«ИДИТЕ НАХУЙ».
Не так красноречиво, конечно же, но довольно ясно. Я часто думаю о том, что меня признают — может, я хочу этого? Ибо кипиш, гуляющий около наезда на центр занятости, захватывает маленькой городок Санфорд в охапку ежового страха, отчего я безмерно ликую; скромность — не мой предел.ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ«Жертвам Мистера Мерседеса с помощью собранных пожертвований организовали социальную помощь: выделили профессиональных сиделок и санитаров».
Заголовок статьи пленит, отчего я заглядываю в содержимое с нестерпимой жаждой. Мои жертвы. Мои и вправду. Список из имен довольно большой: разные фамилии пляшут размытыми пятнами перед глазами; я неосознанно впитываю каждую букву, словно в ней заключено зрелище кровавых эпизодов. Хотя по кратким описаниям каждого пострадавшего в этом сраном городишке, воспоминания вырисовываются, отчего вдруг кружится голова, теряется контроль и я ловлю минутку расслабления для кроткого вожделения. Вдыхаю. Протяжно выдыхаю. В ушах звенят сладостные крики и звук ломающихся костей под шинами моего жеребца (мерседеса), отчего вся реальность уплывает, а я вновь оказываюсь в любимом моменте. — Урод! Чей-то дрожащий, изрезанный тусклой злобой голос доносится справа, отчего я успеваю ухватить перепугавшегося человека (ха-ха, обосрался, мудак?), который кричит изо всех сил, раскрыв рот на всю мощность. «Лови мой член!» — мысли шаловливо играются в голове. Его лицо краснеет, надувается, а тело трусливо дрожит — триумф! Я лишь показываю ему палец вверх и возвращаю взгляд вперед, дабы не упускать расстилающиеся картины, словно Пабло Пикассо вырисовывает свое произведение «Герника». Все кругом в крови, она льется с целого (что удивительно) лобового стекла, как свежевыжатый сок из человечины. Волнительный и трепетный момент. Я аж облизываюсь, но от просмотра воспоминаний выдергивает настойчивый стук: я замираю, стараюсь сохраниться в фантазийном мире, но сладостный момент уплывает, развеиваясь угрюмостью, а руки так и колотят в верхнюю дверь. — Брейди! — кричит мать. — Я занят! — Нужно поговорить, — не затыкаясь, продолжает неугомонная женщина, отчего бурление раздражения дорывается до пика. Ладно, момент упущен; я сворачиваю вкладку со статьей (я обязательно к ней вернусь) и встаю, проверив факт наличия стояка — ушел, как мое личное порно видение. Я поднимаюсь, лениво шагаю по лестнице, дохожу до двери и открываю, выказывая лицом весь пул своего недовольства: — Ты же знаешь, я работаю. Что ты хочешь? — тон наездный, а чего она хотела, отвлекая меня от великого? — Пойдем сядем, я приготовила тебе сэндвичи. — хрипловатый, пропитый голос звучит как-то строго, словно она вдруг вспомнила, что мать: да-да, мама, я вылез из твоей пизды и теперь ты командуешь. Я молча бреду вслед, усаживаюсь за кухонный стол и поедаю приготовленные сэндвичи с вишневым джемом: медленно и как-то безынтересно, мысли все еще рвутся обратно. А цвет сладкой начинки напоминает о младенце в спальном мешке с мамашей, которые превратились в начинку для хлеба — триумфально. — Я слушаю, — рот забит лишь наполовину, поэтому фраза звучит понятна, а эмоциональный окрас все еще колеблется в зимних периодах. Мать кладет мятую газету на стол, раскрывает страницу семь и тыкает пальцем с пожелтевшим от табака ногтем в центр. А там именно тот заголовок, который я прочитал пару минут назад. Это вызывает улыбку, которую я даже не успеваю сдержать, отчего она растягивает влажные от джема губы, тем самым вызывая вопросительное лицо смотрящей впритык матери. — Ты решила