Давай слепим снеговика

— Папа, мама говорит, что нам с тобой нужно сходить погулять. Эдгар невольно вздрогнул, когда детский голосок вырвал его из тишины кабинета, где раньше работал Оффденсен. Он всё ещё не мог поверить, что маленькое существо — сын — целых восемь лет кличет его папой. К Эдгару обращались по-разному — и по имени, и по фамильярному «Эдди», что он терпеть не мог, на худой конец даже просто «Джомфру», без всякого там уважительного «мистер» — это он часто слышал из уст Оффденсена. Но на зов ребёнка откликался незамедлительно. Вот и сейчас протёр высохшие глаза под очками, уже привычно упёрся одной ногой в пол, отъезжая от стола на вертящемся кресле, и повернулся к застенчиво замершему у косяка Эрику. Двери в Мордхаусе были высокие, два человеческих роста, и на фоне тёмного провала коридора детская фигурка казалась совсем крошечной. Эдгар не запрещал сыну входить в кабинет — всё равно, как говорила Костяная Морда на той злополучной экскурсии, здесь царила ску-ко-та. Но ребёнок, видно, сам что-то понимал, раз за восемь лет так и не переступил порог. — Значит, прямо-таки нужно? — переспросил Эдгар и сложил руки на животе. Наверное, в глазах Эрика он теперь выглядел ещё более внушительно — черноволосый карапуз замялся и опустил взгляд. Это значило «да» — миссис Джомфру очень любила включить грозный тон, не терпящий возражений. — А тебе самому чего хочется? — уточнил Эдгар немного мягче и, отталкиваясь ногой от гладкого пола, подъехал поближе к двери. — Я хотел порисовать… — толстые щёчки малыша стали одного цвета с помидорно-красной футболкой, словно он сознался в чём-то ужасном. — Ага, рисовать он целый день может, — раздался из темноты позади Эрика недовольный голос, и на пороге возникла худощавая фигура Лавоны. — Уже почти извёл бесконечную раскраску из Икеи, что ты ему подарил, — грубовато припомнила она, вогнав в краску и Эдгара заодно, и взъерошила густые волосы сына. Разговаривать ласково она не умела в принципе. Эдгар уговаривал её говорить хотя бы не так громко, не так резко — боялся, это навредит ребёнку. Лавона пожимала плечами и переходила на родной немецкий. Полузабытый язык будил в ней, суровой воительнице, простые материнские чувства. Тогда она тискала краснеющего от радости Эрика за щёки и называла сердечком, медвежонком, сокровищем. Вот только в английском синонимов для этих слов не находила. Эдгар понимал, почему Эрик побаивается матери. Лавона давно перестала подводить глаза и носить высокие причёски, а латексные комбинезоны сменила на униформу клокатиров, разве что без колпака, но её внешность всё равно оставляла несколько зловещее впечатление. Никто, кроме такого же сумасшедшего Эдгара, не решался с ней спорить. Даже Оффденсен не осмеливался на что-то большее презрительных взглядов. Эрик её слушался, а если и капризничал из вредности, то очень тихо и скромно — Лавона не имела ничего против физических наказаний. Правда, клокатирский ремень ни разу не расстегнула — Эдгар постоянно выгораживал ребёнка и пытался доказать, что воспитать человека можно и словами. На сеансы к доктору Твиклтитсу они всей семьёй ходили каждую неделю. Эрик увернулся от цепких пальцев матери и попытался возразить: — Но, мамочка… Я же с Токи кормил кроликов после ланча! И вообще, на улице сегодня холодно, — мальчик зябко повёл плечами и бросил брезгливый взгляд на тусклое окно. За стеклом, терялись и смешивались в синей зимней мгле башни Мордхауса и острые неприступные скалы. — И темно, — прибавил Эрик, чувствуя, что мать не будет сдавать позиций, и в его по-детски тонком голосе звякнули материнские металлические нотки. — Я не хочу гулять! И папа не хочет! Тёмно-серые глазки, чуть раскосые, как у Лавоны, хитро уставились на Эдгара. Ему и вправду не хотелось выбираться из тёплой комнаты на мороз, но он лишь плечами пожал. Они с Лавоной честно старались прислушиваться к мнению ребёнка, благо Эрик был уже в том возрасте, когда детский лепет приобретает какой-никакой смысл. — Эрик Джомфру, я запрещаю тебе говорить со мной таким тоном! — крепкие пальцы полушутливо, полусерьёзно потрепали мальчика за ухо. Эдгар уже собирался встать на защиту, но Лавона сердито упёрла руки в бока и стрельнула грозным взглядом в Эрика, который был очень близок к тому, чтобы перескочить запретный порог и спрятаться под креслом отца. Победителем из мелких семейных споров всегда выходила Лавона. — Да-да, ну и ходили вы на этот загаженный лужок, который постоянно подравнивают огнемётами. Я тебе столько раз говорила, в окрестностях Мордхауса нечем дышать. А тебе нужен свежий воздух! И тебе, Эдгар, тоже. А что холодно, — женщина оглядела мужа и сына и усмехнулась уголком рта, — вы, тюленчики мои, точно не замёрзнете. Эдгар пропустил «тюленчиков» мимо ушей — Лавона частенько подшучивала над их с Эриком похожей комплекцией — и послушно опустил глаза. Внутри Мордхауса и правда было душновато. От кондиционера прохладнее не становилось, только пересыхало в носу и хотелось пить, как в самолёте. А снаружи небо даже в самые солнечные дни имело неприятный красновато-серый оттенок. Поместье самой знаменитой метал-группы на свете загрязняло всё вокруг не хуже, чем какая-нибудь целлюлозно-бумажная фабрика, но защитники природы ничего с этим делать не торопились. Наверное, по старой памяти боялись связываться с Оффденсеном. И зря — бывший менеджер Dethklok уже лет десять как преспокойно заправлял культистами в Церкви Чёрных Часов и меньше всего хотел возвращаться к бесконечным судебным тяжбам и разборкам с фанатами. Теперь этим занимался Эдгар — пусть не так эффективно, зато куда менее кровожадно. — Иди проветрись, — повторила Лавона, вошла в кабинет и подкатила кресло поближе к двери. — Я доделаю, — пообещала она, прикоснувшись губами к голове Эдгара, и заглянула в экран