Танцы с Тенями

Он ощутил присутствие того, второго, в тот момент, когда холод лег ему на лицо и объял горящую в агонии душу; он вскинул и дернулся, извиваясь и изгибаясь. — Ты мертв, Вэй Усянь, мертв и ожить просто не сможешь. Смирись с этим и прими достойную участь — стань истинным Бедствием. Не веди себя как неразумный ребенок, докажи мне, что я не ошибся, и что ты есть нечто большее, чем сгусток паршивых эмоций и цыплячих мозгов. Вэй Усянь не ответил ему. Усталость и звенящая тишина овладели им. Перед глазами все еще было вымученное, но тихое и беззащитное лицо ребенка, которого он неслышно внёс под сень дома, положил на циновку в комнате его спящей матери, а после поднял, будто бы мимоходом шум, и сделался невидимым для людских глаз. Он ушел, слыша лишь отдаленно, как плачет молодая женщина, как благодарит милостивого Владыку Небес за помощь и покровительство, как целует и расспрашивает малосоображающего спросонья А-Юна, что за дела приключились с ним по дороге. — Оставь меня, — сказал только он, когда ощутил, что Второй сдавил его разум ледяной цепью удушающей власти. — не хочу. Надоел ты мне пуще смерти! Сгинь, сгинь, проклятущий! Вэй Усяню было тошно и холодно. Он вдруг, будто очнувшись после недолгого, но лихорадочного и мучительного сна, прозрел и увидел: все, что творил Лань Чанцзе было недостойным, мерзким и грязным занятием, проросшим из подлой ненависти и истинно демонической ярости. И теперь, будто бы в единый момент вновь оттаяв сердцем и разумом, вспомнив себя настоящего, он всеми силами желал сдержать, потушить в себе этот огонь, заглушить злой внутренний голос. Он вдруг стал упорен и самозабвенно решителен в этом своем понимании, и все отдаленно живое воспрянуло в нем в этот момент. Вэй Усянь принял с горькой покорностью, что никогда более уже не станет живым, но он решил существовать в посмертии, не изменяя себе, делая это так, как еще в полной мере не сумел никто из демонов. И Бай Усянь тоже узрел, тоже понял это. И Бай Усянь испугался. Мучительным холодом далось для него понимание, что истерзанная душа Вэй Усяня страшно сильна, что сам этот мальчишка силен, и что даже в безумии, в боли и ненависти, даже под ледяной тенью посмертия он все еще способен сопротивляться. И он поспешно бросил его, понимая, что грубой силой тут не возьмешь, а лишь плеснешь воды в лопасти мельничного колеса. — Я — это ты, — вкрадчиво начал он, нарочно съеживаясь и уменьшаясь, становясь зыбким и едва ощутимым и различимым, каплей дурного яда в сосуде дорогого вина. — Мы с тобой неделимы. Я просто хочу защититься, защитить нас обоих. Не гневись, дитя, я не стану тебя изводить. И Бай Усянь прислушался к напряженному молчанию, которое было не плохим, но и не хорошим знаком. А потом Вэй Усянь зарыдал. Он сидел, сжавшись в комок, слабый и уязвимый, и рыдал, как ребенок. В этот момент он был совершенно беззащитен перед всем миром, а особенно, беззащитен перед Бай Усянем, неустойчивый к его чарам и манипуляциям. Его стержень был тверд, но душа,порванная в лоскуты, давала знать о себе. Этот мальчишка мог бы быть величайшим из смертных, тем, кто, быть может, смог бы припугнуть третий мир, используя его же оружие — проклятый путь тьмы. Но его убили, его сломили и растоптали в пыли, и он стал демоном, и был болен душевно, истощен муками совести и холодом гроба, горечью предательства и ужасом предсмертной агонии. И он оказался меж ладоней у Бай Усяня — своенравная и упорная, но безвольно сникшая кукла. Ее не нужно было брать увещеваниями или силой. Ей нужна была ласка. В сущности, это было почти что смешно: Вэй Усяня можно было привлечь столь просто и быстро, лишь только проявив к нему немного сочувствия и человечности, приласкав его, как ребенка. — Я не могу, не могу, не могу, — в исступлении шептал Вэй Усянь, захлебываясь слезами и совершенно не замечая, как безумие захлестывает его, язвит, лишает сил, превращает в безвольный отрез грязного шелка. — Я устал... Я не хочу... Я один... И я... И этот мальчик А-Юн... И мой бедный А-Юань... Эти юнцы... Они ведь в годах