Север

* год назад *       Над темным горизонтом, сплошь усыпанном звездами, виднеется два человеческих облика, рука каждого – в грудной клетке другого, свободными они держатся друг за друга. Их тела связаны сетями, что светятся переходящими друг в друга цветами: светлыми, чуть различимыми желтым и зеленым. Один из них поворачивает голову и Туй различает в нем себя, когда голову поворачивает другой...       Татэ открывает глаза. Духи хотят ему что-то сказать, вот уже три года, в один и тот же день. * * *       Он бродил без цели, осматривая окрестности, размеренно и плавно делая каждый шаг, по маршруту, который совершал не в первый раз. Повязка густым украшением бахромы закрывала глаза от лишних картин. Его звали. Отовсюду слышались просьбы, мольбы, вопросы. Находясь здесь, следуешь нескольким простым правилам: не отзываться, не следовать, не брать, не говорить имя, данное при рождении. Ответившего покойник во что бы то ни стало заберет к себе. И никогда не отпустит.       Он спускается в нижний мир нечасто, его тело страдает из раза в раз после таких пеших «прогулок». Сейчас его дух-помощник ушел далеко вперед, видимо, учуяв нехорошее. Нехорошее сюда приходит редко. После смерти все равны, но, порой, за душами являются они. То мерзкие, низшие создания, которые лакомятся теми, кто недавно ушел из мира живых, покинул близких навсегда. То злые духи никогда не имевшие тела, плоть и кровь, те, кто ядовито завидовал всем, когда-либо жившим. С такими справляться сложнее всего, танец бубна необходимо исполнять часами, заведомо обвешавшись гремучими подвесками и обмазавшись пахучими маслами. Татэ таких не любил больше всего. Его дух-помощник изнурялся все сильнее, доставляя до физического тела. После встречи с ними он днями не мог прийти в себя, почувствовать свое тело, каждый раз осознавая, что этот раз может стать последним.       Странствия в мир мертвых не были его прихотью. Это была обязанность шамана. Он провожал души умерших в последний путь туда, откуда нет обратного пути. Он блюл порядок там, откуда способен вернуться живым только он. Это было его святым долгом вот уже четырнадцать лет.       Игнорируя радостные зазывания застрявших здесь, лишь изредка что-то односложно отвечая о том, другом мире, в котором по телам их близких и родных течет кровь, его ушей коснулся вой. Это был вой его духа. Громкий, звонкий волчий вой. Туй, так звали духа его рода, выл лишь когда находил сущности, которые соблазнялись поглотить чистую душу. На этот раз Татэ ни одну душу не сопровождал в иной мир. Душа попала сюда, обойдя шамана, что уже скверно. Шаман бросился бежать вон их деревни мертвецов на зов своего помощника. С каждым шагом снег под его ногами становился темнее, плотнее, приобретал зловонный запах. Это говорило лишь об одном: за душой примчалось сразу несколько сущностей. Он пересек границу деревни и остановился на пустыре. Туй был в сотне метров от него, продолжая выть, но, почуяв хозяина, успокоился. Он увидел их. Татэ направил взор в центр месива. Месиво это кричало, звало, умоляло, окутывая своими безобразными конечностями маленький светящийся силуэт, человеческий силуэт. Душа светила ярко, так тепло. Было понятно – эта душа еще должна жить, долго. Это была чужая душа, душа человека, не из его краев, она была другой. Эту душу необходимо было спасти.       Татэ принялся бить в бубен, не сводя глаз с души, обнимаемой обезображенными руками. Его волк взялся выть в такт бубну. Шаман закрыл глаза и начал танцевать, петь на древнем, забытом языке, который знали лишь его предки. Танцем на грязном снегу он рисовал символы, параллельно ударяя в бубен. Побрякушки на его костюме гремели, звук бубна становился все громче, Татэ ускорял ритм, Туй заливался, вокруг него раздувался ветер, начиналась пурга. Татэ открыл глаза. Момент – за его спиной массивной стеной явилась снежная масса. Взор фталевых очей был полон власти, мощи, прочной силы и злости. Он ненавидел, когда духи утаскивали из мира живых невинных. Уродливое месиво начало скулить, визжать, стонать, но не выпускало из своих рук человеческую душу. Татэ ударил колотушкой в бубен еще раз – волк сорвался с места, вместе с ним и поток из-за спины шамана. Гигантский белый зверь вминает лапами снег, оставляя за собой огромные следы, на морде его свирепый оскал, а глаза налиты кровью. Прыжок – челюсти смыкаются на одной из безобразных черных конечностей.       Туй кусал, рвал, поедал сущность, что продолжала издавать жуткие вопли, просьбы отдать, отпустить. Субстанция эта отступала под гнетом ветров, которые призвал Татэ, терзалась под челюстями исполинского волка. Шаман не сводил глаз с крохотного светло-желтого огонька, который отпускала чернь. Пока волк истязал чудовищ, Татэ решил стать для души ориентиром, позвал ее к себе. Он перевел взгляд от экзекуции на свет. Свет этот рябил, медленно угасая. Душа была напугана, она теряла связь с телом.       «Не бойся». Он знал, что его услышали, знал, что увидели. Свет души становился спокойнее, ярче, теплее. Когда Туй закончил с «трапезой», настроение его тут же переменилось, зверь очутился ручным. Волк поднял мордой светящийся силуэт и усадил на себя, направился прямиком к хозяину. Татэ не успел соединиться со зверем, его, резко, будто цепью, потянуло обратно. Миг – цепь унесла его в пропасть.       Шаман вернулся в тело слишком резко, слишком быстро, насильно. Так душу в тело шамана возвращать нельзя. Постепенно он смог различить рядом с собой посторонний шум: на него накатывал надоедливый, писклявый собачий лай с завываниями. Татэ открыл глаза. Мутное, оранжевое пятно скакало перед ним, вскоре начавшее приобретать более ясные очертания. Шаман увидел пса. Пса, который был испуган, явно звавшего его. Он протянул к собаке руку, животное тут же схватило его за рукав одежды и потянуло за собой, в сторону выхода. Измученная потусторонним путешествием плоть мало сопротивлялась внешней энергии животного, шамана поволокли из чума наружу.       Вокруг лежал свежий снег, с неба невесомо спускались мелкие хлопья, обдувал легкий ветерок. Погода явно пребывала в истерике несколько часов назад, и не шаман приложил к этому руку. Когда приходят злые духи, всегда пурга. Пес продолжал усердно и настойчиво тянуть за собой, не на миг не ослабляя хватку. Через несколько минут немого пути, сопровождаемого лишь песнью шуршания снега под ногами и лапами, и мелодией ветра они пришли к тому, что должно было быть найдено.       Перед глазами Татэ картина: перевернутая на бок машина, уже обильно присыпанная снежной массой,под ее контуром человек. Пес бросил шамана и помчался к незнакомцу, Туй следом. Животное принялось лапами откапывать засыпанного человека, своего человека. Подойдя, Татэ опускается на колени, первым делом он решил найти пульс , почувствовать стук сердца, уловить дыхание. Миг – он выпадает из реальности, переброшенный снова за черту другой. Он на том же месте, сидит на коленях рядом с машиной, что возит людей по снежным волнам, напротив него стоит Туй и лапой указывает на тело, которое мгновение назад обнаружил Татэ в мире живых. Тело это светится светло-желтым цветом, в теле этом недавно спасенная душа, только вот нити, что держат в физическом сосуде, становятся все тоньше и тоньше, редее. Человек этот медленно умирает. Татэ отвязывает от пояса один из ножей и проводит им по своей ладони, делая небольшой порез. Обмазывая в своей же крови пальцы правой руки, он оголяет лоб лежачего без сознания парня и начинает рисовать на нем несколько знаков. С кровью шамана – духи его не тронут, а с этими знаками – душа не покинет еще живое тело.       