компьютера: — Тут ещё много осталось? Эдгар оглянулся через плечо, глядя на скрючившуюся перед компьютером жену, и, испустив тяжёлый вздох, произнёс: — Очень много. В отличие от Лавоны, Эдгар никогда не относил себя к любителям ввернуть крепкое словечко, но при одной мысли о бухгалтерских отчётностях и договорах, на которые не обременённый семьёй Оффденсен мог тратить целые сутки, с языка так и готово было слететь что-нибудь нехорошее. Но при ребёнке, в нетерпении мнущемся у входа, приходилось сдерживаться. — По правде сказать, я от всей этой работы начинаю звереть, — признался Эдгар и потянулся за прислонённой к косяку тростью. Эрик опередил его и вложил трость отцу в руку. Похожая на костыль, с подпоркой из четырёх ножек-колёсиков, выглядела она довольно жутко, но Эдгар надеялся перейти вскорости на что-нибудь более элегантное. По крайней мере, чтобы ходить от двери до двери в Мордхаусе. Нормально передвигать ноги получалось только по гладкой поверхности, зная, что всегда можно опереться на мебель, выступ в каменной стене или крепкое плечо проходящего мимо клокатира. — Вот, тем более прогуляйтесь. Снеговика слепите. А то вы с Эриком уже бледно-зелёного цвета. И чего мне вечно приходится вас уговаривать? Лавона с тревогой посмотрела ему в спину, но спускаться с кресла, не сползая на пол, для Эдгара стало делом привычным. Врачи, работавшие на Dethklok, в самом деле двигали медицину всего мира к прогрессу. За годы, что прошли с тех пор, как Оффденсен ушёл с должности менеджера, они неплохо подлатали Эдгара. А ведь он больше чем за двадцать лет потерял надежду вновь почувствовать под ногами твёрдую землю. Становиться обузой ещё и для Эрика он не хотел. К тому же, Лавоне вполне хватало одного беспомощного ребёнка. — У тебя глаза красные, Liebling, — сев за компьютер, напомнила она, когда Эдгар прошаркал к двери и взял сына за руку, — закапай. Эдгар сделал себе пометку в мыслях, но Эрик настойчиво тянул его за руку. Он оглянулся и помахал на прощание — очень осторожно, чтобы не потерять равновесие. — Я позову вас к ужину! — Крикнула Лавона из-за компьютера, но прежде чем застучать по клавиатуре, послала им воздушный поцелуй. В огромных очках-бабочках она, худая и высокая, походила на стрекозу. Эдгар проверил лежавший в кармане дэтфон и прикрыл дверь — ближайшие два часа, пока они с Эриком будут гулять, никто не посмеет оторвать Лавону от работы. Участники Dethklok по пустякам в кабинет менеджера не заходили уже десять лет — Эдгар, в отличие от Оффденсена, не стремился заменить им мамочку. Чарльз, не имевший личной жизни, мог позволить себе тратить отцовский инстинкт на пятерых взрослых мужчин, а Эдгар хотел иметь немного свободного времени. Времени, которое уделял бы Лавоне и Эрику. Особенно Эрику — Эдгар не хотел стать стереотипным отцом, который постоянно пропадает на работе. Таким был отец Эдгара — по крайней мере, настолько тот помнил его по не захотевшим уходить воспоминаниям. — В самом деле, почему ты так разговариваешь с мамой? — отойдя от кабинета на несколько шагов, обратился Эдгар к сыну. Не желая тратить понапрасну нервы, он говорил с Эриком спокойно и ласково, даже когда на сантименты не хватало терпения. У Лавоны выдержка быстро заканчивалась — стоило Эрику хоть чуточку проявить доставшуюся от обоих родителей строптивость, переходила на крик или отвешивала безболезненный, но ужасно обидный шлепок по мягкому месту. А потом долго раскаивалась, целовала помрачевшего сына и уходила на кухню — приготовить что-нибудь вкусненькое. — Она сама орёт на меня, — насупился Эрик, и Эдгар почувствовал, как мягкая ручка пытается высвободиться из его хватки. — Ну, не все могут спокойно разговаривать, — продолжал увещевать Эдгар. Одновременно подбирать слова и умолять собственные ноги хоть как-то двигаться получалось плохо. Шарканье подошв по камню глушило слова. — У Нэйтана, например, вон какой голос, но ты же не считаешь, будто он кричит на тебя. Вы хорошо общаетесь, как я заметил. И это не мешает ему любить Эбигейл, кстати. Эрик пристыженно прикусил губы и отвечать не стал — наверное, понял, отец говорит правду. Отцу мальчик верил — и, к огорчению Лавоны, любил его гораздо больше. — Вот и мама очень любит тебя, — Эдгар остановился, тяжело дыша, и положил руку Эрику на плечо. — Только ей трудно это выразить. Маме проще заботиться о нас, чем говорить добрые слова. Это её способ проявлять любовь, понимаешь? Несправедливо, если ты не будешь отвечать ей взаимностью. Когда вернёшься, обними маму и сделай для неё что-нибудь. Я её знаю чуть побольше, чем ты, и могу сказать, что ей будет приятно, — заверил он надувшегося Эрика. — Обещаю. «Нам обоим нужно твоё внимание», — едва не сорвалось с губ. Но вместо этого Эдгар тряхнул руку сына, вновь встречаясь с серым недоверчивым взглядом, и спросил: — Думаешь, Лавона на меня не кричит? Когда мы с ней познакомились, ещё как кричала! Но это же не значит, что я её не люблю, согласись? Она такая злая не потому, что ненавидит тебя. Мама больна вот здесь, — Эдгар прикоснулся к виску согнутым пальцем, стараясь не выдать, как дрожит голос. — Её надо беречь. Я тоже болен, но мы оба лечимся, чтобы тебе было хорошо. Постарайся на нас не обижаться, ладно? Эрик что-то угрюмо пробурчал, установившись на каменные плиты пола, но Эдгар услышал в этом бурчании себя и решил не сердиться. Никогда раньше он не говорил ребёнку о том, чем для их с Лавоной душ обернулись визиты в Мордхаус. Психам вроде них нельзя заводить детей, говорил личный доктор Dethklok, выглядевший так, будто во рту у него лежал камень. Эдгар тогда привёл к нему Лавону, спросить — смогут ли они вообще иметь ребёнка? Эдгару было уже под сорок, а Лавона успела потерять одно дитя — они оба сомневались в себе. Доктор долго уговаривал их, просил подумать, остыть… Эдгар