моего А-Юаня, он бы тоже сейчас был таким, если мой рок не сгубил бы его... Шицзе... Люди клана Вэнь... Вэнь Нин и Вэнь Цин... Глава клана Цзян... И многие-многие люди... Отец... Матушка... Простите, о, простите меня!.. Простите! Он забился, закрываясь руками, растрепанный и жалкий, похожий на сумасшедшего бродягу с окраины. А Бай Усянь ловко и своевременно оказался у него за спиной. Вэй Усянь ощутил эфемерный холод, как если бы чьи-то руки вдруг приласкали его. Он всхлипнул и доверчиво повалился в те объятия, из которых стоило бы бежать сломя голову за тысячи чжаней. — Я не стану тебя принуждать, — ласково говорил меж тем Бай Усянь, морозно целуя чужой лоб, хотя и не поцелуй то был вовсе, а влажное и ледяное касание, схожее с тем, как густые туманы ласкают в ранний утренний час лица неспящих. — не стану судить и гнать. Не бойся. Я лишь хочу защитить тебя... Погляди, никто, кроме меня, тебе не поможет. Ты демон, у тебя нет никого, кроме тебе подобных. Мелкая шушера боится тебя и почитает, но этого мало. А те, что сильнее, и бровью не поведут, если с тобой что-то случится. Одноглазый пес Хуа Чэн не любит никого и ничего в этом мире, кроме своего кроткого и нежного, как майский день, бога, однако же, совершенного во владении мечом и суде над правыми и виноватыми. Собиратель погубит кого угодно во имя своего гэгэ, да и без его ведома, от скуки или минутной ярости тоже. Неудачнику Черноводу долги бы выплатить по счетам да своими проблемами заняться в перерывах между дремой под бурыми водами. Он ведь был лишен всего и низвергнут, как и ты, но отчаянно полюбил меньшого брата Ши Уду, своего палача и циничного мучителя, Ши Цинсюаня. С некоторых пор старший брат мертв, а младший — безумен, да притом еще и страдает в человечьем обличье на земле, побирается и изнывает от холода и болезней, а глупец Черновод не знает покоя, ведь именно он довел свою зазнобу до столь жалкого вида. И ты думаешь, кому-то из этих двоих, надменному счастливцу и циничному неудачнику, есть до тебя дело? Вопрос повис сам собой в воздухе, но по тому, как Вэй Усянь подался вперед, ища поддержки в объятиях Бай Усяня, было понятно: его сердце и разум вновь приняли хитрую речь лукового подсознания за истину. Он вновь принял сторону того, кого следовало бы опасаться. — Но юнцов я отпущу на свободу, — вдруг сказал Вэй Усянь, шмыгнув носом. — Ничего они мне не сделали. Не стану их истязать понапрасну. Дурно это. — Поступай, как знаешь, — не стал спорить с ним изрядно перетрусивший Бай Усянь. — Не нужны они нам. Ты прав. Это дурно. Придумаем иной способ. — Мы сходим в Призрачный город, — прошептал Вэй Усянь виновато и умоляюще, но уверенно, твердо. — и выведем их оттуда. Их захватили во время первой Ночной охоты. Будет с них и на том. Бай Усянь разделил надвое объем волос Вэй Усяня и перекинул каждую часть через плечи, как отрезы тонкой и переливчатой ткани. — Так и сделаем, — сказал он мягко, внутренне ужасаясь необходимости потакать благородным порывам малолетнего, а потому, неразумного Бедствия. Вэй Усянь засмеялся сквозь слезы. — Спасибо тебе, — сказал он робко. — спасибо, что ты со мной и защищаешь меня. Ты очень хороший… Спасибо. И на том его бой был с треском и блеском проигран. Часом или тремя позже Вэй Усянь сидел на столике для подношений, свесив ноги, и глядел, как клубится поодаль серебристый туман. То его темная личность бродила из угла в угол, расстилаясь серебристыми уборами холода. В краткий миг Вэй Усянь поднял голову и долго глядел на нее, глядел тем взглядом, каким некогда смотрел и на Цзян Фэнмяня, принесшего его под крышу своего дома. Вэй Усянь не понимал, что смотрит именно так, а ему стоило бы понять, задуматься и испугаться. Нет ничего страшнее в этом мире, чем могущественный демон, ищущий любви, понимания и заботы с маниакальной страстью брошенного ребенка. Быть может, давняя боль пробудилась теперь в нем, и жгла, жгла, жгла повсеместно. Он никогда не задумывался, что был при жизни весел, обаятелен, непослушен и звонок, потому, как алкал внимания, боялся остаться один. После