Танцы с Тенями

      Крик боли и ужаса рвался из его пронзенной груди. На губах было горько и солоно. Взор помутился. Как прекрасен и грозен был великий Старейшина Илин в моменте триумфа! Как страшен был его вид, как сияло молодое лицо, бледное, как у покойника, отмеченное всполохом темной Ци!.. И как печален был его теперешний вид, когда он, поверженный и обречённый, лежал на голой земле. Вэй Усянь молчал, как обезумев, и будто бы плакал, глотая горячий воздух онемевающими губами. По его щекам катились мутные, кровавые слезы. Тонкая, полумальчишеская фигура, окутанная тяжёлыми складками парчового золота, возвышалась над ним. По светлому подолу пунцовыми маками цвели свежие пятна крови. Неизвестный стоял прямо и ровно, сжимая в левой руке хлесткий клинок. Вот он вскинул тонкую руку, клинок описал в воздухе стальную дугу и вошёл в грудь поверженного Старейшины. Тот хрипло, сдавленно вскрикнул, будто бы выдохнул, захлебнувшись слюной и собственной кровью. Алая пена выступила на его неподвижных губах. Старейшина Илин, страх и ужас всей Поднебесной, умирал, как последний разбойник, сраженный клинком одного из адептов ордена Ланьлин Цзинь — бастардом Мэн Яо, приблудком Главы. А вокруг стонали и ныли, шатаясь между камней, как бешенные собаки, восставшие мертвецы. Мэн Яо насмешливо улыбнулся, и, опершись на меч, склонился к залитому кровью Старейшине. Его мягкие, тонкие, как у юной барышни, губы тихо и несколько сострадательно улыбались. С минуту Мэн Яо холодно изучал перекошенное лицо умирающего врага. Он будто бы пил с его губ предгробовой крик, снимал с щек лихорадку румянца, разводил мертвую дымку в некогда ясных глазах. А затем громко захохотал, сотрясаясь всем своим болезненным существом. — Ты глупец, Вэй Усянь, — произнес Мэн Яо, чеканя каждое слово. — Гениальный глупец, удачливый и наделенный уймой достоинств. Но, знаешь, в этой жизни нельзя быть ни добрым, ни честным, ни, тем более, благородным. Иначе на каждого благородного злодея, Старейшину Илин, найдется свой Цзинь Гуанъяо, бесчестный герой. Не так ли? Вэй Усянь глядел на него практически неподвижными, широко распахнутыми глазами, временами судорожно сглатывая кровавую жижу. Смерть ложилась на его черты жёсткими тенями заката. — Вот что, — между тем продолжал Мэн Яо, вновь занося клинок над головой и раз за разом, с особым, маниакальным восторгом, вонзая беспощадное лезвие в тело Старейшины. Влажное хлюпанье разрываемой плоти и тяжёлый, пахучий смард свежей крови заставили мертвецов замолчать, повернуть на запах и звук одеревенелые лица, раздуть бурые ноздри. Мир напрягся до пронзительной тишины, ожидая неминуемой катастрофы. Покрытые струпьями и тлетворно воняющие смертью покойники шатались и выли, раздирая острыми когтями свои шеи и груди. Казалось, они и рады были броситься на своего повелителя, но какая-то сила удерживала их на местах. Удерживала... До поры, до времени. — Слушай меня, Вэй Усянь. Слушай! Ты, и только ты, будешь виноват во всех злодеяниях, твой прах будет проклят, душа найдена и предана огню, память осквернена и забыта! На твоих руках будет кровь моего скудоумного братца и его жены, злодеяния и смертоубийства тысяч людей, грехопадение и темный путь, совращение юношей и растление дев, все, все, все повесят на тебя... Вэй Усянь! Ты сгинешь во тьме, как паршивый пёс, а я, я взойду по твоим костям, утрусь твоей плотью, омоюсь кровью и получу власть. И никто, Вэй Усянь, не узнает, что это я погубил твою дорогую шицзе, что не ты, а мы, Великие Ордена, пьем кровь невинных, сидя на деньгах и костях. Сгинь, отродье темных сил! Старейшина Илин болезненно вздрогнул, дернулся и захлебнулся. Черная лужа крови тяжело потекла и встала, пропитав обрывки черных одежд. Вэй Усянь умер. Цзинь Гуанъяо