить в своей уютной квартире, а я навещать его после учебы. И совсем скоро эта идиллия и постоянство должны будут оборваться.   —Ты пьёшь таблетки? —я заметила, что на обеденном столе не стоял всегдашний поднос с лекарствами.   —Пью. Вон они, там, —он жёлтым кривым пальцем повёл в сторону подоконника, на котором и вправду стоял поднос с небрежно закрытыми баночками и вспоротыми пластинками таблетниц. —Ты со мной ко врачу ходила. Вот и они.   —Молодец.   —Аннуль.   Я с сожалеющей ухмылкой откликнулась на снова чужое имя:   —Что?   —Так ты Паню-то видела? —с живым интересом и весёлыми глазами повернулся старик. Он сейчас выглядел самым безобидным и добрым человеком из всех существующих в мире. Искренне и преданно смотревшим в самую глубину души. И даже не знал, сколько боли причинял.  

* * *

  Голоса, голоса, голоса. Сегодня, как бы странно это ни звучало, весь репетиционный зал кишел голосами. Одна мелодия сменялась другой, один тон повышался, другой становился ниже. Получалось то складно и чётко, то смазано и неумело, вплоть до того, что Кравцов начинал громко стучать по роялю, раздражённо и ясно произносить отчитывающие слова, метать громовые взгляды в нашу сторону и закатывать глаза. Зажатости, однако, на хоровом станке не присутствовало. Все устали вздрагивать на психи литератора, его неожиданно громкие выкиды, встречать невыносимо тяжёлые глаза. Ребята смотрели кто в сторону, кто в пол, кто в стенку впереди и ждали чего-то. Молча краснели и бледнели, когда Кравцов обращался к ним. Но по-прежнему старались.   Я же поймала себя на ощущении, что схожу с ума. Никогда бы не подумала, что у меня вдруг появятся проблемы с усидчивостью, однако они не заставили себя ждать. От нескольких часов тупого стояния на ногах и открытия рта я уставала сильнее, чем если бы бежала семидесятикилометровый марафон, и от этого ощущения в хоре становились ещё гаже и мрачнее. Первое время я пела с таким остервенением, пытаясь вдохнуть в это хоть долю динамики, что порой запевалась, и Кравцов показательно всех останавливал, чтобы обратить на меня внимание. Говорил, что не нужно переманивать лавры на себя, нужно быть в коллективе. И что шанс проявить себя он для меня найдёт — да не дай бог.   Вчера вот как раз нашёл. Ориентируясь на этот самый опыт и на сегодняшнее настроение литератора, я пришла к выводу, что испытывать судьбу действительно не стоит.   В последнее время он стал резче и гневливее. Наверное, так влиял приближающийся неробкими шагами концерт, на основной композиции к которому мы упорно лажали. Наверное, это постыдный факт, но мы едва пропевали пару строк без ошибки, а потом кто-нибудь опять съезжал то с ноты, то со слов, то с ритма. На месте Кравцова я бы тоже орала. Но явно не три часа подряд.   Похоже, что такое состояние мужчины все видели не впервые. И даже я быстро привыкла и приспособилась — точнее, ничего не поменяла в себе. Всё ещё старательно выравнивала голос под остальных, слегка наклонялась под чужие головы и смотрела на ширококостные руки, мучавшие инструмент. Так же, как и все, ждала. Попытки вживления динамики и те наскучили спустя всего час, теперь выдавливалась из глотки сплошная монотонность.   Кравцов снова неожиданно ударил по клавишам посреди такта — звук отвибрировал от стен и от чуть сморщившихся оглушённых лиц.   —Невыносимо, —тихо, но все услышали.   Виктор Николаевич приложил тыльную сторону ладони к стиснутым губам, о чём-то размышляя. Я лишь сейчас — и то с непомерным трудом — решилась взглянуть на его выражение, с вниманием скользя взглядом по выступившим желвакам на выбритых щеках, сосредоточенным глазам, устремлённым вперёд себя, линии носа, переносице, лбу. Подумала: состояние бешенства ему идёт точно так же, как состояние абсолютной безмятежности. Даже не знаю, какое из этих двух состояний раздражает сильнее. Кравцов периодически вызывал во мне и что-то, похожее на успокоение. Как когда ходишь по картинной галерее и смотришь на произведения искусства. Хочешь дойти до самой рамы и вглядываться, искать, находить... просто что-то. Как накладываются друг на друга краски, как прорисована каждая линия, издалека кажущаяся незначительной.   А ещё — с каждой новой встречей я начинала видеть в нём больше деталей. Доскональнее изучать. Просто из интереса. Из осознания того, что природа его ни капли ничем не обделила. Это было ужасно и отвратительно, потому что красота не была его заслугой, а заслуг... заслуг я у него не видела. Напыщенный, безразличный, периодически выдающий что-то странное. Скорее плохой, чем хороший. Из всех хороших поступков было лишь вчерашнее извинение. Если оно вообще было, а не приснилось мне.   Тем не менее от него было сложно оторвать глаза. В его смоляных волосах, плавных чертах лица, коже, которая, кажется, едва не просвечивалась на солнечном свету было что-то притягивающее, заставляющее смотреть и думать: «чем он заслужил всё это?». Откровенно пялиться.   