Антиойкумена

      Длинный, бесконечный коридор, мимо призраками летят спешащие куда-то люди, все – чёрные силуэты, за исключением лишь малого количества светлых, приятных «существ». Вскоре все, кто имеет и другие цвета, превратятся в настоящую отягощающую мерзость, от которой тело начнёт рывками невольно тошнить.       Слева менялись законными местами окно и стена. В противовес каждым трём метрам темной стены стояли огромные рамы, выдавливающие из себя очень много снежного света, который отчетливо впечатался в память о тех днях, когда всё только начиналось.       Какие это были ужасные дни.       Напротив одного из этой бесконечной череды окон стояли два незнакомца отличных от остальных мелькающих в коридоре людей. От них веяло ванилином и безмятежностью, но их физиономии не выражали ни спокойствия, ни беспокойства. Было невозможно дать их внешнему виду хоть какое-то описание, ибо они светились так, что глаза просто-напросто ныли, пока пытались изучить их неулыбчивые выражения; брови тяжелыми кирпичами лежали на истощённых веках, потому присутствие этих странных двоих не обнадеживали ни Марципан, ни кого либо ещё. Казалось бы, а кого ещё? В этом месте не было никого, кроме Марципан. Её маленькая вялая тушка словно была обнажена перед целым миром, но никто на нее не смотрел. Весь мир повернулся к ней затылком, не подарив ни шанса на спасение из плененного состояния тела и души. Девушка хотела поговорить с одним из них, разницы между фигурами она не видела, но ни один, ни второй не обратил на нее внимание, словно именно она была здесь призраком, а не все эти вечно бегущие сквозь неё чёрно-белые силуэты. Одинокая, никем не понятая. Бедная, маленькая Марципан.       Словно безликое могущество, словно нежное и бескрайнее небо с бесконечно разнообразными облаками, которые сливались в единую кофейную гущу, на которой гадают, как силуэты на облаках. Как вездесущее волшебство, которое было выдумано и существовало всегда, которое не существует, и которое не выдумывал никто. И кроме протяженных коридоров и молочного сияния из стёкол здесь больше не было ничего.       Именно так маленькая Марципан рассматривала прекраснейшее лико, идеальное существо и идеальное сердце человека, стоявшего перед ней. Ликующий всемогущий, твой воодушевляющий облик оставил приятное впечатление, отпечаток, шрам, твой облик стал образом всех грехов и всех благодеяний, настоящей любви и искренней ненависти, он стал образом всего в этом мире, он стал этим миром. Теперь нет ничего прекраснее тебя. Теперь не будет ничего, покуда не будет тебя.       Вперёд. Окна движутся все быстрее и быстрее, а ноги будто стоят на месте, не придерживаясь размеренного темпа. Марципан стоит, но окна движутся всё быстрее, и привычный, но беспокойный коридор сменяется зелёными стенами и нескончаемыми длинными полуободранными белыми дверьми. Людей стало гораздо меньше. И в это время всё стало таким быстрым, что окружение казалось муторным и одинаковым, словно скорость ходьбы равна скорости света, а сама скорость света равна нулю. Всё окружающее кажется нереальным и искусственным. Как кошмарный сон. Но что такое кошмар? Что такое настоящий ужас? Происходящая действительность не является чем-то страшным, не для маленькой Марципан. Не для тех, кто не видит разницы между пугающим воображением и чудовищным реальным. Не для тех, кто умеет сочинять сказки.       Тело облепляли тысячи отпечатков пальцев, но вокруг никого не было, голова постоянно кружилась, а ноги всё шли и шли, движения повторялись. Отработался цикл. Неуютно. Но уже всё равно. Как жаль, что Марципан не может обернуться. Позади столько здравого смысла, столько разумных голосов, столько правды и истины, которую Марципан просто не знала. Ей не помогали ни мамина забота, ни безразличие сестры. Марципан – всё ещё маленькая и беззащитная кроха, которую так и норовит водить за собой, как хвостик. Но что за заботу получала Марципан? И какое безразличие? Что это было? Нет, не стоит волноваться и уходить в ещё более глубокие размышления, иначе всё может стать хуже некуда. Но что может быть хуже движений против своей воли? Что может быть хуже, чем чувствовать себя брошенной марионеткой?       