Лагерь

Папа заболел, когда Никите было двенадцать, и тем страшнее признавать, что узнал Никита о болезни папы уже в тринадцать. Вообще-то, его вряд ли можно в этом винить. Да елки, у него было с полсотни причин не замечать и не понимать, это все более чем объяснимо! Например, нельзя не признать — сложно заметить болезнь, которую скрывают. Похудел папа — и ладно, просто начал следить за собой, здорово же. Стал менее активным и подвижным — устает, работает много. Лысеет — для мужчин это нормально, вон, у Паши и Оли папы тоже лысые, ничего особенного. Красота — она же не в волосах. А еще — Никита очень немного папу видел. В смысле, вообще, всегда. Утром у папы работа, у Никиты школа, в обед — у папы все еще работа, у Никиты гитара и бокс, вечером — у папы или все еще работа, или отдых около телевизора, у Никиты — уроки и тоже отдых, но чаще с компьютером. Общались они в основном по выходным, но, заболев, папа и по выходным с Никитой почти не бывал, вот и получилось, как получилось. Разве можно заметить, что с человеком что-то не так, если человека нет рядом? Ну и наконец, Никита — подросток, он просто не успевал следить за всем, что менялось и происходило вокруг него, слишком много всего этого было. Ну правда, открыв для себя эрекцию и поллюции (которые Никита, в соответствии с возрастом называл стояками) и порнографию, он вообще выпал из всей остальной жизни на неделю точно, куда уж тут придавать значение синякам под глазами папы… Никита перебирал все это в голове, убеждал себя, что ни в чем не виноват, что такое бывает, когда не видишь самого главного и важного, но все равно приходил к одному и тому же выводу: он — плохой сын. Озарение снизошло на него случайно и очень болезненно. Никита, однажды вернувшись домой, услышал из коридора, как плачущая на кухне мама спешно поднимается и идет в ванную (щеколда, которую Никита тоже услышал, есть только в ванной, в туалете она давно уже сломалась и чинить ее было некому). Это само по себе было страшно и непонятно, потому что вызывало сразу шквал вопросов — почему мама дома? Почему плачет? Где папа? Что теперь делать? — но это оказалось лишь верхушкой айсберга. На кухне, прямо на столе лежала справка. Бумаг было много, разных, но на верху стопки была именно она — с печатью онкодиспансера. В этот момент Никита узнал, что значит «жизнь разделилась на «до» и «после». Трагедия, шедшая рядом с ним уже несколько месяцев, вдруг поглотила его, плотно вошла в его жизнь и принялась повсеместно ее под себя подстраивать. С тех пор Никита будто резко повзрослел. Перестал жаловаться на учителей и сделал так, чтобы они перестали жаловаться на него, не спрашивал у мамы, что на обед и на ужин, довольствуясь тем, что удавалось найти в холодильнике, а иногда и вовсе готовя что-нибудь простое для всех, научился мыть полы и самостоятельно загружать стиралку, когда чистые футболки в шкафу заканчивались. Казалось, если родителям помочь, все наладится. Если перестать дергать папу в принципе, а маму — по пустякам, они выберутся, все снова станет как раньше, болезнь уйдет, даже волосы у папы вырастут — в кино у всех вырастают обратно! Папе становилось хуже, будто судьба издевалась над Никитой, карая за то, что так поздно стал примерным сыном. В режиме крайних стараний прошла зима, а за ней и весна. Никита закончил шестой класс без единой тройки — впервые за школу, но радоваться этому не мог — радоваться в последнее время вообще получалось слабо. А через неделю после начала летних каникул мама пришла с работы с вымученной, совсем ненастоящей, будто у куклы Аннабель, улыбкой, и сказала, что Никита едет в лагерь. Да, неожиданно и срочно, да, обязательно и без возражений, с тренером она уже договорилась, ничего страшного, что тренировок не будет. Потом наверстает. По тому, как старательно мама отводила взгляд и как рассказывала Никите, что в лагере будет здорово и хорошо, Никита понял, что дело тут совсем нечисто. Заручившись то ли природным пессимизмом, то ли подростковой проницательностью, он заявил, что никуда не поедет. И тогда гром грянул снова. Конечно же, мама потом извинялась — плакала, обнимала его, причитала и обещала, что это случайность, но Никита понимал — это конец. Мама — его мама, которая и ругаться-то толком не могла, всегда поручая это папе — ударила его по лицу за то, что он не хочет в лагерь. Потому что в лагерь ехать нужно. В тот вечер Никита забыл о своей самостоятельности и взрослости, забыл, что обещал себе стать самым хорошим сыном, и, позволив маме собирать за него чемодан в лагерь, планомерно громил свою комнату, разбрасывая и переворачивая все, до чего дотягивался. Остановить его смог только папа — он даже не зашел, а заплыл, тихой, едва осязаемой тенью в комнату и просто попросил, без ругани и криков: — Хватит, Никит. А потом добавил, убедившись, что первая просьба была услышана: — Съезди в лагерь, пожалуйста. Никита, не плакавший с тех пор, как в девять лет грохнулся с велика и сломал ногу, не сразу понял, почему нос так щекочет. Крики вырвались сами собой — хриплые, полные отчаяния и пустые на надежду: — Не поеду! Я хочу остаться! Я буду помогать вам! На следующий день притихший Никита горячо дышал, прислонившись носом к окну машины, и смотрел на сменяющиеся знаки деревень и рек. Он так и не осмелился сказать это вслух, но твердо знал — он не останется в лагере, не позволит папе умереть, пока его нет, вообще ему умереть не позволит, и пусть сколько угодно молчит и уходит из комнаты, все равно! — Тебе тут понравится, — пообещала мама, отдавая его буквально из рук в руки какому-то идиоту-вожатому — патлатому, с дурацкими усиками и торчащими из-под огромной футболки локтями. — Обязательно понравится, — обещал тот, забирая у мамы чемодан. — Не волнуйтесь, все будет замечательно! Никита молчал. Все равно слова и крики не помогают — ни в чем.