И вмиг жалеть об опрометчивости поддавков собственному желанию увидеть его.   Потому что льдины прямо и целенаправленно врезались в мою персону, наполовину скрытую за спинами других людей. Я дёрнулась, словно получив разряд тока. В нём промелькнула внезапная мысль, словно Кравцов решал задачу и наконец дошёл до последнего действия. Дело за малым — досчитаться до верного ответа.   —Цветаева.   Чёрт возьми.   Кто бы сомневался. Ну конечно «Цветаева».   —Да? —так сипло и неуверенно. Так ужасно жалко.   Готовность узнать уже в четвёртый раз за сегодня, что я не слушаю остальной хор, стержнем держала позвоночник и, вероятно, психику. Потому что взгляд от него я до сих пор не отвела — за это уже можно вручить медаль.   Он говорил всегда об этом так сдержанно и умиротворённо, будто просто экономил силы или считал меня недостойной больших усилий со своей стороны. И в то же время чувствовался нажим, словно тебе надавили на позвоночник, втаптывая в землю. Может, пора уверовать в буддизм, чтобы стать спокойнее самого Кравцова? И уничтожить его в первой же нашей стычке. Потому что пока что моя нервозность не вывозила — стоило литератору только обратиться ко мне, как моя нога забила неровный ритм по полу.   —Спуститесь.   Значительно и почтенно кивнула, как бы соглашаясь с тем, что совсем не вслушиваюсь к чужое...   —Что?   Кожей почувствовалось, как все замерли в недоумении вместе со мной. Огромным облаком удивления повеяло от Наташи, хотя никто из нас двоих даже не повернулся в сторону другой. Мы с ней научились передавать сообщения невербально. Благо, в таком тяжёлом и густом воздухе они ничуть не распылялись. Вопрос от нас прозвучал один и тот же: «Что это значит?».   Я без понятия, Наташ.   Она тоже.   —Спуститесь ко мне, —вдруг размеренно и убедительно повторил мужчина, поднимаясь с банкетки и вставая прямо.   Ребята передо мной тут же расступились так слаженно и быстро, что я сперва даже двинулась влево, готовая обходить всех на пути к лестнице. В итоге же осторожно перешагнула высокие ступеньки, кто-то услужливо придержал меня за локоть — пришлось побороть первый порыв сбросить руку. На недавно помытом паркете жутко заскрипели мои кеды. Несколько неловких шагов, заложенные за спину руки. Между нами осталось около двух метров, потому что впредь приходилось избегать возможности оказаться с Кравцовым на расстоянии вытянутой руки.   Только бы не очередной ритуал давления в живот или хватания за различные части тела.   «Спуститесь ко мне» — надо же. Надеюсь, не мне одной кажется, что это звучит слишком... лично что ли.   Хотя в конечном итоге Кравцов сдвинулся в сторону, чуть приближаясь, но явно обходя меня по невидимой линии круга. Пять шагов. Я следила за каждым его движением, словно находилась в клетке с диким зверем, пока он не поднял слегка руку, указывая на банкетку:   —Присядьте.   —Зачем? —уже садясь на проминающийся тёплый кожзам.               Долго заставлять тебя не приходится.   О Господи, начинается.               Скорее продолжается.   Мне было неловко от собственных мыслей и от ситуации в целом. Только что здесь сидел он. Всё пропахло им — сиденье, рояль, паркет. Пропахло ужасной мятой, хлопком и дождевой влагой.   —Вы помните мелодию?   —Ну.   Получилось слишком резко. Тут же исправилась:   —Да.   Углы его губ разъехались в стороны чуть ли не с пугающей нежностью. Хотя тут же стал виден обман зрения: это была переполненная настоящего яда ухмылка. Кравцов в этом плане сравним с дикой коброй — от начала и до конца контакта вы находитесь в напряжении и ожидании, когда он дёрнется и вопьётся клыками в твою глотку. А ты даже не успеешь понять, насколько смерть близка.   —Сыграйте Вы. С самого начала, пожалуйста.   Я обмерла, ровно как и весь станок. Три секунды остановки сердца. А затем ещё одна секунда тишины.   —Простите?   Что он несёт?   —Я прошу Вас наиграть нашу мелодию, —с паузами, как при разговоре с сумасшедшей. —Хочу понять, кто именно и на каком моменте допускает ошибку. Раз уж у Вас всё хорошо, значит, можете пока заменить меня.   Что за конченая бессмыслица.   В голосе полное простодушие. Очевидно деланное. Издевательское. Даже факт того, что Кравцов впервые меня похвалил (ведь вроде бы действительно похвалил) пролетел мимо.   А мне оставалось только в полной растерянности пялиться на литератора и трамбовать в пол всё рвущиеся на волю страх и тремор левой руки — последний всегда появлялся внезапно и не вовремя. Страх был не перед Кравцовым. Я даже не знаю, перед кем или перед чем он был. Никто ничего не понимал, кроме самого литератора. В его больной башке нашёлся правильный ответ к задачке, которую он сам себе, кажется, и выдумал. Сыграть. Зачем? Почему я? Почему не кто-то из целой толпы ребят из музыкальных колледжей? И это не шутка, все пятнадцать человек до единого сейчас учатся в колледжах и метят в консерватории. Все учатся сольфеджио. При чём здесь я? Кравцов, на кой чёрт?   