найти работу? Забавно, — я корчусь, точно зная, что она не продержится и день, если не зальет в себя пол бутылки водки, поэтому грубая насмешка оправдана, — я не увидел, что платят водкой. — Брейди! — строго отвечает она, корчась и шипя, как змея, вдруг осознавшая, что рядом опасность. Это вызывает во мне новую бурю смеха, но я сдерживаю её в узде с помощью яростного жевания сэндвича. — Если ты так хочешь убирать говно — убирай, — первый сэндвич поглощен, а лицо матери прямо бурлит, отчего аппетит повышается: и словесный, и живой, — ладно, не вредничаю. — Наконец-то. Они пострадали из-за той жуткой истории про психопата на мерседесе, которого даже не изволили поймать! — ее голос набирает эмоциональность, а в глазах блестят слезы, вдруг накатившиеся маленькими бриллиантами, запертыми за трескающимся стеклом голубого отлива. Забавно, мама, что ты с ним разговариваешь! Какое же будет твое лицо, когда ты узнаешь… — И ты решила стать Матерью Терезой? — по-доброму брыкаюсь я, стараясь не давиться улыбками так открыто, и поедаю второй сэндвич, довольный своими репликами ножами. — Как ты со мной разговариваешь? — она собирает газету в охапку и прижимает к себе; губы дрожат от обиды, но она не выказывает ее так распахнуто, — Я не заслуживаю такого. Ее слова звучат как анекдоты и как тут не уссыкаться от смеха? Ха-ха-ха, не заслуживает, забавно. Мать алкоголичка — это то же самое, что мать героиня? — Это был обычный вопрос, хочу узнать цель твоего желания, — глотнув молока, любезно поставленного мамой еще в начале разговора, уточняю я, делая вид абсолютно невинного ребенка, — так зачем тебе я? Я не улавливаю связь: если ты так хочешь, то иди. — Там нужно заполнить онлайн заявку, а я в этом ничего не понимаю. — А как ты справишься с тем, что ты пьешь? — Я это контролирую, Брейди. — Нет, мам. — Это мое дело. Так ты поможешь? — А у меня есть выбор? — осушив весь стакан и оставив пустую тарелку, я встаю и забираю газету, в надежде прямо сейчас сжечь неприятную бумагу на костре ненависти, но бреду к двери подвала: обескураженный, недовольный и скрупулезный. — Спасибо, — она идет вслед, словно думает, что доступ в подвал ей гостеприимно открыт, — Я все заполню, мам, твоего присутствия не нужно. — А как? — словно рыбка булькает она; ее рот замирает в форме «О». — А как ты думаешь, кто платит по счетам? А страховку? — едкость не удерживается внутри и вырывается в раздраженном тоне. — Хорошо. — она проиграно кивает и уходит на кухню, а я возвращаюсь в свой «рабочий кабинет».•••
Полмесяца пролетели как-то слишком резво: мать умудрилась продержаться на благой работе, а водочные запасы, одиноко стоящие в шкафу, скрипели стеклом лишь от вибраций входной двери, а не от ее больного желания залить все в себя. Порой мне кажется, что это опасно — дать ей возможность выходить в общество. Мы что, станем нормальными? Не смешите! Но я увлеченно и даже с крупицей детской любви наблюдаю за тем, как вновь расцветает убитая алкоголем красота и искренне радуюсь; ее волосы, наконец-то благоухающие здоровьем и чистотой, таскают за нос от своего сладкого аромата. Фимиам перегара еще крохами звучит в нотках, развеянных от матери, но довольно слабо. Он мне не нравился, но сейчас его словно не хватает. Я подъехал к дому Ходжесов — самая ненавидимая мною фамилия в жизни — благо, это семейка оказалась не причастна родственными корнями к детективу, чье пузо способно посоревноваться за звание БОЛЬШОГО ПАПОЧКИ с земным шаром. И скоро произойдет большой БУМ и везде полетит мясо. Как вам такой барбекю? Мои мечты