втянул носом воздух и брезгливо поморщился: пахло болью и яростью. Он бережно вынул клинок из ещё теплого тела, а затем, будто бы передумав, с силой вогнал обратно. Мертвая голова Старейшины Илин откинулась назад и завалилась на бок, бессмысленно глядя перед собой светло-аквамариновым взглядом. На бледной щеке драматичным мазком пролег розовато-кровавый свет. Цзинь Гуанъяо занёс клинок вновь, и вновь ударил по безвольному телу, и ещё, и ещё, и ещё, будто позабыв обо всем и дав, наконец, волю гневу. — Сдохни, собака, — прошипел он сквозь сжатые зубы. И мстительно пнул тело, его же стараниями превращенное в кровавое месиво с иссеченными внутренностями. Сапоги залило угольно-алым. Цзинь Гуанъяо брезгливо скривился, обтер тусклое лезвие о чужие одежды и бросился прочь, не оглядываясь. Он ни разу не остановился и не перевёл взгляд, пока не вскарабкался вверх по скалистому склону и не остановился над пропастью, на дне которой выли темные твари, разрывая там, в душной и маревной дымке, тело Старейшины Илин. Цзинь Гуанъяо распрямился, чуть расслабив заледеневшие плечи. На его губах появилась злая улыбка. — Вот так, — сказал он, обращаясь к себе. — Хорошо. Все кончено. И особенно, кончено с ним. Как хорошо. У них будет теперь, в кого плевать и за чьей душой бегать... Да. Прощай, Вэй Усянь, непутёвый Старейшина Илин. Жаль, конечно, что тебя и оплакать-то некому. И он громко, издевательски расхохотался, да так, что содрогнулись безмолвные скалы. В одно мгновение поднялся, завыл обезумевший ветер, воспаленные небеса порвались надвое, как от удара ножом, и пролились на мир ядовитым дождем. Серебристые змейки молний заскользили, как слезы, оставляя за собой неровные шрамы. Светло-золотая, окрашенная кровавым подбоем, фигура Цзинь Гуанъяо белела на черной скале, хлипкая и едва видная на фоне пурпурного буйства природы. Вареная дымка пожарного смрада, в горчащей гари которого было чересчур много соли: от слез и меди, от ранений и смерти, окутала горизонт. Битва закончилась, ей на смену подступала душная ночь и страшная тризна. Грохотал гром. В его вопле слышались крики обезумевших воинов. Шелестел дождь, как слезы жен и матерей. Победители славили друг друга и вышестоящих, а меж ними шли души мертвых и проклинали оставшихся. Кто-то приблизился к Цзинь Гуанъяо, быстро и шумно, шаркая ногами по хрусткому камню. — Старейшина Илин мертв, — произнес хитроумный убийца, не глядя, говоря лишь для того, чтобы жуткая новость быстрее лесного пожара разнеслась по всей Поднебесной, кочуя из уст в уста. — Собственные мертвецы разорвали его в мелкие клочья. А свершилось это благодаря отваге и мужеству его шиди — Достопочтенному Саньду Шеншоу, Главе Цзян. Это он повел за собой Великие Ордена и добился торжества справедливости. Вот как это было. Ветер взвыл с особенной яростью, будто бы костяной дракон из глубин черных вод решил пожаловать в мир смертных, и теперь удивлённо мотал неповоротливой головой, время от времени раззевая острозубую пасть и изрыгая испуганный вопль. Цзинь Гуанъяо все ещё стоял на краю пропасти, шатаясь над вонючей, чернеющей бездной, свернувшейся в пестрые кольца вездесущего мрака. Его слипшиеся, просмоленные железистой грязью волосы и одежды бились по ветру. — Псу — песья погибель! — произнес он. Вой, оглушительный и безумный, вой бури был ему вместо ответа. Налетевший порыв ветра, колючий от песка, злой и безумный, ослепил и оглушил на секунду. Цзинь Гуанъяо зажмурился, отвернулся и сплюнул на землю вязкий комок слюны пополам с грязным ругательством. И вдруг, будто некое знамение, некое напоминание и обвинение, косая, белоснежно-скользкая молния, объятая тушевой дымкой лилового света, провалилась сквозь меховую обивку небес. Тонкие змейки-сосуды, как черные вены на