шедевр номер два.

Голос садится, треща жалкими чувствами; в глазах стекло: режущее, ломкое, колючее, шипучее — оно не вырывается, а душит, скалясь по глотке отвратительной жирной кровавой щекоткой. Хочется вцепиться в лицо матери, чтобы руками достать ее широкие глаза и не ощущать их взгляд — он же видит меня насквозь. Как же она ловко играет дурочку: «мой Брейди, мой красавчик» — излюбленные фразочки мамочки, срисованные с реального порно нашей жизни; и сколько бы я ее ненавидел, я так же люто и глупо ее люблю. И в какие-то моменты я бы лично сжал руки вокруг материнской шеи, чтобы губы смыкались в полуоткрытом крике, в глотании жаркого воздуха разочарования; хотя, она не разочаруется, она знает меня и понимает, что умрет от моих рук. А от чьих еще, вопрос, конечно. Но… я хочу ее искусанные губы, неряшливо политые блеском, худое тело и всю мать целиком: аромат табака херачит голову и член, стоит ей просто пустить в мою сторону облачко дыма и незатейливо погладить по бедру. — За что? — выпуская дым, кокетливо-невинно спрашивает она КАК ГРЕБАНАЯ ЦЕЛКА. — Что не сделал нас богатыми, не подарил тебе внуков и не стал нормальной ячейкой общества, — это все вырывается с циничным холодом, который передергивается мокрыми глазами. Сухость ебет глотку, пока я думаю о том, что хочу провернуть оральный «прикол» с матерью, чтобы не слышать ее маслянистый, прокуренный голос. — Этот мир тебя недостоин, Брейди, — как же она играется голосом: томно, сладко, тянуще. Я словно вижу, как вишневый джем стекает с моего поджаренного тоста: медленно и долго, отчего я не выдерживаю и слизываю тянущуюся линию языком — прохожу мягкой мышцей по своим губам. Мать сидит на голубом пледе. Песочный берег. Бурлящее море. Первое наше маленькое путешествие. А может ты мертвая, мам, и сейчас у меня галлюцинации, а? Может я уже в психушке? Или в тюрьме? Или мой зад только поджарили на электрическом стуле, а, мам? ТЫ ПРАВДА СО МНОЙ ИЛИ Я УЖЕ ТЕБЯ УБИЛ? — Я тебя ненавижу! — и ненавижу себя за то, что так говорю; как обиженный маленький ребенок, сжимающий черный дневник в руках, где я рисовал картинки того, как все кругом умирают; гниют, черствеют, исчезают, уродуются. Кишки, кровь, анархия — я хотел ударить мир в ответ. Нет, не ударить… я хотел и хочу его убить. Развратить, разорвать на маленькие кусочки и каждый топить в кислоте; она бы шипела, как море, на котором мы оказались. А как мы оказались, мам? — Иди ко мне, — она спокойна: в одной руке тлеет сигарета, к которой мать прилипает губами на пару секунд, а затем чуть поднимая голову, выпускает дым вверх, не щадя мои глаза. Ее чертовая шея цепляет взгляд. Следы старости — минимальные. И мне хочется избить ее до посинения, потому что хотеть свою мать — все еще порицается. Даже мной, но и не мной одновременно. И я повинуюсь, присаживаясь к ней. Прям на то место, где она постукивала утонченными пальцами, покусанными мягкой старостью.

Да, мама, я такой хороший мальчик.