драматичны, кровавы и непонятны обычным людям, но я счастлив лишь от представления фееричного огненного шоу; как тяжелое сальце детектива идиота тает от язычков пламени — истинная красота. Дом не выглядит бедным, находится в среднем оттоке человеческих угодий. Вокруг чисто, убрано и дотошно. Светлые оттенки обрисовывают квадратную форму с двумя этажами. Большие окна, зашторенные плотными слоями, небольшое крыльцо и стриженый газон. Стандартная картинка конфетной жизни. Мать работает сиделкой для девушки, которая оказалась лишь свидетельницей моего шедевра, но жизнь и так ее потрепала: давно усадила в инвалидную коляску. Жалею, что это был не я? Еще как. Подопечную, кстати, зовут Элли; очень уж блядское имя, если честно, но до шлюхи этой колеснице далеко: тощая, бесполезная и ДНК овечки в ней преобладает. — Брейди! — колесница радостно едет в мою сторону под руководством матери, улыбаясь во все зубы, словно я солнце, снизошедшее к ней на пригорке. Может она тоже больная? Потому что улыбаться так, имея вместо ног — колеса, то еще безумие. — Привет, — ласковый тон ловко лавирует между буквами, — как у тебя дела? — Все хорошо, твоя мама испекла мне тыквенный пирог, — она ведет себя как ребенок, хотя больше походит на тощую свинью, которую убить жалко, а кормить тем более, — поэтому можешь забирать ее. — Приятного тебе аппетита, а я заберу маму, чтобы она тоже испекла мне пирог. Ты сумеешь доехать сама? — Конечно. — она светится, а я озаряюсь улыбкой в ответ: из живота мелкой девки хлещет кровь, горло тремя штрихами превращается в открытую книгу, а вся бетонная дорожка перекрашивается в красную (кажется, я скоро получу Оскар). Картина, достойная жизни, оживает лишь в фантазии больного человека (я это даже осознаю, комично же?). Почти белесые волосы Элли, неряшливо гуляющие из-за южного ветра, поднимаются, а она неумело пытается с ними справится. Я аккуратно убираю летающие пряди за ухо, еле касаясь теплой кожи. — До завтра, Элли.ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ Самые лучшие актеры — психопаты.
— Хорошей поездки, — тонко пищит Элли, вдруг вздрогнув от моих касаний. Я разворачиваюсь в сторону машины, оставленной около тротуарной дорожки, и вышагиваю вперед, захватывая мать. Она смотрит странно, но и плевать. Элли Ходжес (господи, как же воротит) оказалась на бойне (любезно созданной мною) со своей подругой Джаннет. Мы танцевали с этой девчонкой джагу-джагу в моих фантазиях, пока ее скрученное, раздавленное тело пыталось выровняться в объятиях сущего психа. Ее смерть пришлась от моих резиновых колес (Элли, мои колеса круче, хах!); я создал из девушки лепешку, увы, не успел достаточно хорошо прожарить, иначе было бы вкуснее. Я пытался в воспоминаниях отыскать белую головушку Элли, но не смог. По рассказам матери, Ходжес приехала на ярмарку с подругой, чтобы поддержать ту в поисках работы, но вместо этого стала свидетельницей кровожадного убийства: считай, я подарил ей бесплатный билет на экстравагантное шоу! Она никогда этого не забудет. И это ощущение — завораживает. Так и хочется покопаться в голове этой крохи, отчего план всплывает в голове моментально. Повторюсь: лучшие актеры — психопаты, поэтому пора бы познакомиться с Элли поближе. Кажется, она чуть не сошла с ума, как только мои пальцы коснулись маленького лба. Может, она пустит меня в свои мысли добровольно? А оттуда я заберусь в кровь, распыляя яд суицидальных мыслей. Зачем она живет, и вправду? Мужика колесница себе не найдет, работу и призвание — тоже. Ей осталось только умереть. — О чем ты думаешь? — мать