Миг – фталевые глаза открываются и перед ним все та же картина, Татэ вернулся в физическое тело. Волк принес чужую душу в родное и вернулся в тело хозяина. Тело привязано к душе, осталось это тело сберечь. Шаман еще раз проверил пульс и дыхание у незнакомца. Пульс был натянутый, редкий, неполный, дыхание – практически незаметное, поверхностное. Для начала он убрал снегоход, что придавил ногу пострадавшего, попробовал завести его, но успехов не наблюдалось. Мужчина отогнал назойливого пса от молодого человека, животное не столько раздражало, сколько мешалось под ногами. Татэ мог понять беспокойство пса, ощущалось, что человек его собачьей душе дорог. Шаман оттащил парня от машины, параллельно думая, как донести его до чума. В затуманенную голову не забредало ни одной мысли, он был чудовищно измотан таким резким перебрасыванием между мирами. Татэ сам еле держался на ногах, его глаза закрывались, ноги становились ватными. Он не мог его бросить. Его привело к нему, даже в мире за чертой жизни. Разум не смог выдать ничего лучше, как снять с себя обрядовую рубаху, положить на нее парня и тащить его на ней, взявшись за рукава. Рубаху можно зашить, очистить, с жизнью так поступить невозможно. Так и сделал: отстегнул пояс, снял себя одежду, оставшись в легкой сорочке и запоясавшись.       Мужчина кинул рубаху на снег, аккуратно перекатил парня на нее, головой в сторону горловины, попробовал чуть его протащить. Выходило медленно, но все же выходило. Татэ заботился лишь о том, что бы самому не лечь рядом. Мир перед глазами становился все мутнее, терял свои очертания, наличие цвета. — И что ты смотришь на меня? – обращается к псу, – Сам привел меня к нему. Помогай! И животное послушалось, пес аккуратно взялся пастью за край рукава рубахи и тащил вместе с Татэ. Периодически он лаял, чем возвращал шамана в сознание.       Они тащили его медленно, свежий снег сбивался под ногами, что не давало катить парня. Татэ дышал тяжело, глубоко, часто. Обрядовая одежда мешалась, он не мог разглядеть дорогу. Так они и шли до чума: тяжело, медленно, с короткими и редкими передышками. Пес временами толкался мордой в ногу шамана, чтобы последний был в сознании. Через какое-то время они пересекли порог жилища Татэ. Мужчина ввалился в чум, с легкостью выдохнув, когда все трое очутились внутри. Голова становилась тяжелее, конечности отказывались его слушаться, перед глазами заплясала рябь. Он отказывался терять контроль. Парня необходимо было согреть.       Татэ подтащил незнакомца к лежбищу, начал снимать с него верхнюю одежду: от шапки до ботинок. Реальность перед глазами уходила из бока в бок, уплывала, расплывалась. Стянув термобелье, он заметил, что правая нога парня опухла в районе голени, на ней начали зарождаться синяки. Он аккуратно переложил его на лежбище, туманно предполагая что делать дальше. Для начала он начал постепенно укутывать его во все, что имелось в чуме. В ход пошли: оленьи шкуры, старые одеяла, собственная одежда шамана. Как только тело чужака было полностью укутано, Татэ собрался с силами, которые уже были глубоко на исходе, и направился в сторону печи, на которой стоял чайник. Прежде он достал из под лежбища несколько кусочков ветоши, два из них он полил горячей водой, после положил из на лоб молодого человека. К его удивлению, пес не издал ни звука, просто лег около лежбища и тут же заснул.       Татэ волочил ноги в сторону столика, над которым висели несколько высушенных букетов разнотравья. Он отломил по цветку из каждого, после кинул их в чайник. Чуть выждав, шаман налил немного в алюминиевую кружку и попробовал напоить незнакомца. Как ни странно тело, в бессознательном состоянии отзывалось на действия мужчины, молодой человек приоткрыл рот и теплая жидкость скрылась за его губами. Такое действие он проделал пару раз. Трава должна была предотвратить агонию и снять боль. После Татэ решил осмотреть ногу парня. Он легонько отодвинул одеяла, освободив нужную конечность. Мужчина достал из своего сундука несколько более-менее одинаковых дощечек, веревку, из под лежбища – пару старых чистых тряпок. Сначала он потрогал поврежденную конечность, наметив примерное место перелома, затем, с обеих сторон от него, зафиксировал дощечками и привязал их, после – старался аккуратно, но туго перебинтовать это место. «Для начала сойдет» – подумал про себя шаман.       После помощи незнакомцу глаза Татэ не сомкнулись, ему необходимо было убраться в чуме: разложить обрядовую одежду, которую он полностью и не снял, собрать с пола атрибуты ритуала, наблюдать за состоянием пострадавшего. Он бессильно стягивал с себя одежду: прежде снял с себя повязку, отвязал пояс с ножами и металлическими побрякушками, затем освободился от меховых штанов и унтов*. Босыми ногами ступал по ледяному полу, совершенно не придавая значения притупленному ощущению. Мужчина поднял с пола бубен и колотушку, стер руками шаманские знаки с пола, после направился в сторону столика, на который уложил одежду и атрибуты. Периодически он оглядывался на парня, наблюдая за тем, как двигается его грудная клетка. Дыхание его стало более глубоким, грудь поднималась уже заметнее. Кожа начала приобретать розоватый оттенок. Татэ поменял ветошь на новую, еще раз напоил парня. Подле него шаман провел еще несколько часов, поочередно, то меняя компрессы, то вливая лечебный отвар. Как только последняя капля скрылась, глаза мужчины сомкнулись. Он крепко заснул, сидя у человека, чьего имени не знал. * * * * * *       Туй проснулся от ужасной тянущей боли, расползающейся от шеи до поясницы, и от холода, что начал щипать его тело. Огонь в печи обгладывал кости трухлявых угольков, совершенно не создавая тепла. Татэ жутко хотел пить. Поднявшись на ноги, он прежде осушил до капли содержимое чайника, в котором был горький отвар для незнакомца. После наспех натянул на себя одежду и вышел из чума.       Снаружи спокойно, серый монохром резко граничил с белыми пластами, изредка прободаемый залысинами голых деревьев. Позади чума Татэ располагался запас дров для очага, рядом, в углублении, прикрытом камнями и ветками в природном холодильнике – мясо и рыба. Шаман не имел права лишать жизни: для него мясо привозили из деревни, в которой он когда-то жил, примерно два раза в год. Местные жители приносили ему в дар в основном съестное, от которого он чаще отказывался, но, порой, соглашался. Без мяса на севере протянуть очень тяжело. Иной раз они привозили бытовые средства: мыло, бритву, ветошь, спички, иногда – одежду, обувь. Татэ принимал лишь когда была крайняя нужна, лишнего не позволял. Все равно большую часть времени он проводил не в телесном мире. Он жил в мире за чертой живых.       