Север

* * * * *       " Я верю тебе, Татэ."       Последнее что слышит шаман в голове, прежде чем Чонгук возвращается в тело, которое обмякнет в его руках.       Фотограф сразу же потерял сознание, стоило его душе вернуться в физический сосуд. Ожидаемый итог. Татэ отстегивает нож от пояса и проводит лезвием по кончику своего пальца, проступает алая жидкость, которой он малюет на лбу парня знак. То был символ защиты сознания. После путешествий в иной мир велика вероятность, что в неокрепшее тело явится подселенец. Проводить обряд изгнания шаману хотелось меньше всего.       Он старается как можно нежнее дотянуть тело фотографа до лежбища, попутно отгоняя от себя взволнованного Сэми, наблюдавшего за странствием двух душ. Пес то и дело вцеплялся в руки шамана, недовольно прикусывая, бунтуя. В ответ Туй только что-то бухтел и шипел.       Наконец тело Чонгука оказывается на лежбище. Татэ тяжело вздыхает, усаживаясь полубоком рядом, на полу, внимательно оглядывая спящего. Пес, успокоившись, укладывается у ног шамана, опустив морду на лапы и закрыв глаза. Сейчас он направится туда, где пребывает его хозяин — в забытье.       Татэ внимательно оглядывает расслабленное лицо фотографа. Блуждает взглядом по правильным, округлым чертам, длинным ресницам, чуть дергающимся губам; замечает, проступившую щетину.       Ничто его не отталкивает, напротив — влечет. Измазанными в саже руками он тянется к прядям, что, взъерошившись, распластались по влажному лбу. Аккуратно, практически не трогая, он убирает их за левое ухо. Дышит в такт Чонгуку, как и он, замирает. На секунду остановившись, он кончиками пальцев перебирает тонкие нити темных волос. Невесомо изучает того, кто так нагло пришел в его жизнь, с чьим появлением смирился, вовсе не сопротивляясь. На Востоке про такое говорят «мактуб» — так предначертано.       Так предначертано. Он узнал об этом задолго, совершенно не поняв предсказания духов, осознавая только сейчас, в момент, когда хочется эфирно касаться, дышать вместе с ним, фантомно находясь рядом, на границе двух миров. Хотеть возвращаться к нему.       Татэ об этом никогда никому не скажет. Он похоронит это желание глубоко в себе, там, откуда ключом пробивается из него то человеческое, от чего отказался несколько лет назад. То, что продолжает его делать человеком, чье сердце все еще умеет чувствовать. Умеет любить.       Выбор сделан задолго. От этого выбора не отказаться. Эту обязанность не переложить. Его душа уже навеки привязана к этому месту, желая привязаться совсем не к нему. К такому живому, рядом спящему. Единственное, чего духи ему не сказали — он был заведомо привязан к этой душе. * * * *       Судьба умело вплетает в жизни людей, события, мгновения, что делают этот путь именно нашим, непохожим на чей-либо. Странные механизмы, чье движение мы не наблюдаем; удивительные метаморфозы, благодаря которым наше движение из заданной точки стремится вперед, изменяя ежесекундно заданный мыслью вектор. Нечто незримое изо дня в день формирует наш выбор, имитируя сознательность, по сути оставаясь абсурдностью. Весь наш «звездный» путь — череда предрешенных случайностей, что нарисовали неповторимый узор нашего существования. * * *       С путешествия Чонгука в иной мир прошло несколько дней, которые проходили в немом осознании. Парню требовалось время для того, чтобы принять другое. Не только быт, уклад жизни, мораль, мир, но и то, что возникло где-то глубоко, в месте, куда не заглянуть глазом, не обнажить.       Там-то и взошло греющее, чуть смущающее, нелепо яркое и настоящее чувство.       Благодаря роковому вмешательству, необъяснимой случайности Чонгук оказался в лапах зверя, который ласково зовется любовью. Не отдавая отчета, он слепо вверил себя в руки первобытного, родившегося вместе с предками, сопровождающего каждого в жизни. Он доверил себя Татэ.       То не было искрящееся, ослепляющее, накрывающее, поглощающее «люблю», то, во что окунулось его сердце, было теплое, трепетное, нежное и оберегающее «ценю» и ценность эта была абсолютно комплементарна любви, которую греки называли «филео». Любовь ради любви, нативно существующая в его грудной клетке. С самого начала рядом с Туй парень ловил фантомную, гальваническую связь, о которой подсказывало нутро. Он боялся шамана, вместе с тем безоговорочно доверяя, словно предвосхищая, что истинной угрозы нет. Будто он знал его еще до встречи, будто о нем душа бережно хранила воспоминания, не допуская, чтобы они обнаружились преждевременно. Чонгук полюбил Татэ заведомо. Он опасался. Фотограф опасался, что сердце Татэ его не примет. К сожалению, мы не можем узреть содержание чужой души. Легко любить человека, которого ты понимаешь, который абсолютно для тебя очевиден, хрустален. Чтоб любить непонятного, нужно терпение и любопытство, последнего у Чона хоть отбавляй. Чонгук не хочет думать, что для шамана все кристально ясно, не допускает, что так наивно понятен его порыв.       В смятение его загонит разговор, что начнется по его же инициативе, ибо иначе его съест неизвестность. Чонгук катал этот липкий вопрос в голове, стараясь побороть нарастающее и оплетающее волнение. В его мире такое — естественно, что же для мира Татэ? Этот вопрос соскользнет с его губ в момент, когда Татэ усядется напротив очага и достанет из кармана пояса причудливую железяку, заключенную в деревянный футляр, украшенный резьбой. — А как духи относятся к любви между мужчиной и мужчиной, женщиной и женщиной? – довольно робко, в обыкновении опуская прямое обращение и отводя взгляд в сторону. — Духи не считают возможным разделять тех, кто достоин любить, а кто нет. Духи за единение душ, тела им не интересны. – шамана такими вопросами не смутить, лицо Татэ спокойно, как вековые глыбы льда. — Так, значит, любовь объединяет людские души? — Объединяет. — А разве души не целы? — Целы. Она объединяет их для счастья, сознания нечто нового, будь то новая жизнь или новая энергия, сила. Всякая любовь может дать энергию и силу, не всякая может дать новую жизнь. Духи существуют за счёт энергии и силы, до дел людей и