пытается раскрыть дело века. — О работе, — напряженно отвечаю я, останавливаясь. Жуткие пробки нависают грозовой тучей. — Ты скоро сойдешь с ума от своей работы, тебе нужно найти девушку, — ее голос мягкий и завораживающий, она касается мягкой ладонью моего лица и разворачивает к себе, словно желая поцеловать; ох, мама, давай подрочи мне прямо в центре города. — Как тебе Элли? — огрызаюсь я, убирая руку матери с отвращением (с наигранным ли?). — Не говори ерунды, — ворчливо добавляет она, — я приметила фотографию ее сестры, довольно красивая девушка. — Успокойся уже, — это ее попытка сбагрить мой член в другие руки раздражает. Я аккуратно отпускаю сцепление и двигаюсь вперед, выставив первую передачу, — завтра доедешь сама.•••
Суббота греется ясным солнцем на горизонте. День кажется восхитительным и теплым, поэтому я накидываю белую футболку, легкие синие джинсы и прихватывав с собой пару небольших гамбургеров, оставшихся после вчерашнего ужина, и холодную колу из холодильника, выбегаю из дома, как одичалая птица, наконец-то выбравшаяся из клетки. Все тело сводит судорогами от ожидания. Мать в выходные дни не работает в доме Ходжесов (фу-фу), поэтому еще спит, когда я второпях покидаю дом, мчась навстречу новому действу. Я запрыгиваю в машину, кашляя от жаркого воздуха, закоптившегося в пыльном салоне; кондиционер давно сдох, поэтому приходится открыть окна и молиться на свежий ветерок, который, словно сойдя с мыслей, врывается сквозь открытые ниши и окутывает желанной прохладой. Я еду спокойно, хотя предвкушение горит внутри огнем мечтательных экспрессий; дорога занимает примерно минут двадцать, потому что все трудяги теплятся в постелях, не желая просыпаться, отчего дороги пусты. В намеченное время я уже сижу в парке, спрятавшись под тенью большого дерева и ем, впитывая энергию — она мне понадобится. Элли умела сама передвигаться, поэтому я заранее выбрал затаенное место почти в самом конце огромного парка, чтобы наше общение не привлекало лишние взгляды. Мы умолчали насчет наших встреч, создав из них тайну, так желанную нежным сердцем маленькой Элли, ибо загадочность придает смысл многому — особенно жизни неудачницы. Нет, не думайте, я не трахаю инвалидов, лишь довожу их до самоубийства. Для меня это интимнее. Образ Элли мелькает вдалеке. Я вижу, как она в тонком голубом платье мчит навстречу секретному рандеву, силясь не взорваться от столь волнительных эмоций — благо, ей купили новое кресло с автоматическим движком, поэтому теперь она лишь управляет им, как умелый пилот. Вокруг расстилается тишина, но детская площадка, уже тающая от яркого солнца, оживает; расстояние до нее довольно приятное . Места для пикника раскинуты по всему парку, но бо́льшая их часть приходится западнее, поодаль от нас; маленькие ларьки с ароматными вкусностями тусуется в центре — все идеально для того, чтобы наше общение было приватным. Разные мысли заползают в голову, пока я наблюдаю за тем, как малышка Ходжес (будущий труп из моей коллекции) преодолевает расстояние. День сверкает хорошей погодой (прогноз не соврал), солнце блаженно катается по коже, покусывая, как страстная девушка; каждый луч проходит сквозь кожу, добираясь до встревоженных мышц. Ветер абсолютно безразлично гуляет среди высоких деревьев, уходя в лесную чащу, раскинутую позади. Думаю ли я том, чтобы затащить калеку в глубь леска и убить? Определенно, да! Яркие картинки сладкого убийства размытыми каплями витают перед глазами, в которых можно уловить отражение полотен: кровь на тонких светлых волосах Элли смотрится