Собрав необходимое количество дров и вытащив небольшой кусок мяса, мужчина отправился обратно. В чуме заметно похолодало, счастье, что Татэ вообще смог проснуться. Обычно, когда он уходит в иной мир, он с лихвой топит жилище, чтобы не опасаться холодов. О нем некому позаботиться, так что он старается находиться там часто, но понемногу, долгие и затяжные путешествия пагубно сказываются на нем.       Первое время у него пропадало зрение, он мог не видеть неделями, затем он лишался и слуха. Позже на смену лишения чувств приходили судороги и невыносимые боли в конечностях, словно ему их ломали, разбивали, кидали на них несколько тонн; внутренние органы выворачивало, крутило, рвало. Важным было одно – он всегда просыпался. Как бы мучительно больно не было, сколько бы он потом не восстанавливался, несмотря ни на что – он просыпался, сразу же, как душа возвращалась в тело. С годами боль ухищрялась делать с ним немыслимое, но он всегда был в сознании. В последнее же время страшиться приходилось другого. Он мог вынести любые муки, любой вид и характер страдания. Сейчас Татэ боялся не проснуться. Вот уже несколько лет он сопровождает души и опасается остаться с ними по ту сторону. Не тяжело уйти в другой мир, тяжело оттуда вернуться. Каждый раз ему труднее прийти к своему телу, ощутить его, заново овладеть. После того как он возвращался у него уходили недели, чтобы вновь им пользоваться. Подолгу приходилось лежать на полу в застывшем от мороза чуме без сознания, но с ощущением, что ты в физической оболочке. Стоило огромных усилий открыть глаза, подвигать пальцем, перевернуться, тем более передвинуться или встать. Иногда его находили зашедшие охотники, зачастую, он карабкался самостоятельно, к счастью, шаманы намного выносливее обычных людей. Важно не только встать и начать двигаться, но и обеспечить физической оболочке условия для жизни. Несколько раз у него замерзала питьевая вода, требовалось еще больше сил, чтобы вернуть жизнь не только себе, но и своему жилищу. Смерть бродила за ним по пятам каждый раз, как он уходил в ее обитель. Находиться в мире, в который он родился в первый раз, было еще мучительнее. До него доносились звуки страданий. Не людей, нет. Татэ ощущал как страдает природа. Он испытывал как рвут, рубят, насилуют, изнуряют, губят, уродуют, разрушают, калечат все то живое, что суть естества. Саму жизнь на сакральном уровне. На него волнами обрушивалось вселенской величины страдание того, кого человечество отказалось слушать сотни лет назад, вразумив, что на порядок выше того, что позволило ему существовать. Туй за чертой смерти спасался от воплей, спасался от одиночества, в котором пребывал уже четырнадцать лет.       Он зашел в чум, бросил на пол ветки и мясо. Звук оказался достаточным, чтобы разбудить все еще спящее животное: пес резко вскочил и вяло тявкнул. Татэ не особо жаловал гостей. За годы он разучился сосуществовать с кем-то, по чьим венам течет кровь, а тело всегда теплое. Даже с родственниками умерших он старался контактировать как можно меньше, к людям он относился с предельной осторожностью. Только после смерти они становились честными, правдивыми и настоящими. Смерть обнажала все пороки, изъяны, червоточины. Души людей, пускай и похожи на свои земные сосуды, но все же отличны от них. Старуха с косой слой за слоем разматывала клубки лжи, сформированные за годы жизни. Души встречали ее предельно откровенными. Костлявую обмануть было не реально. За это и уважал шаман смерть. За правду, которую она раскрывает, волочащуюся за шлейфом ее накидки. А люди ведь лживы. За это Татэ людей не любил.       Первым делом он заново растопил печь, затем подошел к пребывающему без сознания парню, убрал с его лба компресс и прикоснулся губами. Температуры не было – все обошлось. Затем он проверил пульс: ровный, спокойный, полный. Осталось проверить еще одну вещь – душу. Не каждый обычный человек способен воспринять энергию шамана – еще одна причина одиночества. На долю этого паренька выпало намного больше – его душу это энергией привязали к телу, припаяли. Слабые и робкие, они пугаются такой энергии еще больше, чем смерти. По этому Татэ необходимо увидеть ее, понять, на сколько она «внутри» тела. Чем же дальше душа от тела, тем дольше парень не придет в сознание, тем больше мороки для Туй.       Татэ не покидало ощущение, что эта душа ему знакома, будто она есть его потерянное воспоминание, наглухо замурованное в памяти, но яро старающееся, чтобы его ясно вспомнили. Стойкое чувство, будто душа этого человека уже прикасалась к нему, она была для него теплой, прочие души Татэ так не воспринимает. Это настораживало. В памяти шамана не отыскивается ни одной зацепки, которая могла бы помочь понять. В тот день он интуитивно решил уйти из реальности, без причины, словно так было необходимо. В тот день его то и дело затаскивало в иной мир. Поведение его волка вгоняет в сомнения и наталкивает на размышления. Повадки духов – еще один вопрос. Они отпустили его душу слишком быстро. В Татэ силы проснулись колоссальной мощи, прежде так никогда не отзывалось. Он едва закончил танец бубна, как Туй уже разорвал их, а пурга снесла останки. Духи боялись поглотить эту душу, словно опасаясь плачевных последствий ужасающей кары. Так сущности реагируют только на близкие души, на души, которые когда-то были шаману дороги. Но каждую дорогую душу в этом мире Татэ проводил лично годы назад. Проводил туда, откуда вернуться им невозможно. Кому же принадлежала эта душа?       Татэ перебирал в памяти каждую жизнь, с которой ему удалось встретиться, каждую душу до которой дотрагивался, но ни одна не была похожа на эту. Душа чужака была другой, по-родному теплой, светила с предельным доверием, предвосхищая, что шаман ей не навредит, напротив позаботится. Рождалось огромное желание познакомиться с ее носителем.       В раздумьях о том, как он связан с этим человеком, Туй приготовил похлебку, сделал свежий отвар, накормил пса, который проникся к шаману особой благодарностью. К концу дня животное радостно подтявкивало под недовольный бубнеж Татэ, ластилось к нему. Братьям меньшим мужчина доверял больше. Они, в отличие от людей, оставались честными и преданными от начала до конца своего пути. Забывшись, сам Туй то и дело гладил пса по голове, разговаривал. Неожиданно пришла идея как разузнать о незнакомце больше, чем сам незнакомец мог рассказать.       Шаману не нравилось влезать в чужое сознание. Ритуал можно сравнить с просмотром сна с динамично сменяющимся сюжетом: разные, наиболее запомнившиеся и значимые моменты в размытом виде. Самые счастливые – красочные, остальные – черно-белые, грустные – черные. Татэ сел напротив пса, взял его морду в свои руки, животное послушно повиновалось, направив взор своих ярких голубых глаз прямо в глубину фталевых человеческих. Особых приготовлений Туй не требовалось: в чужое сознание он проникал плавно, быстро и без сопротивления. Они просидели напротив друг друга несколько минут прежде чем мужчина увидел.       