Мой взор соскользнул на лица ребят — они глядели поочерёдно то на меня, то на преподавателя в том же недоумении и растерянности, которая полностью сконцентрировалась вокруг глянцевого рояля и столь же глянцевого мучителя. Вот оно, подходящее Кравцову наименование.   Чернышёв как мой главный ориентир в понимании литератора смотрел на меня хмуро и вопросительно. Его необычно светлые брови резко стали видны — они изогнулись и сдвинулись к переносице. Если уж он не знал, что происходит, то больше не мог знать никто.   Клавиши белыми и чёрными полосками рябили перед глазами, будто дрожали. Ясное дело, что дрожала на самом деле я. В голове пульсировало с тягучей болью: от теменных костей до подбородка, за которым крошились стиснутые зубы.   Тварь. Он такая тварь...   —Я не умею.   Сквозь зубы. Почти не раскрывая рот.   —Что?   —Я не умею играть, —голос провалился куда-то вниз, выходя бездарным хрипом. Не хватало сил даже отодрать глаза от рояля: ни пылинки, ни жирного следа пальцев, ровным счётом ничего — взгляду не за что зацепиться. Абсолютная чистота, будто его никогда в жизни не касались. Совсем не тот убогий инструмент, который стоит в моей крохотной старой комнате. В тесной разрушающейся сталинке. В грёбаном грязном лесу, куда никогда в этой жизни не ступал полированный ботинок литератора.   Глаза панически носит по всем предметам, которые только попадают в поле зрения, и печёт, и...   Боже, нет, не плачь. Дура, не смей плакать. Умоляю.   Почему я вообще плачу?   —Да? Мне почему-то казалось, что умеете, —мужская холеная рука задумчиво прикладывается к подбородку. Ему «казалось» — что за бред... —Где же те пять конкурсных побед? —так, чтобы услышала только я. И, признаться, мне с трудом удалось побороть порыв вскинуть голову.   Я пыталась глубоко дышать, сдерживать дрожь и смотреть прямо. Так, чтобы влага в глазах не покидала барьер из век. Лишний раз не моргая и давя желание спросить в очередной раз за сегодня «что?».   Ублюдок.   Ты действительно всё знаешь. Откуда-то. Откуда и зачем? Господи, какой же ты козёл. Козёлкозёлкозлина.   Кравцов имеет привычку унижать прилюдно и неоднократно, добивая всеми возможными факторами. Именно такую, за которую я готова содрать с него скальп одними своими ногтями.   Это нечестно, Кравцов. Так не поступают.   И всё равно, что замерший хор может увидеть только мои спутанные волосы, заслонившие лицо так, что видеть его можешь разве что ты один (а я знаю, чувствую, как ты смотришь). Внимательно, стараясь что-то выискать. Хренов следопыт и кладоискатель. И всё равно, что голос у меня не выдаёт приступов паники. И что каким-то образом у меня получается изобразить на лице унылую ухмылку:   —Вы ошиблись. Я не понимаю, что Вы говорите.   —Как жаль, —с мягко улыбнувшимися губами прямо в мой звериный взгляд (о да, наконец поднятый к нему взгляд). Это как хозяин, водящий раскалённой цепью перед своей испуганной собачонкой — оба в полной степени осознают, что к чему. Отличие лишь в том, что все карты были у литератора. Что бы он ни делал, в дураках всегда оставалась я.   За что ты так меня ненавидишь? Разве без этих издевательств я недостаточно жалкая?   Было очевидно, что никто из хора ничего не понимал. Ни один человек не мог бы осознать, что сейчас произошло и к чему то было. Он просто попросил сыграть, а я просто ответила, что не умею — так было со стороны. Обычный глупый разговор. Бессмысленный и странный. Но почему-то во время него внутри меня в очередной раз разорвалось что-то важное. Как будто в сердце лопнули клапаны, и внутри разлилось нечто гадкое, разъедающее внутренности.   Едва я успела подняться на ватные ноги, готовая пройти обратно на станок, давно отошедший преподаватель вновь оказался рядом. Его рука настойчиво надавила на моё плечо, опуская обратно на банкетку. Кожу прожгло через ткань и холодом, и жаром руки одновременно. Не хватило смелости даже поднять своё изуродованное обидой и непониманием лицо к нему.   —Оставайтесь. Остальные, пожалуйста, с самого начала, —сильные пальцы сжали кость моей ключицы, никак не отрываясь. Это было хуже гвоздей, прибивающих конечности к распятию. —На этот раз без музыки.   