изумительно. — Привет! — подъезжая ко мне, верещит Элли, тяжело дыша. Видимо, жаркая утопия сказывается на ее хиленьком тельце; она глотает жаркий воздух ртом, как уставшая псина. — Держи, я захватил холодную колу, — я протягиваю ей прохладную бутылку. Добродушность подделывается так умело, что мне кажется, словно я и вправду добродушен (или хуедушен?). — Спасибо, — делая глоток, мило отвечает Эл. — Наша тайность еще не раскрыта? — аккуратно уточняю я, кротко взглянув на девушку. — Нет, — отрывая горлышко от губ, она закрывает бутылку и кладет в специальный отдел на каталке. Удивительно, скоро можно будет возить с собой маленький микро дом и быть улитками. Хотя Эл не доживет до таких технологических прогрессов. — Слушай, я хотел у тебя спросить, — я специально ломаю голос, делая его скрипучем и щенячьим, — насчет того случая. — Какого? — Что с тобой произошло? Элли задумывается, тускнеет, превращаясь в тучку; взгляд утекает в землю, словно желая зарыться. — Если это тяжело, не рассказывай. — как же я ликую, лишь наблюдая за горем, цветущем на миленьком лице Эл. Продолжай, инвалидка, мне так приятно. — Несчастный случай, о котором не хочется и вправду вспомнить, — она пытается собраться, поэтому улыбается, поднимает глаза, возвращая контакт. Клянусь, это лучше чем трах: в размытых стеклах следы горя. — Я рад, что ты сохранила желание жить, — наживка ли это? Все от души (гнилой, не забывайте). — Я люблю родителей и… — пауза, она сжимает губы, — сестру. — И как хорошо, что они у тебя есть, — я задумчиво вглядываюсь вперед, — прости, я все омрачил. — Все хорошо. — Элли подъезжает ближе, оказываясь рядом, но не заезжает на небольшой расстеленный подо мною плед. — Хочешь ко мне? — это вырывается даже усиленно нелепо, — ой, в плане присесть рядом. Она неловко кивает. Я аккуратно поднимаю ее с кресла, пока инвалидка цепляется за мои плечи ручками. Она пахнет выпечкой. Переезд проходит быстро, я с нежностью усаживаю ее рядом, приземляясь вслед. — А почему ты меня спросил об этом? — Я почему-то подумал, что ты стала жертвой того психопата на мерседесе, но боялся спрашивать, потому что… там погиб мой единственный друг. — Как ужасно! Как я тебя понимаю. — ее рука касается моей. Неужели все что показывают в этих дешевых и тупых драмах — правда? Так легко забраться в мысли несчастной девке становится с каждым днем все проще, хотя ей просто не хватает нормального общения; не думаю, что ее жизнь полыхает от дружеских веселых вечеров, романтических интриг и дискотечных вылазок. Вся ее жизнь — поездка по пустому дому. А пустой, потому что собственные родители, словно чувствуя вину, вместо любви и понимания, отстранялись от Элли. И об этом мы говорили тем чудным утром, когда солнце все еще зарождало ощущение жизни и светлого дня. Мы просидели до позднего вечера, разговаривая обо всем. В итоге, она рассказала мне про потерянную подругу, а затем вовсе чуть не заснула, когда мы откинулись на «парковое ложе», смотря на вечернее небо. Облака так медленно плелись вперед, отчего и мысли следовали следом. Я поглядывал на лицо девушки, отмечая столько разных эмоций и пылающий красный румянец, который идеально можно списать на томный жар от летнего дня, но все кругом вторило о другом — Элли проявляла и в то же время скрывала симпатию. Ее грудь часто и резво прыгала, стоило мне словить ее взгляд на себе: под легким ощущением стыда и неловкости, которые сковывали поломанное тельце, ее глаза напоминали голубику. Она застенчиво смеялась, пряталась за ладошки, а потом обмолвилась о сестре. Еще раз. Я не стал давить, отчего