смерти же все помыслы и чувства его обострились, пусть и слились в костер чистой инакости, в полынную ярость посмертия. Но то, к несчастью и беде неразумного старейшины Илин, хорошо понимал Бай Усянь. И он знал, как повлиять, что сказать и куда повести, чтобы добиться своего, чтобы втереться в доверие, чтобы окончательно завладеть сердцем и помыслами сосуда, который избрал, как свой единственный шанс возвращения. И он знал, что спешить нельзя. Их связь с Вэй Усянем не была связью разума, скрепленной привязанностью на крови, а потому, заставить его подчиняться сейчас — значило погубить все в один миг. И Бай Усянь ждал, отпустив тугой повод, ждал и наслаждался красотой и страшной властностью своей роли. Вэй Усянь уже, пусть и неосознанно, шел ему в руки, а потому, пока с ним, как с ребенком, стоило быть терпеливым. И Бай Усянь был. Он потакал его глупым речам и лишенным расчета поступкам, как, зачастую, многие взрослые и разумные потакают детям, только чтобы не спорить и не доводить дело до ненужных ссор и скандалов. Он был терпелив, хитр и мудр той умудренностью древних, какая присуща лишь горам и бессмертным. И он знал, слишком хорошо знал, что иной раз стоило потратить время на ожидание, чтобы после завладеть всем и сокрушить каждого. Сейчас же ему, слабой тени, это ожидание было важно, как ничто. Награда была непомерной: бессмертное воплощение юного демона, его сила, изящно перевитая с собственной, бай усяневой, его таланты, а главное, его сокрушительное обаяние, детское и звенящее, как прохладный горный ручей в полуденный зной. — Как так случилось, что мое сознание раздвоилось? — вдруг спросил Вэй Усянь, глядя безотрывно и ясно на тонкую тень того, что почитал своей темной сутью. Бай Усянь отозвался на звук его голоса ласкучим наплывом, неосязаемым ощущением, тем, с каким иной раз проходит по волосам дыхание ветра. — Такое случается, дитя, — шепнул он ему, не голосом, так как голоса не было, а силы полутени, полувоспоминания были уже на исходе. — когда больная душа умирает, ярость разрывает ее в клочья, как тонкое полотно. Так произошло и с тобой. Вэй Усянь повел плечами, вынул из рукава флейту, покрутил между тонкими пальцами, поглаживая ледяное черное дерево. — Забавно, — сказал он, подумав с мгновение. — я слышал и раньше о том, что, дескать, сознание людей многолико. Вот так, значит. Ну хорошо. По крайней мере, в тебе, как в ином человеке, можно найти друга и утешение... Скажи, я не притомил тебя постоянными расспросами? Бай Усянь обогнул его и накрыл, точно волной, со спины, вливаясь в его сознание, переплетая душу с душой, материю с материей, вновь становясь единым целым и наполняясь дивным и страшным могуществом. Вэй Усянь ощутил тепло и отозвался, поддался ему, не задумываясь. Страх одиночества был в нем так силен и сладок, пах сухими горными травами и горькой виной столь сильно, что Бай Усяню хотелось пить досуха вино этого чувства. «Нет, — шепнул он ему. — нисколь. Спрашивай, если хочешь, но не ожидай точных ответов. Точностей и ровностей в мире вообще малая малость, как ты и сам мог это заметить». Вэй Усянь повел бровью, глядя куда-то мимо и пусто, через пространство храма, через отрез тонкого шелка в проеме чуть приоткрытой двери. Косой луч солнца падал на плиты марко блестящего пола. «Я не буду ни о чем тебя спрашивать, — неожиданно печально отозвался Вэй Усянь на предложение Бай Усяня. — просто говорить хочу. Я запутался, мне больно, горько и тяжело, а ты единственный за долгое время, кто не ушел прочь, не взглянув на меня... Хотя, а куда ты можешь уйти? Бедный, бедный, безумный и неприкаянный демон, бывший старейшина Илин!.. Я сидел сейчас и думал о прошлом, и вдруг мне стало так больно и горько, что я бы заплакал, но, кажется, эмоции демона не так остры, как эмоции человека... словом... Я вспомнил одно... Вспомнил, как мой шиди лишился ядра. В ту пору мы были близки с ним, как родные братья. Помнится, я говорил ему, что в Гусу есть два Нефрита, а в Юньмэне — два Героя... Что он будет Главой, а я его правой рукой, как наши отцы