безжизненных лицах убитых, раскололи стык земли и неба на части, как фарфоровые черепки. И грянул гром. Цзинь Гуанъяо набрал в лёгкие побольше воздуха и вдруг выкрикнул, задыхаясь от звона в ушах: — Сдохни, Вэй Усянь, сдохни! Ни клочка, ни души, ни памяти от тебя не останется! Темный гений не может быть добрым, иначе из идола он превратится в ничтожество! И вновь, ещё ярче и страшнее прежнего, мелькнула змеевидная молния, ударилась с огненной силой в то самое место, где неповоротливые мертвяки пожирали оскверненную плоть Старейшины Илин. Лиловая дымка пожара поднялась над тем местом, глухо и низко завыли нечеловеческие голоса, утробно звеня в ледяных глотках. Запахло паленым мясом и гнилью. Цзинь Гуанъяо испуганно отшатнулся и бросился прочь, силясь унять суеверное оледенение в членах. Его бледные губы презрительно вздрагивали. Он бежал прочь, унося с собой страшное знание и одну сожженную жизнь, невольно веря в слова, которые шептал на ухо отцу, веря, поскольку такова власть хитроумно построенной лжи. Он уже думать забыл о Старейшине Илин — одном из наиболее увесистых камней преткновения на пути к золоченному креслу. Новые заботы терзали его лукавую душу, новые планы осаждали безжалостный ум. Цзинь Гуанъяо шел легко и пригибчиво-плавно, шелестел, будто змей, и только что раздвоенный язык не мелькал меж приоткрывшихся от духоты и недостатка чистого воздуха губ. — Прощай, — сказал он с глумливой улыбкой и дальше пошел уже ровно, горделиво подняв голову и расправив костлявые плечи. — Ничтожный щенок, — произнес в этот же миг его отец — глава Цзинь Гуаншань, обмочив губы в байцзю. — Его кровь омоет золото нашего клана и приведет нас к величию. Этот босяцкий выродок Вэй Ин должен был сдохнуть. Небеса желали того. Страшный день перекатился в беспокойную ночь и затих, отдавшись ливням и стонам. Мало кто сомкнул веки в те часы всеобщего траура. Молчала земля, плакало небо и пенились черные воды. Казалось, нет, не гордые небожители, а темные твари, все, от мала до велика, всех мастей и пород, выглядывали из нор и щелей и дивились, дивились... Казалось, в ту проклятую ночь даже Прославленные Князья-Демоны, известные своим бездушием и необузданной яростью, были глубоко возмущены самоуправством, учиненным людьми. Шумели ветры в отрогах бурых от крови и ужаса гор, чернели шрамы костров, и только перед самым рассветом небо вдруг стало чистым и розовато-лазоревым, а дождь пролился каплями чистейшего хрусталя. Помнится, кто-то из непутёвых осмелился даже сказать, что то сам Пречистый Владыка Небес Се Лянь уронил жалостливую слезу, кинув взор на людей и узрев, как жестоко расправились они с Вэй Усянем. Но подобных глупцов было не много. *** Вздох. Ещё вздох. Горечь, полынная горечь. Гниющая, мертвая вонь. Аромат, источаемый растоптанным цветком сливового дерева. Ночное дыхание. Вздох — это истина и восторг, момент пробуждения после долгого сна. Горечь — это крик разбитого сердца и оплеванной души едва-едва умершего. Вонь — это ярость. Нет ничего под Небом сильнее ее. Аромат — это сила, это гений покойника, непонятого своим недалёким народом. А ночь — пора нежданных открытий. Пора выходить из тени. Наконец-то! Великое Бедствие Бай Усянь раскрыл ясные, как у ребенка, глаза и широко улыбнулся. Тяжесть горы Тунлу давила на его древние плечи, он был совершенно разбит, раздавлен, разодран на части камнями и скалами, пропитан ею насквозь. Он провел в ее сердцевине слишком долгое время — проклятье! Его разум бился в горе Тунлу, как ее собственный, как злобный дух-основатель, блуждающий в недрах и лениво насмехающийся над каждым, кто стремился оказаться внутри по той или иной причине. Но вот теперь, когда Железная Печь открылась, когда великая лихорадка вступила в свои права, а ноздри