Собачья душа хранит воспоминания наравне с человеческой. Они проживают эмоции без слов, но в том же спектре, с той же силой, в полной мере. Первое, что узнал Татэ – имя пса. Его звали Сэми. « Хэй, привет, привет, малыш, привет, Сэми» Он видит глазами щенка человека, который сейчас лежит у него в чуме. «Мое имя Чонгук. И я твой друг. Давай и ты станешь моим» Чонгук, значит. Второе воспоминание – грозный тон голоса Чонгука и жаркое чувство стыда. «Сэми, ну сколько раз повторять, что нельзя грызть мои кроссовки! Мне их дядя Юнги подарил! Ты бессовестный, я тебя сейчас!» Все дальше... « Эй, Сэми-Сэми, смотри сюда, сюда, малыш...» и вспышка в глаза. «Хороший мальчик. Хороший», его чешут за ухом. В детстве Татэ видел такие у чужестранцев, которые приезжали к его деду. В собачьем сердце было много светлых и добрых воспоминаний, связанных с этим Чонгуком.       Шаман же искал те, за которые можно было зацепиться, в которых можно было отыскать нить связи с ним.       Татэ увидел сюжет: он сидит напротив Чонгука в машине и в окне видит фигуру огромного белого волка. Шаман сразу признал Туй. Другой сюжет – он бежит по снегу за волком, он должен бежать за ним, ему необходимо. Момент – волк перед его глазами исчезает, вокруг темнота, до ушей доносится родной голос, что зовет его. Секунда – голоса больше не слышно. Он улавливает в воздухе ноты знакомого с ранней поры запаха и двигается к нему. Татэ видит, что его человек без сознания, чувствует нарастающую тревогу. Он воет, взывая на помощь. Перед ним снова возникает образ белоснежного волка, который просит следовать за ним. Он не может бросить Чонгука, не может бросить своего человека. Зверь уверяет его довериться. Пес снова бежит за ним. Проводник исчезает, когда он заходит внутрь странного сооружения, внутри которого пахнет теплом. Снова чует волка. Перед ним сидит человек. Волк внутри этого человека. Зверь просит разбудить человека.        Дальше Татэ все видит собственными глазами. Ритуал закончен. Пес недовольно поскуливал и потирал лапами морду. — Так тебя Сэми зовут. – Туй погладил пса по голове, – Какой ты хороший мальчик, Сэми. Ты спас своего хозяина. В ответ он получил прикосновение языка к носу и тявк. « А ты, значит, Чонгук.» Теперь у незнакомца, попавшего в его владения есть имя. Осталось узнать, как его дух связан с ним, как связан с ним сам Татэ.       Добиться ответа от духа – самое сложное, что существует в практике шамана. Духи своенравные, гордые, высокомерные, взбалмошные, своевольные, непоколебимые, тщеславные, надменные, заносчивые, от них напряженно и нелегко получить ответ. Духи – вершители судеб, они не считают нужным делиться с кем-то причинами своих решений. Татэ – с рождения упертый и настойчивый.       Связь со своим духом – не слишком трудное дело, самое трудоемкое – духа разговорить, а шаман, по природе своей,не красноречив. Туй – один из древнейших духов естества, избравший его род в глубокой древности, когда шаманов было больше, когда люди поклонялись истинным богам, когда жили по законам природы. Туй есть огонь – священное с незапамятной поры. Туй есть апологет. Туй есть власть. Туй есть свирепая мощь, незатронутая временем. Туй есть сам Татэ.       Шаман делает глубокий вдох. Выдох. Он направляется глубоко внутрь, в самого себя, в место, которое люди именуют сердцем, глубже, туда, где покоится душа. Татэ выходит из физически ощутимой реальности, покидает телесность, он за чертой разума, там где доверяются только ощущениям. Перед ним лежит на бесплодной пустоши волк. Исполинского размера, устрашающий своим величием зверь с белоснежной богатой шерстью, что отливает чистейшим серебром, лапы с длинными черными когтями, способными задавить одним своим шагом, нос что цвета ночи и глаза цвета глаз самого Татэ. Волк возлежит на пустоте властно, царственно, истинно всемогуще, покровительственно, снисходительно.       «Почему ты это сделал?» Татэ звучит твердо и решительно. Его бархатистый голос натягивается, приобретая стальную прочность. Туй не терпит запаха страха или сомнения. Туй живет только в сильных сердцах.       «Так было нужно.» У духа голос низкий, проникновенный, монотонный, подобный грому, устрашающий, но вызывающий восхищение и благоговение.       «Почему ты это сделал?» – более настойчиво и грубо. Голоса разносятся глубоко внутри, не отдавая эха, фантомно исчезая и возникая вновь.       «Ты знаешь ответ. Ты лжешь, что не знаешь»       «Я не знаю этого человека.»       «Твоя душа знает. Я показывал тебе. Ты забыл. Но ты знаешь»       « Как мне вспомнить?»       «Ты никогда не вспомнишь, но заново узнаешь.» Непоколебимо.       «Что узнаю?»       « Душу этого человека. Свою душу в этом человеке»       « Я не понимаю, о чем ты»       « Ты понимаешь. Ты лжешь, что не знаешь. Я показывал тебе. Ты забыл. Но ты знаешь»       « Я не знаю.»       «Ты знаешь ответ. Ты лжешь, что не знаешь»       «Лжешь, что не знаешь»       Татэ вернулся и тут же перед глазами возник сон, который он видел год назад. Туй не лгал, духи не умеют лгать, он действительно показывал. Три года подряд в один и тот же день Татэ видел этот сон, в котором различил себя и душу. Эту душу. Осталось неизвестным: почему именно этот чужак?       Следующие три дня прошли спокойно. Чонгук продолжал пребывать в забытье, его физическое тело было в порядке, Татэ удалось его обмыть и одеть на него постиранное своими же руками термобелье. Перелом он регулярно осматривал, заново фиксировал ветки и перевязывал. В целом, нога выглядела намного лучше. На макушку он клал теперь уже прохладные компрессы, пропитанные отваром, призванным успокаивать разум спящего. На пятые сутки чужак пришел в себя, но не так, как предполагал шаман. Мужчина понял, что Чонгук вернулся в себя по его псу. Сэми, с которым они сдружились за эти дни, спонтанно подорвался с места, до этого спокойно наблюдая, как Татэ точит ножи. Парень был обессиленный, ему требовалось еще одно погружение в сон, прежде чем он сможет открыть глаза. Тогда Туй поднялся и направился в сторону беспокойного, снова провел лезвием ножа по своей руке и написал на коже тайные символы, которые тут же отправили молодого человека в сон. * * * * *       Татэ ненавидел упертых, узколобых и упрямых людей, от части потому, что сам обладал парой этих качеств, которые одиночество заострило. Чонгук оказался таким же. На голову Туй, словно свалился ребенок: трусливый, боязливый, по-ребячески упрямый, обидчивый, вместе с тем открытый и, к замешательству Татэ, честный, непосредственно честный. Изредка до шамана доносился бубнеж гостя, все чаще вынуждавшего его вернуться в мир телесный. Шаман больше не мог себе позволить бродить на грани миров. Чонгук веревкой, насильно, своим присутствием тянул его к себе. Татэ сбегал от этой боли, но не мог убежать из-за него. * * * * — Как твоё имя? – доносится через купол, в другой мир голос на чужом, но знакомом наречье.       