слушал и хмурился, чувствуя, как болит лоб от напряжения. Ему и без того было ясно, что воспитание целого человека грозит подорвать им психику окончательно. Но дождался, когда доктор замолчит, и твёрдо произнёс: — Мы тогда почаще будем ходить к психологу. Экстравагантные методы доктора Твиклтитса не раз его выручали. Желания высовывать нос на улицу так и не появилось, но Эдгар, сжимая тонувшую в его руке нежную ладошку, повторял себе, что прогулка — лишний повод пообщаться с сыном. Эрик радовался каждому случаю побыть с ним, пусть и по-детски округлая мордашка оставалась хмурой. Эдгар улыбнулся — фамильное выражение Джомфру. Никто в их семье не умел улыбаться просто так, от души. Немного получалось у покойного Эрика — но после катастрофы, что случилась с Эдгаром, он забыл, как поднимать углы губ вверх. У мальчика, носившего его имя, не было причин хмуриться — Эдгар, потакая старой привычке опекать и защищать, не давал малышу повода омрачиться. Но сердце всё равно сжималось от умиления, когда сердитые бровки с такими же кисточками на концах, как у Лавоны, недовольно сдвигались, а тонкие губки обиженно дулись. Эрик был Джомфру до мозга костей, от оттопыренных ушей до кончика острого носа. Однако Эдгар не собирался ему об этом рассказывать. Как говорил мистер Селация, было ещё слишком рано. — Не беги, я не могу идти так быстро, — пропыхтел Эдгар, когда они проходили мимо комнат Dethklok, и притянул Эрика к себе. Тот неохотно замедлил шаг, но Эдгар всё равно остановился перевести дух. Он всегда страдал одышкой, но если раньше практически не двигался благодаря моторизированной коляске, то сейчас, навалившись на трость, снова вспомнил об этой проблеме. Эрик терпеливо ждал, пока он придёт в себя. К счастью Эдгара, ребёнок рос спокойным, даже флегматичным, эдакий медвежонок-увалень. Желания носиться по длинным коридорам Дома Смерти, очертя голову, у него никогда не возникало. Наверное, к лучшему — Эдгар при всём желании не смог бы его здесь изловить. Хоть он и работал менеджером Dethklok десять лет, но сомневался, что твёрдо выучил расположение лестниц и комнат, которых было, на минуточку, больше семи тысяч. Одному чёрту известно, в каком состоянии находился Оффденсен, раз разрешил воплотить в жизнь этот бред сумасшедшего архитектора. Когда шефство над Dethklok взял на себя Эдгар, из коридоров исчезли засиженные мухами трупы клокатиров, а бесчисленные полуодетые шлюхи научились прятаться по спальням. Но для одного ребёнка это место всё равно оставалось слишком опасным. А Эрик слишком маленький, чтобы чего-то бояться. Поэтому когда из очередной двери мешком муки вывалился Пиклз, Эдгар обхватил ребёнка одной рукой и на автомате выставил вперёд трость. Как всегда, рыжий барабанщик был пьян, но каким-то чудом сохранял способность соображать. Во всяком случае, раз набросил халат поверх белья. При Эрике он соглашался вести себя прилично. Эдгар выдохнул и отпустил ребёнка поздороваться. Весёлого и по-своему заботливого Пиклза Эрик считал любимым другом — после Токи, конечно. А Пиклз, хоть и не любил детей, находил время поиграть с ним и сказать пару ласковых слов. Сближаться теснее им не разрешал Эдгар — не хотел, чтобы ребёнок нахватался плохого. Барабанщик дал Эрику подёргать державшиеся на честном слове оранжевые дреды, а сам вдоволь потискал его, невзирая на хохот и шутливые попытки вырваться — Эрик был толстенький, и все детклоковцы отмечали, обниматься с ним одно удовольствие. — Мама опять выгнала вас на прогулку? — посмеиваясь углом рта, спросил Пиклз и пощекотал мягкую шейку. Эрик заулыбался, а барабанщик продолжал: — В такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выпустит, а мамка с вами вот так, значит. Лавона, это жестоко! На вот, — он запустил руку в карман халата и вложил в ладошку Эрика что-то блестящее, Эдгару было не рассмотреть. — Смотри, какая пробка! Положишь себе в коллекцию. — Ой, спасибый, дядя Пиклз! — За подарок барабанщика расцеловали в обе щеки и наградили ещё одной порцией обнимашек — их для любимого человека Эрику было никогда не жалко. Эдгар поморщился — от Токи, лучшего друга, малыш нахватался дурацких словечек на ломаном английском и применял их где надо и не надо. А уж это глупое «спасибый» никто не мог из него вытравить. Напоследок Пиклз потрепал Эрика по голове и обратился к Эдгару, который с ревнивой завистью смотрел на их дружескую идиллию: — Ты хороший отец, Эдди. Лучше, чем мой папаша. Когда меня обнимают эти детские ручонки, я не знаю… Как будто забываю обо всём. Наверное, это, блин, счастье! Вы с Лавоной счастливые, чёрт возьми! — Он хлопнул Эдгара по плечу, едва не сбив с ног, и неровной походкой отправился по своим делам. Искать, не завалялась ли на кухне бутылка чего-нибудь горячительного. Эдгар сухо поджал губы, поглядев ему вслед, и взял светящегося от радости малыша за руку. Эрика, милого и ласкового, обожали все живые существа в поместье Мордленд. Эдгару с Лавоной, любившим единственное дитя жадно и трепетно, с этим приходилось мириться. Они хотели стать для него целым миром, безопасной, уютной вселенной — но в этот стерильный мирок постоянно вклинивались грязные, шумные, агрессивные и просто не очень приятные обитатели Мордхауса. Дик Набблер разрешал Эрику входить в студию звукозаписи и записывал песни, качая его на коленях. Эбигейл так хотела понянчить смешно кряхтящего карапуза с умильными щёчками, что согласилась преодолеть неприязнь к Лавоне — если бы не Эрик, женщины бы не стали лучшими подругами. Нэйтан, собиравшийся стать отцом, приходил по вечерам в детскую и гроулом пел малышу колыбельные. Сквизгаар, помнивший неудачный опыт с усыновлением умственно отсталого подростка, подкармливал Эрика сладостями и ни разу не назвал его кретином — вот как всё было серьёзно. Мёрдерфейс, ненавидевший