Танцы с Тенями

      Тени вошли неслышно и мутно, опустились на колени и замерли. Вэй Усянь ждал их, стоя у подножия последней ступеньки. Дождь лил беспросветной стеной, но его он будто бы не касался. Весь вид Вэй Усяня по-прежнему внушал трепет и восхищение демонической заостренностью черт, подвижностью многослойных одежд и тяжелой, душной аурой темной ци, в которой намного яснее, чем у прочих демонов, ощущался запах тоски и могилы.       — Вы слышите меня? — холодно улыбнулся он, но лицо его так и осталось неподвижным и строгим. — Я говорю с вами. Тени колыхнулись, их прозрачные и пустые глаза-звезды мигнули, выражая согласие и покорность. Они не были теми людьми, теми мальчишками, кои томились в подземелье Градоначальника Хуа Чэна. Вэй Усянь откуда-то знал, что их бессознательные тела так и остались в подземелье, и мальчишки кажутся спящими, правда сон их колдовской, нехороший — для знающих тонко, но отчётливо пахнущий мраком. Их души были взяты насильно и вернуть их обратно нельзя, пока новый хозяин не даст на то повеления. Вэй Усяня забавляла мысль, что ни один заклинатель в мире не сможет разорвать сеть его чар. Это воистину было чудесно.       — Вы пришли на мой зов, — продолжал Вэй Усянь, скрещивая на груди руки. — на зов вашего хозяина и господина. И с этого мгновения вы полностью в моей власти, мои безвольные рабы, мои глаза, которые смогут глядеть на то, куда мне нет ходу, и мои руки, которые дотянутся до ваших обожаемых наставников и откроют мне путь к ним. И он действительно протянул руки к теням, и обманчиво красивым, ломким движением полоснул пальцами наискось по призрачным лицам. Те колыхнулись, завибрировали и поплыли, а тонкое серебро и свет как-то разом поблекли и потускнели, простираясь навстречу тьме.       — Мои, — тихо прошептал Вэй Усянь, смакуя эти слова губами и языком. Души вспыхнули пронзительными, жалостливыми огнями и обратились в крошечные, бесформенные сгустки мягкого света. Вэй Усянь властно протянул руку и стиснул один из них между ладоней. Потом вдруг поднес к самому своему лицу и произнес плавно-певуче, на выдохе:       — Имя мне Лань Чанцзе,Темный Хозяин Горных Троп, новое Бедствие. Отныне иди на мой голос и неси волю мою и гнев мой тем, к кому я с ними решу обратиться. Он резко отпустил душу и закружил ее, как волчок.       — Убирайтесь, — цыкнул он на два других сгустка, которые растерянно и уныло маячили подле него под дождем. — пока можете возвращаться в тела. Я отнимаю у вас право помнить, что происходило здесь. И служба ваша еще придет. Вэй Усянь помолчал, наблюдая из-под тени ресниц, как две души торопливо растворяются в лиловой дымке ночи.       — И на что мне сдался третий? — спросил он сам на себя. — Двух мальчишек, по одному от клана, вполне хватает. Золотая ветвь и нефритовая... Так-так, интересно. Вэй Усянь вновь поймал душу и вернулся с ней под темные своды храма, принеся с улицы запах бури и наслаждения. Темное, разом и звонкое, и липкое чувство распирало его изнутри. Мгновениями ему даже казалось, будто кто-то нарочно вливает в его сознание, каплю за каплей, эту полынную горечь, ядовитую ярость и неутомимую жестокосердность. Какой-то частью себя он помнил, что изначально не был таким, что тот, истинный, живой и светлый Вэй Усянь ужаснулся бы, увидев себя обновленного — чудовище, выведенное посмертием и жерновами Тунлу. Он бы сгорел со стыда и навсегда возненавидел себя за такое. Нет-нет, воистину, прежний Вэй Усянь и подумать не мог, что станет использовать темные чары и тяжелейшие проклятия на детских душах, что начнет питаться болью, страхами и обреченностью смертных, что станет помнить обиды и маниакально мстить за их нанесение. Он стал демоном, но и не только; он будто все меньше отвечал за себя. Будто разум его заволокло мучительной пеленой, и будто он был не один у себя в сознании. Какая-то часть его помнила, что с тех пор, как он стал демоном, некий наставник и друг временами объявлялся у него в голове и изъявлял свою волю. Временами он в полной мере понимал, что голос этот подталкивает его к совершению чего-то дурного, и пугался этого. Но большую часть времени он пребывал в своей острой и злобной форме — форме новорожденного демона, для которого и память, и сожаления смутны и поверхностны. Вэй Усянь взмахнул рукой, зажигая огонь в храме и вместе с этим желая хоть как-то отвлечься. Затем жестом призвал душу и неуважительно ткнул в нее пальцем.       — Ты, — сказал он. — теперь ты. Вэй Усянь сжал ее в ладонях, нахмурился и сосредоточился, и опять ему не нужны были инструкции, чтобы с легкостью делать то, о чем он раньше слыхом не слыхивал. Душа вспыхнула и окатила его тонкими, но яркими, какие и бывают у незрелых отроков, эмоциями. Их было не много — эта душа помнила очень малую часть своей жизни, а потому, и чувств имела — лишь кроху. Но их хватило, чтобы насквозь пропитаться чужой памятью и слиться с ней, невольно прикасаясь к образу ледяного Лань Чжаня. Вэй Усянь забормотал слова заговора, удерживая душу, и ощутил ее страх и боль, который не без труда пришлось задавить. Он знал, что своим колдовством может вполне навредить маленькой жертве, но его мертвое сердце оставалось холодным и бесстрастным к чужим мукам.       — Ищи своего названного отца! — прикрикнул Вэй Усянь на упрямую душу, вдруг ощутив, что она отчаянно и упорно рвется из его рук. — Позови его! Устремись к нему! Я должен ощутить его, должен, должен... Сам я не смогу влезть ему в голову, он слишком хорошо прячется, как и многие из других заклинателей. Заговоры Гусу не пускают меня. Но ничего, у меня ведь есть ты, а ты укажешь мне путь и скроешь мою демоническую вонь. Ищи его, ну, иначе я просто раздавлю тебя и не дам вернуться назад! Ты не ступишь на круг, а будешь просто болтаться во тьме, слишком слабый, чтобы обратить на себя внимание демонов-покровителей! Душа пискнула, содрогнулась и вдруг гулко и страстно забилась, как сердце. Тепло прокатилось по мертвым пальцам ее мучителя. Тот сощурил глаза и вдруг звонко-звонко, точно ребенок, захохотал.       — Я чую тебя, Лань Чжань! — воскликнул он в восторженном ликовании. — Я чую тебя, чую!.. Теперь не уйдешь, теперь я тоже могу кое-что... Я могу придти по твою душу, я могу хозяйничать у тебя во снах!       А потом Вэй Усяня повело, и он ощутил недолгое, но стремительное падение в бездну через край, к которому даже успел приспособиться. Перед глазами что-то мелькнуло, и ощущение целостности нарушилось — условная и зыбкая, как печаль, человеческая оболочка дала трещину и расползалась, а он стал сгустком темной энергии. Однако же ощущение близости светлого и перезвончатого огня юной души никуда не ушло, а, напротив, усилилось и теперь текло жидким, ползучим огнем, прожигая насквозь и давая некую твердость в сознании и ощущении. Зыбкость этого полусна, полубреда прошла так же внезапно, как и случилась, правда Вэй Усянь не понял, когда именно упустил грань между мирами и как его вынесло на гребне волны тонких материй назад, в монолит второго мира — мира людей. Ему отчего-то стало тошно и горько. Он не был живым, не был даже похож на человека из плоти и крови, скорее уж, на незримое людям пламя, чернильно-обжигающий сгусток энергии темной ци и того самого мрака, вечного и единого, который повсеместно царит в мире духов и демонов. И он лежал, а над ним, опутанная сетью теней, похожих на те тонкие вены, что в изобилии проступают под кожей у занятых непосильной работой крестьянок, звенела чужая душа. Вэй Усянь с усилием придал себе условную форму и брезгливо поморщился.       — Это ты? — спросил он кисло и слабо. — Как у тебя это вышло? Душа дернулась и забилась. Вэй Усянь медленно отвел руку в сторону, потом притиснул к груди, будто бы натягивая верёвку или ремешок поводка.       — Убирайся, — сказал он коротко. — Пошел вон. Кыш! Душа слабо дрогнула, вспыхнула и растаяла, уносясь прочь и унося за собой звонкую горечь вины. Вэй Усянь ощущал себя скверно.       — Ну, — произнес он отчужденно и как будто бы вслед. — и что это было? Ответа он, по большому счету, и не требовал ни от кого вообще, а в особенности, от души, которая была немой, каки положено душам.       «Так и знал, что тебе не справиться в одиночку, — прорезало, тонко, как тенью циничной улыбки, внезапной мыслью то, что условно считалось живым сознанием Вэй Усяня. — но, впрочем, это не от того, что сам ты глуп. Не выношу глупцов. И ты теперь не выносишь, но не как прежде, а жестоко, кроваво и алчно. И это на диво прелестное зрелище».       «Прелестна молодая девица, едущая в алых шелках через горы, — не сдержался, чтобы не съязвить, Вэй Усянь. — а я не то чтобы сильно похож на девицу. Ближе к делу. В чем мой просчет?» И тут же ему показалось, что грани сознания отразилось нечто, похожее на мягкое хмыканье.       «Ты все сделал верно, дитя, — прошелестело в нем и вокруг него, обдав холодом и пустотой, запахом отцветающей сливы, тлеющих благовоний, крови на стылом снегу, полыни, придушив сладковатой, угнетающей вонью гниения. — только не учел одного. Душа твоего врага, которого ты ни единой минуты со дня перерождения точно не удостоил ни единым моментом горестных воспоминаний, и даже подумать не мог, чтобы присвоить себе часть его родового имени… Так вот. Его душа должна отделиться от тела и зависнуть меж двух миров, чтобы встретиться с тобой в твоем мире. А для этого человек должен быть погружен в глубокий и крепкий сон. А твой молодой господин дома Лань, полагаю, и не думает спать». Вэй Усянь уловил ядовитую, почти оскорбительную иронию в этих словах, но смолчал. Было не до того.       — Это исключено, — сказал он твердо, опять, кажется, вслух. — при жизни я был приглашенным учеником в его клане. Там ценится порядок, дисциплина и приверженность правилам, как нечто священное. А Лань Чжань был гордостью своего дяди-зануды. Он не мог халатно отнестись к отбою... Нет-нет! Только не он.       «И тем не менее, он не спит. Ты смог нащупать его душу только потому, что этот человек погрузил себя в подобие транса, какие используются при некоторых ритуалах. Но в таком случае душа не покидает тела,а сознание не создает кусочки зыбкого подпространства, где отражает переживания, желания и чувства своего породителя. А потому и втиснуться тебе было некуда. Не спеши, дитя. Время. На все нужно время. И когда твое время наступит, я буду рядом — научу тебя, наставлю, поддержу и направлю твою руку». Вэй Усянь дрогнул, ощущая, что его волосы и одежда приобрели странную расплывчатость, газовость и поплыли, как в воде, тонкие и летящие, как эфемерные складки шелка — ощущение летнего ветра, проносящегося мимо тебя. Он заозирался, а после неловко, как ребенок, задрал голову, вдруг не без изумления узрев рядом с собой высокую, призрачную фигуру, облаченную в свободные траурные одежды.       — Это ты?.. — спросил Вэй Усянь одними губами, глядя вверх виновато и вымученно. А потом вдруг заплакал. Призрачная рука коснулась его щеки, потом и вовсе приподняла за подбородок, смахивая с лица переливчатые жемчужины слез. Лица тени Вэй Усянь, как не старался, так и не смог разглядеть. Однако туманный гость стоял над ним и смеялся.       — Никогда больше не смей быть слабым,— сказал он Вэй Усяню с учительской строгостью. — Ты — демон ранга Непревзойденный, а не маленький попрошайка, которого из милости взял в свой дом глава Цзян. Никогда! Слышишь? Вэй Усянь кивнул головой, вдруг ощутив себя потерянным и замёрзшим, одиноким, хотя он и не мог чувствовать ни того, ни другого. Призрачная рука опять потянулась к нему, ткнула пальцами в лоб, и Вэй Усянь ощутил, как темная, горькая и шустрая энергия демонической ци наполняет его до краев.       — Прими истинный облик и ступай в горы, — велел ему теневой гость. — займись пока тем, что возложено на каждого из демонических князей. Я дал тебе сил, которые ты так неразумно потратил. Ты никогда не будешь сам по себе, без меня, не настолько силен, но временами тебе стоит избавлять меня от своего общества. Все, дитя, ступай. Наших общих сил хватит, чтобы недолго существовать по отдельности. Мне надо подумать. И тень пошла прочь, тонкая и рассыпчатая, как осенний морок тумана.       — Но ты ведь вернёшься? — вдруг сорвалось с губ Вэй Усяня. Гость усмехнулся. Как показалось, достаточно горько.       — Я ничего не стою без костыля, мои ноги перестали ходить, — сказал он туманно. —да и никто уже не вытащит меня на свободу, печь вылакала меня досуха, оставив лишь ярость да разум, бессильный отдельно от праха... Вэй Усянь невольно погладил кисть флейты, спрятанной в его рукаве.       — Я не смогу уйти и не смогу вернуться. Я буду здесь и нигде. А потом опять ты станешь слышать меня, — мерно докончил призрак и растворился в полумраке-тумане.       А Вэй Усянь вдруг понял, что больше не пламенеет туманным огнем, а лежит, сложив на груди руки, условно человеческие, но слишком бледные и когтистые, с сетью проступающих вен. Он поднялся на ноги, оглядел несколько потрепанное убранство храма, лениво повел рукой, наводя привычный порядок. Потом он дошел до столика с подношениями, взял в руки глиняную плошку с рисом, покрутил, а мгновением позже вывалил себе в рот, все разом, и с урчанием проглотил. Глаза его полыхнули кровавым, зверино-кошачьим. Он вышел под проливной дождь и стоял под ним неопределенно долгое время, раскинув руки и подставив мертвое лицо под ледянистые, колкие капли. В черном небе что-то отчаянно набухало, кружилось и грохотало, а он слушал и улыбался, впитывая в себя эту дикую песню. Горы вторили грому и ветру, завывая и вскрикивая, а в глубине их — о то было слышно лишь чуткому уху Хозяина Гор! — кричал кто-то ещё, отчаянно и печально.       Вэй Усянь открыл глаза, которые налились лиловым сумраком ночи и впитали в себя прекрасную дымку ночных туманов, курящихся в подножии горных районов. Он прислушался, а потом вдруг звонко расхохотался, и спрыгнув, как слетев, со ступеней, ринулся в сторону шума. Его волосы густой, тяжелой волной, падая на лицо, простирались дальше по воздуху, будто тела ядовитых змей. Он перемахнул грядистую щель отрогов и скал, влетел, как мутный вихрь чернильной ночи и пустоты, весь сияющий, прекрасный и страшный, полновластный хозяин мрака и гор. Его расшитое, тонкое и легкое, как самый тонкий шелк, как газовая сетка тумана, хаори сперва надулось в порыве промозглого ветра, а после снова обмякло, обвивая фигуру своего господина и смиренно отступя перед дождем и грозой. По горной тропе навстречу ему, покачиваясь и завывая, закрывая руками лицо и отчаянно теребя грязные, спутанные от крови и грязи волосы, шел человек. Он был бледен и худ, тело его покрывало ужасное рубище, ноги были сбиты в кровь и босы. Человек шел и трясся, глухо, вымученно завывая на тяжёлой и жуткой ноте. Вэй Усянь поглядел на него удивлённо.       — Эй, — произнес он наконец. — чего ты там воешь? Неизвестный страдалец тотчас же обернулся на звук его голоса, и вскинув тонкие руки-кости, обтянутые пергаментно-тонкой кожей, бросился навстречу, да так, будто увидел в Вэй Усяне любимого брата.       — Человек! Человек! Человек! — хрипел он, загребая изломанными пальцами без ногтей. — Помоги мне, помоги, помоги!.. Вэй Усянь засмеялся, и его глаза блеснули двумя ясными звёздами.       — Какой же я тебе человек? — спросил он снисходительно, все еще веселясь, но звук его голоса внезапно окреп настолько, что с легкостью перекрыл бурю и рассыпался в пространстве меж горными склонами чистым перезвоном чеканного серебра. Мученик замер, а потом вдруг закричал страшным могильным криком и упал, как подкошенный, на колени, хрустнувшие со звуком переломанных костей.       — Прости меня, прости меня, прости, о, Владыка... — горячо зашептал он. — я обознался, я не знал, не видел, прости, прости, прости невежество своему рабу, о великий и милостивый господин Лань Чанцзе, мой темный князь... Великое Бедствие, нареченное Хозяином Горных Троп... Прости, прости, прости!.. Он подполз к ногам Вэй Усяня, вцепился изуродованными руками в край его одежд и попытался подобострастно облобызать. Вэй Усянь полураздраженно, полусмущенно вырвал свои одежды из его рук.       — Кто ты? — спросил он, стараясь звучать участливо.       — О, не важно, не важно, не важно, — бормотал мученик, весь дрожа и раскачиваясь, из стороны в сторону, будто тростник в порывах сурового ветра. — я всего лишь скромный дух невинно повешенного, пыль под вашими сапогами... Простите мне мое невежество. Мой князь обладает столь необъятной силой, что его человеческая личина слишком, слишком реалистична, а аура темной демонической ци скрыта и приглушена все теми же великими чарами, о которых я даже говорить не должен!.. Только теперь я вижу, что вы слишком прекрасны и могущественны, чтобы быть простым человеком...       — Ступай, — вздохнул Вэй Усянь, изрядно утомленный причитаниями несчастного призрака. — быть может, судьба смилуется над тобой и ты найдешь того добряка, что сможет тебе помочь. И после этого он пошел прочь, не обращая внимания на духа, рассыпавшегося в самых подобострастных и душераздирающих благодарностях. Он шел, и камни, и мелкая пыль расступались перед ним, а редкие клочки слабой, колючей растительности откатывались, точно в страхе. Это весьма удручало его.       Все сущее в мире, начиная с трав, птиц и мелких зверьков и кончая могучими и сильными тварями, против воли своей угнетало его, мимолетно, но по обыкновению, остро и страшно напоминая, что пути назад нет, что беспечное счастье юности закончилось и прошло, и что сам он мертв, мертв так окончательно и бесповоротно, что от того становилось горько особенно, и все мучило, жгло сердце обидой и ужасом. Вэй Усянь мучительно и повсеместно ощущал тяжёлое и уродливое клеймо смерти на своем существе, извратившее его нрав, мысли и помыслы, отравившее его душу демонической яростью и сделавшее из него то, чем он являлся теперь — на века, на целую вечность. Его глаза потеряли спокойную, нежную красоту живых человеческих глаз: тьма и алая, как посмертная боль, ярость залили их до предела, да и глядел он теперь на вещи иначе — видя их суть, их пустоту, уродство и лживость, умея не останавливать внимания на одном, а обхватывая целый мир разом, бесцеремонно и беспощадно, как иной господин хватает в подпитии за локти и бедра малолетнюю дочку трактирщика. Он стал демоном и чуял лишь прогорклую горечь от излишних доказательств этого обстоятельства.       Вэй Усянь шел и думал о том, и память услужливо подкидывала ему ту великую россыпь мгновений, когда его демоническая личина говорила сама за себя, и когда сам мир глядел на него не так, как раньше.... Нет, не так. Почтенные господа из числа заклинателей и при жизни относились к нему, как к демону, и при жизни стереглись и презирали, но тогда к нему были добры дети, крестьяне и бессловесные живые твари, коих много по Поднебесной на земле, под землёй и в воздухе. Да, тогда ему приходилось всерьез опасаться бывших собратьев на тропе самосовершенствования, но все прочее в мире не видело в нем врага, не делало разницы меж ним и кем-то иным. Да и нечисть из глубин третьего мира поболее не любила его, даром, что в конце жизни он, лишившись подчистую золотого ядра, обратился во тьму и призвал к себе в услужение мертвых. Для демонов мелких и посильнее он был человеком, пах хрупкой человеческой долговечностью, легкостью и наивностью горячих желаний. Даже когда безумие объяло его, они знали, что он ещё жив. И они относились к нему как к врагу — как к живому. Но в тот момент, когда лукавый — вот уж воистину, жало змеи! — клинок нашел его тело, все изменилось. По Поднебесной ещё не успел широко разойтись затаенный слушок, что Вэй Усянь умер, как его душу уже несло в пустоте между мирами, а после и вовсе сбросило в бездну демонической мясорубки. Он умер. Он расстался с человеческой сутью: отныне и навеки веков. Позже он стал Князем Непревзойденным, и теперь люди и твари живые бежали его, мир замирал в немом трепете совершенного ужаса, но зато порождения мрака падали ниц и целовали подолы одежд, по-рабски восхваляя, как делают то лишь слуги в очень богатых домах. Но тот, кому поклонялись они, был не Вэй Усянем, а Лань Чанцзе — жестоким, коварным и мстительным демоном, поддающимся внутреннему безумию. Там, в недрах Печи Тунлу — Вэй Усянь был убежден, что все именно так — его сознание расщепилось, и если все тонкое, почти человеческое осталось при Вэй Усяне, то ярость, голод по ужасающей мести, коварство и великую демоническую силу получил Лань Чанцзе. Как там говорится в народе? В любом человеке есть и добро, и зло? Видать,"зло" Вэй Усяня обрело осязаемую форму, сотворило и произвело все то, чего ему хотелось, но чего он не смел даже на краткий миг полного отрешения позволить себе.       