их телесного им нет интереса. Для духов тело — лишь вместилище души. — А что до тебя? Как считаешь ты? — Я живу велениями духов, я такого же мнения. — Понятно. Чонгук мнется, ему неловко, кажется, будто он слишком любопытен, что надоедает шаману. Решается. — А ты… Ты когда-нибудь любил? – Чон проглатывает ком, упускает момент и ловит на себе взгляд фталевых глаз, что в обыкновении зрят туда, где прячет то, что волнует, то, для чего и начал этот расспрос. — Шаман не может любить. – хладным лезвием полосует, а взглядом в самое нутро. — Почему? – оторопел. — Шаман — проводник, а не человек. Любить могут только люди. Я давно перестал быть человеком, Чонгук. — Что за бред? – Чон закипает от того, какой бред слетает с уст Татэ. – Как это понимать?! Ты человек! Человек! — Ты не понял, хотя я объяснял. – сдержанно, плавно в ответ на резкое и яростное. — Тогда, если все рождается от любви, как родился ты? Ты то же плод любви. После оба ловят натянутую тишину, надрываемую треском огня. Чонгук хочет думать, что Татэ может любить. Чонгук не в силах допустить, что ответ отрицательный. Молчание Туй даёт ему такую возможность.       Каково, обремененному долгом, каждый день, из года в год выбирать одиночество? Хотел ли он вырваться из этих оков, которые на него надели до того как он смог говорить? Он боролся. Боролся бессчетное количество раз, теряя смысл борьбы и в итоге склонив перед долгом голову. Он не выбирал эту участь. Одиночеством он был клеймен заведомо.       Татэ знает, зачем Чонгук начал спрашивать. Он чувствует то же, что и сердечко, которое сейчас кусает зубастое разочарование. Ответный порыв разбивается об явное отличие. Все оттого что другой. Друг для друга они другие, отражающие суть себя. В отношении Чонгука Татэ трезво осознавал: получи он определенность в руки, последует жертва — его жизнь до.       Чон без раздумий отрежет от себя все, что создавал годами, для того, чтобы существовать рядом, разделять. Чонгука оплетает и медленно ослепляет любовь, застилая его прошлое густой пеленой, вырисовывая впереди союз, что был создан в тайне от их душ. Фотограф импульсивно откажется от всего, чем жил, гордился, от чего получал удовольствие, радовался. Незамедлительно сменит вектор в сторону Татэ.       Шаман такого допустить не мог. Здраво осознавая, отчетливо понимая, что такое недопустимо. Как бы не рвалось то же и из него. Как бы не буйствовало внутри его ледника, создаваемого годами одинокого бытия, огненное чувство, которое ему хочется сковать во благо другого. Необходимо сковать.       Он слишком поздно истолковал слова Туй. Настолько поздно, что эта связь, предначертанная духами, начала прорастать вглубь его сердца. Татэ был готов смириться с этой жертвой, но то, в чем он начал утопать, с момента встречи с Чонгуком, постепенно губило его решимость. Отсюда рождалась его острая жестокость и отрешенность, которыми он хотел изгнать то же из сердца Чонгука, которое цеплялось за него с каждым днем все крепче и крепче.       «Любить» — это не всегда радужно, мягко и красиво. Порой «любить» — находить на скалы, раниться, кровоточить. «Любить» не всегда тепло, иногда — согревать, иной раз отогревать. И Чонгук готов был на все это. Рыцарским сердцем полным отваги он готов был бороться с ветряными мельницами чужого. Готов был всего себя положить, лишь бы удостовериться, что его чувства неанонимны, направленны конкретно и в цель, что теперь с внутренней стороны грудной клетки, слева, гравировка имени шамана. В тем теплилось знание, что Татэ лукавит, ибо любящее сердце обмануть невозможно. В каждом взгляде шамана парень ловил подтверждение, ответ на вопрос, что задавала душа. Чонгук знал, что Туй слышит его душу, но с отказом от него он смириться не мог.       Фотограф лежал, тупо создавая невидимые дыры в стенах чума, изредка скользя взором в сторону Татэ, застывшего напротив очага и вглядывавшегося в языки пламени. В Чонгуке петардами взрывалось негодование, от чего дыхание его становилось более частым, глубоким, недовольным. Он больше пыхтел, нежели делал вдохи. Словно обиженный ребенок, он не мог смириться с ответом Татэ, он явно чувствовал ложь в его ответе.       Татэ сидел напротив очага, чей свет, обрисовывал очертания его тела, придавал черным волосам теплый оттенок, а коже — глубокий карамельный цвет. Его зеленые глаза смотрели вглубь и сквозь, он был словно затянут в пучину пламени, которое писало своими зигзагами ответы на вопросы, что терзают, что мучают и изнуряют. — Я отсюда чувствую, насколько тяжело ты дышишь. – врезается в тишину глубокий голос шамана. — Я дышу как обычно. — Я знаю, что тебя не устроил мой ответ. — Неправда. – опешив, старается не подать виду. — Тогда к чему эта обида? – он всегда тонко чувствует. — С чего ты взял? Как я могу на тебя обижаться?! – резко приподнимается и привстает с лежбища, чем пугает Сэми. – В конце концов мы друг другу никто. – от последней фразы ему стало не по себе, в груди закололо. — Ты ошибаешься. – спокойно, – Если бы я мог, я бы ответил иначе. — Ты обманываешь. — А ты это понимаешь. – фталевый взгляд устремляется прямо в карие и в чуме становится светло, ибо тьма не скрывает этого взгляда. – Тогда мне ни к чему говорить. Ты понимаешь. – и снова в огонь.       Не давая прямого ответа, он все же ответил. И Чонгук разглядел этот ответ, сердце молниеносно среагировало.       Оно робко делает шаг навстречу чувству, что крепко привязало его к загадочному, мистическому незнакомцу, который вовсе не земной. Двигается в сторону, в которую тянет, и опасается, что не получит ответа. Глупо быть уверенным. Но по ту сторону отзываются и ровно, медленно, смиренно делают шаг к нему. Взаимность, облаченная в шифоновый намек.       У Чонгука внутри горит, полыхает, испепеляет, у него внутри жерло из чувств, ядовитее из всех по цвету — любовь. Не та, которую взращивают годами, нет. Та, которая тихо, незаметно пускает свои корни, а затем распускает свой алый бутон в центре сердца. Оплетает его и заставляет биться иначе, по её хотению, а не из необходимости жить.       