и души миллиардов мелкой и проклятой шушеры раздувались в предвкушении... Теперь всё стало иначе. Запах крови и зрелища манил Бай Усяня, и он блуждал незримым потоком между обезумевшими созданиями мрака. В их душах, подобно ядовитым цветам, расцветали бутоны сомнения, страха и безудержной ярости. А как известно, безудержно храбрые и пугливые, считай, уже дважды покойники. Пожалуй, это могло даже наскучить. Но не иначе, как шальными ветрами Тай-Суя, хотя то есть не большее, чем человеческая легенда, в недра Железной Печи занесло ПОДОБНУЮ душу. Бай Усянь подбирался к ней, как голодный пёс на запах похлёбки… как мотылек на запах нектаров — да, пожалуй, так возвышенней и куда более приличествует Его Высочеству Принцу Уюна... Хотя, где Уюн, а где его принц — смешно вспоминать даже. Горька судьба славы в понимании времени. Но Бай Усянь почти не думал об этом. Как некогда светлый мальчишка Се Лянь, точно так же прожженный обидой и благородством, манил его новый запах. Этот юнец был как-то особенно мертв, но умён и разумом темен, что замечательно, несомненно. А ещё у него было то, что вовек было не высечь из чистой души недоумка Саньлэ — полынная ярость. Ее хотелось выпить, как пряное вино, до капли, прильнуть и высосать из души, вытащить, выхлестать. Но делать такое было опасно. Да и незачем. Хорошим душам есть ХОРОШЕЕ применение. Он подошел совсем близко, обнял ледяным дуновением бесплотную, израненную душу, собрал единым вдохом кровь, любовь и безумие, взял в ладони хрупкую память, где были кролики и вино, мальчик в гуще земли, названный брат и страшная жертва, темный путь и золотой юноша с клинком в крови врага, и тот, мраморнолицый, любимый мятежной душой... Бай Усянь ухмыльнулся. Душа ощутила его, испугалась, забилась, попыталась нанести удар. Бай Усянь сжал ее немного сильнее. — Не трепыхайся, дитя, — прошептал он, склоняясь, его невидимая, эфемерная фигура затянула, заслонила хрупкую душу собой. — зачем тебе эта борьба? Разве не хватило тебе слез и печалей? Я вполне могу сделать так, что ты станешь сильнее без этой глупой войны. Они все погибнут, все до единого. Они умрут, я не люблю самовлюблённых болванов, дитя. Но ты другой. Ты царственный. Я сделаю тебя прекраснейшим и сильнейшим из Непревзойденных. Я могу это. Но пойдешь ли со мной ты? От души пахнуло амброзией и полынью. — Зачем? — услышал Бай Усянь шелестящий, тихий, как шорох шелков, голос. — И что мне это даст?.. Бай Усянь — интриган и игрок, каких больше и не сыскать в мире. И видят Небеса, эту партию он разыграет блестяще. — Это сделает тебя бессмертным и сильным, дитя, — мягко шепнул он, будто сдувая с ладоней серебристую пыль, и пыль эта, звук его голоса, лилась, бликуя, в слабеющий ум юного существа. — Поможет стать совершенным. Я хочу добра тебе, видят Небеса, которые от меня некогда отвернулись. Мы ведь похожи, как не желай ты вообразить, что перед тобой лживый демон, дух, один из многих. Это не так. Сейчас я всего лишь бесплотная тень, видишь, я даже слабее тебя, мое существо раздавленно клетью, в которую меня низвергли. Так может, не столь я и страшен? Тень юной души звякнула испуганным бубенцом, вспыхнула алмазной звездой. Бай Усянь про себя усмехнулся. Доверчивость. Вот оно. Сладкое и детское очарование кем-то и чем-то. Другого и быть не могло. Другую душу не утянуло бы в Печь после смерти. — Я выведу тебя отсюда, — льстиво зашептал Безликий, а сам украдкой тянул прозрачные нити, вглядываясь в срез чужой памяти. — Я помогу тебе стать всем, стать таким, каким представляли тебя. Ты ведь был талантливым заклинателем, мастаком по части темных путей, но хотел спасти изгнанников клана Вэнь. Ты был безумен, но благороден. Ты растил чужое дитя, но прослыл предателем и бессердечным убийцей, для