Танцы с Тенями

      Господина Ханьгуан-цзюня женили спустя две или три зимы после того, как в кровавой резне на горе Луаньцзан был повержен и убит Вэй Усянь. Юная дева, ставшая его законной супругой, казалась совершенным ребенком — тонкой и хрупкой девочкой, бледной и жалкой в сравнении с ярким и живым росчерком слепящего света — Вэй Ином. Лань Чжань, помнится, был ослеплен им с первой встречи, с первого взгляда, брошенного исподволь, вскользь. В клане Гусу все были хороши лицами, но холодны и пусты душой: они все были, их мысли и души, как те постные щи без мяса, что полагалось есть посреди дня. Вэй Усянь же был весь — как огонь. Он пламенел сам, и вместе с ним пламенело его лицо и душа. Лань Чжань неоднократно посматривал на него искоса, мельком, не отдавая отчёта себе, что с каждым взглядом все больше и больше увязает в любовании живостью чужого лица. Вэй Усянь и был жизнью, был светом и звуком, он катился, пел и звенел, он был, да, пожалуй, что он воистину был нежной весной, коя, проходя босиком по колючему снегу, топит его. Лицо Вэй Усяня почти всегда было по-детски свежо, и даже когда его наказывали или бранили, оно улыбалось беззвучно и скрытно, через себя, смеялось уголками губ, глаз и бровей, неровными трепещущим тенями ресниц, тонкими ямочками, возникающими на щеках. Вэй Усянь был, что дивный клинок, заговоренный особенной вязью: красив, силен и удал по-мужски, звонок и остр, трепетен и завораживающе-изящен. Для клана Гусу он стал черным пятном — приглашенный ученик, коего не смог обуздать даже прославленный и умудренный учитель Лань. Для Лань Ванцзи он стал алым росчерком — красной нитью судьбы.       Уже куда позже, когда со смерти Вэй Усяня прошло некоторое время — кануло в бездонный кувшин душевного горя и замерло, иногда отзываясь утробным, режущим воем, старик Лань Цижэнь напомнил об этом племяннику.       — Забудь об этом как можно скорее, — сказал он строго, но с жалостью, не глядя на былую гордость свою, тронутую тенью позора. — из губительной и страшно-прекрасной породы людей был Старейшина Илин. Бесстыдная и живая стать их хороша до той степени, что невольно пленяет любую, пусть даже самую стойкую душу. Поверь мне, заблудшее дитя мое, поверь старику-наставнику, и повторяй всякий раз, когда разум начнет подводить, а сердце биться в отчаянии. Земля Поднебесной порождает таких людей не столь часто, но яркими звёздами, мучительной красотой черных жемчужин вспыхивают они. Их шаг неслышен и лёгок, но он сотрясает землю, разрушает города и порочит великие судьбы. Те из них, что несут с собой не только тоску несчастной любви, но и нечестивый мрак, свечение Города Мертвых, где властвует презренный Князь-демон в одеянии кровавого шелка, опасны вдвойне. Мрак поглотил Вэй Усяня, и ядом обернулась его духовная власть над ломкими душами... Однако же виня тебя, я виню себя сам, виню во сто крат горше. Я знаю, неразумный мой ученик, знаю силу этой любви, что порождает красота истинной жизни, идущая от огня. Жаль, что я не понял того, взглянув в первый раз на Вэй Ина, а ведь мог бы... Мог бы. Ведь некогда знал я уже такую улыбку и речь, такую решительность и запальчивость, такое же насмешничество и лукавство. Сам он был таков потому, что таковой была его мать. Цансэ, сошедшая с гор подобно лавине, подобно туману страшного, любовного бреда, прокляла ни одну судьбу. Она была легка и мила, но страшный огонь ее сердца опалил и меня самого, и ее счастливого мужа, и несчастного покойника Цзян Фэнмяня, отца нынешнего Главы Юньмэна. Но любовь к бойкой деве — нечестивое увлечение, в то время, как любовь к лукавому юноше — грех. Теперь у тебя есть жена, живи с ней и блюди себя в благородстве и чести, замаливая перед совестью и богами грех минутного помутнения. И да будет так. Но того не случилось. Сердце Второго Нефрита было куском могильного льда и никто, ничто в целом