Значит взаимно, значит не напрасно, значит он его.       Мышечный моторчик в груди выдает больше ударов, чем нужно. Между ними это немое признание существует. Татэ никогда не скажет, но Чонгук поймет и этого должно быть достаточно. Только Чон не мог с этим смириться, для него необходимость выразить словами, услышать. Понимание — неосязаемо, хотя и очевидно. — Татэ, – конкретно направляя, – как будет «люблю» на твоем языке? Признался, так и не получив ответа. * * * * *       Ушей фотографа коснулся странный звук. То было монотонное, глубокое, витиеватое, дребезжащее звучание инструмента, который сейчас располагался во рту шамана.       Это был небольшой кованый предмет с язычком, закрепленным на металлическом каркасе — варган.       Игра эта была набором странных звуков непохожих ни на что, но вызывающее своеобразные ассоциации. Татэ создавал эту дорожку, добавляя в звучание инструмента собственное пение, исходящее из глубин его естества. Рождалась атмосфера, которую можно назвать магической, сакральной, интимной.       Чонгук закрыл глаза. Его сознание фантомами писало мутные образы и сюжеты, создаваемые языками пламени на внутренней стороне века. Они не были точными или на что-то похожими, скорее творили ощущение, внушение. Мелодия эта резонировала, вгоняла в состояние транса, вместе с тем пробуждая первобытную пляску внутри чего-то забытого, явившегося из глубин. Фотографа затягивало в этот водоворот из образов, которые подсознательно были знакомыми, но отчетливо неразличимыми.       Буря эмоций в его сердце стихала, сердце билось ровнее. Чонгука окутывало теплом, спокойствием. В воронке мелодии варгана он лишь позвал его, сам для себя неосознанно.        «Засыпай…» – мелодичный голос Туй терялся в волнах мелодии, ясно касаясь слушателя.       Чонгук не ответил, лишь старался разорвать этот плотный туман, что размывал четкость его сознания. Пытался судорожно найти в расплывшемся разуме хоть одну мысль, за которую мог зацепиться. И… нашел.       Фотограф начал представлять шамана в рамках реальности человека, живущего обычной жизнью. Нежное «Тэ», мысленно данное ему, в жизни бы было полным «Тэхен». И Тэхен бы, равно как и Татэ, занимался бы чем-то далёким от губительной рутины: был писателем, художником, актёром. Он определённо касался бы тонкой материи искусства. Был бы моделью. Только Чонгука.       Парень начал мечтать, зная, что его мечты доступны для Татэ. Он рисовал эпизоды из жизни, которая могла бы их ждать там, за чертой севера, за чертой жизни до их встречи. Чонгук красочно описывал их совместное будущее, ощущая его вкус у себя во рту. Чон явно желал этого будущего, не желая осознавать его невозможность.       Он распахнул глаза. Ушей продолжала касаться мелодия варгана, пред его глазами предстал образ Татэ, тело которого качалось из стороны в сторону. Шаман находился в трансе.       Чон повернулся на бок, теперь он смотрел прямо на Туй. Магическое зрелище: в танце света огня танцевало тело Татэ извиваясь и вздрагивая. Он играл на варгане и пел, унося самого себя туда, где Чонгуку не место. Его черные волосы рассыпались по плечам, скрывали лицо.       Фотограф потянулся к своей подушке, под которую спрятал карманную камеру, и достал ее. Чон продолжал наблюдать за шаманом, попутно нажимая на кнопку «вкл». К его удивлению, камера не издала ни звука. На экране всплыл последний сделанный кадр: день, когда он рассказал друзьям о поездке, которая изменит его жизнь. Вот они, все вместе сидят за столом, в том самом итальянском ресторанчике на 5-й авеню. Намджун разговаривает по телефону, Чимин мило щурится, попутно щипая своего возлюбленного за бок; Хосок улыбается во все тридцать два, показывая знак мира одной рукой, а второй облокачиваясь на край столика. Посередине, между Чимином и Хосоком, сидит Чонгук.       Чон смотрит сам на себя, запечатленном на фото, на друзей. В сердце его разливается едкое сожаление. Идет уже второй месяц как о нем ничего неизвестно. Хосок, наверное, места себе не находит, все ребята в курсе, возможно, знают и родители. Представить страшно, что с ними сейчас происходит. Он вспоминает, как жаждал вернуться. Ловит у себя на лице печальную улыбку. Как же все стало сложно.       Стараясь отогнать рой жужжащих мыслей, он переключил режим камеры на съемку и направил объектив на Татэ.       Снова замечает насколько шаман фотогеничен. Туй вовсе не подозревает, что сейчас его ловит в своей памяти камера Чона, останавливает его в моменте и навечно сохраняет. Диковинный инструмент хватает и вырывает из танца движения, создавая незабываемые кадры, на которых единственный, обожаемый герой. Татэ плывет в потоке измерений и миров, а Чонгук его вылавливает в своем, родном, создавая для себя осязаемое напоминание, которое будет с ним до самого конца.       Свет пламени накладывает на тело Татэ тени, дарит свои оттенки его образу, создает мистическую атмосферу: шаман сидит, чуть сутулясь, лицом наклонившись в сторону источника тепла; левой рукой он придерживает варган, зажатый зубами, правая же ваяет движения, благодаря которым создается поток музыки. Глаза Туй сомкнуты, длинные прямые ресницы чуть дрожат, на лбу видны капли пота. Белая ткань легкой рубашки скрывает кости, обтянутые карамельной кожей. Смольные волосы, отражая языки огня, приобретают слегка рыжеватый оттенок. За шаманом повторяет громоздкая тень, растянутая по стене чума.       Сэми лежит чуть поодаль, но его мордочка все равно попадает в объектив. Видно, что животное тоже ловит потусторонние вибрации.       