которого нет ничего священного. Ты любил, но твоя любовь канула в небытие. Тебя, прикрываясь одеждами добродетели, сгубил тот, кто сам по себе носитель тяжелейших пороков. И что же? Может пора стать тем, кого в тебе видели? Дьявольской карой, силой и яростью, проливающей кровь и плавящей золото? Душа дрогнула, зазвенела. Бай Усянь чуть улыбнулся. Золото. Зо-ло-то. Сквозь душу бедного гения протянули тонкую леску ядовитого золота. Но чтобы выдержать подобную боль и не возжелать в посмертии мести, надо быть поистине блаженным безумцем. А Вэй Усянь, на счастье, таковым не являлся. — Ты хочешь этого? — ласково спросил Бай Усянь. — Хочешь выйти из Печи новым Князем Непревзойденным? Хочешь заткнуть за пояс всех, кто посмел обвинить тебя в своих злодеяниях, кто принес в жертву своему честолюбию? Хочешь стать негласным наследником Белого Бедствия, четвертым, но равным по силе Градоначальнику Хуа Чэну и Князю Гулей Черноводу? И душа вспыхнула, осветилась, и Бай Усянь увидел тонкий мальчишеский облик в отблеске пламени. Два лиловых язычка вспыхнули огнем решительности и оскорбленного самолюбия, совсем, как глаза. И даже так Тот, Кого некогда почитали Наследным Принцем Уюна, осознал, что перед ним действительно мятежный дух исключительного создания, да и при том, едва ли не красивейшего из мужей Поднебесной. Да, разумеется, он, Бай Усянь, ни на йоту не ошибся с выбором. Это дитя было совершенным орудием для совершенной в своем изяществе мести. Ради такого ставленника истинно стоило столько лет гнить в недрах горы Тунлу. — Хочу! — застыло в стоячем воздухе, грянуло звуком, похожим и на шелест огня и на звон юного голоса. Бай Усянь подался вперёд и, наверное, его образ тоже на секунду отразился бледной тенью живого лица. Кажется, он улыбался, завершая игру разума в недрах Печи, кажется, едва сдерживал искренне радостный смех, целуя эфемерные губы зыбкого духа, и тут же вливаясь в него, наполняя силой и мудростью. На том первый акт его грандиозной игры можно было со всей смелостью считать завершенным. Юное дарование все сделает само, особо не задумываясь отчего ему загробный путь столь заботливо расчистили и усыпали розами. А он, Бай Усянь, будет дремать на задворках его сознания злым паразитом и позволять черпать собственное могущество... До поры. Когда мальчишка займет свое место, его руками можно будет сотворить такое, что глупышу Саньлэ и его одноглазому воздыхателю в кошмарах не снилось. А может... И просто, сперва посеять лёгкую смуту. Бай Усянь был терпелив. Он умел ждать. И умел наслаждаться. А затем он умолк, привычно погрузившись в сонливое оцепенение. А глаза Вэй Усяня, лучистые, как звёзды, и темно-лиловые, как сливы после дождя, распахнулись, оттенившись веером пушистых ресниц. Он распрямился, огляделся, неспешно принюхался, а затем вдруг оглушительно захохотал и, разорвав грудь руками, вытащил на свет свое мертвое сердце, отравленное болью, но драгоценное засчёт щемящей любви. С минуту он глядел на него, будто раздумывая, а затем сжал в ладонях и зашептал что-то, то ли колдуя, то ли беседуя с невидимым собеседником. Со стороны не было видно результатов его усилий, но несколько позже их смогли оценить мелкие и крупные демоны, сцепившиеся в единый комок липкой смерти. Тот, кто в жизни был Вэй Усянем, а теперь соединил собственный опыт с преумноженным могуществом Безликого Бая, создал из своего нежного сердца оружие, прекраснейшее из известных. По виду оно было, точно капля воды, схожа с Чэньцин — дьявольской флейтой. Но вот мощью обладала несравнимой. Боль и любовь — два сильнейших источника магии, свет и тень, пламя и мрак создали и оживили ее. Вина, страх и раскаяние перед мертвыми и живыми выпестовали ее. Говорят, оружия, порожденные Печью, оружия Князей