некогда. Словом, ты понимаешь, что значил он для меня. Я не мог выносить его мук, его ужаса и горечи перед унизительной слабостью человеческой плоти. И я...» «Отдал ему Ядро», — докончил за него Бай Усянь. Вэй Усянь против воли засмеялся, но как-то то ли виновато, то ли невесело. «Ты ведь знаешь все то же, что и я, — вздохнул он. — постоянно об этом забываю». «Говори, — тут же отзывалось в его сознании, звеня странной и терпкой нежностью. — говори. Я слушаю». Вэй Усянь задумчиво покивал, прикусывая губу, и ещё какое-то время молчал, перебирая шелковую кисть на флейте. Было слышно, как в горах воет ветер, будто поет, да так оно и было, только прелесть этой песни не была доступна человеческому уху и сердцу. Вэй Усянь повел взглядом вокруг себя и отчего-то остановился на колеблющемся огоньке внутри фонаря. Это зрелище его привлекло. «Я похож на этот огонь, — подумал он вдруг. — ветер судьбы заставляет меня трепетать, клонит и гасит, а я все горю, даже если уже не огнем, а тлением. Он ведь проклял меня, мой шиди. Отрекся, не желает, чтобы при нем поминали мое имя, не признает, что когда-то звал меня братом и желал держаться меня, как я его, до гроба, а может, и после. Тогда, при жизни, я его не винил, ведь он не знал, чем обязан мне и какую цену я заплатил за его счастье, за его судьбу, за саму возможность оставить прямую ветвь властвовать на землях отцов и поднять из пепла и праха поруганный Юньмэн. Да и я... Признаться, я считал, что заслужил его ненависть. Его отец, мать и сестра были убиты, и их кровь легла на мою совесть». «А теперь?» — ласково спросил Бай Усянь, испытывая где-то недоступно глубоко злое, торжествующее удовлетворение. Вэй Усянь досадливо передернул плечами. «А кому хуже: скорбящему заклинателю или покойнику?» — резонно вопросил он. «Ты умер простым человеком, — напомнил ему Бай Усянь. — но люди помнят тебя, как опаснейшего из темных заклинателей. Думаешь, кто-то из них представляет, что ты такое, раз без ядра и поддержки смог стать таковым? Слышал ли ты, находясь в мире демонов, чтобы кто-то из разбитых и измученных, не имеющих ядра даже в зачатке, умерщвленных так, что и от души осталась лишь малость, стал одним из Князей преисподней?» Вэй Усянь поморщился. «Однажды я подумал, во что бы обратила меня Печь, имей я свою природную силу, — заметил он. — а потом понял, что этого бы со мной попросту не случилось. И стало горько, так горько, что душу разъело от боли, и... В тот момент я разом возненавидел его, Цзян Чэна, и свою доброту, потому что вдруг ощутил, что мог бы жить, мог бы совершенствоваться, не принадлежа никому и шлифуя свое мастерство, как морские волны шлифуют серые камни». Бай Усянь и сам знал это, но несчастье Вэй Усяня стало внезапным счастьем для него, внезапным костылем и поддержкой, внезапным шансом вырваться из страшной темницы, из агонии медленного не-умирания. Действительно, великая Поднебесная содрогнулась бы, случись Вэй Усянь, как бедствие, в своей истинной силе, а не в жалких остатках ее, и силе того, кого некогда звали Безликим Баем. «Скажи, — вдруг ворвался в его сознание голос-мысль Вэй Усяня. — а как звать мне тебя? Лань Чанцзе — это мы оба, великое бедствие, ты да я. Я — Вэй Усянь. А ты кто?» Безликий Бай засмеялся, и его смех, эфемерный и беззвучно-звучащий, без голоса и ощущения, стал перезвоном траурных колодец и шелестом флага для призыва духов. «Я тоже ты, милый, маленький А-Сянь, — откликнулся он, нарочно обращаясь к последнему, как к ребенку. — мы единая тень, единая насмешка над смертью, в этом ты прав. Только я — траур безликой тени, а ты — ее несожалеющий звон. А вместе мы — страшный и мстительный блеск, могильная синева гроба, со звоном льющаяся через пальцы. В нас два Усяня, каждый из которых сделал нечто, создавшее Бедствие-тень. Первый Усянь — наша мертвая плоть, наше лицо и наша манера. Он — наше детское обаяние и наши глаза, во влажной и бархатисто-лиловеющей глубине которых звенят дожди и тают хрустальные звезды. Он ходит и говорит, он идол, которому молятся. Он дал нам имя, прекрасное имя: сперва