Секунда, Чонгук ловит в кадре момент, когда шаман заканчивает играть и запрокидывает голову. Он опускает руки и распахивает глаза. В них продолжает играть огонь. Миг — они смотрят прямо в зум. Фотограф делает последний кадр. — Ты вернулся. – пытается загасить неловкость и виновато прячет камеру за бок. — Что ты делал? – с присущей строгостью, не отводя глубокого взгляда. — Я… Я… – не находит слов, – Я тебя фотографировал. – как есть. — Так нельзя. – давит. — Да брось, с тобой ведь это уже, наверняка, делали. — Не в такой деликатный момент. — Так значит это был деликатный момент? Транс – это деликатность? — Да. — Я никому не покажу их. Обещаю. Это только для меня. Молчание. Татэ встает с места и начинает одеваться. Прерывает тишину. — Сегодня рядом с нами пройдет стадо оленей, за ними по пятам идет два полярных волка. Их интереснее фотографировать, чем меня. – натягивая малицу. — Что? – не успевает опомниться. — Собирайся. – он кидает вещи Чонгука на лежбище. — Мне с костылем неудобно. — Тебе он давно не нужен. — Что? – удивленно вскрикивает. – Я бы почувствовал! Я тебе не верю! — Ты был занят другим. – тень шифоновой улыбки. Чонгук опешил. Одевшись и обувшись, он робко начал ступать на сломанную ногу. Нога совершенно не болела, нисколько не доставляла дискомфорт, будто не была сломана вовсе. Чон мысленно поблагодарил шамана.       Первым из чума выбежал Сэми. Несмотря на то, что Татэ выпускал его каждый день, пес каждый раз выдавал яркую палитру эмоций. Все-таки рассекать снежные волны — его стихия. Следом за ним осторожно вышел Чонгук.       На улице стоял полумрак, но окружение было вполне различимо. На земле блестел рассыпчатый снег, иногда поднимаемый легкими прикосновениями ветра. Мороз игриво покусывал щеки. Татэ покинул убежище последним. — Я никого не вижу… – щурясь, недовольно говорит фотограф. — Нужно ждать. – ровно отвечает Татэ, присаживаясь на корточки и поглаживая Сэми, утверждает. — Ты уверен, что они вообще придут? — Ты во мне сомневаешься? – не отводя взгляда от пса, интересуется. — Нет, но… — Смотри внимательно и увидишь. – переводит взгляд на Чона. — Что? Да их же точно не…– он не успевает начать спор. В двадцати метрах от чума, словно по волшебству, материализовалось оленье стадо. Чонгук насчитал около пятидесяти особей, очевидно, что их было гораздо больше.       По-детски он, вприпрыжку, помчался в сторону животных, попутно доставая из кармана камеру и предвкушая какие он сделает снимки.       — Чонгук! – раздается позади.       Фотограф оборачивается и видит как к нему движется Татэ, Сэми же остался сидеть около чума. — Это дикое стадо. Опасно к ним приближаться. Приглядись.       Шаман указывал в самую середину стада, где, между взрослыми особями, скрытые от лишних глаз, плелись малыши. Чонгук кивнул. Он сделал еще пару шагов, с позволения Туй и присел на снег, стараясь ухватить в кадре детенышей. Получалось худо. Оленята были плотно закрыты телами своих сородичей.       Заметив, как Чонгук начал недовольно пыхтеть и надувать губы, шаман улыбнулся. Татэ двинулся вперед, оставляя Чонгука позади в немом негодовании. Туй остановился в паре шагов от идущего стада. Закрыл глаза и протянул вперед левую руку, медленно присаживаясь на колени. Стоило ему перевернуть кисть ладонью вверх как к нему навстречу из стада вышли самка с малышом. Правой рукой Татэ подал Чонгуку знак, что последний может подойти. Фотограф двигался медленно, практически крадясь, не отводя объектив камеры от шамана с оленями. — Тише… – шепотом, – Аккуратнее. – произносит шаман, гладя детеныша северного оленя по голове.       Олененок — плотное светло-серое, практически белое, будто пуховое, облачко на ножках, с оттопыренными ушками. Своими черными глазенками-бусинками он игриво осматривал шамана, чувствуя рядом с ним безопасность. На мордочке его было пыльно-коричневое пятнышко. Малыш забавно причмокивал губами, каждый раз, как Татэ дотрагивался до его носика. Рядом, чуть позади, стояла самка. Это была несколько худощавая важенка*, с длинной грязно-серой шерстью. На голове она носила ветвистые рога светло-коричневого цвета. Широкими, плотными копытами она протаптывала снег.       Чонгук снимает этот момент. Удивительно, с каким доверием малыш ластится к шаману, словно последний — его сородич, в нем совершенно отсутствует страх. Фталевые глаза смотрят на детеныша с заботой, трепетом. Камера Чонгука ловит и это. Чон обходит шамана и направляет объектив на самку, которая стоит рядом с детенышем. Еще пара снимков. Затем фотограф поворачивается в сторону стада и повторяет действие. Поразительно, что каждый снимок получался исключительным, несмотря на качество камеры.       — Все. Я закончил. – фотограф начал медленно отступать. Стоило ему это произнести, а Татэ встать с колен, как важенка с детенышем резво побежала к стаду, которое через несколько минут скрылось вдали снежной пустыни. Они провожали животных взглядом, как вдруг со стороны чума послышался собачий лай и рык. То были два полярных волка, которые окружали пса Чонгука. — Сэми, нет! – Чон подорвался с места и что есть силы побежал в сторону друга. — Чонгук! – снова из-за спины, – Они не причинят ему зла. Это дети Туй. – шаман размеренно двигался в сторону полярных хищников, что загнали в угол рыжего хаски. После слов шамана волки расступились. Подойдя ближе Чонгук отвел пса позади себя.       Татэ же направился к волкам и, словно они были домашними, начал трепать их шерсть. Грозные хищники рядом с Туй усмирились. Они не ластились, лишь окружили мужчину и склонили перед ними свои морды.       Оба животных были массивными: с широкой грудной клеткой, громадными когтистыми лапами; богатой светлоокрашенной длинной густой шерстью с серебристым отливом, небольшими ушами. Оба волка были гораздо крупнее Сэми. Глаза их имели глубокий янтарный цвет. Оба зверя были копиями друг друга, при этом совершенно отличаясь.       Татэ притянул волков к себе и поочередно прикасался лбом то к одному, то ко второму, будто что-то внушая каждому, передавая послание. Фталевый взор был направлен в глубину янтарного. Шаман вмиг объединился с хищниками, гипнотизируя каждого своим взглядом.       Чонгук ловил каждый момент этой встречи, его камера документировала чудеса, которые творит Татэ. Уму непостижимо насколько в шамане много дикого, животного вместе с тем человеческого. Туй есть само дыхание природы, ее дух существующий в людском проявлении. — Бегите. –он встал и отряхнулся от прилипшего снега. Хищники послушно направились прочь, провожаемые фталевыми глазами. Напоследок оба волка обернулись.       