Непревзойденных, обладают особенной мощью. Но если и было в мире что-то, что могло тягаться с обновленной Чэньцин, то лишь заговоренная сабля Эмин Кровавого Бедствия. *** Над горой Луаньцзан курились темно-бордовые тучи, будто наполненные кровью. Был вечер. Ледянистая, гибкая тьма в тот промозглый, осенний вечер отчего-то похожая на юную деву, что села у окна расчесать и уложить тяжёлые косы, растянулась вокруг на многие чжаны. Толстыми и тускло сияющими, как тела змей, кольцами она свивалась меж отрогов угольных скал, струилась вниз, к лощинам и трещинам, а потом и вовсе опадала вкург подножья молочной, пенистой дымкой. Кровавое солнце, граненное, как рубин, и текучее, как вино, тяжело обрушилось в самую груду небес. Оно упало за призрачный горизонт с удручающей неотвратимостью смертельно раненного воина, да при том, прочертило за собой долгий, огненный след. Хмурые небеса уже начали тлеть, а размашистый след крови на кистях небесных художников ещё пылал лихорадочно-диким кораллом, въедаясь все глубже в облако пыльного пепла. Тот же огненно-серый оттенок имела и дорожная пыль на окраинах Илина, в обычные дни золотисто-песчаная, с проплешинами глинистой рыжины. Туман подкрадывался с разных сторон, наваливался на хлипкие заграждения и тянулся, тянулся, тянулся... — Вишь, разыгралась, — буркнул какой-то старик, затворяя ветхую дверь и обращаясь к супруге, выцветшей и располневшей, но не утратившей ещё некоторой женской прелести, служившей ей в юные годы. — у, несчастная! Нашли на мою голову несчастий Небесный Владыка, если не подобным закатом оборвался земной путь Старейшины Илин Вэй Усяня! Ишь разыгралась! А ведь, слышишь, жена, много лет миновало со дня его гибели... А тень над горой Луаньцзан год от года темнее. Не будет покоя ни этому месту, ни разорванной в клочья душе, ни нам, простым земледельцам и пастырям... Все одно! Говорил мой отец, мудрейший из живших под небом, что нам, простому народу, все хлопоты от господ-заклинателей да Темных Князей, да и не ясно, от кого больше. Как бы не шло — все мы выходим в убытке. Его старуха кивала. Она сидела на старой циновке, подобрав под себя ноги, и грызла арбузные семечки, ловко и кокетливо, как юная госпожа. Было не ясно, слышала ли она вообще слова старого мужа или размышляла о чем-то своем, женском. Ее глаза были темны и тусклы, подслеповато сощуренные, равнодушно пустые. Но лицо, изрезанное сетью морщин, было светло, как у мертвой. Казалось, она улыбалась, проводя языком по дряблым губам. Старуха думала о взрослой дочери, вышедшей замуж за пришлого торговца пряностями и шелками, о сыне, утонувшем в возрасте десяти лет в неглубокой речушке за чертой старого города, о собственной молодости, минувшей так скоро... Думала она о нефритовой шпильке, которую ей привез из столицы отец и которую она носила в девичестве. Шпилька была отделана искусной резьбой и стоила дорого, сколько уж не припомнить; ни у кого в Илине не было подобной вещицы. А потому, счастливой хозяйке завидовали. Тут же, следом за памятью юности, пришла счастливая мысль о старике-муже, но о том, каким он был в их первую встречу: юным и бойким, с горящими, что угли, чуть-чуть косыми глазами, первым охотником Илина, но при том, честным и порядочным человеком. Ей вспомнились те ночные прогулки и любования полной луной, что вообще свойственны мечтательной юности. Вспомнился день их свадьбы: чудное утро в самом начале нежаркого лета, чистенькое платье с полупрозрачной чадрой (ей было пятнадцать, совсем ещё девочка, а потому чадра казалась тяжёлой и длинной, будто не по размеру!) и косые полосы света на храмовых плитах. А потом одно за одним: семья, дети, заботы, разные времена, счастье и боль, голод и довольство, и так целая жизнь. Теперь старость стояла