Не любитель я цветов.

От своего полуночного занятия Джек вынужденно отвлекается на внезапно вскочившего выжившего. Кошмары настигли его после плотной еды, или же то - последствия суровых битв в его прошлом? Охотник не мог грешить на собственные когти. Неужели тот действительно хочет выпрыгнуть из окна?! Хозяин комнаты не успевает удержать наёмника, ставни распахиваются, бьют деревом кирпич, бьется и стекло в рамках от удара, рассыпается мириадами перламутровых в лунном сиянии слез. Художник выглядывает во внутренний двор, провожая взглядом волочащего ногу выжившего. Должно быть, тот не слишком удачно приземлился. И в чем бы ни была причина такого пробуждения, необходимо вернуть гуркха на место, пока тот сам не искалечился и не простыл. Падение действительно было не из приятных; непалец обмяк в мокрой и пожухлой траве, в поломанных ветках сухих кустов, но долго отдыхать на промерзшей и отсыревшей земле ему не пришлось, нельзя было медлить ни секунды. Лодыжку тянет. Стоило голубоглазому подняться на ноги, как острая боль впивается клыками в ступню и икру, раздирает нервы и плоть, но то со стороны предательски невидимо, будто и нет вовсе, а от этого особенно обидно. Гуркху недолжное - страдать и ныть, раз уж не видно раны. Не ребёнок, потерпит, к тому же несравнимо это со штыком под рёбрами и шилом под ногтем, несравнимо и с жаром металла на коже. И всё же больно. Почему боль, испытано было которой хуже, считать принято невесомой, не имеющей никакого влияния? Способность пропустить через себя страдания их не умаляет, однако культура призывает заткнуть пасть и терпеть. Субедар выпрыгнул без обуви. Босые стопы волочить по подстилке из опавших листьев и притоптанной травы попросту мерзко, грязь под ногами хлюпает, обжигает кожу вязким холодом, заползает меж пальцев, вызывая волну мурашек. Но это ерунда. Это сущие пустяки, и на искажённом гримасой тщательно скрываемой боли лице непальца можно было разглядеть сосредоточенную, самоуверенную улыбку. Он сбежал от охотника, да, черт подери! Вырвался из лап смерти, и это значительно его подбадривало, позволяло справляться с головокружением, пальбой в висках и болью в ноге. Всегда ли внутренний двор был таким большим, или же только ночью он кажется безграничным? Выживший плетётся вдоль стены, чтобы не забрести прямо в гостеприимные объятья ночи - они усыпляют бдительность, но здесь, под скупым светом горящих ещё окон, темень едва ли могла сбить с толку война. Кусты сгущаются, увядший сад, за которым Эмма следит вне зависимости от времени года, погряз в сети переплетенных ветвей. И вот свет гаснет в квадратике над ним. Теперь-то Субедар может видеть будто плывущую по густому туману тень. За ним действительно пошли. Голые колючие кусты - верное ли укрытие? Вернее его отсутствия, чего говорить. Ветви впиваются в смуглую кожу, кружевным и иллюзорным спасением нависают над выжившим облысевшие стволики. Будет ли благосклонна к нему ночь теперь? Туман - вода - везде найдёт себе путь, и своему верному другу он с удовольствием его укажет. Хорем ластится к товарищу молочная дымка, бьется в ладони, вьётся у ног, ведёт по саду, и Джек следует, сквозь дырочки в маске просматривая растительность холодного ночного сада. Ах, как жаль, что и кустам нет никакого дела до обитателей поместья. — Лучше вылези сам, я же знаю, что ты здесь. - оглашает на весь двор охотник, ступая мягко, будто барс, по шуршащей листве. Наиб молчит. Даже дыхание собственное кажется ему сейчас оглушительно-громким, на лице лежали заиндевевшие от холода ладони, чтобы не услышал Потрошитель, и все же этого оказалось недостаточно. Поднявши взгляд, Наиб видит над собой мрак, заградивший звезды. Казалось, он мог протянуть в него руку, и она никогда бы не достигла ни дна, ни края. Однако охотник вполне осязаем, и он хватает за запястье забившегося в кусты непальца, резко тянет на себя, поднимает над землей. — Пусти! - будто не своим, осипшим голосом взревел Наиб, пытаясь отбиться от опасности. Загнанный в западню зверь более не ведает ничего, кроме страха и решимости, и шатен кусает удерживающие его пальцы, вырывается, бьется, позабыв про пронизывающую тело боль, ведь от исхода этой битвы зависит его жизнь. Но Потрошитель держит крепко, несмотря на яростное сопротивление. Его руки прижимают бьющееся тельце к костлявой груди, лишь слегка прикрытой халатом. — Вот же упрямый мальчишка. - качает художник головой, закусывая от саднящей боли губу, но ноши своей не отпуская, хотя та так и норовила вырваться, предпринимая для этого все возможное. И даже сжатые на предплечье челюсти не заставили Джека отпустить. — У тебя кровь. Позволь мне помочь и прекрати брыкаться сию же секунду! - повысил голос мужчина, ухватив за волосы непальца, - С чего ты вообще так..