Шаман перевел взгляд на фотографа, пребывавшего в шоке от происходившего. Он ничего не ответил на немой вопрос в глазах Чона, лишь еле заметно улыбнулся и направился за чум, в место, где лежали запасы мяса и дров. Тишину прервал Чонгук. — Ты просто невероятный. Чувствую себя героем какой-то сказки! – с горящими глазами заявляет он, восторженно вскрикивая. — Это моя жизнь. Мой мир. — Поразительно… – Чону не хватает легких, чтобы надышаться. Его голова опьянена восторгом от увиденного. Его Тэ внеземной, нетелесный, запредельный, существующий на грани понимаемого. Из восхищения фотографа выдернул мелодичный, глубокий голос, перетекающий их уха в ухо. — Сегодня будет танец огней, касающихся неба. – говорит шаман, что держит в руках кусок замороженного мяса и несколько крупных веток. – Останься на улице, они скоро придут. — Мгм. – кивает. Чонгук остался на улице в полном одиночестве: Сэми ускользнул следом за Татэ, едва увидев у него в руках кусок мяса на кости.       Фотограф вдыхал полной грудью ледяной воздух. Закрыв глаза, он мысленно вернулся к себе домой, в уютную нью-йоркскую квартиру, прогулялся по улицам родного города и осознал. Осознал, что уже нет ничего роднее для него маленькой точки на другом конце света, места, где сейчас он стоит своими ногами, а в этом месте человека, который, чуть больше чем за месяц, стал для него «домом». Чонгук понял, что не хочет возвращаться обратно. Всего две недели назад он жил одной лишь мыслью, что вернется, сейчас же мысль о возвращении вгоняет его в панику. Он не хочет уезжать. Он не хочет уезжать от него.       Единственное место, которое он может назвать домом — место рядом с Татэ. Из смятения разума его вызволяет хруст снега позади. Татэ вышел из чума. Татэ вышел из чума и небо загорелось. Как и предвещал шаман, на глади черного небесного шелка начали плясать огни. То были яркие ленты, извивающиеся лучи, короны и полосы ярко-розового, фиолетового и, так полюбившегося Чонгуку, глубокого зеленого. Они не говорили. Шаман обошел Чонгука и встал сбоку, чуть поодаль, направив взор в небо, наблюдая за чарующим зрелищем.       Фотограф лишь на миг достал камеру и сделал единственный снимок. Этот момент сфотографирует не камера, нет, этот момент запечатлит его собственная память. Он вглядывается в шамана, который вглядывается в небо. Он заворожен им. Чонгук смотрит как огни на небе отражаются во фталевых глазах Татэ. Огни, касающиеся неба, своими движениями создавали сказ, который мог прочесть только шаман. Размываясь и теряясь, свечение покидало наш мир, продолжая свой сказ за гранью разума, там где обитает Туй.       Молчание этой магической атмосферы, окутанной мистикой танцев на небесной глади, разрушил Татэ. — У тебя будет возможность вернуться. — Что? – внутри все сжалось. Он отвел взгляд прочь, в небо. — Ты сможешь вернуться домой. Чонгук действительно задумывался о том, как он вернётся домой, что скажет Хосоку, как будет объяснять произошедшее, но все это было «до». До того как он открыл Татэ, до того, как привязался, до того, как понял, что без него не сможет, до него. — Домой? — Да. — Я не понимаю о чем ты. – и смотрит в небесную пустоту, в которой разноцветной блестящей вуалью огни становятся все бледнее и бледнее. — Два раза в год ко мне приезжают люди, чтобы пополнить мои запасы. Они тебя заберут. Они приедут через два дня. — Зачем ты мне это говоришь? — Чтобы ты знал, что ты со мной не навечно. — А может я хочу. — Что? — С тобой. Навечно. — Не обманывай себя, Чонгук, и не обнадеживай меня. – в обыкновении строго, с иглой укора. — Я не вру. – и переводит взгляд, прямо во фталевые. — Врешь. Это не твой мир. Ты живёшь другой жизнью. — С тобой научился жить твоей, захотел жить твоей. — У тебя будет возможность вернуться. — Я не хочу возвращаться. Я останусь. — Ты не останешься, Чонгук. – утверждает, – Тебя ждут родные, друзья, твоя, другая, жизнь. Пока ты не наведешь порядок там, здесь тебе делать нечего. Чонгук промолчал. Татэ прав, прав как всегда. Ему действительно нужно вернуться ради родных, ради себя, прошлого себя, который не знал, что для жизни ему нужно не так много.       Фотограф кусает губы, смотрит прямиком в шаманские глаза, вкладывая во взгляд всю свою решимость и произнося: — Почему бы тебе не уехать со мной? — Исключено. – шамана не сломить. Бессмысленно пытаться. — Но все же? – с немой надеждой во взгляде. — Ты знаешь, Чонгук. Я никогда не смогу уехать. — Я не прошу навсегда. – он приближается к Татэ и хватает его за руки, словно тот исчезнет после его слов, безвозвратно, в след за небесными огнями,– Только на время, пока я не улажу дела. — Чонгук, я в ответе больше, чем за свое сердце. Я в ответе за множество жизней. Человеческих в том числе. — И они тебе важнее моей? – к глазам подступают слезы, моментально схватывающиеся морозом, обжигая не только лицо, но и сердце. — Не смей сравнивать. – грубо. – Не смей. – спокойно. – Я привязан к этой земле. Я не вынесу последствий желания моего сердца. – вынимает руку из оков и касается щеки. Чонгуку становится тепло. – Ты это понимаешь. – констатирует.       Чон понимает, но ему эгоистично хочется игнорировать, что всю свою жизнь он будет вынужден делить Татэ. Делить не только с живыми, делить с мёртвыми, делить с теми, кто никогда не был живым…       Татэ обыденно ходил меж мирами пространств без чьей-либо помощи, благодаря ему Чонгук левитировал в своём, единственном знакомом. До встречи с ним он и не знал, что такое быть.       Чонгук до Татэ и не жил вовсе. Будто не было в нем важной делали, той самой шестерёнки, без которой механизм его жизни работал, но скрипел. Он жил полной, счастливой жизнью. Оказалось, не жил вовсе. Любовь была с ним повсюду, но не в той части его сердца, что отведена, предназначена для одного, того самого человека. Сердце Чонгука назвало своим того, для которого он сам был чужаком, в мире которого, словно слепой котенок, терялся, в мире которого ему не место. Немыслимо терзающе, что его жизнь стала абсурдна извлеки из неё наличие одной единицы. Единицы, без которой он не хочет возвращаться, из-за которой не вернётся. Никогда не озвученное оно, заставляло Чона дремать рядом с ним, не думать о том завтра, когда Татэ ему скажет. Это завтра настало сейчас. Он не мог не сказать ему. От услышанного Чонгука обуял ужас. Ужас того, что его сказка разрушится реальностью.        