упругое и гибко вибрирующее статью, как тисовый лук, и поющее, как вострая стрела с оперением феникса, потом же мягкое и в переливах текучее, как вода, мед или масло. Лань Чанцзе, имя, случившееся от тоски, имеющей горький любовный привкус. Имя отца, ушедшего до того, как передал сыну умение управляться с мечом и охотиться на порождения тьмы. Имя врага, когда-то бывшего другом... О нет, прости, я ошибся, имя любимого, маленький Вэй Усянь, чувство к которому ты отвергаешь. Вот он весь, Лань Чанцзе, весь он в этом: в любви, одиночестве и тоске по несбывшемуся. Поверь, я всецело понимаю и разделяю твою муку, ведь я несу ее вместе с тобой. Но второй Усянь — это наша власть, сила и наш разум, липкий яд, текущий с клыков ядовитой змеи. Он мудр, он умеет зрить в души людей, сквозь плоть и сеть лживых слов. Он тот, что следит с постамента, высокомерно и непрощающе, тот, что карает, и тот, что коварен, как море. Мы существуем неотделимо друг от друга». Он замолчал, и Вэй Усянь ощутил, как в голову ему ударила звенящая тишина, полная невысказанного и неразгаданного. Какое-то время он лишь молчал, глядя себе под ноги и как бы между прочим обдумывая сказанное ранее. Эти слова были и красивы, и справедливы, и удивительно точны звонкой ясностью стали. Он обдумывал их, пробуя на язык, и, улыбаясь, молчал. Ветер загнал в приоткрытую дверь горсть сухих листьев и тащил теперь вглубь, как на невидимой нити. «Ты прав, — подумал наконец Вэй Усянь. — Я слышу тебя. Я слышу твою правоту. Я долго думал, чего я хочу. Когда ты говоришь со мной, мне становится сперва все равно, а потом горько и больно, мне хочется разнести в щепки резиденции правящих орденов, убить их глав, разорвать на куски всякого и каждого, кто так или иначе при жизни швырнул в меня камень. Иной раз же мне становится вдруг страшно и стыдно за свою ярость, потому что я помню иного себя, того, что никогда бы не поднял руки на ребенка, никогда бы не пролил чужой крови, защищая свои интересы. Я вспомнил моего А-Юаня, подумал, что он мог бы жить сейчас, как те несчастные из подземелий Градоначальника Хуа Чэна. И я не смог после этой мысли делать вид, что их судьбы меня не касаются. Я хочу извиниться перед тобой и объясниться... быть может. Мне жаль, что я чиню тебе препятствия, но я не могу. Не так. Послушай, я буду покорен тебе, когда смогу обойти чары Гусу, когда пойму, как добраться до Цзинь Гуанъяо. Я заставлю его пережить то, что пережил я. Я хочу отомстить. Но я не стану использовать для того их детей. Ведь если я использую их души, как щит для себя, они необратимо повредятся рассудком. А мне жаль их в память о моем А-Юане». «Ты слишком много думаешь о том, — устало отмахнулся от него Бай Усянь. — вот уже второй раз вспоминаешь. Забудь, не майся, я найду другой способ». — Скорее бы, — капризно протянул Вэй Усянь. — иначе я чувствую себя бесполезным. Они опять помолчали, а ветер все кружился по полу, раскидывая по углам ошметки стертой листвы. Наконец Вэй Усянь поднялся на ноги и закинул волосы за спину. «Спасибо, что говоришь со мной, — подумал он немного смущенно. — давай пройдемся? Хочу посмотреть на горы». Бай Усянь не стал спорить. «Среди облаков белых старый отшельник рад своему покою…» — улыбнулся он, и в улыбке его было странное чувство. Вэй Усянь покачал головой. «Высмотреть друга я всхожу на вершину... — припомнил он. — Вот как там говорится. Неужто у нас будут гости? Ну что же, идем. Поглядим, что это за друг такой». И с этими словами он вышел из храма и летящей походкой направился к вершине круто свивающегося отрога, чья вершина уходила прямиком в туманную высь. Но Вэй Усяню не суждено было в тот день долго блуждать по горным тропинкам. Едва-едва только вышел он за порог и миновал несколько чжаней, как с высоты горной гряды и вправду увидел невысокую человеческую фигуру, обвитую складками темно-серого плаща. Следом за ним тащился некто ободранный и несуразный. «Пророчески вспомнились нам эти строки, — заметил Бай Усянь, тоже, как видно, заинтересовавшийся человеком в плаще. — и кто же это, как думаешь