перед ней и держала за плечи скрюченными, узловатыми пальцами. А она улыбалась, думая о своем. Вспоминая протекшее, будто вода весны, протекшее между пальцев не этой убогой старушки, а той девочки с прекрасным, что лотос, лицом... Девочки, едва отметившей собственное пятнадцатилетие. Старик закашлялся, завозился, заскребся в углу. Достал плошку с вялыми, неаппетитными овощами и принялся есть, шмакая наполовину беззубым ртом. Затем бросил свое занятие и шаркающим, но вполне ещё твердым шагом приблизился к двери. Голубовато-лиловая, тонкая щель света протянулась между дверью и стояком, а с улицы повеяло пылью и свежестью. Пронизывающий до костей ветер принес дождевые, пьяные запахи ночи. — Несёт же, нелегкую! — вновь возмутился старик и распахнул дверь пошире. А гроза действительно шла, пламенная и безумная, лиловая, как перезрелая слива, в своей обжигающе-ледяной сердцевине. Тонкие, как серпы, молнии блистали ослепительными зигзагами-вспышками, пронзая небо во множестве разных мест. Старику, смотревшему на нее из-за двери своего хлипкого, крошечного домишки, казалось, что эти молнии — будто бы трещины на фарфоровом блюде. И он улыбался. Стихия проносились над ним, великая и ужасающая, рябя в глазах множеством ярких, красочно разбросанных пятен. Стихия зарождалась над самыми пиками горы Луаньцзан, там, в скрытой туманами зловещей, призрачной вышине, и неслась вниз, в долины, сверкая отсветами молний, разрежаясь множеством туч и гремя какофонией звуков. Гром сотрясал землю. Первые капли были тяжёлыми и мутными, что черный жемчуг из владений Сильнейшего из Водяных Гулей. Запах бури дурманил. От страшного сияния грозовых небес было светло, как днём. Старик мелко дрожал, цепляясь за дверь слабой ладонью. Его застиранные и чистоплотно перештопанные одежды трепал злобный ветер. Ему чудилось, что он присутствует при совершении чего-то поразительного и легендарного, чего-то, чему нет понимания в человеческом разуме и воплощения в человеческой речи. Старик не был особенно сведущ в учёных премудростях, но чувство, которое порождало в нем видение призрачной бури, было сильнее всего его слабого существа. Он глядел в небо расширенными глазами, а его бескровные губы бессвязно, восторженно шевелились, не издавая ни звука. Старик чувствовал, что ужас и ликование распирает его, ломает шею и ребра, рвется, рвется наружу, как рвется эта гроза — сливово-пурпурная, алая, напоенная кровью и памятью. Ему казалось, что он видит на одном из мрачных отрогов, окутанных газовой тенью туманов, одинокую фигуру молодого мужчины, статного и решительного, облаченного в угольно-черное платье. Того не могло быть, ведь человек — не дикий орёл, ему не разглядеть на таком расстоянии, да при такой непогоде и целого города с огнями и храмами, не то что одного человека. Но старик улыбался, будто завороженный. Его восторг был пиитическим, безумным, напоенным нечеловеческим, отрешенным величием. Его восторг был близок к экстазу. Вдруг небо разверзлось. Нет, сперва старику показалось именно так, но потом он понял, что это всего лишь лиловая дымка рассеялась и расступилась, заволновалась, как гладь хмурых вод, и выпустила на поверхность беснующуюся воронку, янтарно-жемчужную по краям и угольно черную в самой глубине неловко раскрытого зева. Воронка свилась в жгут, подобралась, как хищник перед смертельным броском, собралась в нечто спутанное и клубкообразное, похожее на единый комок волнующейся, дьявольской тьмы. Дрожь прокатилась по небу. Тут и там полыхнули пронзительно-алые молнии, гром ударил в страшном неистовстве, отдаваясь тысячей звуковых перекатов. Старик задохнулся от ужаса. Он схватился за дверь, затем прижал к груди слабую руку и ощутил как суматошно стучит его дряхлое сердце. А клубок медленно