Иной раз Чонгука раздражает, что Татэ все безусловно, беспрекословно понимает, осознает, принимает. Словно нет ничего, на что он яростно и горячо возразил, подставив грудь для жестокой борьбы. Это немое согласие Туй фотографа душило, гоняло горечь обиды по его сосудам, словно только он готов бороться с мирозданием за то, что будоражит содержимое грудной клетки.       Чонгук хотел выкрасть Татэ у его жизни, укрыть, замуровать, выстроить вокруг него новую, иную жизнь рядом с собой. Готов был пожертвовать всем, только бы Татэ был подле.       Оба они молчали. Обоим было тяжело от сказанного, за одним лишь отличием: один был готов отпустить, другой не готов был отпускать. Тишина встала между ними и смыкала свои пальцы на горле каждого. Слов не нашлось ни у одного из них.       Первым в чум зашел Чонгук. Эта новость, словно обрубила ему крылья, которые только оперились. После порог пересек Татэ.       В чуме стало заметно жарко. Сэми жался ближе с прохладной стене, в тишине слышался треск веток, которые некоторое время назад закинул в очаг Татэ. Парень истуканом стоял у входа, немой шаман обошел его и начал стягивать с себя одежду. Заметив это, Чон немощно начал повторять за ним. Оставшись лишь в термобелье и унтах, он бессильно завалился на лежбище.       Татэ прежде Чонгука снял с себя малицу и остался лишь в белой свободной сорочке на подвязках у шеи, штанах из стриженой оленьей шерсти и унтах. Он расположился напротив костра, на ковре. Чон видел шамана со спины.       Парень зачарованно смотрел как Туй достаёт из кармана варган, как начинает успокаивать свое дыхание, переходя на размеренные вдохи с невесомыми выдохами. Чон наблюдал как плавно двигается рука шамана, смотрел на плечи, которых касаются смольные волосы, как слегка дёргается кисть, воспроизводящая движения для игры.       Неловкость от разговора неведомо исчезла. В чуме стало липко-жарко. К липкому телу легко прилипают чувства.       Варган настроен и ушей начала касаться его гипнотическая трель. Удар за ударом, вибрации звука, колебания язычка уносили гостя севера на окраину телесного, туда где душа стучится в небеса. Душа не следует за телом, тело же следует за ней. Каждый звук, рождаемый Татэ, затягивал в свою воронку ведомого фотографа своим загадочным очарованием и едва осязаемой тайной, которая не давалась, лишь касалась кончиков пальцев и ускользала от него туда, где Татэ полноправный жилец. Знакомая мелодия между ними сейчас зазвучала по-новому.       Телесное Чонгука, в тайне от его разума, оказалось позади Татэ, у его спины, практически прижавшись к нему, оплетая талию руками, дыханием опаляя его шею. Чонгук не осознавал, что он делает, что сейчас в уязвимом для шамана месте, там, где людям не место, там, куда обычно вонзают нож. Татэ его ощущает, но управляя потоком, он не в силах сопротивляться. Чонгук упирается носом в выступающий шейный позвонок и вдыхает аромат. Аромат тела шамана. От обычных людей так не пахнет, от обычных людей пахнет чем-то осязаемым, вызывающим примитивную ассоциацию, от Татэ несло самой природой, самим севером, борьбой жизни с жестокой стихией, образом существования. Татэ, словно был не телесный, а уплотненной субстанцией души, возможно и не одной. Чонгук проводит носом по загривку и утыкается в жёсткие чёрные волосы, которые пахнут костром. Духовное Чонгука попросило телесное о касании, касании ещё более деликатном, чем до. Чонгук коснулся губами родимого пятна на шее Татэ.       Шаман продолжал ваять акустическую тропу в сакральный мир, телесное шамана отзывалось на телесное Чона.       Вдохнув еще раз, он понял, что без Татэ он не сумеет больше почувствовать что-либо по-настоящему. В присутствии Татэ жизнь каждой клетки тела парня протекала по иному механизму, новому закону.       В полумраке, лишь огне костра, один обычный человек сидел за спиной у необычного человека и телесным признался ему в любви. Без слов. На другом языке. Понятном обоим. Люди забыли, что их тела умеют признаваться в любви по-другому. Рядом с Татэ тело Чонгука вспомнило. — Тэ… – глубокий вдох, разрывая именем безмятежную негу, выдыхает его аромат, проводят кончиком носа по загривку. Растягивая этот жест, движение… Для него это близость иного уровня, несвязанная с плотью. Желая досказать несказанное… — Ты меня не оставишь? — Мгм. – отвечает без слов и откидывается на грудь Чонгука, прижимаясь ближе. «Никогда не оставлял.» — в мыслях, которые никто в двух пространствах не может прочесть.       Чонгук верил. Верил, что Татэ, внеземной и абсолютно другой, невообразимо особенный, потусторонний, говорит правду. Верилось, что Татэ лгать не умеет. Природа никогда не лжет.       Так они и сидели: чудак в объятьях чужака, в абсолютном безмолвии, прерываемом лишь звуками одного на двоих дыхания и треском огня.       Чонгук крепко привязан к загадочному, мистическому незнакомцу, который вовсе не земной. По ту сторону отзываются и ровно, медленно, смиренно делают шаг к нему. Между ними взаимно, не напрасно, они друг друга.       Сколь долго они сидели так, прижимаясь друг к другу? На это никто не даст ответ. * * * * * *       Чонгук впервые проснулся раньше Татэ. Открыв глаза, он увидел шамана, который пребывал в глубоком сне. Он не мог оторвать взгляда от мужчины, старался меньше моргать, тише делать вдохи. Все — только бы растянуть созерцание этой картины. Шаман предстал пред ним совершенно беззащитным, мягким, податливым, открытым. Во сне он другой. Безмятежный, расслабленный. Такой Татэ вовсе не пугал.       Он спал согнувшись, прижимая ноги к животу, руками обхватывая плечи, словно стараясь сохранить тепло, тепло без которого научился жить, вынужден был жить. Наблюдая, Чонгуку стало невыносимо тоскливо. Татэ нуждается в любви. Заслуживает любви. Его, Чонгука, любви. Стены, что Туй годами возводил в полном одиночестве, должны, просто обязаны пасть после прикосновений Чонгука. Если их будет недостаточно, Чонгук по этим стенам будет бить. Из двух миров, если понадобится.       