абсолютно всех вокруг, и тот ничего не говорил, когда Эрик заходил в его комнату и гладил чучела редких животных. Токи, такой же ребёнок, был мальчику самым близким другом — вдвоём они часами могли рисовать и клеить модели самолётиков. У Эрика уже висели над кроваткой несколько картонных дирижаблей. Жан-Пьер давал ему облизывать миски из-под глазури и откладывал самые вкусные кусочки. А клокатиры почтительно обращались к мальчику «сир». Лишь Оффденсен не скрывал неприязни к ни в чём не повинному ребёнку — той же испепеляющей, непримиримой и холодной, как чувство, которое он испытывал к наместнику и всем его родным. Чарльз не мог простить Эдгару, что того, бывшего Отомстителя, безумного программиста, в Мордхаусе уважают больше, чем его — преданного, всезнающего, способного сделать служение Dethklok делом всей своей жизни. Ненависть была взаимной. Когда поместье огласил никогда не слышанный здесь младенческий крик, Эдгар призвал к себе в кабинет явившегося на шум Чарльза. И предупредил — пусть только посмеет не так дохнуть в сторону малыша. Тогда Эдгар голыми руками порвёт его на миллион крошечных Оффденсенов. Чарльз в ответ лишь фыркнул — разве что пальцем у виска не покрутил. Для него Эдгар так и остался сумасшедшим. И всё же, Эрику он не сделал ничего плохого. Однако каждый раз, стоило Чарльзу вернуться в Мордхаус, все ощущали неприятный холодок, веявший от его тонувшей в сутане фигуры. Особенно Эрик — завидев невысокого человека в узких очках, он убегал из детской, что находилась прямо за кабинетом отца, и прятался в комнате Токи. Тот, обожавший Оффденсена крепче, чем родных родителей, старался выпытать у малыша причину непонятного, как ему казалось, страха. Эрик не отвечал. Отец не науськивал его бояться Чарльза. Эрик сам догадывался — этому человеку не стоит доверять. Эдгар на всякий случай не доверял никому — поэтому, когда шаги Пиклза растворились в тишине бесконечного коридора, потребовал: — Ну-ка покажи, что он тебе дал. Пухлый кулачок неохотно разжался. На маленькой ладони сверкала винная пробка с золотым навершием, похожим на гриб. Пробка как пробка. Ничего опасного. Эдгар с трудом сдержал вздох разочарования. Он не хотел думать, что когда-нибудь сын вырастет, и его не придётся оберегать и защищать, но Эрик заставлял вспоминать об этом даже такими мелочами, как пробка. Он достаточно взрослый получать подарки и общаться с теми, кто хочет ему добра. Если бы Эрик подлизывался к Оффденсену, у Эдгара бы имелся повод воспользоваться родительской властью. Может быть, и немного злоупотребить ею — из самых лучших побуждений. Но Эрик рос хорошим ребёнком — слишком хорошим, чтобы быть реальным. Эдгар так долго искал везде подвох, что не собирался верить, как сказал Пиклз, счастью. Он сложил мягкие пальцы сына обратно на пробке и заковылял дальше — к лифту. Эрик не рвался вперёд, хотя другой ребёнок на его месте успел бы пробежать в другой конец коридора и вернуться. Двери зеркального лифта, способного вместить человек пятнадцать, бесшумно задвинулись — первое, что сделал Эдгар, заступив на должность менеджера, это приказал починить лифт. Железный лязг захлопывающихся створок каждый раз заставлял его вздрагивать от ужаса. В стремлении стереть из памяти воспоминания о фан-дне, он многое изменил в Мордхаусе — к большому неудовольствию Оффденсена. За то, что Эдгар замуровал вход в подземную тюрьму, Чарльз чуть не прогнал его обратно в катакомбы и с трудом сдержался, чтобы не поменять сутану на серый костюм. Эрик этого не знал — как не знал и о том, что в уютном внутреннем дворике, где Лавона посадила цветы и длинную-предлинную аллею молоденьких тополей, клокатир-снайпер расстрелял его дядюшку. Эдгар собирался как можно дольше хранить его мирок безмятежным и радужным, подобно вырезкам из журналов, украшавшим комнату Токи. Но дети любят всё страшное, всё гадкое и отвратительное — Эдгар сам был таким. Рано или поздно Эрик попросит старших друзей что-нибудь рассказать об этой таинственной «жестокости», слове, которое звучало в Мордхаусе чаще всего. Однажды Эдгар увидит, с какой радостью ребёнок потрошит лягушек под руководством Нэйтана, и поймёт — Эрик, его милый, добрый малыш, уже вырос. Зеркальный лифт зачаровывал Эрика — спускаться на первый уровень было целых три минуты, и ребёнок занимал себя, как мог. То прижимал нос к стеклу и разглядывал своё отражение, то корчил рожицы, наблюдая за зазеркальем, которое многократно копировало и почти до исчезновения уменьшало его фигурку. Эдгар тяжело опёрся на поручень, чувствуя, как гудят непривычные ходить ноги, и тоже поглядел в зеркало, но украдкой. Лавона немного преувеличила — цвет лица был хоть и не зелёный, но довольно неважный. Под глазами темнели неизгладимые чёрные круги, однако морщина, рассекавшая лоб, казалась не такой глубокой. Он по-прежнему выглядел уставшим и почему-то…счастливым? На первом уровне клокатир-гардеробщик выдал им тёплые куртки, и Эдгар, замотав шарф, забрался во внедорожное кресло. Колёса у него были как у снегохода — самое то для зимних прогулок. Эрику нравилось кататься на нём больше, чем ходить своими ногами. Но он послушно пошёл рядом с отцом, который настроил коляску на самый неспешный ход и поехал к воротам. Фаренгейт показывал двадцать семь градусов, и Эдгар подумал, что в шарфе и плотной куртке жарковато. Вечер выдался безветренный, и горячих щёк коснулся приятный холодок. Помахав мёрзнувшему у шлагбаума привратнику, Эдгар показал пропуск и пустил кресло вниз по сверкающему белизной склону. — Ну, теперь догоняй! — крикнул он Эрику. Кресло с электрическим жужжанием смяло колёсами мягкий снег, и вслед за этим звуком холодную тишину ощетинившегося за Мордхаусом леса огласил беспечный детский возглас. Когда ребёнок был поменьше и быстро выбивался из сил, Эдгар