Мужчина надавил на плечи так, чтобы моя спина слегка откинулась назад, а голова за ней, и усиленно поймал мой блуждающий по роялю взгляд вверх тормашками. Мне хотелось выпустить через него весь яд, который был внутри. Всю злобу на то, что ещё вчера литератор казался мне самым обычным человеком, в своей мере приятным и понимающим, а уже сегодня это заблуждение раскололось на части. Самым ужасным способом. И он в абсолютной степени это понимал. Во всём его выражении была серьёзность и уверенность в собственной правоте — и в данный момент, и когда-либо ещё в отношении меня. Кравцов прекрасно осознавал, что делал. И оставался этим доволен. Как ни смешно, в полную противоположность мне. Наружно же вместо злобы я чувствовала сама — а значит, и он тоже — свою мольбу. Оскорблённую и убогую. Щенячий не-мучай-меня взгляд. Сучий пожалуйста-не-надо протест. И попала туда, куда хотел Кравцов — он добился моего гадостного унижения и признания того, что я передним абсолютное ничто.   А так не было. Абсолютно точно не могло быть просто по определению.   Напыщенный самовлюбленный урод. Ублюдошный кретин.   Мужчина в последний раз смерил меня неясным выражением, которое я не поняла, и отступил. Отвернулся.   В голове снова повторилось: напыщенный, самовлюбленный, ублюдошный. Урод. Кретин. А затем повторилось вновь, в открытую крышку рояля. Как мантра. Урод. Кретин.   На всё оставшееся время репетиции он меня окончательно заткнул. Поначалу оставив так и сидеть молча на кушетке, пока допытывался до других ребят на протяжении получаса — я же глупо смотрела вперёд себя, в стену, и глубоко дышала. Пыталась абстрагироваться от душащего чувства обиды и гнева, чувства паники и навязчивого звучания мелодии, которая в моём сознании старалась подпевать хору. Мелодии, которую он просил меня сыграть.   Потом литератор, видимо, устал стоять и всё же согнал меня из-за рояля, но не на станок.   —Вы можете выйти, —прозвучало у меня над головой. Сначала я даже не сообразила, что литератор обратился ко мне. Только подняв голову, заметила его нависающее лицо. Медленно встала и вышла в коридор, только после этого спросив себя, зачем ему понадобилось меня выпроводить.   Кажется, Кравцов решил пойти сегодня на четвёртый час репетиции. И выгнал меня с него.   Первым пунктом стал туалет — классический убогий ошмёток классического убогого ДК. Серая отвалившаяся местами плитка, расшатанные дверцы, грязное зеркало, в котором красовалось мое помятое лицо. Благо, ни размазанной туши, ни опухших глаз. Я давно успокоилась и не то чтобы вообще плакала. Просто выглядела сейчас так, словно по мне проехалось шесть машин, но ни одной не раздавило череп.   Холодная полурыжая от ржавчины вода поначалу неприятно опалила кожу рук, а потом и вовсе перестала течь. Больше ни один из всех кранов не заработал. Просидев на подоконнике абсолютно пустой уборной несколько минут и выкурив две сигареты, я окончательно пришла в себя. Перед глазами не мелькало ничего чёрно-белого, не появлялось знакомых, но уже так далеко ушедших в прошлое голосов. Я просто и сидела и думала о том, сколько дней осталось пережить до выпуска. Результат не звучал слишком уж утешительно.   Насколько же я достала Кравцова за две недели, что он начал просить меня уйти во время репетиции?               Подумай лучше, насколько он сам тебя достал.   И вправду — вымучал до предела простого дозволенного. А для литератора, судя по всему, не существовало ничего недозволенного.   Я надеялась, что он попросту во мне разочаровался — это было бы больше даром, чем потерей. Мне было плевать, верил ли он в меня изначально, ненавидел ли. Он просто был последним выродком. Самой гнусной и бесчеловечно чёрствой, лицемерной и самолюбивой личностью из всех. Шёл бы он нахер со своими замашками и принципами. Со своей литературой и музыкой. Шёл бы Кравцов нахер со своим всем.   Убирая в карман джинсов зажигалку, я упёрлась пальцами во что-то тёпло-металлическое — телефон. Рука автоматически потянулась дальше, находя шелестящие купюры. Если так подумать, все самое нужное у меня с собой, а в рюкзаке, ставленном в зале, одни тетрадки и ключи. Я могу не ждать конца репетиции, не возвращаться в обитель кравцовской деспотии и просто уйти, прямо сейчас.   Это глупо, Цветаева.   За окном приветливо светило постепенно приближающееся к линии горизонта солнце, нагревая кожу даже через оконное стекло. Глупо. Но, кажется, я не размышляла ни минуты. Потому что пошёл он. Пошли они все. Ноги сами понесли меня из уборной, а уже через минуту стучали по лестнице к боковому выходу из ДК, пронося мимо жёлто-зеленые рябые коридоры — я помнила, что окна репетиционной выходили на главный вход, поэтому пошла в обход. Вовсе не потому что боялась быть замеченной — в конце концов литератор сам же меня и выпроводил. Не знаю, почему решила пойти в обход. Возможно, где-то в глубине души мне бы хотелось, чтобы Кравцов напрасно ждал, что я вернусь. И не дождался бы. Было бы славно увидеть его искривлённое неудовольствием лицо, когда он осознает, что сегодня мы больше не увидимся. Что моя сумка так и осталась в зале. Что ему непонятно, куда её деть. Думаю, его это раздражит.   Мне хотелось, чтобы это было так.   