Парень пододвигается ближе и заключает спящего в объятья, прижимая к себе что есть сил. От такого жеста шаман просыпается. Еще покрытыми сонной пеленой глазами он смотрит на Чона, посылая немой вопрос, который фотограф игнорирует, сильнее вцепляясь в мужчину. Туй не говорит и слова, только утыкается носом в плечо парня.       Они пролежали так еще какое-то время. Татэ заговорил первый. — Посмотри на свою грудь. – и указывает пальцем на скромный тряпичный мешочек, подвязанный на длинную кожаную нить, что висит на шее у Чона. — Что это? — Мой тебе подарок. – выдерживает паузу. – На прощание. — Я не прощаюсь. – теперь уже Чонгук набрался строгости, – Это оберег? Что там? – он раскрывает перевязанный мешочек и видит в нем локон смольных волос. — Да. Часть меня. — Меня не от кого защищать. – губы растягиваются в улыбке. — Как напоминание обо мне. — Я тебя не оставлю. Я буду с тобой. – и сильнее вжимает такое хрупкое тело шамана в себя, не зная, как обнять крепче, как сделать так, чтобы забрать его с собой.       Татэ вырвался из объятий и пошел в сторону очага, положить веток. — Я тебя не оставлю. – решительно. — У тебя нет иного выбора. Я не даю тебе иного выбора. – разбивая ответом решительность. — Не поеду. — Не перечь. – поворачивает голову в сторону Чона и смотрит прямо на него, – Чонгук, прошу, не надо. Мы еще встретимся. Я знаю. — Зато я не знаю! – его пробирает на слезы. – Только ты из нас двоих что-то знаешь, только ты можешь ручаться за будущее. – задыхаясь, – Я так не могу, Тэ, я так не могу! Я лишь обычный человек, живущий в сейчас, в данности! И в моей данности я остаюсь рядом с тобой. — Не бойся меня потерять. – он подходит ближе, садится рядом и дотрагивается до волос Чонгука, проводит по ним рукой, перенося ладонь на лицо, собирая соленую влагу. Тянется губами ко лбу и оставляет ими отпечаток. – Я всегда буду рядом. – еще раз целует. – Вернись в свою прежнюю жизнь, прежде чем разделять со мной мою. В голове у Чонгука промелькнуло: «Ты от меня отказываешься…» — Я никогда от тебя не откажусь. – отвечает, внушая уверенность, в которой невозможно усомниться.       Парень не нашел что ответить, по его лицу продолжали стекать тонкими ручейками слезы. Они сидели, соприкасаясь лбами. И снова в тишине. И с одним на двоих дыханием. С одной на двоих любовью.       Безмолвную идиллию прервал гул. Гул этот был ухающе-тарахтящим надвигающимся звуком, который переходил в многотональный вой, приближаясь. Сэми подорвался с места и выбежал из чума, попутно громко лая от испуга. Чонгук же сказу различил, что издает этот звук. То был звук приземляющегося вертолета. — Ты меня обманул. – спокойнее, его сердце иссохло от предвосхищения разлуки, пришло смирение. – Оставалось еще два дня. — Нет. Они уже прошли. Ты спал. – они сидят в том же положении. Лбом ко лбу, душой к душе. Чонгук почувствовал, как дыхание Татэ стало более тяжелым. — Как удобно быть шаманом, можно усмирять буйных. — Иначе бы ты не согласился. — Я и сейчас не согласен. — Ты принял этот выбор. — Я не выбирал. – в укор. — Одевайся. – привычно спокойно, отстраненно. Они разрывают эту связь. Странным образом у Чонгука в голове пусто, нет никаких возражений, буйства, несогласия. Размеренное смирение и повиновение, знание. Знание того, что он вернется. Во что бы то ни стало вернется. На эту землю, в это место, к этому человеку.       Татэ наспех оделся и вышел из чума.       Фотограф нехотя натягивал на себя вещи: знакомый синего цвета пуховой костюм, тимберлэнды и шапка-ушанка, которую решил оставить в руках, спрятанный во внутренний карман фотоаппарат, ближе к сердцу, вот и все. Остался лишь Сэми, прежде всех выбежавший из одного на троих дома. Чонгук оглядывается вокруг. Тоска и желание разрыдаться. Так вот каково покидать любимого человека?       Жадно старается впитать каждой клеткой своего естества атмосферу, в которой прожил чуть больше месяца. Делает глубокие вдохи, жалеет, что не смог надышаться Татэ. Вникает в любую деталь, будто приевшейся обстановки, которая сейчас ускользает от него.       Они взяли друг с друга слово. И Чонгук вернется, решительно вернется, во второй раз — навсегда.       Фотограф выходит из чума, словно побитый, истощенный. Делает шаги медленно, наблюдает, как Татэ говорит с несколькими незнакомцами, рядом с которыми два массивных деревянных короба. Сэми же продолжает лаять на чужаков, но, почуяв присутствие хозяина, замолкает и бежит к нему.       Снег под ногами Чонгука звонко хрустит, создавая невидимую дорожку к вертолету, словно желая сделать этот путь легким. Ветер невесомо кружит снежинки в ребяческом танце. Воздух не стесняет легкие, каждый вдох дается без труда. Татэ отпускает его, его отпускает сама природа. Сам север.       Через пару минут Чон оказывается рядом с железной птицей. Подле нее стоит двое мужчин: один — пожилой коренастый лысый мужчина в круглых очках, с ассиметричными усами, в надутом камуфляже; другой — более молодой, светловолосый, выглядящий отстраненно, в равно такой же одежде. Рядом с ними Туй. Усач слушает Татэ, который переводит взгляд на приближающегося Чона, затем что-то отвечает, живо жестикулируя.       Чонгук не понимает разговора, но все же прислушивается, стараясь вникнуть. Татэ замолкает. — Повезло тебе, парень. – обращается к Чону усач, стоящий подле шамана. – Мы уж считали тебя… Ну ты понял, думаю… – грубый, ломанный, но все же английский. «Татэ выражается понятнее и яснее…» — сам для себя замечает Чонгук. — Настоящее чудо, что тебя нашел наш шаман! – старик хлопает фотографа по плечу. «Наш шаман» причиняет больше дискомфорта, чем излишняя тактильность. Чонгук заметно меняется в лице. На лице Татэ лишь легкая улыбка. — В любом случае, он перед вами. Поиски можно закончить. – вмешивается спаситель.