Татэ требовалось время, чтоб ответить на вопрос. Не потому что он туго слышал или долго думал, нет. До него звуки из телесного мира доходили с опозданием. В мире мертвых, в мире духов время течет поразительно неравнозначно: находясь там, оно тянется колоссально дольше, чем в реальности. Один день, человеческий, равноценен году по ту сторону. Татэ терялся в нем на века, по сути проводя там жалкие дни. — Как твоё имя? – более громко, настойчиво. – Что ж, ладно, тогда я представлюсь первым. Мое имя Чон Чонгук. Я родился в Южной Корее, это страна такая, рядом с твоей, кстати. – почему он так тараторит . – Жил там до десяти лет, потом переехал вместе с родителями в Америку, где живу по сей день. Ты так и будешь молчать? – вдох ,– Ты же вроде меня понимаешь, так чего молчишь? – он прислушивается к каждому слову, он погружается обратно, возвращается, но его начинает оглушать, он старается уловить и вникнуть. – Хотя знаешь, не хочешь отвечать, не надо. Все же мне с тобой тут торчать долго, в твоих же интересах узнать меня лучше, как и мне тебя. Для чувства безопасности. Для нас обоих.       Вопли в его голове звенят сотней колоколов, разбиваясь о внутренность черепной коробки, осколками создавая жуткий скрежет с изнанки барабанной перепонки. Он желает ему ответить, ему тяжело это сделать. Сосредоточившись, он хотел бы попросить, чтоб для него повторили, но зажатый тревогой Чонгук не сможет этого сделать. Он боится Татэ. Татэ это кожей ощущает. Все, что в силах сделать – посмотреть. Туй испускает взглядом безопасность, внушение защиты. Он смотрит на него так, как смотрит на его душу. — Мое имя Татэ. Туй Татэ. — ТаТэ? Какое интересное имя. Оно что-то значит? – в интонации неподдельный, искренний, детский восторг.       Татэ не сразу услышит второй вопрос, звон, несравнимый ни с чем, с новой силой оглушает его. Он просто кивает, в надежде, что жест верен и удовлетворит любопытство гостя.              Чонгук подарил тишину длиною всего в неделю. Засыпал он все еще принудительно – Татэ рисовал знак покоя на его лбу и фотограф впадал в беспамятство до следующего утра. Для парня они были безобидны – он не помнил, как уходил в страну грез, Татэ же мог спокойно уходить в мир духов, не опасаясь, что его выдернут. Сегодня он все же вынудил шамана вернуться.       После рутинного приема пищи и некоторых прочих дел Чон решил, что добьется от шамана более подробного рассказа о себе, тем более, что последний сидел напротив печи с закрытыми глазами, словно намеренно игнорируя присутствие парня. — Ты мне так и не ответил. – привлекает внимание шамана, что в обыкновении занят рутиной. – Так твое имя что-то значит? Ты вроде кивнул. Все же что оно значит? Сквозь плотность и густоту пространства он концентрируется на вопросе. Ему необходимо заякориться здесь дольше обычного. — Да. Как и у любого имени. — Да-ну...– Чонгук явно ожидал ответа поподробнее. — Туй Татэ. В твоем мире первое слово означает фамилию, второе – имя. Туй – на моем языке означает «огонь», то священное, что берегли и почитали с древних времен. Туй – признак священной принадлежности, унаследованной от предков. «Татэ» означает шило, стойкость характера, непоколебимость. – выдыхает, все же изрекаться на иностранном ему очень непросто. — Можешь же, когда хочешь, Татэ... – то-ли укор, то-ли воодушевление, – На моей родине... Думаю, тебя бы звали Тэхен. – непосредственно заявляет Чон. — Мне не нужно имя от чужаков. Мои предки дали мне то, что ты услышал. — Хорошо, тогда я буду звать тебя Тэхен. — Нет. – Татэ диалог с Чонгуком уже начал раздражать, хотя говорят они чуть больше минуты. — Я пошутил. – уловив ноту раздраженности, отвечает. « Татэ, Татэ... Хотя бы Тэ» – про себя. Стоило Туй обрадоваться мигу тишины, как последовал следующий вопрос. Ему следует запастись терпением. — Как ты узнал, что я перевернулся со снегохода? — Твой пес. Он прибежал ко мне. — Сэми? – бросает взгляд на пса, что мирно посыпал у очага. — Да. — Почему ты спас меня? – было бы глупо не спросить такой очевидный вопрос, который выдавало измученное любопытством подсознание. — Ты бы хотел, чтобы я тебя оставил замерзать? – губы ТаТэ растягиваются в лёгкой улыбке, этот паренек дает очаровательно забавную реакцию на любой холод или издевку в свою сторону. Отчего-то Туй вспомнил о явлении сарказма. — Нет, но... Все же, как... Как ты узнал, что я буду именно там? – детское, безобидное любопытство. — Духи сказали мне. Я знал, что ты будешь там. Задолго до того, как ты приехал на север. — Задолго? – с опаской. В вопросе прозрачно читалась тревога. — Да. — И что, нашу встречу предвещали духи? — Да. — Что ты со мной сделал? — Духи чужаков не любят, сразу за душу цепляются. — Что ты сделал? – более твердо, грозно спрашивает, все же ожидая внятный ответ. — Возвращал твою душу. – ледяное спокойствие, непоколебимость перед эмоциями Чона.       Больше Чонгуку ничего не хотелось спрашивать у ТаТэ. Все равно в ответ он получил бы одно: все, что с ним произошло – было ведомо духам, а значит и ТаТэ. Иной раз создавалось впечатление, что шаман знает о Чонгуке больше, чем сам Чонгук. И это пугало. Безумно пугало. Ещё вызывало какое-то безусловное и верное доверие, будто не нужно преодолевать пропасть недоверия перед этим человеком, словно ты для него и так понятен, открыт и знаком. Чего нельзя было сказать о ТаТэ. Шаман был для Чона восьмым чудом света, равно как оно загадочное, далёкое и неизведанное. Это и страшило в ТаТэ. Он был для Чона недосягаем.       Любопытство, как конфета в аскезу, один раз попробуешь пойти на поводу и опомнишься лишь тогда, когда навернешь целую коробку. Виной всему это самое любопытство. — Татэ, скажи, а кто ты? – спустя пару минут поддается и задает следующий вопрос. Все же, когда еще хозяин чума будет так благосклонен к нему? — Думаю, ты знаешь. — Я не до конца понял и не очень-то уверен. — Ты понял и должен быть уверен. – он знал, что Чонгук догадался. Это видно по глазам. — Ты шаман? — Да. — Хорошо. А как ты тогда выучил английский? — Я изучал его с матерью и в школе, до шестнадцати лет. — Ты учился в школе?! – он чуть было не подскочил на месте. Для Чона было открытием, что шаманы вообще получают хоть какое-то образование. — Да. – к удивлению самого Татэ, чем дольше он говорил с чужаком, тем более глухим становился гул природы. — Как ты понял, что тебя выбрали? — Я видел мор. Сотни оленьих голов умирали и заживо гнили, заражая людей. Духи обозлились, что шаман покинул земли. Тогда то я и понял, что меня выбрали. — Расскажи, как это было. – В фотографе проснулся неведомый интерес. Неужели его унынию пришел конец и он услышит хоть что-то, пускай и из разряда сказок из уст не совсем здорового человека.       