Поскольку после огромной тяжести на душе резко стало очень легко — казалось, что меня толкают не ноги, а влажный царапающийся ветер, цепляющий волосы и края толстовки. Я почти бежала, хотя к этому не было абсолютно никаких причин — просто хотелось бежать. Так, чтобы внутри всё громыхало и голова становилась ещё и ещё легче, практически невесомой. Наверное, все мои воспоминания, связанные с бегом, не были ничем хорошим, но сейчас они не трогали ничуть. Это было лучшим способом выплеснуть все остатки сил, потому что я знала, что этим вечером они мне вряд ли уже понадобятся.     Пункт моего назначения блистал под оранжевым солнцем приятными и чистыми красками частного квартала. Это была одна из самых приличных и недешёвых частей города. Никаких сталинок и гнилых сараев, никаких полуразрушенных детских площадок и диких животных. Шлагбаум на въезде в жилой сектор, высокие заборы, а за ними — проглядывающие крыши ещё более высоких домов.   Дом Шкурников виднелся из-за зелёного сплошного забора достаточно хорошо даже издалека — бежевые каменные стены, коричневая черепица, верхушка лиловой ели на участке. Более красивым он был разве что в полную высоту. Здесь царила атмосфера безграничного спокойствия. Если не брать в расчёт Пашу с его тёмным прошлым, именно спокойствие было присуще всей этой семье. Сойдя на короткую тропинку ко входу, я приблизила лицо к щели между воротами и забором — в закатной полутьме горели светом окна. Возможно, стоило написать хоть кому-то из них и предупредить, что я собираюсь прийти. Когда я дернула калитную дверь, проверяя, открыта ли она, та со скрипом распахнулась, представляя дом во всей красе. От ворот до веранды было метра четыре гравийной дорожки — участок был не слишком большой, а дом занимал почти что его половину. Странно, что иногда Шкурники не запирали ворота. Как будто всем своим видом говорили о том, насколько они открыты перед этим миром. Насколько низкое у них ограждение по сравнению с другими домами. Чем выше забор — тем больше человек склонен скрывать свою жизнь. Видимо, к Шкурникам это не относилось.   Ступеньки веранды заскрипели под ногами — или же так скрипели мои старые подранные кеды. Мимо головы, на уровне козырька тянулась цепочка золотых огоньков гирлянды. Через несколько секунд мерного пиликанья звонка в двери что-то щёлкнуло, а потом в проёме показалось светлое безмятежное лицо. Оно удивлённо и улыбчиво на меня смотрело. Мария Шкурник — олицетворение женщины, проживающей прекрасную жизнь.   Почему-то раскрыть рот удалось слишком уж неловко:   —Здравствуйте.   Она выглядела так, будто не совсем узнавала меня. Но быстро одёрнулась:   —Здравствуй, Аля. Я не ожидала, что ты придёшь, — мама Шкурников распахнула дверь пошире и отошла в сторону, призывая меня скорее заходить. Я прошмыгнула в коридор и стала разуваться.   Здесь всегда светло и уютно. Уже в прихожей чувствуется слабый ветерок, веющий из глубины помещения — это в какой-то из комнат работает кондиционер. Взгляд привычно скользит по отделанным стенам, ровным полам и не отколотому нигде линолеуму. Так по-шкурниковски, что где-то внутри неприятно выкручивает лёгкие.   —Да, извините, я не предупредила ребят. Просто... неожиданно получилось, что оказалась рядом с вашим районом и решила зайти. Я не сильно помешаю?   Воплощение мировой благосклонности засияло улыбкой ровных зубов. Мама Яны и Паши была очень ухоженной женщиной: даже сейчас в домашних штанах и кофте она выглядела так, как умели выглядеть только обеспеченные всеми необходимыми благами женщины, состоящие в счастливом браке — кажущимися молодыми и бодрыми независимо от возраста, дня недели и времени суток.   —Что за ерунду ты говоришь, конечно не помешаешь. Мы так давно тебя не видели. Я очень рада, что ты зашла, —светлый взгляд скользнул по моей фигуре, за что-то цепляясь и тут же отлипая. Я знала, чего она не нашла — сумки (ведь я всегда и везде ходила с своими вещами). Но Мария лишь ещё более мягким касанием ненавязчиво огладила меня по плечу, проводя дальше по коридору и предлагая чай или кофе. Я от всего по привычке отказывалась, но она всё по той же привычке пыталась настоять.   На большой кухне, смежной со столовой, мне мельком встретился глава семейства — он держал путь в нашу сторону и остановился рядом, когда мы почти врезались друг в друга из-за поворота. У него в ухе болтался наушник, а в руках бережно неслись ноутбук и кружка с чем-то дымящимся внутри. Наверное, он был на какой-то онлайн-конференции — Михаил почти всегда был чем-то занят, когда я бывала в доме Шкурников.   —Добрый вечер, —на мой тихий голом он приветливо кивнул и мне, и жене.   —Привет, Аля. Если ты к Яне, то она в комнате, —шёпотом произнёс он быстро и удалился за одну из дверей на первом этаже.   С последующим вопросом я повернулась вновь к Марии:   —А Паша?   Она с хитринкой растянула губы. Ей всегда... было интересно наше с её сыном взаимодействие. Это было вполне объяснимо. Но в то же время немного...   —Возможно, уже вернулся. Знаешь, я думаю, он будет рад тебя видеть. В последнее время... — её глаза на мгновение стали вдумчиво-осознанными, будто она вспомнила о чём-то и захотела этим поделиться, однако, как только на лестнице зазвучали чьи-то шаги, женщина встрепенулась. —Ну, ладно, не стану вас обременять своей компанией. Чувствуй себя как дома. Как и всегда, —она снова приобняла меня за плечи, хотя знала, что мне обычно сложно принимать чужие прикосновения. Почему-то со временем, что мы были знакомы, Мария внесла это в привычку: каждый раз встречала меня то пожатием руки, то крепким объятием. У неё руки всегда были с ухоженными красивыми ногтями и пахли каким-то кремом. Мягкие руки для настолько же мягкой работы в офисе.   Родители Шкурников меня любили. Не могу сказать точно, почему. Они знали меня года два от силы, а познакомились мы на одном из бессмысленных концертов, в которых играли мы с Яной, когда вместе учились в музыкалке. Я всю жизнь была чёрствой и грубой, поэтому для меня до сих пор остаётся загадкой, что они тогда разглядели в девчонке с тощим неприязненным лицом в ужасно скучном чёрном платье для концерта. Что во мне в принципе можно было разглядеть?   На лестнице уже показались чужие ноги, а затем — лицо. Сначала отрешённо-хмурое, обращенное к ступенькам, после чего — непонятливо-опешившее, повернутое ко мне. Паша остановился, не дойдя пары ступенек до пола. Недоверчиво оглянулся по периметру квартиры, снова вперившись взглядом в мою фигуру. Можно было подумать, что он меня не то что не ожидал — словно бы и не хотел увидеть здесь и сейчас.   —Ты чего здесь?   Из груди вырвалось насмешливое фырканье. Шкурник выглядел так, словно только что проснулся, хотя была только середина вечера. Волосы были небрежно взъерошены, глаза редко и неохотно моргали, чёрный свитер немного перекосился в горловине направо. Кажется, даже на щеке остался какой-то след — не то от подушки, не то от чего-то твёрдого. Я как будто ворвалась в некую очень домашнюю атмосферу.   Не дождавшись ответа, парень лениво засунул руки в карманы штанов, медленно продолжая движение в мою сторону.   —У Яны сейчас занятие.   —Я в курсе.   —О-о, —скучающий голос прозвучал совсем над ухом, когда Паша обошёл меня, почему-то всё так же тупо продолжающую стоять посреди кухни, и оказался за спиной, что-то отстранённо перебирая возле плиты. Я вполоборота наблюдала за плечами, мерно вздымающимися всякий раз, что парень делал вздох. Он выглядел недовольным. —То есть ты пришла ко мне? Какая честь. Чем обязан?   В его руках звякнуло что-то, и прозвучало тихое чертыхание. Через широкую спину проглядывались белые керамические чашки, которые Шкурник двигал и переставлял, а затем зашуршал и тихо забурлил чайник. Нервные и слегка рваные движения. Похоже, не у меня одной в жизни что-то шло не так как надо.   И тем не менее я ощутила, как собственный взгляд исподтишка невольно стал суровее. «Будет рад меня видеть», как же. Оно и видно, счастье аж из ушей льётся. А ведь Мария редко ошибалась.   Шкурник недовольно зыркнул на меня через плечо:   —Ты теперь на мои вопросы не отвечаешь принципиально или что?   —У тебя что-то случилось? —проигнорировав его последние слова. Друг несколько секунд вглядывался в мое лицо, а затем отвернулся.   —Скорее у тебя, раз ты пришла.   —По-твоему, я прихожу только тогда, когда что-то «случается»?             Ещё скажи, что это неправда.   Сама не замечаю, как скриплю зубами. Честно говоря, я не задумывалась так основательно, зачем сюда иду. Но явно не затем, чтобы жаловаться на что-то. Боже, да я вообще не так часто жалуюсь на эту сраную жизнь, чтобы обвинять меня в этом. Толкаюсь сначала с пятки на мысок, а потом медленно подхожу к Шкурнику со спины. Полы ни капли не скрипят, и ноги в носках мягко касаются паркета, отчего передвижение выходит очень тихим. Видимо, именно поэтому, когда я снова начинаю говорить, Паша еле заметно вздрагивает.   —Я серьёзно. Что не так?   Пауза, сквозящая тишиной.   —Эй.   —Да всё так, ладно? —напряжённо и с раздражением. Почти выплевывая слова. И мне вспоминается тот Шкурник, однолетней давности, с которым мы когда-то пересеклись около школы, а потом — пересеклись снова. И снова, и ещё много раз, до тех пор, пока это не вошло в привычку. Рядом со мной сейчас стоял какой-то отголосок из прошлого, от которого я успела совершенно отвыкнуть. За последний год друг стал почти до неузнаваемости другим, и я правда не знала, что его толкнуло. Что с ним стало. Хорошо ли это было. Паша, наверное, просто поменялся, как меняются все. И всё же что-то осталось. Временами острый озлобленный взгляд, сжатые челюсти, руки со сбитыми шрамами.   