ты?» Вэй Усянь сощурился. — Не знаю, — сказал он вслух, но едва-едва размыкая губы. — Я не вижу отсюда. Но я не слышу его мыслей, не вижу души, как видно, у него при себе особенный талисман. Значит, заклинатель. Думаю, не из бедного клана, а потому, вполне возможно, что я знал его раньше. В порыве внезапного ветра, всколыхнувшего волосы Вэй Усяня, затерялось и нечто, похожее на кривую ухмылку Безликого. «Он идёт в твой храм, видишь? — спросил тот. — Как думаешь, зачем, из любопытства ли, с тайным умыслом, от безнадежности?» Вэй Усянь перепрыгнул с одного горного выступа на другой, и задохнувшись от внезапного наслаждения собственной гибкостью и нечеловеческой силой в движениях, звонко захохотал. Он следил за гостем с высоты, равной высоте птичьего полёта, и, признаться, сам задавался теми вопросами, что тремя мгновениями ранее задал ему Бай Усянь. Так и вернулись они назад, почти что вместе: странный гость в плаще с тяжело ниспадающим на лицо капюшоном и Вэй Усянь, незримый и неотвратимый, как беда. В храм вошли тоже вместе, один впереди, другой — чуть позади. В, по обыкновению пустынном, душном от курящихся благовоний и сумрачном помещении, однако же, уже сидел человек. То был какой-то торговец из Илина. Вэй Усянь кинул быстрый взгляд на гостя под капюшоном, но тот уже отшатнулся и юрко скрылся в одном из углов храма, объятый спасительным полумраком. Крестьянин же беззвучно молился, раскачиваясь из стороны в сторону, а потому, не заметил, что в храме был не один. Несуразного спутника господина в плаще нигде не было видно. Вэй Усянь подошел ближе, исподтишка разглядывая молящегося. Крестьянин был мал ростом и неказист, лицо у него было широкое, темное от долгой работы под солнцем и испещренной сетью глубоких морщин. Он молился нескладно, временами встряхивая головой на манер как то делают иные ослы или мулы, отгоняя от себя мух. Тогда грязные патлы падали ему на лицо, отчего он становился похож на злобного духа из Призрачного города. На нем было старое ханьфу из простой ткани, заплатанное на локтях и в нескольких местах по подолу. Штаны, заляпанные грязью и закатанные чуть пониже колена, также были заплатаны. От его ступней, покрытых дорожной пылью и грязью, по полу до самой черты входа тянулись ленты грязных следов. Вэй Усянь брезгливо поморщился и отошел в угол, все так же незримый для взгляда живых. «Что, не нравится? — лукаво спросил у него Бай Усянь. — Не по нраву облик тех, что усерднее всего бьют тебе земные поклоны?» «Сам знаешь, — кисло откликнулся Вэй Усянь. — да и мне ли то говорить? Сам ты их на дух не переносишь, и ещё как! Ты-то куда злее меня». Бай Усянь одобрительно рассмеялся, и звук его смеха отозвался во всем существе бывшего старейшины Илин, заставив того ощутить странное тепло и сдавленно улыбнуться. «Убьем его? — вдруг предложил Бай Усянь, и он как будто говорил заискивающе и уступающе, предлагая Вэй Усяню взять все на себя, пользуясь тем, что тот и сам был не в духе. — Уничтожим во славу нашего величия, окатим кровью наш постамент, разорвем хилую душонку в мелкие клочки, чтобы и шанса не было у него вырваться и ускользнуть?» Вэй Усянь сдвинул брови и покачал головой. «Нет охоты пачкать руки, — решил он насмешливо. — скучное и неблагодарное действо. Давай в другой раз?» Бай Усянь тут же согласился, полностью признав разумность и правоту чужой мысли. Однако же в этот самый момент от стены отделилась до этого незаметная не хуже самого Вэй Усяня фигура в плаще. Зыбко и плавно приблизилась она к молящемуся крестьянину, тронула за плечо и быстро что-то сказала, а после на мгновение утонула под тяжелыми складками и вынула шитый шелком мешочек, туго звякнувший тем перезвоном, какое во всем мире имеет лишь чеканное серебро. Крестьянин поймал подношение трясущимися руками, вновь поклонился и выбежал вон, ни разу не оглянувшись. Вэй Усянь от неожиданности поперхнулся смешком. «Кажется, кто-то решил открыть лавочку по соседству и пытается отбить наших почитателей», — заметил он про себя. И как бы подтверждая его мысль, странный незнакомец