Татэ засомневался. Ему не хотелось вспоминать через что ему пришлось пройти, какой путь преодолеть, чтобы стать шаманом. От чего-то с Чонгуком он захотел поделиться, хотя и знал, что тот в его слова не верит. — Духи могут избирать шамана как с рождения, так и по прошествии лет. Обычно это мальчики. Я был выбран с рождения. – тут он поднял волосы на затылке, и нагнулся головой к Чонгуку, обнажая родимое пятно. – Мой дед, шаман на тот момент, сразу понял, что я буду следующим, так как это метка духов. К тому же мои глаза не совсем обычного цвета, не находишь? – он сел в прежнее положение. – Моего отца эта участь обошла стороной. – в свете бликов огня его рассказ приобретал, с каждым словом, большую откровенность, мистику. – Стоит отметить, что род Туй, как я и сказал, был издавна священным, мои предки издревле были шаманами: я, мой дед, и его дед и так к самому началу рода. Туй – это не просто слово. Туй – имя духа, который живет в каждом шамане рода. – зрачки фталевых глаз становились еще шире, – О чем это я... Мой дед с самого начала знал, что я являюсь шаманом. – он вздохнул,– Я был единственным сыном своего отца и ребенком в семье. Мой отец не хотел для меня такой участи. Когда мне исполнилось четыре года моя семья уехала в город. Отец добывал на жизнь оленьим промыслом, мать же работала учителем твоего языка. Вот и ответ почему я могу с тобой говорить.        Чонгук, право, не ожидал, что Татэ всерьез начнет рассказывать о себе, да еще так подробно. Он внимал ему трепетно, вслушиваясь в каждое слово, воображая его жизнь. Фотограф молчал, опасаясь сбить мысль Туй, боясь, что шаман передумает. — Единственной предпосылкой в том возрасте о даре... – он остановился, – Пускай даре, деда были мои сны. Я видел многое: поначалу это были яркие, красивые сны, граничащие с реальностью, затем я видел смерти, много смертей... А потом, когда мне исполнилось шестнадцать, умер дед. За год до смерти он приходил ко мне в видении и сказал, что я следующий, что у меня нет выбора. Я видел как он умирает. Тогда я перепугал всю семью. Родители опасались, что предсказание деда сбудется. Оно и сбылось. – он снова делает паузу. – После его смерти мои сны, вернее, видения участились. Каждый раз, стоило мне закрыть глаза, я видел, как кто-то из знакомых мне людей умирает. Я часто бродил по дому, разговаривал во сне. С каждым днем мое состояние ухудшалось. Блуждая во сне, я мог выходить из квартиры, меня несколько раз находили в снегу. Я мог начать бормотать что-то на непонятном языке, кричать, петь. Моя мама тогда постоянно плакала. – его голос дрогнул, он на секунду завис, Чонгуку показалось, что глаза Татэ увлажнились.– Отец говорил мне, что я могу сопротивляться, что главное – не быть слабым. Зря я его тогда послушал. Зря не остался с дедом. Дело в том, – он переводит можжевеловый взгляд с очага на Чона, от чего у фотографа по спине табуном пробежали мурашки, – что духи, избирая шамана, не меняют свой выбор. Я был выбран с рождения. Сначала они сотворили мор. Это было постепенно: забирали по несколько оленей за месяц, затем по стаду и в конце концов тысячи и тысячи оленей заживо гнили в полярный день, поедаемые гнусом. Их трупы не успевали собирать и сжигать. Рождался не только голод, но и болезни, постепенно умирали люди. Мой отец продолжал твердить о необходимости быть стойким, хотя из-за них он был вынужден искать новую работу. Тогда они решили забрать у нас маму. Прежде, ко мне пришел один из них и сказал, что я буду шаманом, хочу я этого или нет. Так и случилось. У нее остановилось сердце. После ее смерти у меня началась агония. Я впал в беспамятство. Отцом было принято решение увезти меня в чум деда, в котором я живу по сей день, где находишься сейчас ты. Я не помнил ничего из того, что происходило со мной здесь. – от акцента на последнее слово Чонгуку стало не по себе. – У меня началась шаманская болезнь, чтобы ты понял, – это такое состояние, когда шамана зовут духи. Проще говоря, духовный кризис, после которого я стал тем, что есть сейчас, получил бубен и начал практиковать. В этот период со мной происходили чудовищные вещи, фактически – я находился в коме. Сначала все, что я видел, было путешествием через миры. Я переходил из одного в другой, собирая и обменивая в том мире дары, которые были приготовлены моим отцом здесь. – интонационно он выделил последнее слово. – Когда я пришел в верхний мир, мир высших духов, началось... – пауза, – Начались пытки. Я очутился у Великого Древа Шаманов и духи начали путь моего рождения. Мое тело разрубили. И я был в сознании. Затем из моих орбит выкололи глаза и прибили к Древу. И я продолжил созерцать действо со стороны. Далее мое тело начали резать по суставам и соскабливать с костей. Я все это чувствовал, Чонгук. Я все чувствовал. – его голос ровный, как гладь металла, спокойный, как море в штиль, выражение лица – божественная невозмутимость.       Чонгуку пришлось отвести взгляд, слушать Татэ становилось все труднее, его речь все меньше походила на сказку и не была шуткой. За его словами скрывалась реальная боль, которая покалечила, нанесла уродливые шрамы, с которыми он живет по сей день. Возможно, Чонгук единственный человек или вообще живое существо, которое узнает о пережитом шаманом. Чон продолжал молчать, по его лицу текли слезы середины рассказа. Татэ – концентрация одинокой боли в своем, глухом и туманном мире из которого невозможно достучаться до людей. — Всю плоть – он продолжил, – сгребли в кучу, одну большую кучу и спустился он. Туй поедал мое тело, вернее то, что от него осталось, медленно, смотря мне прямо в глаза, с неистовым аппетитом. Он ликовал, моей плотью празднуя победу. Этот волк своими челюстями перемалывал мышцы, связки. Когда последний кусок моего мяса скрылся внутри его громадной, полной острыми зубами пасти, все, что он съел начало выходить наружу. Зверь выплевывал мясное месиво и лапами перемешивал с моей кровью, что осталась после расчленения. А мне оставалось наблюдать. После Туй своим хвостом разнес мои останки на четыре стороны – туда, куда я могу ступать. Затем дух собрал мои кости в былой последовательности. Каждый присутствующий, в том числе Туй, капали на них своей кровью. Кости начали обрастать тканями, вырисовывались черты моего человеческого тела, когда появилось все, кроме глаз, вставили и их. Они налили своей крови в ковш и дали выпить мне. Я отказался. – он выдохнул, продолжая смотреть на Чонгука, на лице которого свои узоры вырисовывал неподдельный ужас акварелью слез. – Я открыл глаза в мире живых. С того момента я перестал быть человеком. На моем теле было множество кровоподтеков, ран, кровоточащих разрывов. Это было последствием сращения моей души и Туй. Все это время обо мне заботилась девочка, с которой я учился. По обычаю ухаживать за шаманом в период инициации может только невинная девушка. Я очень ей благодарен. Она выхаживала меня еще месяц, прежде чем ослепла. К этому времени я получил свой бубен, колотушку и одежду, которые, по глупости, ты чуть не осквернил. С тех пор прошло четырнадцать лет. И я последний шаман на севере. Вот и весь мой рассказ. – он встал и направился к бочке с водой, почерпнул из нее и осушил черпак.       Чонгук продолжал сидеть в безмолвии, Татэ больше не проронил ни слова. Кажется, это самый долгий разговор с человеком за всю его жизнь.       