Может, я знала Пашу не так хорошо, как хотелось бы. Однако этого и не требовалось для того чтобы понять — сейчас был какой-то трудный период в жизни Шкурника. Вполне возможно, что это простая усталость — он всё же и учился, и работал. И пытался помогать мне. Всегда, даже когда я об этом не простила. А это было задачей наверняка не из самых лёгких.   В голове раздражённо щёлкнуло: я никогда не просила о такой благотворительности, уж тем более сейчас. За те полчаса, что я добиралась до их дома, все плохое, произошедшее за день, выветрилось из головы. И была надежда, что надолго. Но стоило мне увидеть напряжение Паши, оно вернулось. Вернулся дедушка со своей просто старостью, рояль, пляшущий перед глазами, вернулся Кравцов со своим отвратительным оскалом. И внутри поднялось от бессилия.   —Если моё присутствие настолько тебя не устраивает, я могу уйти.   Не поняла, как это прозвучало. То ли вопрос, то ли претензия, то ли констатация факта, что я просто могу сделать это.   Шкурник молча уставился в бурлящий и подсвеченный синим чайник. Он не шевелился, но на щеках едва заметно заиграли желваки. Я с прищуром проследила это движение, пару мгновений вглядываясь сначала в непривычно бледный профиль парня, потом — в плотную вязку свитера.   Ладно.   Выдохнула через нос, делая шаг назад. Так же тихо, как и подошла. Чёрт с тобой.   Офигенно поболтали.   Когда я уже отвернулась и отдалилась в сторону коридора, а в голове начала гудеть злая тишина, запястья вдруг коснулись тёплые пальцы, настойчиво тянущие назад и вынуждающие замереть.   —Стой.   Паша разворачивается ко мне, наконец, всем корпусом. Я делаю то же самое.   —Извини, я просто... —хмурый взгляд прослеживает пересечение наших рук. И не выпускает моё запястье, словно если бы не это, то я непременно бы ушла. —Херовый день. Такие бывают, —вскидывание бровей и прямой взгляд, явно намекающие на то, что я прекрасно знакома с такими днями. Медленно киваю. —Сегодня всё через одно место.   О да, парень. Ты до невообразимого прав.   —Останься.   Слишком откровенная просьба, почти мольба. В этот момент я думаю: надеюсь, этого больше никто не слышит. Иначе это будет слишком неловко, потому что такие интонации никогда не предназначены для чужих ушей. Нескрывающийся взгляд Шкурника прямиком в мою душу идёт в подтверждение. Можно подумать, после этого у меня есть хоть один шанс развернуться и уйти. Сзади него раздаётся щелчок вскипевшего чайника и все звуки в столовой медленно затихают. Слышно только дыхание Паши и очень отдалённый, еле различимый голос его отца за дверьми одной из комнат. Мы только стоим и смотрим друг на друга, а мир постепенно замирает. Затухает вместе с кошками, скребущими на душе. Вдруг так тихо и безмятежно, без набатных мыслей, без жрущей перманентной боли.   Успокаивающе — насколько вообще умею — накрываю его тыльную сторону ладони другой своей рукой, чувствуя мелкие бугорки шрамов, и он только сжимает губы. Всё ещё немного грубо и отрешённо. Я не знаю, что происходит в моей голове, когда нога шагает ближе, приподнимаясь, а руки, мягко выбираясь из хватки друга, заводятся ему за шею. И Шкурник каменеет в тот момент, когда я осторожно обнимаю его плечи, цепляясь руками за жёсткую ткань свитера. Не представляю, как ему самому не больно его носить.   Думаю про себя: что за дурость я творю?   Но простое ощущение, что Паше сейчас это нужно, перебарывает. И, как ни странно это осознавать, в некоторой степени это нужно и мне. Обычное человеческое прикосновение. Без холода и давления. Без попытки показать место, как безмозглой псине. Со Шкурником всё нормально, цивилизованно. Может быть, как ни с кем другим.   Нос утыкается куда-то в горячую шею, чувствуя мыло и цитрусовые нотки, совсем невесомо. А чужая рука — спустя целую вечность — почти неожиданно с осторожностью опускается на поясницу, и сквозь одежду ощущается тепло. Виском чувствую его прижавшуюся щёку, невольно прикрывая глаза от того, что ладонь мягко скользит ниже, а затем снова повторяет гладящее движение. И становится непонятно, кто и кого пытается успокоить.   Наверное, сейчас я совершаю какую-то ошибку.   Потому что от глубокого вздоха над самым ухом по телу проносится табун мурашек, заставляющий плотнее сжать пальцы на вязке кофты.   —Пахнешь сигаретами, —низким голосом щекочет корни волос. Судя по всему это небольшой упрёк. Но глубокий вдох снова повторяется.   —Ты тоже, —бурчу парню в плечо, чувствуя, как трудно ногам не дрожать, стоя на носочках. От него очень слабо тянет шлейфом Winston blue. Спустя пару месяцев Паша всё же закурил снова. Сорвался. Это было исключительно дурным знаком, а он... только плотнее прижался щекой к моей голове, как-то совсем уж обречённо. —Ты же знаешь, что всегда можешь обратиться ко мне?   