сажал его к себе на колени и катал, дожидаясь, когда тот заснёт, пьяный от свежего воздуха. Сейчас Эрик, несмотря на очаровательную, но вредную пухлость, стал достаточно крепким, чтобы уйти на несколько километров от дома — в лес, где когда-то Эдгар с Убийцей в металлической маске прятался от всевидящих глаз Оффденсена. Сейчас лес стал безопасным, хотя по вечерам макушки елей, словно нарисованные углем на кровавом фоне, всё равно навевали жуть. Вечер выдался светлый и ясный. На синеватом, словно накрахмаленная до хруста рубашка, снегу от гусениц коляски оставались похожие на ёлочки следы. Иногда Эрик останавливался сравнить их с отпечатками своих сапожек, и бежал дальше, проваливаясь по колено. Иногда наклонялся, зачерпывая полные перчатки белых крупинок — влажноватый снег отлично лепился. Эдгар успел промять глубокую колею по марштруту их прогулок. Он предпочитал гулять одной и той же дорогой — прямо, не сворачивая. А Лавона плутала с сыном между упирающихся в небо елей, и беспорядочные, запутанные цепочки следов на следующий день скрывались под новым слоем пушистых снежинок. Эрик немного запыхался — бледные щёчки сделались румяными, как яблоки — но идти по укатанной колее вслед за коляской ему было скучно. Он оббегал отца то с одной стороны, то с другой, убегал вперёд, так, что голубая курточка сливалась с перекрещивающимися на снегу синими тенями — только мерцали серебряные неоновые полоски на рукавах. — Пап, обернись! — позвал Эрик, в очередной раз обогнав его, и остановился посреди колеи, размахивая руками, как стрелочник. — Смотри, какой сейчас дом красивый! Я хочу его нарисовать! Эдгар оглянулся через плечо, доверяя сыну — Эрик, несмотря на юный возраст, умел замечать красоту в таких мелочах, на которые бы его отец никогда не обратил внимания. Но Эдгар всё равно попытался взглянуть на Мордхаус его глазами — ясными глазами художника. У горизонта, где небо и земля сталкивались в диком сочетании красного и голубого, лес казался вырезанным из чёрной бумаги силуэтом. Густой угольный дым, валивший из труб Мордхауса, плыл над лесом, как облака. Холодный алый зимнего заката непостижимым взгляду образом переходил в кисловатую синеву, а совсем высоко светлела хрустальная прозрачность — скоро в ней должны были засверкать звёзды. Эдгар предположить не мог, с какими красками можно сравнить этот невозможный градиент, а вот Эрик, судя по тому, в каком восторге раскрылись побелевшие губки, ясно представлял этот пейзаж в своём альбоме. Тяжёлое, красно-рыжее солнце висело низко, и казалось, будто драконья голова, украшавшая перевёрнутую ладью Мордхауса, изрыгает жаркое пламя на невидимого врага. Эдгар никогда не видел дворец Dethklok с такой стороны. — И вправду красиво, — отозвался он и испугался того, как растерянно и хрипло звучал его голос. Эрик называл Мордхаус домом. Для Эдгара это была тюрьма, работа, служебная квартира — что угодно, но не уютное, обжитое место, по которому хочется скучать и куда хочется вернуться. Он дёрнул рычаг коляски непослушными пальцами и поехал дальше по синей ленте колеи — в густую черноту лесной чащи. Там, в жуткой глубине, светлела полянка, где они с Эриком обычно играли. Эрик не заметил беспокойства, подёрнувшего лицо отца серой тенью. Он беспечно и обстоятельно рассказывал о своих детских глупостях — кажется, о том, какие милые кролики у Токи. Обычно Эдгар внимательно слушал — болтовня напоминала ему покойного брата, такого же говорливого и жизнерадостного. Наверное, будь сейчас жив Эрик, точно бы поладил с племянником. Или бы ревновал его к Эдгару — тоже вариант. Все Джомфру терпеть не могли, если внимание доставалось ещё и кому-то другому. А Эдгар плохо представлял, как разделить переполнявшую его любовь между Лавоной и Эриком. Он любил их одинаково сильно, до безумия — и для памяти о брате в сердце уже не оставалось места. — Как думаешь, — выдернул его Эрик из неприятных мыслей, — что Жан-Пьер приготовит на ужин? Эдгар очнулся и, услышав тяжёлое дыхание сына, переключил скорость пониже. — Я хотел бы лазанью, — задумчиво протянул он, с неприязнью отмечая, как дрожит второй подбородок, и поморщился. — Но скорее всего это будет рагу… Или куриная грудка с овощами. Эрик высунул язык в брезгливой гримасе. Он больше походил на красавицу-мать — крепкий, лохматый, с серыми глазами и нежным небольшим подбородком. От отца Эрику достался длинный острый нос да тревожившая Лавону склонность к полноте. Но когда он корчил недовольные рожицы вроде этой, то становился точной копией Эдгара. Не хватало только очков. — А я хочу макароны с сыром в духовке, — мечтательно подхватил Эрик. У них с Эдгаром были очень похожие вкусы в еде, и Лавона даже в этом находила причину для ревности. Эдгар вздохнул. — Ты же знаешь, мама беспокоится, чтобы мы не растолстели. — Но ты и так толстый, — беззастенчиво заметил мальчик, слепил очередной снежок и кинул белый шарик в лесную чёрную мглу. Пухлые щёчки едва заметно вздрагивали. Лавона бы точно взвилась бы на сына за такое, но Эдгар не стал его ругать — это была фраза в духе покойного Эрика, который тоже сначала говорил, а потом думал. К счастью, в отличие от дядюшки, Эрик рос не столь импульсивным. Однако Эдгару иногда пригодилось на него прикрикнуть. Ребёнка было жаль, но это воспитательный процесс, утешал он себя. На полянке они остановились. Эдгару не хотелось слезать с кресла на снег, поэтому он остался следить за сыном. Эрик комфортно чувствовал себя в одиночестве, с ним не нужно было играть. Эдгару это казалось странным — чтобы не сойти с ума, он стремился иметь рядом хоть кого-нибудь. Младшего брата, подростка из Небраски, чьего имени так и не узнал, Убийцу в металлической маске, Лавону… А теперь и это забавное существо с лицом-сердечком и тёмной родинкой на щеке. Лавона хотела