свете не способен был его растопить. Мертвый, как живой, Вэй Усянь владел его помыслами и любовью, стал его одержимостью и виной, стал его вечной болью и самой страшной ошибкой, которую он нес гордо и с вызывающим достоинством, как святыню и рок. Даже молодая супруга Лань Чжаня чуяла это и жила, как чужая, не жена, не вдова, при супруге, который за три зимы брака удостаивал ее-несчастную лишь краткими взглядами и отрывистыми словами, пустыми и равнодушными, как дым докадившей курильницы. Он не мог сходу назвать ее имени, никогда не был ласков, не помнил ее лица и, быть может, для него и вовсе не было разницы: видит ли он жену или иную другую заклинательницу своего клана, мелькнувшую вдалеке. Он не жил с супругой, отказывая ей в милосердии и горькой радости материнства, он отослал ее к женщинам клана, и никто в целом свете не мог заставить его перемениться. Помнится, поначалу, в первые луны супружества он, будучи не в себе, ощущал нечто удушающее и злое, мерзкое и недостойное по отношению к ней. И боясь, что тьма помутнения захлестнет его до предела, и он, не сдержавшись, попросту зарубит ни в чем не повинную девочку, Ханьгуан-цзюнь отдалил ее от себя. Целый мир померк для него, и светлое стало темным.       Однако было единственное в целом свете живое существо, что подпускал он к себе и в коем находил утешение. Маленький воспитанник, принесенный невесть откуда и нареченный едва ли не названным сыном его, Второго Нефрита. Ребенок долго болел, а Лань Чжань был подле него, иногда вызывающийся с несложной помощью лекарям, иногда шепчущий что-то, будто молящийся в изнеможении, иногда — погруженный в горькие думы. Другой раз он мог от зари до зари сидеть возле циновки больного, держа себя так, будто сидел у Стены Послушания, и только пальцы, иной раз сами собой, скользили по лбу ребенка и убирали насквозь влажные от горячего пота волосы. И в этом жесте было больше тепла и чувства, высокого, неясного и мучительного, чем во всем остальном, что Лань Чжань делал и говорил. От чего же та ничтожная малость живого, что еще теплилась в его заиндевевшей душе, досталась ребенку, приемышу, умирающему от лихорадки?       Ответа не знал никто. Прошло время, мальчик выздоровел и окреп, но это не дало ответа, а лишь умножило и усилило без того мучительные вопросы. Время шло, приемыш Ханьгуан-цзюня рос, и тот учил его сам, уделяя столько внимания, сколько некогда учитель Лань отдавал двум своим осиротевшим племянникам. Мальчика звали Лань Юанем, был он ловок, смышлен и красив, усерден в учении, строг в исполнении и боек в любви ко всему сущему, к тонкой, мечтательной красоте, в кой дремал прохладный и хрупкий мир Облачных Глубин. Также он был послушен и кроток, истинное дитя Гусу Лань, но особо трепетно и горячо любил своего наставника, заменившего отца и мать. Лихорадка очистила его разум, украв память прошлого и знание истины, а потому, маленький А-Юань жил настоящим, мало-помалу ощущая и узнавая, как красив и чарующе многообразен мир, как мудр, печален и ласков его обманчиво холодный наставник и как поразительно-достойны люди клана Гусу. А-Юаню нравилась и учеба. С жадностью и вниманием поглощал он знания, которые давались ему, однако, порой любовь странная и тоскливая охватывала его, любовь, которую невольно, как будто бы почерпнув, разделил он с Лань Чжанем: любовь к ранним часам утра, когда ночь отступает, и небеса сладко и томно алеют, перед тем как взорваться огненными красками дня, к алмазной крошке звёзд на бархате мрачных небес, к шуму весенних дождей и шороху позднеосенних клёнов, к скрипу снега и свисту ветра, ко всему, что ползает, бегает и летает, ко всему, в чем есть великая тайна земли, и что горит крохотным огоньком мучительной, звонкой жизни, будто и ему, маленькому и неразумному, было где узреть это сияние и полюбить всей душой. Красивый и бездушный, будто