– Благодарю за приезд, он был кстати. – Чонгук не слова не понял. – Довезите его в целости, за него там очень сильно переживают, – переводит взгляд на Чона, –пожалуйста, передайте мне, все ли с ним хорошо. – делает вид, будто не узнает. – А ты, – обращаясь к псу, – больше всех береги! – присаживается на колени перед Сэми и утыкается лбом в его морду, мысленно передавая свой наказ. Гладит по шерсти. В ответ Сэми лишь жалостливо скулит, ему, как и хозяину, тоскливо покидать шамана. Мужчина еще пару секунд смотрит в глаза хаски, а после встает колен. — Не переживай, Туй. Уж точно довезем… И собачку его…– он хлопает Татэ по плечу и начинает заливисто смеяться.       Лысый старик указывает Чонгуку внутрь вертолета. Время прощаться.       Чонгук тянется к шаману и крепко, что есть сил, прижимает к себе. Татэ обнимает в ответ и шепчет, едва уловимо, но ясно различимо для парня, скрыто для посторонних: — « Хамза* *» – так будет «любить» на моем языке. – и невесомо, еле уловимо касается губами мочки его уха. И это было его признание. * * * * *       Он уже не помнил как оказался внутри вертолета, как что-то машинально отвечал на вопросы лысого усача, как успокаивал волнующегося Сэми. В голове отражалось: «Хамза» — так будет «любить» на моем языке.»       Чонгук опомнился лишь в момент, когда в салоне вертолета начали восторженно вскрикивать, указывая на крошечное окошко: танец огней провожал чужака. Татэ и сейчас был рядом с ним: расписывал зеленым свечением черный небосвод, напоминая о себе, о том, что всегда будет с ним, стоит ему лишь подумать, в мыслях произнести заветное имя. Фотограф молча наблюдал этот танец, прижимая, через одежду, к груди, оберег, смастеренный шаманом. * * * * * (два месяца спустя) — Чонгук, это невероятно! – вскрикивает восторженно Чимин, указывая пальцем на огромную фотографию, что висит в центре выставки. – Какой красивый мужчина! А волки? Они что прямо вот по-настоящему дикие? — Никак иначе, я живой свидетель. – улыбаясь, заявляет фотограф. — Умопомрачительно! Такой волшебный цвет глаз, линия бровей, нос… Он бы стал знаменитой моделью! – заостряет внимание на человеке, находящемся в центре кадра. – Мне даже завидно! — Знаешь, скольких нервных клеток мне стоила эта поездка, а?! Чон, мать твою, Чонгук?! – истерически вскрикивает Хосок, невероятным образом материализовавшийся между ними. – Я там чуть дух не испустил, пока тебя искали! Я уже в посольство собирался ехать, а он бац и прилетает на вертолетике, будто умалишенный! Я там так разрыдался, никогда так не рыдал! – живо жестикулируя, параллельно проливая из бокала шампанское. – А он, как ошпаренный, на вопросы не отвечает, затянутый такой… Шизофреник, как есть! — Спокойно, я же тут! – старается усмирить взволнованного хёна Чонгук. – Ты мне это до конца жизни будешь напоминать? — Да и слава всему, во что верят! Уж не думал, что перестану быть атеистом, а ведь перестал! И да, естественно буду! Ты с меня пожрал больше нервов, чем Юнги! Я весь седой! – указывает на свежий пепельный блонд. — Ты всегда был жрецом культа Диониса.– язвит Чимин. – Атеист хренов… — Я между прочим меньше пил до этого случая… Запьешь тут… Я с этим полудурошным больше никуда не поеду! – осушает бокал и указывает пальцем на Чона. — Мне вот интересно, Хосок, ты, какого черта, нас в известность не поставил? – кидает претензию Пак. – Тебя ответственным оставили! – тема давно освещенная в их круге, но до сих пор горячо обсуждаемая. — А что бы изменилось? Тремя истеричками больше? Я из нас всех самый сдержанный. – гордо заявляет. – К тому же я держал ситуацию под контролем, принял выжидательную позицию. — Ты-то? Не смеши! У тебя психика лабильная! — У меня-то она хоть лабильная, а у тебя нездоровая! — Спокойнее… Вы ко мне на выставку пришли, можете не ругаться? Все же, вроде, обсудили… – Чонгуку предельно неловко, все еще стыдно перед хёнами. — Я никогда не успокоюсь, я чуть не умер… — Это ты-то? – возмущается Чимин. Перепалка между ними продолжается, Чонгук оставляет друзей.       Многое произошло после того, как он покинул Татэ: встреча с Хосоком полная слез радости, быстрые сборы и обратный путь, прилет в Америку, объяснения произошедшего Юнги, Намджуну и Чимину. Родители, к слову, были в оберегающем неведении.       В общих чертах Чонгук все же рассказал о своем «приключении». Рассказал, что его спас местный житель, тот, которому посвящена сегодняшняя выставка, что благодаря его заботе срослась сломанная нога. Не открыл имени незнакомца, тайн его существования и истории, которая связывает две жизни. Для фотографа Татэ стал тем сакральным, о чем нельзя распространяться, во что даже близких нельзя посвящать. Все еще режет данность разлуки и лишь фантомное осязание их связи.       Все лишь стали замечать, что Чонгук вернулся другим: более молчаливым, чаще задумчивым, смотрящим куда-то в даль, в небо. Большую часть времени ловили его в компании тишины с закрытыми глазами, в кромешной темноте. Чон будто находился не здесь, а где-то далеко, за пределами. Пытался воспроизвести что-то в своем сознании, вернуться.       Ноги привели его к фотографии, на которой был изображен человек, облаченный в глухую без разреза широкого кроя рубаху из оленьей шкуры, вывернутую наизнанку, молочно-белого цвета. Человек этот был окружен живыми огнями, расписавшими темную небесную гладь. Человек этот смотрел прямо на эти огни. В его волшебных фталевых глазах огни отражали саму жизнь. Он был самой жизнью, ее человеческим воплощением. Волшебный кадр — невероятной красоты мужчина созерцает невероятной красоты явление.        Одному Чонгуку известно, что это был необычный человек. Он был никем иным, как проводником в мир глубоко забытый, зарытый под тоннами эпох существовавших и неизвестных, задолго до начала времен, летоисчисления, понятия начала. Времени, когда все было бесконечно и не имело очертаний. И парню удалось прикоснуться к нему, к этому необъяснимому и непонятному, но явно существующему.       До сих пор он многое не может объяснить, лишь знает: где-то там, на другом континенте, за двумя океанами***, в мире за полярным кругом, месте, где огни неба целуют землю, а ночь соревнуется с днем, его ждёт Тэ. Его Тэ. Туй Татэ.