назвать сына Артуром или другим благородным именем, напоминающем о серых рыцарских замках в её родной Саксонии, но Эдгар настоял на Эрике. Его ребёнка не могли звать как-то иначе. Сам того не зная, он продолжил семейную традицию Джомфру называть сыновей на букву «Э». Традиции в тот момент его мало волновали — первым, о чём он подумал, увидев плачущий красный комочек, так это о том, что к нему вернулся брат. Эдгар не верил в переселение душ и всю эту буддийскую чушь, но не смог сдержать слёз, когда Лавона разрешила ему подержать сына. Эрик снова был рядом, а больше Эдгар ни в чём не нуждался. Единственное, что он мог сделать своему счастью — сохранить жизнь этому Эрику. Он всегда стремился оберегать и защищать младшего брата, даже когда сам был ребёнком. После того, что случилось с Эриком, этот инстинкт усилился в разы. Даже Лавона не так трепетала над долгожданным сыном. Эрику, кажется, чрезмерная забота пришлась не по душе. Он любил обниматься и залезать в кровать к родителям по утрам, но для своего возраста держался довольно замкнуто. И совсем не походил на нервного, чувствительного дядюшку — ни внешне, ни внутренне. Эдгар не видел ни одной знакомой и любимой черты. Эрик редко плакал, мало капризничал и вполне комфортно ощущал себя в компании взрослых. Эбигейл он звал тётушкой, а к мужчинам, кроме Токи, обращался «дядя». Единственное дитя на весь Мордхаус, он порой прятался от излишнего внимания — и, несмотря на дружелюбный характер, часто хотел побыть один. Лавоне и Эдгару нравилось находиться в центре внимания — они понятия не имели, как у них мог родиться такой независимый ребёнок. Наверное, Эрик бы не переживал, если бы в школе с ним никто не захотел дружить, но в школу его не возили. Эдгар распорядился нанять самых лучших учителей — тех, кто ещё давно натаскивал Нэйтана к экзаменам. Эдгар задумался об этом, глядя, как сын увлечённо копается в снегу. Эрик перед каждой прогулкой ныл, что не хочет гулять, но потом тащить его домой приходилось через крики и слёзы. Но в таких моментах, когда он мирно копал пещеры и ямки пластиковой лопаткой, было что-то идиллическое. Мальчик не особенно жаждал общаться, но молчать Эдгару надоело — он взял лежавшую на сиденье трость и слез с кресла, тут же провалившись по щиколотку. В ботинках стало противно и холодно, но он, стиснув зубы, подковылял к Эрику. Он хотел поговорить с сыном о чём-нибудь, лишь бы не слушать звенящую зимнюю тишину — но мальчик, до этого задумчиво смотревший мимо него, куда-то за наливающийся лиловым горизонт, первым спросил: — Папа, а ведь у Токи есть только мама? Эдгар вздрогнул, чуть не выпустив трость. Он примерно догадывался, как Эрик, всю дорогу болтавший о лучшем друге, пришёл к этому вопросу, но что-то в этих словах напугало его — будто подводка к другому, куда более серьёзному и неприятному разговору. Кто знает, чего малыш успел нахвататься от странного норвежца. Токи скоро должно было стукнуть сорок, но в нём, так и не успевшем повзрослеть, Эрик упорно видел ровесника. Лавоне не нравилась эта дружба, хотя из всех, с кем Эрик общался, Токи был самым безобидным. Если, конечно, не знать, что молодой человек с невинными голубыми глазами избил до полусмерти случайного зрителя на концерте Snakes n' Barrels. Вот Эдгар и замер, не в силах найти слов. А Эрик тем временем продолжал, сминая снежок руками в обледеневших рукавичках: — Тётя Анья всегда приезжает к нам на Рождество и на День Благодарения. А его папа? Почему я никогда его не видел? Раскосые глазки, серые, как грозовое небо, требовательно уставились на растерявшегося Эдгара. Он должен был ответить, сказать неприятную правду. К счастью, Эрик уже знал немного о смерти. — Папа Токи мёртв, — наконец произнёс Эдгар сдавленным голосом. — Он давно умер, мы с твоей мамой тогда ещё не познакомились. — А почему ты спрашиваешь? Он беспокойно сглотнул, вспомнив худую мрачную женщину, которая всегда молчала, несмотря на то, что под уговорами подруг всё-таки сняла монашеский постриг. В отличие от остальных родителей участников Dethklok, всеобщего восхищения Эриком она не разделяла — самое большее, изредка кивала ему, чтобы тут же сосредоточиться на сыне. — И у Сквизгаара есть только мама, — говорил Эрик, пытаясь скатить снежок в огромный ком. — А у Мердерфейса вообще одна бабушка! У Нэйтана мама, папа и Эбигейл, и он самый счастливый. А у Пиклза есть и те, и те, и даже старший брат, но он самый грустный, — заключил мальчик почему-то с досадой и снова посмотрел на отца снизу вверх. Эдгар осторожно опустился на корточки и зачерпнул в ладони немного снега. — Я не понимаю, к чему ты клонишь, — произнёс он сиплым голосом, нервно переминая липкий снег. Он быстро таял, застывая цепкими, как репей, льдинками на замшевых перчатках. Эрик тяжело вздохнул — как и многие дети, он не мог выразить мыслей, когда его спрашивали вот так в лоб. — Ну, у тебя же и у мамы тоже есть родители. Они у всех должны быть. Почему они к нам не приезжают? Эдгар сглотнул, столкнувшись с непривычно хмурым взглядом ребёнка. Раньше Эрик о таком и не заикался — вполне хватало родителей и чужих, но обожавших его взрослых. Конечно, он радовался каждому новому лицу, но Лавону и Эдгара не собирался делить ещё с кем-то. Опешив, Эдгар прикусил губу. Всякому ребёнку приятно иметь бабушку и дедушку, милых стариков, которые могут поиграть с тобой и развлечь, пока предки пропадают на работе. Вот только Лавона никогда не рассказывала о прошлом. Возможно, герр и фрау Суккубосо вычеркнули её из жизни, когда та уехала в далёкую Америку за мечтой — родить от Нэйтана Эксплоужена сверхлюдей и завоевать человечество. А о своей матери Эдгар не слышал ничего с тех пор, как пересёк с братом порог Мордхауса. Последний раз он видел мать, когда та приезжала ухаживать за ним, разбитым