нефрит, Ханьгуан-цзюнь разводил кроликов, и никто в целом свете, кроме маленького А-Юаня, не знал этой тайны. Только он один, ещё не разумея важности происходящего, но уже понимая, что вместе с этими кроликами и болезненными улыбками на строгом лице в жизнь его вошло некое таинство, делил с учителем любовь к пушистым зверькам и заботу о них. Сколько раз кормил он их с рук, расчесывал, тискал и гладил, а потом, обернувшись, мог видеть, как тонкие белые пальцы Лань Чжаня трепетно и рассеянно чешут пушистые, горячие, пахнущие терпким и живым, шерстью и солнцем, головки зверьков, а негибкие, будто выточенные, как на статуе, губы целуют мокрые дергающиеся носы. Все детство Лань Юаня было в этом: в солнце и тишине, в таинствах и молчаливой поддержке, в заботе и горьком сожалении о неизвестном, но бесконечно, беспамятно дорогом. Ханьгуан-цзюнь, вполне возможно, любил и его, как любил этих кроликов, находя поддержку в этой своей любви, покровительственной и горькой, полной заботы о слабых и наивно-забавных созданиях, что напоминали ему о чем-то... о ком-то своем. Лань Юань стал догадываться об этом только став старше, а тогда, он был тем же крольчонком — ласковым и доверчивым. Лань Чжань гладил его по голове — и он жался, Лань Чжань бранил его за проступки — и он стыдился до слез, Лань Чжань ставил его на непорочный Бичэнь и учил держаться на нем — и Лань Юань старался изо всех сил, падал, набивал шишки, но поднимался, сопел от обиды и упорно пробовал снова. Все в его жизни слилось в образ Ханьгуан-цзюня, все зависело от него, и он любил его с той жгучей и всевмещающей благодарностью, с какой любят лишь дети, способные на самую чистую и прекрасную в целом свете любовь.       А потом, зима сменяясь зимой, утекли в вечность года, и Лань Юань вырос. Его нежные детские годы, полные солнца и восторженного любования миром, ушли в светлое прошлое, а отрочество принесло много другого, волнительного и серьезного, что радовало и волновало его. В тот момент он уже ощущал себя взрослым, да он и был таковым, превосходя выдержкой, рассудительностью и хладнокровием равных себе по возрасту. В то же время, гордясь гордостью истинно отцовской, Лань Чжань подарил ему точеный клинок, холодный и светлый, будто бы сияющий изнутри ласковым серебром, и дал новое имя. В том тоже была загадка, был свой вопрос, который всколыхнул ни одну душу, но который никто так и не задал вслух. И Лань Юань беспрепятственно стал Сычжуем, и новое имя его звенело и трепетало на губах говорящего, воспевая что-то старое и далёкое, будто бы вынутое из потемок чужой души. Лань Чжань же глядел на него с радостью и теплом, горьким, печальным и меланхолично-ищущем, все чаще отходя в тень и уступая, не смея стеснять юную жизнь своей горечью и вечной печалью, которую с возрастом Лань Сычжуй ощущал все чаще и чище. Делал Лань Чжань это незаметно и будто бы исподволь, и Лань Сычжуй, объятый пьянящим восторгом юности перед жизнью, сам того не замечая, мало-помалу и вправду стал отдаляться от человека, в коем была его жизнь. Ханьгуан-цзюнь больше не наставлял его на каждом шагу, не водил за руку и не бывал с ним часами, в обход прочим. Единственное, что позволял он себе, прогуливаясь в часы единения, наблюдать, как живет его воспитанник, как учится, тренируется и как ладит со сверстниками.       — Что мучает тебя, брат? — спросил у него как-то Великий Глава, Цзэу-цзюнь. — Чем болит сердце твое, в мысли о чем погружен разум твой, что за слова крутятся на твоём языке? Поделись со мной, и тебе станет легче. Лань Чжань же, отведя взгляд чуть в сторону, и на краткое мгновение перестав созерцать трудящегося над книгами Лань Сычжуя, лишь странно улыбнулся и покачал головой. Он ушел тихой морозной тенью, осколком зимы посреди знойного лета, ушел, так не сказав брату ни слова и в тоскливом безмолвии унося печали с собой.       — Он звал его своим сыном, — произнес Лань Чжань спустя время, в одиночестве минуя узкую тенистую тропку и обращаясь как бы к себе. — он считал его таковым. Это его сын. И более уже не отверз губ и не произнес ни единого слова.