тема уплыла в другое русло. И мы доплыли до другого ужасного островка «я и моя мать». Я рассказал лишь частички пугающих историй, которые с нами приключались: об убийстве брата, насилие и обо всем черном, но нашем, я как джентльмен умолчал. Слегка подпортил образ мамы (святой сиделки) в глазах Элли, но все спустил на то, что «МаМеНьКа исправилась», но боль от тех самых моментов все еще догрызает мое «прекрасное» (по словам Элли, да-да) сердце. — Смерть пленительна для меня. В какой-то момент я думаю, что все можно закончить. Этот ад исчезнет и я буду свободен, — эти слова звучат от чистого сердца. Впервые, я не лгу себе и ей. — Ты найдешь для себя близких людей. И знай, ты всегда можешь поговорить со мной, — последние слова она бросает так кротко, что еле слышно, но я улавливаю флюиды наивности и женской дубоватости. Усмешка, словно срисованная с черных рассказов о больных психопатах, вдруг не сдерживается и выбирается на лицо, отчего мне приходится таить ее в интригующем действии: я накидываюсь на бедную овечку объятиями, заставляя Элли замереть. — Спасибо. И вправду, спасибо, Элли, что ты и слова не сказала в противовес. Самоубийство обмазано слюнями святош и недалеких людей, которые видят в жизнь смысл, но только раненные и изнасилованные миром (или родственниками) способны дойти до такой роскоши. И если, ты, Элли, не бурлишь, от этих слов отрицанием и спорами, значит это семя посеяно и в тебе. Тобой или нет, не знаю, но трагичность читается. И рана, на которую нужно надавить, тоже найдена. Ты уйдешь сама, стоит лишь объяснить (и немного приукрасить) причину для тебя, собрать в путь пожитки (кресло? Ха-ха!) и благословить крестом истинного носителя тьмы… что я и сделал.•••
Плюс, конечно, транквилизаторы, а затем и антидепрессанты. Пару коктейлей из чудных таблеток разожгли тот кроткий огонь суицидальности в душе юной особы на колесах, что останется во воспоминаниях личным достоянием. Я смотрел на то, как Элли медленно таяла во временной полосе, рассыпаясь частичками потерянности; пеплом сгоревший жизни, пока я держал горящую зажигалку, служив истинным топливом всего. Бледноватое личико Ходжеской зефирки, некогда носившее признаки искренней радости, горит в глазах флешбеками; я был с ней в тот момент, пытался впитать остатки жизни через прикосновения. В Элли ничего не было сексуального, кроме смерти, конечно, поэтому я лишь касался мягких волос, пахнущих все еще сладкой и душистой выпечкой; кексом, вероятно. Она их любила, часто угощала меня, учась их готовить именно с моей мамой. С палачом данной истории, ибо если бы я не узнал, что Элли оказалась невольным свидетелем моего грандиозного дорожного экстаза, то никогда бы не решился на такой риск. Я пометил каждого в тот день и теперь обязан вычленить их из цикла живых. Элли оказалась просто слишком приятным цветком, который я сорвал и поставил в вазу; скоро бутон засохнет, распадется и понесется смрадом и гнилью по земле, помеченной Мистером Мерседесом, но все еще будет гореть путеводной звездой возмездия с миром. Еще, конечно, мне помогло то, что она раскрыла тайну о сестре, которая оказалась тем самым недостающим пазлом к достижению смертельной дозы. А сейчас эта сестрица восседает в моем доме, попивая чай, любезно приготовленный матерью, которую, кстати, подкосила (и очень!) смерть ее маленькой новой дочурки (вскользь мать как-то ляпнула, что дочери — материнские отрады), отчего та снова начала пить, приговария о том, что проклята; что ее черная аура (хорошо проспиртованная) несет лишь погибель. Удивительно, но