оправил подол плаща, подумал, а затем произнес с лукавым весельем: — Что, темный Князь, ловко я забрал твой хлеб? Небось, ты теперь страшно зол? Голос его был знакомым. Вэй Усянь напряженно морщился, не реагируя на Бай Усяня, который тоже что-то принялся говорить в этот момент, и вслушивался в интонации, силясь распознать по ним личность говорящего. — Ну-ну, — продолжал между тем незнакомец. — нам не к чему ссориться и не к чему притворяться. Думаю, каждый из нас может предложить что-то другому. Не правда ли, мой темный Князь, нам лучше обойтись миром, чем биться насмерть, ведь силы не равны еще и тем, что даже очень хорошему заклинателю не причинить вреда молодому Непревзойденному, а из меня заклинатель на диво бездарный. Ну что же, господин Лань Чанцзе, мы будем с вами говорить по миру? Вы согласны с моим предложением заключить взаимовыгодное соглашение? Или же... О, быть может, мне стоит обратиться к вам по прежнему имени, как звал вас когда-то, молодой господин Вэй? Вэй Усянь оглушительно захохотал, так, что с потолка посыпались пыль, сор и мелкая штукатурка. Он принял форму столь же стремительно, как и оказался подле фигуры в плаще, пленительный и ужасный — прекраснейший из покойников мира, большеглазый и бледнолицый, весь в клубах демонической ци, черном шелке одежд и вздыбленной гриве, подобно змеям развитых волос. — Я признал тебя, Не Хуайсан, — сказал он звонко и оглушительно, весь трясясь от демонического веселья. — Можешь больше не прятаться. Две тонкие руки откинули тяжелый капюшон назад, и взгляду Вэй Усяня предстало миловидное и нежное, как у женщины, лицо Не Хуайсана. Тот с мгновение удивленно и испуганно-восхищенно молчал, глядя на лучащегося тьмой и великолепием демона, в чем лице и повадке был отголосок того, что было бесконечно знакомо и памятно всем, кто имел удовольствием говорить с молодым Вэй Усянем. — Ты воистину стал Непревзойденным, — проговорил наконец он. — Твоя аура безумна, от тебя пахнет смертью и величием мрака, страшным в своей неотвратимости и губительной боли. Вэй Усянь отступил от него и посерьезнел лицом. — От чего ты уверен, что я — это я, Вэй Усянь, а не злое создание, решившее так подшутить? — спросил наконец он. Лицо Не Хуайсана странно заострилось, воссияв внутренним светом. — Мне нет нужды лгать тебе, — сказал он степенно. — Я знаю многое. К примеру, я знаю, что ты — Вэй Усянь, пускай и не тот, каким я тебя помню. Но я пришел не один. Я принес тебе щедрое подношение, горсть новостей и некоторые возможности, которые надеюсь продать тебе за условие помощи. К тому же, я привел к тебе человека, чье тело использовал один раз, порываясь связаться с тобой. Он безумен и жалок, его жизнь невыносимо мучительна. Он хочет добровольно отдать себя тебе в жертву. «Три или четыре луны назад нас пытались призвать в хилое тело, — припомнил вдруг Бай Усянь. — Спроси, о том ли он болтает сейчас?» — Мо Сюаньюй, — произнес Вэй Усянь. — его ты имеешь ввиду? Не Хуайсан мягко кивнул. Вэй Усянь покачал головой. — Это он указал тебе на меня? — вновь спросил он. И вновь получил в ответ короткий, щекотный смешок и мягкое, едва заметное покачивание головы в знак отрицания. — Он дал мне ключи, — вдруг откликнулся Не Хуайсан. — Остальное я понял сам. «Какие у тебя, однако, приятели, — вдруг обратился к Вэй Усяню Безликий, и голос его звучал почти восхищенно. — я чую его насквозь, и как же он хорош. Великий игрок, проницательный и разумный, остроглазый и коварный, в меру жестокий и умудренно-созидательный. Все это — он, его истинная суть, которую он так изящно сокрыл в уборы невинности, на которую натянул маску глупости и простодушия, и позволил каждому из живых в себе обмануться. Нам нужна его сделка. Мой нюх мне подсказывает, что он знает много полезного». — Я приму жертву мальчишки, — высокомерно сказал Вэй Усянь, отворотившись от гостя. — Чего хочешь ты? Глаза Не Хуайсана хитро блеснули. — Вижу, ты демон, а потому, ты видишь суть, а не маски, — сказал он с достоинством, но при этом улыбался ласково и непосредственно, как несмышленый ребенок. — а