Он о многом промолчал. Промолчал о том как еще три года его тело выламывало, кожа слезала слоями, изо рта шла кровь, как отчаянно от отвергал свою новую сущность, как морил себя голодом в надежде встретить смерть. Не поделился с ним, как отчаянно боролся с одиночеством, после того, как ослепла та девушка. Правда такова, что она выколола себе глаза после увиденного, люди же подумали, что в порыве безумия это сделал он. После этого единственный родной ему человек отказался от него, так не разу и не навестив. Татэ, окутанный одиночеством, в глуши, досыта был накормлен предательством. И ему не осталось иного выхода, как уйти из мира, в котором его все бросили. Его почитали, его боялись, к нему приходили за помощью, вместе с тем, его оставили одного, опасались, что мор повторится. Не упомянул, что несколько лет голодал, так как был вынужден добывать и запасать себе пищу с лета. От нужды его спасло время. С его течением люди забыли о страшном море, о ослепшей девочке, староверы продолжали приходить к нему для ритуалов сопровождения в иной мир, исцеления, благодарили. Потом о нем узнали этнографы и о последнем шамане на Крайнем севере начало заботу государство. По сей день они приезжают к нему два раза в год, чаще, когда необходимо что-то о нем написать. — А меня Чонгук зовут. – больше он ничего не сказал, не смог. * * * * * * *       Фотограф молча рассматривал узоры на стенах, подаренные оленьим шкурам природой. Больше он не интересовался у Татэ ни о чем, любопытство жестоко убито беспощадной реальностью. Только в фильмах мальчик становится особенным, когда возьмет в руки волшебную палочку, когда прочитает какое-то замысловатое бессмысленное предложение. В случае с чудаком вышло как-то не совсем чудесно, скорее безобразно, увеча. Чонгуку было совестно, что он разворошил то, что не нужно было. В нем не нашлось сил, чтобы извиниться, сегодня точно. Импульсивность его сердца поощряется искусством, но не реальной жизнью. Неловко было даже смотреть в сторону шамана. Едкий и жгучий стыд обжигал его горло своими языками, образовывался ком недосказанности и вины. Завтра он обязательно извинится.       Пока Чона линчевал стыд, Татэ обыденно готовился ко сну, затылком ощущая, что спрашивающий не в состоянии принять услышанное. Чужак виновато уводил от Туй глаза каждый раз, стоило ему промелькнуть рядом. Со следующим ему будет справиться труднее.       Татэ обошел лежбище с ножного конца и пополз ближе к стенке, повернувшись к Чону спиной. Чонгук от такого опешил. Он пришел в сознание довольно давно, но с уверенностью мог сказать, что не помнил как шаман укладывался рядом. Видимо, засыпал раньше. В этот раз эта участь его обошла стороной. Удивительно было то, что он не ощущал Татэ рядом с собой посторонним, как в обыкновении бывает с чужим человеком рядом, он поразительно органично вписывался своим присутствием рядом с Чонгуком. Последний даже на дне своего сознания не мог почувствовать неловкость, дискомфорт. Туй рядом был верен, правилен, с ним чувствовалась окутывающая безопасность, защита.       Он ловил ушами звуки его сопения, наблюдал за размеренным и спокойным движением его плеча. Своими карими глазами Чонгук улавливал блики, теряющиеся в густоте длинных черных волос. Захотелось коснуться их. Мысленно ударил себя по рукам. Шаман вызывает внутри что-то мистическое, вместе с тем приятное, словно в сердце своим присутствием Татэ зажигает крохотную свечку чего-то давно забытого, никогда не приходившего в его жизнь прежде, появившееся только рядом с ним. Чон приподнялся на локтях, чтобы разглядеть лицо Татэ. Тьма внутри чума не давала в полной мере полюбоваться его чертами, но фотограф все же напряг зрение. В потемках он различил лишь трепетание густых ресниц и быстрое движение глаз под тонкой кожей век. Парень лег обратно, придвинувшись ближе, но не вплотную к телу Туй. Чужак смотрел чудаку в затылок. Он закрыл глаза и вдохнул полной грудью запах. Его запах.       Мнимое наличие света, потрескивание костра внутри печи, шуршание снега за пределами жилища, сопение Сэми, дыхание Татэ – все это создало необъяснимую и загадочную обстановку, интимность между их телами. Он сделал глубокий вдох. Чонгук, кажется, в этой атмосфере учуял запах. Доныне он ни от кого не ловил такой. От Татэ веяло костром на ледяном пустыре, запахом древесного дыма и шубы, что побывала на морозе. Это ни с чем не сравнимо. Запах этот вселял чувство безопасности с одновременным опасением. Было в нем нечто такое, что заставляло кожу покрываться мурашками, а сердце трепетать. Словно шаман был сытым хищником, а он жертвой. Безопасность на краю опасности. В голове – его глаза. Можжевеловые, они смотрели на самое дно души, до которого сам не в силах был дойти, а они с первого взгляда попадали, а ты проваливался и терялся в зелёной пучине шаманских. Взгляд ТаТэ был тяжёлым, гипнотизирующим, таинственным, Туй будто всегда был на грани этого мира, в туманности миров, горизонте событий. Чон находил его жутким, но опекающим, мудрым. В нем он не различил и тени безумия, которое наблюдал прежде у других шаманов. Он ему поверил. Взор Татэ был всезнающий, прорицательный, бездонный, ясный.       Чонгук этим фталевым взором был очарован. В этом очаровании и баюкающем запахе он забылся. * * * * *       Следующий день Чонгук провел в тупом безделье, от него же возникла новая идея. Он не знал насколько она выполнима и не навлечет ли на себя он гнев Татэ, но попробовать стоило.       Чонгук за три недели во владениях Татэ освоился. Шаман показал «безопасные зоны» по которым он мог передвигаться, что фотограф и делал. Наизусть выучил расположение скромных богатств Тэ. Так он называл Туй, про себя, разумеется. Сломанная нога не доставляла боли, но он продолжал пользоваться смастеренным для него костылем, теперь уже увереннее и быстрее маневрируя.       Шаман возвращался ближе к вечеру – второму приему пищи. Признаться, Чонгуку приелась однообразная пища: Татэ варил только супы. Для него было открытием, что они спали на нескольких мешках с крупами, среди которых был и рис. Фотограф и забыл, когда ел его в последний раз. Единолично было принято решение скормить Сэми остатки злосчастного супа и сварить рис с консервами. К слову о Сэми. Его будто подменили. Он стал более свободным, менее ласковым, иной раз вообще не замечая Чонгука, зато всецело одаривая вниманием Туй, который отдавал ему кости. Единственный друг и тот предатель. Чон не отчаивался, поглядим, как запоет его пес, когда они вернутся обратно.       Готовить Чон не очень-то и умеет, но лучше его творение, чем еще один вечер на жирном и густом супе. Он не жаловался, нет, таким образом в том числе хотел отблагодарить шамана. Без потерь и убытков не обошлось: он разлил воду пока мыл чан, рассыпал рис, корячась с костылем, порезался пока открывал банку с мясом. Через час-полтора ковыряний и охов пища была готова. Он был собой доволен.       