параличом — Эрик подумал, это будет гораздо лучше, чем вызывать патронажную медсестру. Эдгар никогда не был уверен в любви этой женщины, и тогда у него сложилось ощущение, будто мать моет его и меняет подгузники не из любви, а из чувства долга. Поэтому отказался от её помощи, как только смог самостоятельно переворачиваться в постели. Должно быть, она ещё жива. Но почему-то не хотела приезжать. А у Эдгара не было никакого желания наводить о ней справки. Вряд ли она захочет общаться с человеком, которого в новостях по CNN описывали кровожадным террористом, способным закладывать бомбы на сходках фанатов Dethklok ради никому не понятного мщения. — Я не знаю, — честно выдохнул Эдгар и сдвинул брови, чтобы Эрик не увидел, какие красные у него глаза. — Наверное, я не тот сын, которого она хотела иметь. А у твоей мамы родители в другой стране. Может быть, они не знают, что у неё теперь есть я и ты. Я с ними не знакомился. Печальное выражение не шло Эрику — солнце спускалось, и на мгновение его лицо сделалось таким же серым, как потупившиеся глаза. — А кто у тебя есть? — спросил он шелестящим шёпотом. Эдгар долго молчал. Призрак Эрика, окровавленный, страшный, всегда стоял за спиной ничего не подозревающего малыша. Каждый раз, обращаясь к ребёнку, Эдгар прокатывал во рту имя не сына — брата — и ясно представлял, как мёртвое лицо искажается ревностью. Он доказал доктору Твиклтитсу, что похоронил память о брате, что никогда не потревожит его беспокойную душу — но, глядя на сына, всё равно вспоминал первого, настоящего Эрика с его большим ртом, торчащими ушами и смешной кудрявой чёлкой. Тот, первый Эрик не понимал, что любовь к нему Эдгар ни за что не променяет на кого-то другого. — Ладно, раз уж ты настаиваешь. У меня был младший брат, Эрик. — наконец признался он и опустил взгляд на голубое снежное покрывало. — Его фотография стоит у меня на столе. Знаешь… я любил его больше всего на свете. Может быть, даже больше, чем тебя. Губы Эрика задрожали, круглое лицо болезненно скривилось — Эдгар понял, до слёз недалеко. Но он уже сказал всё, и ничего не мог поделать с тем, что сын его неправильно понял. Мальчик хмурился, готовый заплакать от жгучей обиды, и прежде, чем отец решил обнять его и извиниться, попятился прочь — к чаще, жадно распахнувшей бездонную чёрную пасть. — Как ты можешь его любить… — возмущённый шёпот, сорвавшийся с мокрых губ, стремительно перешёл в истерический вопль, — он же мёртвый! Эдгар судорожно вдохнул и не смог выдохнуть — слова сына ударили под дых, вышибив из лёгких весь воздух, все слова, которыми можно было бы его утешить. Ошеломленный, он протянул к ребёнку руку — но Эрик вскочил на ноги и что есть духу побежал в лес. На снегу сиротливо осталась лежать пластиковая зелёная лопатка. — Эрик! — Эдгар слишком поздно вспомнил, что не может двигаться так же легко. Упёршись коченеющими руками в снег, он подполз к брошенной лопатке и замер. Растерянный взгляд судорожно рыскал по обступившей полянку чёрной стене — здесь, как в пещере, множество коридоров уходило в пахнущую неизвестностью и оттого ещё более жуткую темноту. Сумеречная синяя мгла стремительно сгущалась, а во мраке Эдгар видел ещё хуже. Голубая курточка потерялась из виду, смешалась с заполонившими лес тенями. Эдгар ещё помнил несколько тропинок, но смутно, а Эрик никогда не уходил в лес так далеко — отец не хотел будить старые воспоминания, а мать боялась уходить от Мордхауса больше чем на километр. Вдобавок, Эрик совсем маленький, он не будет стоять на одном месте и ждать, а испугается и от страха убежит ещё дальше. Может быть, потом его найдут сторожа-клокатиры, но вряд ли. Поместье Мордленд занимает миллион акров, почти как штат Рон-Айленд, и найти здесь кого-то — дохлый номер. Эдгар зачем-то вспомнил, заблудившихся людей часто находят в ста метрах от человеческого жилья. Не всегда живых. — Эрик, вернись! — позвал он и ужаснулся, поняв, что слышит себя как сквозь вату. Страх и волнение сдавили горло, голос звучал жалко, как в кошмаре, но Эдгар продолжал ползти, забыв про поставленное на тормоз кресло. Ноги приходилось подтягивать усилием воли — резвые и послушные утром, сейчас они отказывались повиноваться. Слишком это походило на то, как он ползал здесь с Убийцей в металлической маске, посадив на спину изнемогшего подростка. Тогда они вместе с толпой других отомстителей, послушных зову сверхзвукового оружия, как зомби, под покровом ночи искали дорогу к тайному проходу в Мордхаус. Давно он не ощущал такой паники. Продираясь под сенью склонявшихся до земли еловых ветвей, с которых при каждом движении холодным душем срывались снежные шапки, Эдгар звал, грозил, умолял — пока не осознал, что слова превратились в беззвучную мольбу. Он кричал про себя, и это было куда страшнее любого кошмара. Он не мог позволить себе потерять ещё и этого Эрика — живого и любимого бесконечно. В стремлении отыскать голубую курточку между нескончаемыми рядами чёрных стволов, Эдгар не думал, что сам чуть не потерялся. Зимой местность делалась совершенно неузнаваемой — возможно, он вообще уполз в другую сторону, оставив Эрика мёрзнуть и ждать. Тащить собственное тело становилось всё тяжелее. Он выбился из сил и хрипел, забыв про дэтфон, оттягивавший карман брюк. Но когда Эдгар захотел упасть на снег и не подниматься, слуха его коснулся детский плач. Забившись под низко свисающие еловые лапы, Эрик плакал. Тонкий голосок его больше напоминал жалобный скулёж побитого щенка, и Эдгар с новыми силами бросился к этому звуку, хотя ноги в промокших ботинках волочились за телом, как неживые, а покрывшиеся царапинами руки превратились в бесчувственные ледышки. — Эрик, — позвал он осипшим голосом, пробираясь под ветку. Пахнущие хвоёй иголки больно хлестнули по лицу. Услышав его дыхание, Эрик, стоявший