Странный шум, рык и тоненький крик, прервали его размышления. Вэй Усянь взмыл вверх, перескакивая с выступа на выступ, и в конце концов, оказался на нешироком плато, гладком, как блюдце. От плато вела куда-то вниз, к Илину, через восточную гряду Луаньцзан, узенькая тропа, у самого края которой навзничь лежал человек в темно-синем дорожном платье. Рядом с мужчиной лежал его меч и несколько талисманов, выведенных как бы наспех на рисовой бумаге. Вэй Усянь, лишь только увидев это, признал в человеке бродячего заклинателя, и его передернуло. Однако мгновением позже он понял, что заклинатель уже мертв — он лежал в луже собственной крови, в той позе, какое может иметь только окоченевшие тело покойника.       Вэй Усянь неспешно, почти лениво подошёл ближе. Возле тела, сжавшись в комочек, сидел маленький мальчик пяти или шести лет от роду, тоже одетый в простые одежды, практично сшитые и великолепно подходящие для долгого странствия. Мальчик был растрепан и бледен, на щеках и руках его виднелись подсохшие корочки крови. А над ними, воздев руки над подобием головы, маячил мелкий, но мстительный демон, окутанный туманами маково-алого. Ног у демона не было — вплоть до подола он весь будто бы был вылеплен из густого, яркого морока, а далее шло его тело — синее и упругое, с огромными когтистыми лапами, туго набитым пузом и уродливой головой. Маленькие глазки чудовища были дико вытаращены, а огромная пасть щерилась рядами острых зубов. Демон утробно ревел, смеялся и булькал, глядя на растерянного заклинателя под собой. Вэй Усянь же смотрел только на мальчика — сына, у которого демон отнял в один миг отца, и что-то больное и ломкое поднималось в его очерствевшей душе покойника.       — Эй, — вдруг крикнул он духу. — убирайся, урод! Последний с раздраженным рычанием обернулся, но Вэй Усянь в мгновение ока выхватил флейту и отрывисто, остро и странно чиркнул на ней три жесткие ноты. Дух взвыл от боли и ужаса, перекинулся через себя и рассыпался снопом искр, подобно самодельному фейерверку. Вэй Усянь осторожно приблизился к мальчику. Тот в изумлении глядел на него, и хотя слезы все еще блестели на круглых щечках, ребенок больше не плакал.       — Кто ты? — прошептал мальчик, смущаясь. — Ты не похож на человека. Вэй Усянь горько улыбнулся.       — Я Хозяин Гор, — сказал он просто. — любая тварь, тут обитающая, любая душа, живая или мертвая, тут проходящая, покорна и подвластна мне. Мальчик посмотрел на него долго и странно, кусая белые-белые, как смоченные молоком, губы.       — Это ты приказал демону убить моего отца? — глухо, по-взрослому остро, пусто и обреченно спросил он. Вэй Усянь поднял руки ладонями вверх в защитном жесте.       — Нет-нет, — сказал он быстро, и подтверждая свои слова, замотал головой. — я не приказываю демонам и чудовищам гор охотиться и убивать, как и не слежу, кого они ловят и гонят. Я прихожу лишь за душами тех, кто умер в горах, а потому — мой по праву. Иногда я брожу поблизости, иногда прихожу на шум, крики и драку. Сейчас, к примеру, я пришел, дитя, потому что услышал твой крик и почуял душу, рвущуюся из хрупкого тела. Вэй Усянь помолчал, глядя на мертвое тело, сверху вниз, печально и понимающе. Вслед за ним помолчал и ребенок, чьи побелевшие от ужаса и холода пальчики всё ещё отчаянно цеплялись за край отцовских одежд.       — Как тебя зовут? — наконец нарушил молчание Вэй Усянь и склонился так, чтобы быть на одном уровне со своим маленьким собеседником, но подходить ближе не стал, боясь отпугнуть детскую душу чрезмерно удушающей аурой темной ци.       — А-Юн, — тихо сказал мальчик и поглядел на Вэй Усяня так, будто и у него хотел было спросить, как того имя, но передумал. Вэй Усянь прикусил губу и мягко кивнул.       — Так вот, А-Юн, — сказал он. — прости меня, но ничего уже не попишешь. Твой отец погиб... И я понимаю, как горько и больно тебе, я и сам в твоих годах потерял отца и мать, однако же... Говоря это, Вэй Усянь неуловимо менялся, стремительно приобретая человеческие черты. Туманные тени ночи, перекатившейся мало-помалу в лиловую муть утра, скрывали его лицо, высвечивая только смутный силуэт развитых одежд и волос. А потому, когда он подошёл к ребенку, в его чертах не было и намека на демоническую инакость.       —... в горах опасно, А-Юн, это не место для живых, особенно, ночью, в грозу, в одиночестве. Пойдем. Тебе нельзя оставаться здесь долго. И докончив говорить, Вэй Усянь склонился, подобрал подолы одежд, чтобы не мешались и не путались под ногами, и протянул мальчику руку. А-Юн поглядел на него настороженно и с удивлением. Потом поднялся, шатаясь от слабости и пережитого ужаса, коснулся мокрыми, ледяными, в крови перемазанными пальчиками руки Вэй Усяня.       — Ты человек, — сказал он озадаченно. — по крайней мере, очень похож... Это странно. Когда ты стоял там, мне казалось, что ты тоже какой-то демон, просто не злой и не голодный. Вэй Усянь улыбнулся, хотя от этой улыбки у него свело щеки и губы.       — Пошли, — сказал он. — если ты останешься здесь, то погибнешь. А-Юн неуверенно оглянулся через плечо, посмотрел по сторонам.       — А мой отец?.. — робко спросил он. — Что будет с его телом? Нельзя оставлять его в горах, на растерзание хищникам и пожирателям плоти! Вэй Усянь потянул мальчика за руку.       — Не кричи, — сказал он мягко. — все будет хорошо. Завтра его найдут охотники, принесут в Илин и похоронят. Сейчас же я лишь выведу тебя к людям. У тебя есть кто-то в городе? Мальчик неловко кивнул.       — Моя мать, — сказал он. — и ее семья. Мы с отцом шли к ним, но случилась непогода и мы заблудились... Вэй Усянь понятливо кивнул, втайне порадовавшись, что у ребенка хотя бы осталась мать и близкие родственники, и он не останется один, без пищи и крова.       — Ты знаешь, как выглядит дом твоей матери? — спросил он. Мальчик кивнул. Вэй Усянь опять улыбнулся, поняв, что волноваться и вовсе нечего, и даже спрашивать особой нужды больше нет — всю полезную информацию он выудит из памяти мальчика сам. А потому, он осторожно подобрал с земли залитый кровью клинок и опустил его в ножны. А-Юн глядел на него неотрывно и вопрошающе. Вэй Усянь ровной рукой подал ему отцово оружие.       — Гляди, — сказал он, полный некой печали, возвышенной и строгой, какая удивительно шла его лицу, хотя и казалась странной на контрасте с беззаботными полуулыбками и шкодливыми взглядами. — это клинок твоего отца, рукоять и ножны которого в крови. Это память о нем и его последняя воля. Твой путь, дитя — путь отцовских следов, путь, на который укажет тебе его тонкая тень. Помнишь, я сказал тебе, что знаю твою боль и потерю? Мой отец охотился на нечисть и моя матушка была заклинательницей, ученицей одной великой наставницы. Она пришла с гор и в горах же обрела свою смерть. И тогда один человек, сделавший мне много добра, человек, что любил ее и из этой любви спас меня, ее сына, от голодной смерти на улице... Так вот, этот человек, однажды сказал мне, что память о моей матери прибудет со мной до тех пор, пока я иду за ее признаком по ее пути и ее наставлениям. Отчего-то, поглядев на тебя, я вспомнил это теперь, и потому, говорю: будь смелым и сильным, иди дорогой своего отца, будь достойным сыном. Одно лишь: я всецело надеюсь, что тебе хватит разумения не кинуться в ослеплении абсолютной гордыни на Непревзойденного демона. Они слишком могущественны, чтобы с ними могли тягаться смертные существа. А-Юн, глядя на Вэй Усяня испуганно и завороженно, вцепился обеими руками в клинок, а потом вдруг отчаянно, с криком, навзрыд заревел. Вэй Усянь погладил его по голове, а после со вздохом поднял на руки, вместе с клинком, который все еще судорожно сжимали тонкие пальцы.       — А теперь я отнесу тебя домой, — сказал он мягче и тише, как бы успокаивая ребенка, смягчая горечь и тяжесть бремени, переложенного на его хрупкие плечи. — и более мы с тобой, я надеюсь, не встретимся... А знаешь, судьба сводила меня как-то с другим мальчуганом, который был чем-то похож на тебя. Его звали Вэнь Юань, и на его долю выпало много ужасных вещей: его семья была почти вся целиком стерта с лица земли, а он сам и жалкие остатки его рода вынуждены были бежать и прятаться по щелям, жить впроголодь и в лишениях. И тем не менее, в глазах моего А-Юаня был свет, радость и звёзды, это был самый искренний и светлый малыш в целом свете... Спи, дитя, спи. Когда ты проснешься, то твоя матушка прижмёт тебя к сердцу, и все горести разом забудутся. Спи... Все будет хорошо, рано или поздно, все всегда становится хорошо, покуда ты жив... Говоря это, Вэй Усянь незаметно повел пальцами по телу ребенка, от макушки и до середины локтя, погружая его в легкую, колдовскую дрему. А-Юн зевнул и обессиленно привалился лбом к чужому плечу.       — А где теперь А-Юань? — пробормотал он, но по манере речи Вэй Усянь легко понял, что ребенок говорит в полусне и вряд ли вспомнит хоть что-то при пробуждении. Тем не менее, он грустно улыбнулся и зашагал прочь, глядя перед собой, на чернильно синеющую линию едва обозначавшегося горизонта.       — Мой А-Юань погиб, — наконец проговорил он. — и, наверное, из-за того, что я не смог его уберечь, Небеса наказали меня. Каждая невинная жизнь — это столетия муки, которые я проведу, терзаясь в одиночестве и пустоте, один на один с темной стороной своего разума, все больше век от века погрязая в безумии. И произнеся это, Вэй Усянь замолчал, и шел уже молча, глядя себе под ноги и против воли подмечая, как изящно и светло искрится земля, умытая незаметно отшумевшей грозой. Небо стало высоким и ясным, покатым, как купол, ярким и мрачным, прекрасным той неуловимой и мучительной красотой, какой славятся лишь дорогие ткани, самоцветы и самые терпкие чувства.       Вэй Усянь шел, и чжани проносились мимо него, смешиваясь в общем потоке. Он смотрел на мир, пусть и ощущая и в том, как ложились взгляды, и в том, как летел шаг, свою демоническую суть, но почему-то ярость и ненависть сменились в нем на боль и стыд. Он шел, ощущая, как колыхнулось в его душе нечто человеческое и живое, нечто, что горячо и страстно любило весь этот несовершенный, но бессмертно красивый мир, это небо, эту землю, и этих людей Поднебесной, вопреки их видимым порокам и недостаткам. Он почувствовал себя легким и прежним, на короткое мгновение вновь способным сопереживать и прощать, жить так, как учила его жить покойная матушка, ушедшая слишком рано, чтобы он мог помнить ее хорошо. Память его сохранила лишь расплывчатый образ, но Вэй Усянь знал, что его мать была молода, тонка и очень красива, так красива, что в селениях пожилые торговки приветливо улыбались ей, а молодые мужчины оборачивались, не в силах побороть минутное изумление. Он убеждал себя с самого детства, что мать его была хороша, как богиня, и грешным делом порою думал, что статуя Повелительницы Ветров в богатом и дивном храме и то хороша лишь в половину, в то время, как его мать — прославленная Цансэ Саньжэнь, была хороша в совершенстве. Вэй Усянь помнил ее молодой заклинательницей в простом белом платье, и свято верил, верил даже после смерти, что красотой и статью она затмевала всех знатных дам вместе взятых, всех надменных красавиц ордена Ланьлин Цзин и смиренных, схожих с небожительницами средних Небес, женщин Гусу. И в том, надо сказать, он находил подтверждение, мысленно повторяя, что в Гусу Лань нет некрасивых людей, а следовательно, если старик Лань Цижэнь влюбился столь безрассудно и страстно, значит было за что, значит Цансэ и вправду была красивее красивых.       Вэй Усянь шел, глядя в небо и думал о матери. Слезы немой боли и тяжёлой, сладковато-горчащей вины текли по его щекам, и ветер слизывал их. Он шел и думал, что бы сказала она, увидев его теперь: растоптанным и падшим, потерявшим все и сгубившим всех. И пока эти слезы жгли его душу, он раскаивался чистым и неистовым, как вечное пламя, раскаянием и тем самым поддерживал в себе все то, что делало его прежним Вэй Ином и что начало уже мало-помалу выветриваться из него. Он шел, плакал, винился и в этот момент страдал и любил, как страдают и любят живые, потому что для мертвых, а особенно, для одержимых местью безумцев-покойников, все безразлично: и любовь, и стыд, и чуткое сострадание.       И пока отголосок некогда живых чувств звенел и искрился в его мертвой груди, Вэй Усянь знал, что через вину и самоуничижительную горечь он любит и приемного отца, и поднятую из пепла «Пристань Лотоса», и проклявшего его шиди, и загубленную, нежную, как цветок, шицзе, и ее сына, ставшего сиротой, и несчастного А-Юаня, и брата с сестрой рода Вэнь... и Лань Чжаня.