Татэ молча принял жест заботы со стороны Чонгука. Спокойно отреагировал на учиненный им бардак. Шаман, как обычно, сел и начал есть. Без слов. Чонгук же ожидал чего угодно, но не безразличия. — Вкусно? – не выдержал и прервал тишину между ними. — Да. Благодарю. – в обыкновении стойкая, прочная непоколебимость. Когда же эта стена падет... — Я старался. — Я вижу. — Я уберу. — Не нужно. Отдыхай. – все так же спокойно и невозмутимо, но с бережностью, теплом, которые заставляют краснеть. — Татэ? – ему не ответили, но он знал, что был услышан. – Покажи мне. — Что показать? — Покажи мне то, что ты видишь. – находка, что поверил; для самого себя – открытие. — Это опасно. — Насколько? — Настолько, что ты можешь умереть. — Ты же будешь рядом. – непонятная фраза, которая словно натянула между ними полотно шифонового чувства, ласкающего сердца. – Еще... Еще я хотел извиниться, за то, что спросил лишнего. Я мог задеть больное. — Ничего давно не болит.       Они закончили ужин в тишине, которую впервые прервал Татэ. — Есть несколько правил, когда уходишь по ту сторону: не отзываться, не брать, не идти, если приглашают, не говорить свое настоящее имя. Если есть необходимость – назвать любое, но не свое. Ничего не трогать. Ты понял? — Что? – он не верил своим ушам. — Ты увидишь там тех, кто был тебе дорог. Они могут звать себя, умолять сказать кто ты, просить остаться. Тебе будет трудно отказать им, но ты должен, иначе останешься с ними и даже я тебя не спасу. Слушай все, что я буду тебе говорить, делай то, что я буду тебе говорить, как сейчас, так и там.       Чон кивнул. Скептицизм его, взращенный наукой, плотно оплетал сознание. Он одновременно верил и не верил Татэ. Хотел убедиться сам и потерять последнее, за что держался – разум. Им управляло желание разделить существование, хоть на секунду, в том мире, где пропадает Туй.       Чонгук молча наблюдал за приготовлениями шамана: за тем как он покрывает себя ритуальной одежной; отмечает, как Тэ в ней красив. Прежде, чем надеть на себя головной убор, Татэ обмазывает глаза золой, а Чонгук вспоминает два солнца из своего сна. Уверенность поглощает его все больше. Татэ не лгал, когда сказал о том, что знал о их встрече. Чон, оказывается, тоже ее предчувствовал. Головной убор на нем и фотограф больше не видит лица Туй – большая его часть под плотными волнами бахромы.       Шаман нарисовал вокруг них углем круг, усадил Чонгука напротив себя, взял в руки нож и привычно порезал ладонь, нарисовав на лбу Чона знаки. Фотографу становилось некомфортно, остатки разума и логики вопили об абсурдности происходящего, сердце же было невозмутимо. Он интуитивно ощущал потребность в этом. В сближении с Татэ. Не сопротивлялся тому, что проделывал последний. Парень закрыл глаза.        Туй прислонил бубен к своему лбу и начал бить в него колотушкой, попутно напевая что-то неведомое, изменяя тональность, переходя на утробное, горловое пение. Тело извивалось языками движений. Вихреватой чередой напевов, сменяемой ритмом бубна, Чонгука унесло. Это можно сравнить с погружением в глубокий и тактильный сон, только вот без ощущения тела, словно порхая. Он видел смягченные и размытые контуры пространства, которое было ему знакомо – он на пустыре около чума Татэ. Оглянувшись, он различил стоящего рядом шамана, а позади него – того самого исполинского волка из своего сна в самолете. « Не бойся. Это Туй. Ты уже его видел.» – мягкий, бархатистый голос в голове. « Я не боюсь.» – мужается, хотя размеры зверя внушали опасения. Неужели это все происходит с ним? «Не отходи от меня. Помни о правилах.»       Миг – они очутились в поселении, состоящем из сотен чумов, похожих на тот, в котором живет Татэ. Они были практически идентичны. Стоило им сделать пару шагов, как из жилищ повалили люди: абсолютно такие же, как те, которых Чонгук видел в деревне, когда только приехал. « Не верь тому, что видишь. Каждый из них – мертвец.»       Вышедшие смеялись, улыбались, приветствовали Татэ, что шел чуть позади Чона, пытались дать ему в руки разные меха, куски мяса, корзины с ягодами. Туй от всего отказывался. Они спрашивали шамана о том, как поживают их близкие по ту сторону. Он рвано и односложно отвечал.       Чонгук скользил взглядом по толпе незнакомых ему людей. Момент – среди них он признал одно знакомое, одно родное. Лицо это принадлежало его дедушке по маминой линии, который умер больше десяти лет назад. И дедушка его узнал. Мужчина выбился вперед и окликнул его, в Чоне рефлекторно возникло желание ответить. « Не смей отзываться, Чонгук» – строго явилось в его голове.       Так они прошли рубеж деревни мертвецов. Чонгук плакал. Перед застланными соленой водой глазами счастливое и радостное лицо человека, который назвал его по имени, голосом, который казался утерянным навсегда. Лицо человека, благодаря которому он стал известным фотографом. Именно благодаря Чхве Бин У, так звали дедушку, он полюбил снимать природу. « Теперь веришь» – отражается в голове не вопрос, скорее констатация. « Ему здесь хорошо?» – не отвечает на очевидное, но задает свой. « Им всем здесь хорошо.» « Он умер от рака. Долго болел.» – захлебываясь, выдавливая мысленные слова. «Здесь никто не страдает, Чонгук. Здесь им всем спокойно. Единственное – они тоскуют по живым.» « Я рад, что ему здесь хорошо.» – улыбаясь, запрокидывает голову вверх, к небу, богато расшитому кристаллами звезд, чтобы слезы скрыть. «Нужно возвращаться, иначе твое тело не выдержит.» «Да.» Прежде чем очнуться в теле бросает: « Я верю тебе, Татэ.» * * * * * *       Для Чонгука прежде все, что происходило в присутствие Татэ, было ничем иным как оплотом древнего прошлого. Того периода, когда время сказками баюкало в колыбели человечество. Чонгуку казалось, что все это имело жизнь лишь в глухих отголосках забываемого прошлого, когда наша цивилизация делала шаткие и несмелые шаги на пути развития и старалась познавать явления. Рассказанные когда-то сказки, рядом с Татэ выходили из тени и обретали осязаемую оболочку. Они не были добрыми наставниками, напротив, сказки эти ощущались древней опасностью: пастью саблезубого тигра над горлом, лапой гигантского волка на пороге пещеры, от которых защищал лишь огонь. В свете этой пожирающей безопасности он не разгорался благодаря присутствию одного лишь человека. Не совсем обычного человека, для Чонгука не человека вовсе. Казалось, Татэ сохранил это первобытное дыхание в своей грудной клетке, сберег частичку из лона цивилизации. Такое далёкое, что сейчас кажется чужим и диким, в Татэ приобретает иную форму. Он будто сумел приручить эту энергию, как в свое время первый человек приручил дикого зверя и назвал своим. В Татэ эта опасность не срывается, в нем она смиренно живёт, выпускаемая лишь с позволения.       Для Чона мистика до встречи с шаманом была выдумкой эскапистов. После встречи с ним, Чонгук понял, что сама суть жизни является ничем иным как осязаемой мистикой, накрытой слепыми догадками науки, для мнимой безопасности, утешения миллиардов безумных голов. Для него Татэ был никем иным, как проводником в мир глубоко забытый, зарытый под тоннами эпох существовавших и неизвестных, задолго до начала времен, летоисчисления, понятия начала. Времени, когда все было бесконечно и не имело очертаний.