Лагерь

— И все-таки зря мы все это! — воскликнула мама, выпуская из рук футболку и тут же снова подхватывая ее, чтобы сложить аккуратной стопкой и нежно разгладить складки, будто пряча свой поступок. Тихон знал, что она это зря — эмоции нужно контролировать, а не поддаваться им, — и вздохнул. Неделя только началась, а счет у мамы уже пошел… — Не зря, — мягко возразил папа. — Ему полезно оказаться вне дома. Ему в этом мире жить. — А как же еда? Чем он там будет питаться? — Едой, как и все. — Там же мясо! — Мясо оставит, а гарнир съест. Так ведь, Тихон? — Да, папа, — отозвался тот. В школе, когда обедами кормили всех, он делал так же — съедал макароны, а сосиску отдавал кому-нибудь из одноклассников. Ничего нового. — А если забудется? Или его заставят? — не отступала мама. — Значит, потом расскажет нам и очистится. Тихон вспомнил, как очищался в прошлый раз, когда в гостях не удержался и попробовал пиццу с ветчиной, и пообещал себе, что не забудется, сможет сдержаться. — А сами очищения? — едва не всхлипывала мама. — Это же на две недели! Как он будет? — Будем его забирать, — успокаивал ее папа. — Так можно, главное, заранее предупредить, я узнавал. — А если в лагере об этом узнают? — Не узнают. Тихон будет осторожен. — Будешь? — спросила мама. — Я всегда осторожен, мама, — отозвался Тихон. — Ну и вот, — подытожил папа. — Собирай вещи, а мы пока закончим. Тихон вздрогнул, когда папина рука, ухватив его за ухо, потянулась вверх, и поспешил подняться, роняя кристаллы соли с воспаленной кожи на пол. Идти было больно, но Тихон терпел. Боль — это прощение, это признак того, что очищение идет правильно. Это дурные поступки приятны, а правильное, честное, спасающее — далеко не всегда. На скамью Тихон лег с облегчением — почти с тем же, с которым до этого садился на покрытый солью стул в углу. Очищения выматывали тело, тянули силы, и держаться самому не хотелось совершенно, а вот сидеть или лежать, пусть и с болью, было проще. Если расслабиться, боль ослабнет. Если не бояться, очищение пройдет гладко, быстро. Ткань, опустившаяся на ягодицы влажной прохладой, остудила обожженные солью рубцы, и Тихон едва сдержал облегченный стон. Ремень, продолживший очищать Тихона от недельных проступков, лизал эти рубцы через ткань широко и горячо, будто кошачий язык — вроде и ничего такого, но цепляюще, даже мешающе. Когда оставшиеся после розог удары — ровно половина от назначенной папой сотни — были отсчитаны, Тихон чувствовал, как разнятся ощущения тела и души. Пока ноги не хотели гнуться и держать его, а избитые ягодицы дрожали и ныли, ему самому хотелось смеяться и радоваться — что он снова смог, что очищение закончилось, что еще неделю он может жить правильно и легко, пока не настанет новый понедельник и не придет очередь следующего очищения. — В угол, Тихон, — позвал папа, убирая с него изрядно помятое и почти высохшее под ударами полотенце. — Еще на час. А потом поможешь маме собрать остальное. — Хорошо, папа, — отозвался Тихон. В углу было спокойно и даже уютно — можно было упереться головой в стены и ждать, пока дыхание придет в норму, можно было слушать, как мама, причитая, ходит по комнате и перекладывает вещи, иногда вздыхая или айкая, задевая следами своего очищения предметы вокруг, можно было по скрипу половиц догадываться, где сейчас папа — вот он убрал розги в кладовку, а ремень в шкаф, вот унес полотенце в ванную, вот сел в кресло отдыхать и следить за Тихоном, мамой и временем. А еще можно было думать, и Тихон старался представить, каким будет лагерь. Рисовал в воображении то большое здание, похожее на школу, то кучу маленьких домиков, как в кино, которое видел недавно, то и вовсе палатки. В среду, оказавшись наконец перед главным корпусом, Тихон поймет, что не угадал. Потому что лагерь — это в первую очередь люди, а не здания. Но сейчас, стоя в углу, он об этом не думает. Людей ему пока хватает и дома.