алеющей тьмы со стоном и грохотом рухнул об землю, заставляя ветер свистеть и кричать. Комья земли и облака выцветшей пыли кружились над землёй, разверзаясь гигантским цветением Бедствия. Пыль всё ещё стояла столбом, но буря стихала, на смену ей пришел мелкий, испуганный дождь, зарядивший частой стеной. Весь мир, окрашенный в сливовый и розовый, черный от ночи и голубой от волнения, медленно утихал, успокаивался. И лишь слабые глаза старика напряжённо и недоверчиво смотрели в самую глубину курящейся тьмы, недавнего буйства стихии. Там, меж комьями и зигзагообразными всполохами, в рваных отрезах газовой дымки, казалось, стоял человек. Старик поднес ладони к лицу и потёр глаза кулаками. Конечно же, ему это только мерещилось. Живой человек не мог стоять на месте недавно отшумевшей стихии, да и неоткуда ему было там взяться. Старик удивлялся лишь, как устоял его дом и как жив он сам, однако, в следующие мгновения эти мысли стремительно покинули его слабеющий разум и никогда более не вернулись. Человек был совершенно реален. Он стоял там, в лиловом сумраке, за толщей дождя и освежающим маревом пыли, высокий и тонкий, отличный верткой, юношеской гибкостью. Он был ладно сложен и по-мужски утончен, а в жесте его сложенных рук и повёрнутой головы была господская властность и стать. Он имел вид просвещенного в своем искусстве воина, он был истинным заклинателем, и один его взгляд вселял в души недостойных трепет и восхищение. Мужчина сделал несколько лёгких, по-кошачьи лёгких шагов и вышел из тени, разгоняя туманы рукой. Он был молод и прекрасен лицом. Роскошная волна иссиня-черных волос была небрежно и вызывающе перехвачена сзади кроваво-алым отрезом сияющей ленты, будто сотканной из закатного света. Облачен он был в струящийся шелк добротных, удивительно ладных одежд, тоже будто бы порожденных недавней стихией и не шитых рукой человека. Старик был прав, то был молодой заклинатель, облаченный в чёрное и алое платье, полускрытое плотным ханьфу, похожим на серые ливни Илина. Ханьфу было распахнуто и вызывающе реяло на промозглом ветру. Старик робко высунулся из-за двери и сделал медленный шаг, подтягивая одну ногу к другой. Ему было и жутко, и любопытно без меры, и он задыхался от охватившего его беспокойства. Старик обернулся через плечо и поглядел на жену, дремавшую над тарелкой. Затем он вздохнул и решился. — Эй, молодой господин! — окликнул он незнакомца. — Ничего погода, да?.. Кхе-кхе, давненько у нас не бывало подобного беспокойства!.. Небось вы продрогли и заплутали в потьмах. Неужели... И замер. Тонкий хрип вырвался из горла, а мысли выбило единым порывом ледяного, смертельного ужаса. Он понял. Он вдруг понял все. Молодой заклинатель, до этого глядящий куда-то назад, обернулся на звук и сделал три или четыре шага вперёд. Его бледное, без кровинки, лицо сияло призрачной красотой, но на нём ещё страшнее и ярче выделялись большие глаза, черные, как сама ночь, и беспросветные, неживые, будто бы кто залил в глазницы несколько шэнов туши. Заклинатель склонил голову на бок, будто прислушавшись, а затем улыбнулся. Дождь исказил его улыбку в гримасу, но неровный свет страшно и точно блеснул на острых, звериных клыках, ранее скрытых под верхней губой. — Кккто... ты... — пробормотал старик, хотя уже и без слов догадался, КТО пожаловал к нему на порог. Молодой заклинатель сделал ещё шаг вперёд и полностью вышел из скрывающей его пелены. Черная флейта Чэньцин тускло блеснула из-под шелкового рукава его одеяний. Кроваво-алый образ-подвеска жутко и монотонно качался на ее дальнем конце, звякая дождевидными бусинами. В ту ночь сам Ужасный Старейшина Илин Вэй Усянь попрал законы небес и вернулся в мир живых из посмертья. Затишье длиной в недолгих тринадцать лет было окончено.