потому, я скажу, как есть. Не только ты пал жертвой интриг Цзинь Гуанъяо. Этот человек сжил со свету моего старшего брата, единственное родное и близкое существо, что у меня было. Он отнял мою семью, отнял того, кто воспитал и поднял меня, отнял брата, что был со мной всегда, брата, что взрастил меня в самом сердце Цинхэ заместо отца и матери. И я, видит Небо, не прощу этого Цзинь Гуанъяо... Не Хуайсан минутно запнулся, но с удивительной скоростью овладел собой и вновь заговорил, твердо и строго, не позволяя более чувствам одержать победу над разумом: —... Я уверен, что и ты, одержимый местью и яростью демон, не питаешь к нему теплых чувств. Я знаю, как можно добраться до него. Я привел мальчишку, пожрав которого, ты сможешь принять его форму, сокрыть свой запах и пройти мимо защитных черт в Башню золотого Карпа. Я буду счастлив, если ты заставишь этого человека страдать, ведь месть демона — мука ужаса и умирания, она куда как уступает тому, что может в порыве мести сотворить человек. И более того, я расскажу тебе иное, все, что знаю о делах заклинателей, как только тебе понадобится моя помощь. «А взамен?» — непривычно жестко, весь замерев, как хищник перед прыжком, пронзил разум Вэй Усяня голос Безликого, а безвольные губы вдруг сами собой шевельнулись, повторив этот вопрос. Не Хуайсан вдруг снова замялся. — Помоги мне, — сказал он тихо, но твердо. — Все, что угодно требуй, но помоги. Душа моего брата разорвана на куски. Помоги вновь соединить ее, и... позволь мне с ним попрощаться. Это все, что я прошу. Твое же право — право соглашения или отказа. Что выбираешь ты, темный Князь Лань Чанцзе? — Поклонись мне, — сказали чужим голосом губы Вэй Усяня, повинуясь колебаниям мыслей Безликого. — Встань передо мной на колени, поцелуй подолы одежд, как того требует мой статус, как и должно слуге, пусть и безмерно разумному, склоняться перед своим князем. Признай, что род Не отрекается от Небес во имя исполнения целей. Не Хуайсан посмотрел на него странным, долгим взглядом. — Воистину ты стал иным, — сказал он вдруг. — Воистину странно и жутко, будучи живым, смотреть на покойника, поправшего смерть и ставшего князем нечистых, и временами узнавать в нем человека, который был твоим другом. А после он без колебаний опустился на колени и с почтением поцеловал край газового хаори, который жег руки, как лед. — Во имя моего брата и правосудия я отрекаюсь от Небес, я попираю власть и благодать светлого небесного Императора — пречистого и сильнейшего Бога войны в Короне из Цветов Се Ляня. Я признаю твою власть, Лань Чанцзе. Я отдаю свою душу в твои руки. И тогда Вэй Усянь засмеялся холодным и властными смехом Безликого Бая, высоко запрокинув голову. Он упивался этими словами с непонятной ему самому маниакальной жестокостью, потому что имя Се Ляня всколыхнуло в нем что-то мучительное и ядовито-кровавое, дерущее горло и сердце. — Ступай,— сказал он повелительно и сурово, махнув красивой рукой. — Я найду тебя сам, когда будет нужно. Я берусь исполнить твое желание. А теперь последнее. Где мой мальчишка, мой ключ к Цзинь Гуанъяо? Не Хуайсан с достоинством поднялся с колен и мраморно улыбнулся. — Благодарю тебя, темный Князь, — сказал он спокойно, с учтивым достоинством истинно сильного и коварного игрока. — Твой мальчишка там, ожидает на пороге. И сказав это, молодой глава Не обернулся и хлопнул в ладоши. — Мо Сюаньюй! — позвал он. — Темный Князь милостив к тебе и готов выполнить твое желание! Мо Сюаньюй! Шелковый отрез полога у дверь всколыхнулся, как в прерывистом вздохе, и отошел в сторону. Невысокий и хрупкий мальчишка, страшно размалеванный и легко, почти вульгарно одетый, шатаясь, вошел под своды нечистого храма. Вэй Усянь улыбнулся, алчно сверкнув глазами. — Подойди, дитя,— сказал он властно и тяжело, припадая на гласные. —Я осеню тебя благодатью. И то были слова несвойственные и непривычные Вэй Усяню, но легко ложащиеся на язык, потому как диктовал их разум Безликого Бая — вознесшегося и падшего принца Уюна, владыки Цзюнь У, истинного воплощения Белого Бедствия.