***       Так, поднимаясь одним теплым осенним вечером по круто и высоко идущей тропе, золотой от солнца и лиловой от накатывающих сумерек, волей-неволей вспоминал Ханьгуан-цзюнь жизнь свою, боль, тоску и волнение, и сердце его пылало. Времени с тех пор прошло много, и много воды утекло, унося с собой вехи-года и последние мгновения юности. Тринадцать зим пережили люди с тех пор и тринадцать лет подряд собирали с полей урожаи риса, радуясь тому небывало, тринадцать-тринадцать лет с тех пор, как во время осады горы Луаньцзан был убит кровавый Старейшина Илин. Люди поминали его по сей день, но для них он стал просто легендой, страшной сказкой, из тех, что искажены настолько, что истины в них — малость. Лань Чжань глядел на то с негодованием и досадой, и сердце его наполнялось болью и жалостью. Тринадцать лет он провел в муках физических и терзаниях духовных, тринадцать лет изводил себя, тринадцать лет, играя распрос и молясь Небесному Императору, мечтал об одном — найти след Вэй Усяня. Он не верил, не мог поверить, что это совершенное существо, прекрасное и созданное для жизни, покинуло мир, сгорело и обратилось в прах. Для него мысль та была уродливой и кощунственной, как если бы кто-то сказал, что сама Жизнь ушла из земли и воды, что сам мир обратился в тлен, и мучительно угасает в гниении. А потому, он надеялся, как видно, на небесное чудо, ожидая найти то, чего не нашли все остальные. О душе Вэй Усяня говорилось, что она сгинула без следа, и лишь для Лань Чжаня уверовать в это означало всенепременную смерть. Наверное, только маленький воспитанник и эта слепая, глупая вера давали ему силы жить, давали основание для воли, и он шел, справедливо рассуждая, что не успокоится, покуда не найдет души любимого существа, а коле выяснится, что Вэй Усянь давным-давно сгинул, то и жизнь его, почтенного Ханьгуан-цзюня, будет считаться оконченной; в тот момент, когда Небеса или Бездна прямо скажут, что Вэй Усянь навечно потерян для всех трёх миров, оборвется и его жизнь, оборвется и сгинет в сумраке ночи. Но пока годы лишь шли, а он жил слепой верой и мучительным поиском, становясь все старше и как бы острее, истераясь в чертах и приобретая вид мужественный и страдальческий. И часто-часто стал вспоминать Ханьгуан-цзюнь, как держал себя он, покуда Вэй Усянь был ещё жив, как терзал того холодом и презрением, как опомнился позже, как через ужас и муку осознал, что жить не может без этих глаз и лица, без этой улыбки и стелящегося сияния, которое излучала бойкая натура любимого. И как стало потом поздно, так поздно, что боль разъела сознание, и кровью пала на землю, глубоко пропитав ее. Он думал об этом, коря и стыдя себя, а после, если не пил, а пить он стал часто, не так обильно и много, как делал то Вэй Усянь, но достаточно для него — праведного Нефрита Гусу, то отправлялся на поиски и отдавал делу всего себя, досуха, без остатку.       В отчаянии исходил Лань Чжань много дорог, молился во многих храмах, задабривал небожителей щедрыми дарами и смиренной почтительностью, и у всех просил одного, в то же время раз за разом обращаясь к миру духов и прочих мелких существ посредством гуциня. Дошло все до того, что в отчаянии он, загнав в угол демона или злобного призрака во время ночной охоты, прежде, чем уничтожить, с пристрастием и странной жестокостью расспрашивал о Вэй Усяне, обещая будто даже отпустить с миром в обмен на нужные сведения. Но никто ничего не знал и не слышал, а может, и не хотел говорить. Только однажды, в глухом поселении наткнулся Лань Чжань на мелкого духа висящей обуви, что изводил местных крестьян. Маленькое уродливое существо синего цвета, отдаленно похожее на разбухший труп младенца, противно пуча узкие глазки и вытягивая безгубый, бугристый рот, с хохотом и проклятиями послало "святошу-заклинателя" к Градоначальнику Хуа Чэну, дескать, только ему ведомо все-все о душах покойников, не ступивших на Круг, ибо все они ушли в его владения Мрака.       — Да точно ли правду говоришь ты?! — в сердцах выкрикнул тогда Ханьгуан-цзюнь, впервые, наверное, за долгое время так не владея собой. — Не брешешь ли?!..       — Верно-верно все, — зачастил дух и захрипел, булькая ртом и тоненько, противно хихикая. — все-все-все знает наш кормилец и покровитель, господин Хуа Чэн, что сидит за алым покровом на черном престоле в Игорном Доме Призрачного города духов и демонов. К нему обратись, ему поклонись, коли дорог тебе твой дружок. Глядишь, может почтенный Градоначальник будет столь милостив, что поможет тебе, взяв с тебя душу и честь светлого заклинателя. Но ты попробуй-попробуй, если хочешь-хочешь!... Или испугался? А верить ты мне верь, правда все это, всем ведает Хуа Чэн, ибо как светлый супруг его — Владыка небес Се Лянь — наш любимый хозяин, наш старший дядюшка — правит миром небес и света, так Градоначальник Хуа правит бездной и тьмой. Обратись к нему за помощью, заклинатель, коли кишка не тонка!.. После этого провел Лань Чжань некоторое время в раздумьях. Сомнение душило его. С одной стороны — жутко и горько было ему отрекаться от света и идти на поклон к Князю Бездны, к вечной вражде с которым годами призывал его дядя. С Градоначальником Хуа Чэном в непримиримой войне жил каждый истинный заклинатель, и даже поминать его имя вслух не считалась поступком хорошим и правильным, а не то что идти к нему за советом и помощью. Да и потом, всякий знает какова у демонов помощь и какую за то берут они плату!.. Долго, больше года, думал о том Лань Чжань, будучи не в силах решиться, но ничто более не помогало, а потому, отчаявшись, в одно холодное утро вышел он за ворота Гусу, облаченный в простые одежды скорби и траура, и пошел прочь, вроде как на ночную охоту.        Шел в одиночестве долго и далеко — свидетели были ему ни к чему. Долго длилось странствие его. И только попав в места, где люди говорили лишь на отчасти понятном ему наречии, пели незнакомые песни, и где ни единая живая душа уже не узнавала его, стал расспрашивать Лань Чжань об особенных храмах, что были черны и странны, о коих не принято было говорить вслух и где падшие нечестивцы поклонялись проклятущим созданиям — демонам бездны. Но даже местные жители сперва не привечали Лань Чжаня, а услышав о поисках, что им велись повсеместно, мрачнели лицами и просили странного заклинателя поскорее оставить их и не гневить изменчивые Небеса. Наконец рассказали ему, будто живёт за одной полуразрушенной деревушкой в убогом шалаше из палок и листьев бродяга странностью своею отпугивающий людей. Будто бы бродяга тот не молод, не стар, но на свет не глядит и прячет от смертных лицо. Будто бы он человек, но имеет странное свойство — будто годы обходят его стороной, и старость бежит, как бежит от мертвого или вознесшегося. Будто имеет он страшные травмы и едва может ходить, но понимает голос ветра и плачет вместе с дождем. Будто бы ходит он за реку к разрушенному храму Повелителя Вод Ши Уду, ныне забытого, ибо не стало от того бога помощи и благодати, и днями лежит, не вставая, у разрушенной статуи, умостив голову на каменной груди обезглавленного и изъеденного мхом и плющом бога. Но одна лишь девчонка лет десяти-двенадцати от роду, средь местных слывшая дурочкой, умела и могла показать, где искать бродягу.       — Я хожу к братцу время от времени, — говорила она, покачиваясь на босых ногах и чуть придерживаясь за рукав одежд Ханьгуан-цзюня. — он добрый-добрый, только грустный, и все больше молчит, и сидит всегда так, чтобы на его лицо не падало свету. Я раньше думала, может урод он какой али болен лицом — это-то дело понятное, на такое людям всегда глядеть не приятно особо... Но нет! Раз пришла я неслышно, по весне это было, а он сидел на пороге, глаза прикрыв, будто спал или медитировал, как то иные бессмертные делают, видала раз или два... Не знал он, что я в гости наведаюсь. Молод он, господин, братец Фэн-то, и красив при том, как картинка! Нездешняя, тонкая у него красота, чуть-чуть лишь тронутая временем, будто бы начали годы брать в нем свое, а потом кто-то спугнул старость, остановил это страшное бремя, и стал братец Фэн и не человеком, и не бессмертным... Да знаешь ли ты, за что так не любят его? Говорят, с демонами он якшается, да не с простыми! Вроде видала одна старуха, когда еще девчонкой непутевой была, будто приходил к нему господин в черном платье, и будто демоническим огнем горели его очи, янтарным огнем, и золотые серьги, да не простые, а вроде как кости рыбьи, да только из золота, болтались в мочках его ушей — да про то, кажется, уж она набрехала... Так вот! Сказывала та старуха, что будто не просто господин ходил к братцу Фэн — откуда бы в наших местах господину-то взяться? — а сам глава водных гулей, демон-князь Черновод то был! И что толковали они о чем-то, и братец Фэн будто плакал и умолял, а тот господин улыбался ему и отказывал.... Но то уж враки-то, верно, ведь сколько времени с тех пор уж прошло! Я и день минувший плохо-то помню, бывает, а тут, чтобы старая бабка помнила в точности то, что в свою бытность девкой подслушала... Да не бывает того! Лань Чжань слушал ее внимательно и тихо, не перебивая, и только когда она окончила, остановился, оглядевшись по сторонам.       — Не страшно тебе с таким человеком водиться? Девчонка тоже остановилась и замотала головой, поглядывая по сторонам.       — Он добрый, — сказала она. — щедрый и жалостливый. Если один демонопоклонник будет со мной добр и человечен, то я предпочту его тысячи праведникам, что погонят меня прочь, как собаку. Лань Чжань дёрнул краем губы, ничего на то не сказав.       — Давай понесу тебя? — продолжил он на то. — Твои ноги растрескались от рос и камней. Ты быстро устанешь идти. Девчонка пожала плечами, и суча грязными ногами, влезла Лань Чжаню на спину, устроилась поудобнее, обхватив его шею тоненькими ручонками. И дальше они пошли по ее указке, особо не говоря.       Местность вокруг была темная, пустынная и нехорошая. Какой-то мрачной тоской дышала она. Но Лань Чжань гнал от себя мысли о неправильном и греховном и шел упрямо вперед. Имя, что произносил он множество множеств раз, билось в его разуме и плясало на кончике языка. Он шел, желая только лишь верить, что ему наконец-то дадут четкий ответ о судьбе несчастного Вэй Усяня. Сам того не заметив, он набрел на шалаш, плохонький и кривой, насквозь продуваемый и нелепый. Девчонка кубарем скатилась с Лань Чжаня и бросилась ко входу, зовя дружка-бродягу по имени. Уже порядком стемнело, только кисельная дымка ночи, слабо светясь, стелилась по мертвой земле. Братец Фэн вышел, хромая и на ходу натягивая на себя накидку так, чтобы лица его не было видно. Он оказался тонким и странно изящным, хотя, худоба и следы нищей, голодной жизни изрядно источили его. Молча выслушал братец Фэн сбивчивый рассказ дурочки. Потом повернулся к Лань Чжаню.       — Легко войти в храм демона, — сказал он тихо, но горько. — но выйдешь ли ты назад? Подумай прежде, покуда есть на то время. Ты молод и очень красив, твое золотое ядро сильно, твой разум остер, твое тело цело и выносливо. Чего тебе не хватает? Что из этих благ столь тяготит тебя, что ты готов это отдать демону добровольно?       — Ты знаешь, где могу найти я храм Градоначальника Хуа Чэна? — холодно и ровно вопросил Лань Чжань, ни единым движением во всем лице не отреагировав на тираду бродяги. Тот хмыкнул под своим капюшоном и покачал головой.       — Как знаешь. Идём, я провожу тебя. И Лань Чжань, внутренне содрогаясь от ужаса и болезненного, выстраданного желания, пошел за ним, как привязанный, пошел, позабыв обо всем, и думал, что, быть может, если Небеса будут к нему милосердны, то совсем скоро, то в следующий миг, то, то, то... Братец Фэн шел медленно и тяжело, в его ногах не было силы и гибкости, какая была в руках и тонком, по-девичьи тонком теле. Лань Чжаню отчего-то вдруг стало жаль его, жаль странной и острой жалостью, жаль его покалеченных ног и задушенной боли. Он нагнал его без труда.       — Помочь тебе? — спросил он отрывисто. Бродяга шарахнулся в сторону.       — Нет, — сказал он неожиданно твердо. — это мое наказание, я его заслужил. И не смотри на меня, не заговаривай со мной. Иди, как идешь. Я провожу тебя до самого храма, а потом назад, не больше и не меньше. Молчи, несчастный, молчи. И Лань Чжань покорно отстранился, чему и сам удивился немало. Так шел он за своим провожатым, более не глядя по сторонам, а лишь уперев светлый и упрямый взгляд в землю, шел и молчал. Между тем, вечер догорел, и на мир обрушилась вязкая тьма плывущей, курящейся ночи.       — Иди, — вдруг сказал ему провожатый и сошел с дороги. — я буду ждать тебя до рассвета. Просидишь дольше — уйду, и выбирайся как знаешь. Чтобы пойти на сговор с Хуа Чэном много ума и времени не надо, он любит азартные игры. Лань Чжань наскоро поклонился и направился к храму. Жуток и внушителен был его вид: перед глазами Ханьгуан-цзюня было строение красного и смоляного, роскошное и богатое, вопреки тому, что место было глухое, а деревни поблизости от него — нищими. Широкая аллея, мощенная темным камнем, вела к входу храма, и ряды страшно пылающих фонарей, уродливо изукрашенных каменными изваяниями демонических тварей, освещали дорогу. Два тонко изрезанных столба предвосхищали вход, а далее было не разглядеть. Лань Чжань шел по аллее, и по мере того, как храм приближался, он становился все более внушительным и пугающим. Стараясь особо не рассматривать его и не задаваться вопросом, чьи руки возвели его и с чьим умыслом изукрасили, написали смазанные письмена и поставили внутри дивную статую, он вошёл, возложил на столик для подношений некие дары и воскурил благовония. Потом повернулся к статуе, неловко опустился на колени и долгое время молчал, не зная, что делать дальше. Мрачное, злое и пропитанное темной аурой нечеловеческого присутствия убранство храма было противно ему, однако же, пути назад не было. Какая-то часть Лань Чжаня тряслась и стонала, пребывая в ужасе от того, что посмел сделать он и к кому пришел за советом. Князья-демоны были заклятыми врагами ему, как любому из заклинателей, и необходимость становиться перед одним из них на колени и униженно молить о снисхождении и помощи, ужасала и угнетала его. Он стоял, однако, не спешил преклоняться, стоял прямой и величественный, мучимый любовью и долгом, смотрел в дьявольски прекрасное лицо статуи, окутанное, будто живое, облаком каменных красиво развитых волос, ниже левого плеча собирающийся в тугую долгую косу. Более того Лань Чжань статую не рассматривал, справедливо рассудив, что от этого ничего особенного не случится, а более того — незачем то. Время шло, тьма все сгущалась, а Лань Чжань все молчал, не зная, как начинать молиться тому, чьих слуг убивал без жалости и кого всю жизнь неистово ненавидел.       — Лань Чжань из Гусу, — сказал он наконец, не без сомнения, но все же склоняясь. — имя в быту — Лань Ванцзи. Склоняюсь перед тобой добровольно и искренне, Владыка Хуа. За спиной произошло шевеление, что-то стукнуло и что-то зашуршало тем плавным, текучим шорохом, с каким тяжёлая ткань касается каменных плит пола.       — Интересно, — сказал ему кто-то на ухо. — сперва думал, что ты не решишься, хотел уж послать призрачную бабочку с посланием, чтобы ты выметался из моего храма и не осквернял его тяжкими вздохами. Но раз ты здесь и решился... Не оборачивайся, меня здесь тоже нет, тебе это кажется, но говорю-то я с тобой по-настоящему, так что слушай и отвечай, по возможности. На что Нефриту из Ланей мои услуги? Чего ты хочешь? Лань Чжань не дрогнул, однако, напрягся и свёл на переносице брови.       — Хочу спросить у тебя об одном человеке, князь демонов, — начал он осторожно. — он умер, а значит, принадлежит твоему миру.       — Возможно, — не стал спорить тот, кто, по всей видимости, отчасти и был Хуа Чэном, хотя и утверждал, что не находится сейчас в Храме. — говори. Кто он, твой покойник? Неужто он так дорог господину Ханьгуан-цзюню, что тот ради него пришел на поклон к Хуа Чэну? И, по всей видимости, еще и сомнителен в поступках своих, иначе душу не пришлось бы искать по закоулкам во тьме.       — Он мой друг, — коротко ответил Лань Чжань, сжав губы до боли. Хуа Чэн рассмеялся.       — Никогда бы не подумал, что праведный выкормыш праведного старика из рода Ланей полюбит мужчину, да так, что преступит священную мораль ради него.       — Вэй Ин, — быстро сказал Лань Чжань, холодно и бесцветно, понимая, что демоны способны читать душу и любят вводить в заблуждение, насмехаясь. — имя в быту Вэй Усянь, известный миру как падший Старейшина Илин, умерщвленный больше тринадцати зим назад. Знаешь ли ты о нем что-нибудь, князь демонов? Цела ли его душа? Можно ли?.. Он ждал, сжав губы до боли, боясь и желая услышать ответ. Он даже не решился закончить вопрос, не решился спросить — возможно ли хоть как-то вернуть Вэй Усяня в мир живых, под светлое солнце. Однако Хуа Чэн не спешил. Он молчал долго-долго, так, что благовония успели истлеть, но то было не издевательское, а удивленное, задумчивое молчание.       — Вот странная судьба, — сказал наконец Хуа Чэн. — Слушай меня. Да, я знаю того, о ком ты пришел вопрошать. Его душа не исчезла, он существует по-прежнему, пусть и не в этом, а в ином мире. Под солнце его не вернуть, мертвое не сделать живым, не подарить тело душе, на которой печать мрака... Только если силой отнимет. Но ему это без надобности. Вот что. Ступай туда, где все закончилось, в то место, за которым и по сей день водится дурная слава, ибо на той горе некогда жил тот, кого ты разыскиваешь. Найди место, самое нечестивое место на всей горе, нечестивое столь же, сколь и то, в коем ты просишь меня о помощи на коленях. Там тебя ожидают ответы. Платой же за помощь свою я возьму одну жизнь. Я знаю, у тебя есть жена, миловидная, добродетельная и непорочная, однако же ты не знаешь того, поскольку ни разу не взглянул на нее прямо. Я знаю, у тебя есть названный сын, талантливый, смышленый и светлый, как солнечный луч, он как раз ушел в твое отсутствие на первую ночную охоту. Выбирай, чью жизнь ты пожертвуешь мне в обмен на помощь с поисками твоего любимого: жены или сына. Я заберу того, на кого сам ты, честнейший, благороднейший, жертвеннейший и чистейший из людей, Ханьгуан-цзюнь, укажешь. Повисло молчание. Вена вздулась на гладком лбу Лань Ванцзи.       — Бери женщину, — сказал наконец он, и голос его не дрогнул. Хуа Чэн вновь рассмеялся.       — Ее смерть отныне и до конца дней — тяжкий груз на твоей совести, мальчик из Ланей, как если бы ты собственноручно перерезал ей горло. Ступай, ищи своего Вэй Усяня и не смей так кривиться. Для тебя ее смерть не кара, а избавление. На что жена тому, кто довел Небеса и Бездну, выспрашивая о мужчине, в которого так страшно и беззаветно влюблен?       С тяжёлым сердцем, но не без виноватой, опьяняющей надежды Лань Чжань покинул своды нечистого храма. Он уже знал, что по прибытии в Гусу ему сообщат трагическую весть о безвременной кончине жены, что умерла безропотно и тихо, в одну из ночей, во сне, попросту не проснувшись на утро.       И что куда ужаснее и правдивее, он знал, что будет испытывать великую радость, подобную ужасу.