— Ты можешь винить меня во всем. Рассказать им, что я была ужасной матерью. — Не могу, — а слезы вытекают, пока я трусь об оголенное плечо матери носом, пытаясь запихнуть в воспоминания ее аромат, чтобы сохранить его и любить до конца дней. «Чтобы дрочить, как маменькина сучка?» — голос сраного детектива поражает участки нездорового мозга. Мне хочется в миг от нее отпрыгнуть, утопить в булькающем море и сойтись в понимании — ее нет в моей жизни. — Я воспитала тебя слабаком? — и она все еще расслабленно сидит, курит сигарету, которая, кажется, и не исчезает, бросает пепел на песок, смотрит в сторону бушующего моря, потом на меня, жаля этими глубокими глазами. У меня по жизни член, но она ебет меня раком с разрывами очка. Больно. ㅤㅤㅤㅤ«Мой мальчик — слабак?» — ВОТ ЧТО ГОРИТ В ЕЕ ГЛАЗАХ. — Н..е.. — она резко поворачивается. В одной руке все еще горящая сигарета, зажатая между средним и указательным пальцем. Такие тонкие худые пальцы — видны кости. Кажется, их заденешь, а они рассыпятся прямо изнутри. — Говори! — она зажимает руками мое лицо. Я чувствую, как жар от сигареты жалит щеку. Чуть-чуть и подхватит торчащие волосы, а потом и всего меня. Сожги меня нахуй, мам. Сожги это отродье. Я так устал. Челюсть ноет под сильными пальцами, я словно сжат тисками; мать скользит подушечками по мятым губам, давит и царапает ногтем, сверлит дыру в моей голове острыми глазами и шипит. — Не будь слабаком, мой красавчик, — с этими словами она бросает мою челюсть, где еще гудит давление от ее прикосновений; порой она становится жестокой фурией. Я хочу оправдаться. Ответить. Дать сдачи. Проткнуть сердце ножом и изуродовать щеки тлеющим окурком. — Хорошо, мам, — вяло отвечаю я. Она хищно улыбается. Гладит мое лицо, только что истерзанное хуевыми методами воспитания, катается теплой ладошкой по щекам, заползает указательным пальцем в рот и дергает за нижние передние зубы, притягивая ближе; нахально, что пиздец. Утыкается носом в мой, тяжело дышит. По прикрытым векам бегает тень, а длинные ресницы черными нитями блестят; их тени расплываются, создавая большие размытые темные зоны, похожие на надвигающую тьму. Ее губы, отдающие табаком, касаются моих. Так трепетно. — Я люблю тебя, мам, — слезливо шепчу я. Она не отвечает, но ее руки — такие родные и любимые — спускаются ниже, прокатываясь по набухшему месту. Я изрываюсь ненавистным желанием. — Позволь тебе помочь, красавчик, — хихикая, она языком проскальзывает внутрь, ловит мой бесхозный язык и прорывается глубже, нападая яростно и бойко. Пальцами играет мелодию удовольствия через тонкую ткань на стоячем члене; надавливает и ударяет. Я хлопаю челюстью, прокусывая ее язык, но она молчит — никакого вскрика боли, лишь безумный блеск в задумчивых глазах, которые в миг открываются, а затем вовсе чернеют. Полностью. По ее губам текут алые рейки, капли перебираются на мои губы. — Мам… — Заткнись и слушай, — ладонь пробирается сквозь ткань до оголенного стоячего провода и ласкает его, — убей их всех, Брейди. Я хочу их кровь. Я хочу их боль. Сделай подарочек маме. — Я убью всех, мам. Обещаю, — из горло вырывается только хрип, — всех, но не тебя. Она снова смеется. Как звон колокольчиков, кажется, я лишь о таком читал, но сейчас — слышу! Слышу это чудо и не верю, рвусь губами вперед, слизываю кровь, целую, руками сжимаю тело. — Только останься со мной, мам. — Сначала ты должен закончить дело, — мать отстраняется, бьет по моим тянущимся к ней рукам, хлопки аж вибрацией отдают по мозгам, — а потом я буду ждать тебя здесь. И сказка ломается. Я открываю глаза, оказываясь на мамином диване; каждый раз приходя с работы, она встречала меня здесь: дымная и пьяная. Нелепо предлагающая засохший бутерброд, от которого уже мухи подыхали, но ее взгляд, направленный сквозь туманное стекло алкоголя, хранил восхищение. Восхищение за сына. — Дождись, мам. Скоро я приду к тебе.