Шёпотом. Поскольку в полный голос я просто не могла решиться произнеси подобное. Если хорошенько подумать и вспомнить, я никогда не обещала Шкурнику помощи или поддержки. Если такие моменты и были, то вливались в наше взаимодействие плавно и практически незаметно. Всегда и всем я говорила, что иногда людям не нужна помощь. Что если её не просят, с ней не стоит лезть. Паша не просил, но отчего-то фраза вырвалась сама по себе. Это было большим, что я могла для него сделать. По-дружески. По-человечески. Пообещать — как это ущербно.   —Знаю, —а по голосу слышно, что не знал. Не ожидал. Я и сама не ожидала, Паш. —Спасибо.   Было так тепло, что отпускать заспанного уставшего Шкурника просто не хотелось. Однако в голове скромно помигивала красная предупреждающая лампочка. Так и чесались руки нажать на какую-то кнопку и вырубить её. Или разбить. Я почти нехотя заговорила:   —Чайник скоро остынет такими темпами.   И он услышал меня, медлительно, неохотно отстраняясь сначала головой, потом — руками. И спустя ещё мгновение телом. От пробежавшегося по всему корпуса холода захотелось прижаться обратно к Шкурнику. Внимательно прошёлся по моему лицу окончательно умиротворёнными глазами и приподнял уголки губ.   —Кофе? —словно хотел сказать нечто другое.   —Лучше чай.   —Ладно, —он приподнял брови и подбородок, продолжительно глядя на меня с лёгкой насмешкой. И только потом я осознала, что стою слишком близко, не давая парню даже развернуться. Пришлось сконфуженно отступить, а после и вовсе опуститься на один из стульев, чтобы унять трясущиеся ноги, а вместе с ними — сердце. Мы очень редко обнимались. В последний раз когда Паша пытался унять мою истерику у антикварного — такие себе объятия. Может, именно из-за этого всегда было неловко после таких не-самых-чистых-дружеских жестов.   Зачем я это сделала?   Одна из рук сокрушённо зарылась в волосы, подпирая локтём столешницу. Паша аккуратно разливал кипяток по чашкам, точно ещё не вернулся с подработки: плавные движения, сдержанно согнутый локоть, расправленные плечи. Едва ли не рефлекс.   Интересно, какой рефлекс с работы достался мне? Закатывание глаз? Прищуренный взгляд, следящий за прилавками? Недовольная мина?   —Я заходила к деду.   Так несмело и осторожно, что пришлось вынужденно откашляться и выдержать ожидающий взгляд от парня, когда он уже развернулся, протягивая одну из чашек мне. Я схватилась за керамику, как за спасительный круг. И пальцы с задержкой обожгло. Не знаю, почему вдруг заговорила об этом. Может, чувствовала, что для Паши это несколько важная тема — с учётом того, что в последний наш разговор он просил меня поговорить с родственником. Да уж, поговорили.   —Он ничего не помнит. Я имею в виду тот вечер.   Паша сомкнул челюсти, отводя взгляд в темнеющее окно. За ним чуть-чуть виднелся куст шиповника в их саду, скребущий листьями по стеклу.   —И как ты... ну...   —Пофиг, —а глаза противоположно словам зачесались от сгустка обиды в горле.               Обидчивая маленькая девочка, ей-богу.   Да мне самой за себя стыдно.   —Рано или поздно он так или иначе забудет всё. Так что плевать. Он допытывался, где вы с Яной. Есть ощущение, по вам он скучает даже сильнее, чем по мне.   Тёплые колкие глаза проследили за тем, как я отпила дымящийся чай — шкурниковский идеальный чай — он пах ягодами и какими-то травами. Похоже, очень слабо, но — мятой.   Да хватит. Кравцов, хватит влезать в мой мозг, в мою жизнь. Прекрати это. Уходи отсюда нахрен.   Но с новым вздохом знакомый запах стал только чётче и ощутимее.   —Что-то ещё было?   Я недоумённо вскинула глаза, хмурясь:   —В каком смысле?   —Помимо дедушки. Ты ещё о чём-то думаешь сейчас.   Это заставило почти что улыбнуться и обречённо вспомнить, что они семейство сканеров. Вот бы и мне такую способность: посмотрел и понял. Насколько бы проще стала эта жизнь.             Несложно догадаться, кого тебе так хочется понять.   О, боже... —Ничего. Думаю, передается ли шизофрения по наследству. На бредятину, вылетающую из моего рта, Шкурник невероятно грустно растягивает губы в полуулыбке: —Это к чему? —Просто, —незамысловато помахала рукой в воздухе, повторяясь за Пашей, —херовый день.   Пронзительный взгляд с угла стола, замерший свет лампочек на расслабленно ухмыляющемся лице. Это была хмурая и недоверчивая ухмылка, означающая то, что Паша понял. И не стал допытываться. Просто сделал вывод. Появилось давящее чувство вины за то, что я вру, и не просто кому-то — вру Шкурнику. Происходило совсем не ничего. Кажется, происходило всё и сразу. Однако слова, даже нет, одно слово, одна дурацкая фамилия не выдавливались из горла. Оставалось лишь беспомощно смотреть, вертеть в руках чашку и кисло приподнимать уголки губ. Думать: какой же всё-таки Паша хороший, слишком хороший. Он кивнул:   —Херовый. Как и каждый день?   Ты был таким хорошим, Паш. Так почему вместо тебя, даже когда ты стоял прямо передо мной, под веками норовил показаться совершенно ужасный и плохой образ? Совсем не такой тёплый и понимающий, как ты. Совсем другой.   —Да. Как и каждый.