все сложилось настолько идеально, что и не сыщешь более хороший конец. А для обычных людей Элли просто не справилась с тем, что она жалкая. Инвалидом быть сложно в жестоком мире, поэтому неудивительно, что парочка сильных таблеток избавила семью Ходжес от их раковой опухоли. Гостья и мать сидят за обеденным круглым столом, пока я застреваю в проходе между гостиной и кухней, крепко сжимая в руках торчащий ремешок от рюкзака. Ясный день пробивается через пыльное окно с уже пожелтевшими давно занавесками, распыляя их кроткие тени на полу. — Привет, мам, — неловкость и вправду подкашивает голос, но я бросаю осторожный взгляд на худощавую блондинку, созданную из Ходжеской спермы, и договариваю: — Здравствуйте. — Это Элизабет, сестра Элли, — мать судорожно пищит, отвечая на немой вопрос, засевший в моих прищуренных глазах, — она пришла узнать насчет… — Я понял. — Понимаю, что об этом тяжело говорить, но я хотела узнать у вас и вашей мамы о состояние Элли за последние пару недель. Говорила ли она что-то? Может, что-то замечали пугающего и чужого? — Элизабет обращается к матери, а затем касается острым взглядом и меня. Мое первое впечатление — передо мной точно не овечка. Кроме первой буквы и чистого блонда среди двух сестренок общего ничего и нет: Элли разбитый флакон ребенка, который так и не сумели починить, а старшая как раз склеенная из стекла (и говна?) сущность, не знающая историй о розовых соплях и пони, или напрочь их позабывшая. — Были какие-то кроткие моменты, но я старалась разговаривать с ней. Мы вместе готовили, смотрели мою любимую программу про выживание, гуляли по парку и ездили в город, чтобы немного побродить по магазинам. Она выглядела слегка грустной, но я думала о том, что может она поругалась с родителями. Такое бывает, но в основном она держалась хорошо, для меня был шок, когда я узнала, — про холод от родителей Элли мать не добавляет, хотя мне протрещала все уши: эмоционально и осуждающе. Как же ей не нравилось родительское отношение к цветочку Элли (кто бы говорил, конечно). В голубых глазах матери зарождаются слезы, потому что даже сердце заядлого пьяницы способно грустить, видимо. Не все пропила, мам? — Спасибо, — Элизабет делает глоток (я уверен ужасного чая) и встает со скрипучего старого стула, — и спасибо, что потратили время и рассказали о Элли. — Брейди, а ты… — мать переводит стрелки. Чертова дрянь. — Я близко не общался с Элли, иногда болтали о чем-то простом, когда я забирал маму после работы, но ваша сестра всегда выглядела даже слишком радостной, учитывая, — добавим тяжелый выдох для красоты, — её травму. В остальном, извините, помочь нечем. — Еще раз спасибо. — Элизабет не та, кто расплывается в улыбках ярко; припущенные концы губ слегка приподнимаются, отчего можно и заметить благодарность. Мать встает и провожает незваную гостью, пытаясь не утопиться в ответной улыбки; ее, по сравнению с Лиз, выглядит просто взрывной. Дверь хрипом сообщает о том, что мы снова одни. — Решила обратить внимание на сестру, когда та умерла, — хмыкнув, бурчливо бросает мать, вернувшись на кухню, чтобы убрать кружки со стола. — Что правда, то правда, мам, — я провожаю взглядом уходящую Элизабет, которая вместо того, чтобы продолжить тихий путь до машины, резко оборачивается, заставляя меня аж дважды боязливо моргнуть, вызывая огромное желание спрятаться за шторину, но я выдерживаю ее взгляд; слишком холодный и изучающий, и просто взмахиваю рукой, кивая, стараясь выдавить насущное понимание потери, пока внутри разрастается паника: Элизабет Ходжес что-то подозревает.