— Потрошитель осёкся. Несколько секунд он смотрит на траву под ногами, на сбитую маску с оборванным крепежом на этой траве, совсем позабыв о извивающемся звере в своих объятьях. Но и Наиб, заметив, что сделал, притих, с любопытством разглядывая проступающие во тьме черты лица, о которых слышал столько небылиц. Поздно было пытаться прикрыть сокровенное ладонями, и Джек не пытается. — Теперь т-ты точно меня убьешь, гад. - с тихим смехом принятия констатирует выживший, устало падая на грудь своего надсмотрщика. — Хотел бы - уже давно убил. Без маски голос совсем чужой. Он больше не имеет привычной глубины и гулкости, в нем остриями вверх повёрнуты сотни тысяч ржавых гвоздей, и нет больше романтичной завесы тайны, нет места домыслам. Осталось только уставшее, изрезанное мимическими морщинами лицо жалкого психопата. Теперь, лишенный своей единственной пассивной защиты, легендарный Потрошитель выглядел, будто растрёпанный и вымокший под проливным дождём дворовый кот: растерянный, с широко распахнутыми желтоватыми глазами, неприкаянный и никому более не интересный. — Либо пусти, либо делай, что задумал. Фраза выжившего выводит Джека из минутного транса, и все же тот не смотрит в прикованные к его лицу голубые глаза. В ночи они жутко-светлые, будто на убийцу смотрят через эти два окошка души всех, чьи жизни он самовольно отнял. — Пойдём в комнату. Я залатаю окно чем-нибудь и… вправлю тебе ногу. Последняя часть фразы звучит натянуто и как-то неуверенно, но наёмник не придаёт этому значения. В комнате творца стало заметно холоднее, и пока отправленный в душ выживший стирает с себя подсохшую грязь, Потрошитель занимается тем, что затыкает дыры в рамках использованными и ненужными холстами, и через двадцать минут, когда Наиб показывается из за двери ванной комнаты, ветер более не проникает на жилплощадь. Мог ли наёмник доверять словам убийцы? Нет. Как и никому, но неужели он не заслужил возможность хоть немного проплыть по течению, не хватаясь отчаянно за каждую соломинку и изрывая руки в кровь в попытках удержаться на плаву? Рано или поздно он все равно уснёт в последний раз, и что-то ему подсказывает, что это скорее будет рано, нежели поздно, так при подобном раскладе почему бы и не скрасить насыщенные опасностями будни? Ведь и правда, если бы охотник хотел, то убил бы Субедара ещё давно. И хоть мотивы Потрошителя оставались загадкой для наёмника, он покорно забрался на постель, укрылся одеялом, измятым сквозняком, прикрыл глаза. Вот ведь штука, когда смыкаются веки, человек ведь не перестаёт видеть, просто слой кожи, к слову не такой и толстый, мешает свету попасть на сетчатку. Сколько же всего мы не видим даже с открытыми глазами? И ведь даже не подозреваем, не можем представить великого многообразия образов, неподвластных нашим органам чувств. Мысли Наиба прерывает хозяин комнаты. Кажется, он собирается править ногу, и выживший расслабляется, касается разгоряченным затылком подушки, как вдруг по ноге до самых плеч лентой китайских петард пышет боль, трещит, трепещет в сосудах, подбрасывая на матрасе все тело. — Что ты творишь, черт подери?! - возопил парень, сверля помутившимся взглядом горе-доктора. На постельное белье струилась кровь. Голубые глаза поднимаются к шершавому, заточенному лицу, находя в нем объяснение - спокойную улыбку, которая бывает у усопших тихо, в кругу семьи. Бросило в жар, окунуло в прорубь. Наиб хочет пошевелить стопой, но не может. Ахиллово сухожилие лишилось приличного своего куска и уже никогда не сможет подарить воину возможность нормально передвигаться. Зрачки бывшего солдата расширяются, а крик застревает на корне языка, когда Джек, запрокинув голову, кладёт отрезанную часть плоти в рот, пережёвывает и глотает, принимаясь неистово смеяться, так, как люди обыкновения смеяться не имеют.