прижавшись к стволу, затих и обернулся. В темноте Эдгар не видел лица сына, но слышал, каких усилий ему стоит хватать ртом воздух. Мальчик отчаянно шмыгал носом, готовый разрыдаться снова, но не подошёл, а всё цеплялся за выступы коры. Обглоданные белками шишки глухо трещали под маленькими сапожками. — Ну всё, всё, я здесь, — прохрипел Эдгар, из последних сил встал на колени и обхватил ребёнка руками. Курточка его была мокрой, но мужчина, который сам до этого полз по лесному грязному снегу, об этом не беспокоился. Главное, что ни одно жуткое предположение не сбылось, и Эрик снова рядом — живой и невредимый, хоть и заплаканный. — Зачем же ты убежал от меня, глупенький? — шептал Эдгар, зарываясь носом в полные иголок холодные волосёнки. Эрик молчал — только сопел и вырывался. Но отец держал крепко — и с каждой попыткой сопротивляться обнимал всё сильнее. Тот дрожал от подступающих слёз, но убедившись, что его больше не покинут, не выдержал и расплакался, уткнувшись в заляпанную грязью отцовскую куртку. Лавона нас убьёт — промелькнула запоздалая мысль. Машинально поглаживая сына по голове, Эдгар перевёл дух и оглянулся. Он боялся, что кругом, куда ни глянь, встанут голые деревья, и придётся звать на выручку клокатиров с вертолётами. Но между стволами отчётливо просматривалась ясная полянка — Эдгар даже видел яркую зелёную лопатку. Он заставил плачущего сына забраться к себе на спину и пополз обратно — к зелёной лопатке, которая сейчас значила столько же, как свет в конце канализационной трубы. Эрик вряд ли жалел о порывистости — он недостаточно прожил, чтобы задумываться над такими сложными чувствами. И всё же, стоило Эдгару обессиленно упасть на снег подле кресла, спросил слабым голосом: — Почему? — Что-что? — рассеянно переспросил Эдгар, вытирая перчаткой взмокший лоб. Ему было уже не до сантиментов — только бы вернуться поскорее домой и переодеться в сухую одежду. Но следующий вопрос заставил его вздрогнуть. — Почему ты любишь Эрика? Мальчик стоял рядом с креслом, угрюмо глядя из-под бровей — совсем как Лавона, когда злилась. Над Мордхаусом, словно включённый круглые сутки свет, стелилось красноватое зарево. Теперь Эдгар разглядел — Эрик был чумазый, чисто поросёнок — но не нашёл сил улыбнуться. — Почему ты не любишь меня? — вопрошал мальчик, яростно натирая вспухший нос рукавичкой. — Я же живой! И я здесь! У Эдгара затряслись губы. Он не ждал таких слов от своего ребёнка, который должен был любить его безоговорочно, просто так, как отца. Но он сам дал малышу повод засомневаться в любви. Что он мог сказать сыну, который никогда не видел Эрика, не знал, что тот заслуживал всей человеческой любви? Не мог же он оставить его слова без ответа, сделать вид, будто ничего не было? Поэтому Эдгар решился на самые страшные слова. — Эрик мёртв, — твёрдо произнёс он, глядя в глаза сыну. — Его больше нет. Он никогда не придёт к нам. У тебя нет причин ревновать. С каждым словом его голос дрожал всё сильнее, как струна расстроенной гитары. На Эдгар поджал губы, почувствовав, как клокочут в горле закипающие слёзы. Эрик смотрел на него с замешательством, почти со страхом, будто не знал, что сейчас лучше сделать — обнять отца или убежать, лишь бы не видеть, как он, мудрый и сильный, будет плакать. Что-то — взрослое, непонятное чувство — остановило Эрика от малодушного побега. Ревность по-прежнему плескалась в серых глазах, но он подошёл к стоявшему на коленях отцу и обнял его, ткнувшись носом в плохо выбритую колючую щёку. Маленькие ручки обвили шею, но Эдгар не ощутил счастья, о котором совсем недавно говорил Пиклз. Наоборот — он мелко вздрагивал, с каждой загнанной в глубину души слезой стискивая маленькую фигурку. — Но я всё равно люблю Эрика, — горячо шептал он в ухо напуганному малышу. — Я не смогу забыть его, даже если ты меня об этом попросишь. Он у меня вот здесь. Вы с ним в моём сердце. Он взял ручку сына и прижал к груди, где под плотной оранжевой курткой тяжело бился кровяной насос — множество раз разбитый и столько же склеенный, переполненный слезами, не способный разорваться между жизнью и смертью. Ладони Эрика мягко скользнули по его плечам — малыш первый раз за восемь лет догадался, взрослым тоже нужно утешение. Он не мог взять отца на руки, укрыть в объятиях от всех горестей — но Эдгару становилось больно и от того, как ребёнок тёрся лбом о его плечи и робко гладил по затянутым в хвост волосам. — Папа, ты что… плачешь? — словно сквозь толщу воды долетел к нему голос Эрика. Эдгар не смог ответить. Вырывающиеся из-за стиснутых губ рыдания походили на кашель, душили, не давая сказать и слова. Невыплаканные слёзы, которые он сдерживал всю жизнь, вырвались наружу. Солёные капли стекали из-под очков, повисали на кончике носа, путались в жидкой бородке. Эдгар уже не стеснялся — спрятав лицо в волосах сына, он громко всхлипывал и с жадностью втягивал носом любимый детский запах. Так когда-то пахло и от Эрика, которого он едва не вычеркнул из памяти, поддавшись ребёнку. — Пап… — беспомощно позвал малыш, и мокрые рукавички мазнули его по щекам. — Пап, не надо. Не плачь, — повторял Эрик слова взрослых, пытавшихся его утешить. — Я… я всё равно люблю тебя! И мне жаль, что я никогда не увижу твоего Эрика… Этого Эдгар не выдержал. Самое дорогое ему существо слишком мало, чтобы ломать голову над такими вещами. Надо было промолчать, ничего ему не говорить, запереть за семью замками тайну мёртвого брата, оберегать её дальше и унести с собой в могилу. Поздно теперь, а от слёз почему-то стало легче. Груз, с которым Эдгар не хотел расставаться почти двадцать лет, наконец-то упал с плеч и рассыпался в прах. Он поцеловал спасителя в лохматую макушку, вытер подёрнутые ледком замёрзших слёз щёки и предложил дрожащим, но уже уверенным голосом: — Давай слепим снеговика.