Никому не нужная Марципан. Даже самой себе.       Что случилось? Что-то произошло?       Всё так, как было всегда. Посторонние голоса перестали волновать и скрылись под гущей томного скрипа расстроенного пианино, на котором Марципан когда-то наиграла ненавязчивую мелодию. Или это было просто воспоминание о том, как человек, один из стоящих в коридоре, тихо играл однажды в пустом кабинете с поднятыми стульями на несимметрично расставленных партах? Это тихое шуршание и треск, словно это воспоминание записано на старую пластинку, которую Марципан слушала бы вечно. Такое старое, ностальгическое, леденящее душу, но вызывающее приятный аромат и спокойствие, перекликающееся с глубоко осевшей на сердце тревогой. Эта музыка повторяется без конца. Только она способна замыть все раны и заглушить чьи-то пустые разговоры. Там, где нет слов, есть самое прекрасное, что мог создать человек – музыка, и только музыка может стать лучшей машиной времени для человека. Только она погрузит его в прошлое, поведав ему все чувства, которые он там оставил, и чувства, которые он испытывает сейчас.       Это определенно больница. Около стен стоят холодные железные лавки с крошечными круглыми прорезями, сидеть на которых – себя не любить. Марципан не отказалась бы посидеть, но она может лишь остановиться. То, что она слышит сейчас, даёт ей успокоиться. Напротив неё сидит тёмный силуэт. Он опечаленно опустил голову, а его мрачные черты были направлены на накинутое на левую ногу правое колено. Руки сжимали живот, поэтому он выглядел так, будто его пронзает сильная боль. Марципан – невысокая маленькая девчушка с очень короткими волосами, которые она постригла совсем недавно, и прическа эта вышла совсем некрасивой, однако расчёска помогает исправить ситуацию, правда сейчас у Марципан не было с собой ни расчёски, ни зеркала. Она очень боится зеркал, потому что они показывают то, что находится за её спиной. Сейчас её поле зрения занимал тёмный силуэт, который потихоньку начинал прорисовываться. Это был тёмноволосый мальчик с болезненно бледной кожей, но Марципан едва ли знала его. Его томный взгляд не поднимался. Он был куклой, лишь только вздымающаяся время от времени грудь выдавала его живое нутро. Не обмолвившись и словом, но налаживая зрительный контакт, Марципан присела на корточки, и заглянула в его пустые, отрешенные зрачки, только изредка издавая тихое цыканье языком, отрывая его от верхнего нёба, словно пытаясь поговорить, но забыла все существующие слова. Мальчик не хотел смотреть на нее, казалось, он ее и вовсе не видел, но его глаза снова выдали его: мальчик наблюдал за крохотной Марципан, и не проявлял никаких чувств. Они просто смотрели друг на друга, мысленно устанавливая контакт. И когда Марципан встала, мальчик сжался ещё сильнее и продолжал спокойно и размеренно дышать.       Бездумные скитания по бело-зелёному коридору длятся ровно столько, на сколько девчушке хватает сил. Наступает темнота, и коридор покрывается мраком. Непонятно откуда, но на стены лишь изредка просачивается глумящаяся тень веток уличных деревьев, вечно голых и безжизненных.       По ногам пробегало еле ощутимое покалывание, как жало пчёлы, как змеиный клык; внутри тела разрасталась прожигающая плоть кислота, она отравляла кровеносные сосуды и затем отравляла все мышцы, тело немело, голова опускалась всё ниже и ниже, пока перед глазами не предстал подол легкого платья, цвет которого отличался от грузного и тёмного окружения. Марципан упала и тут же очнулась. Приподнятая над кроватью голова и совсем-совсем не уставшая шея держались в таком положении еще полчаса, прежде чем тело поднялось и кратко заводило зрачками по комнате, полной спящих людей. Настоящие, разноцветные, но такие бледные и истощённые. На полу лежало несколько скомканных одеял, в углу комнаты кто-то храпел; в целом тела находились в сверхнеудобном положении. Наконец, допустимая норма получения эмпирического опыта в час была достигнута, и лицо её повернулось к решётчатому окну, в нём всегда было вечно белое полотно на земле и на небе, в нём никогда не было изменений. Одинаково тошнотворно и до невозможности безразлично. И одинокая облезлая стена с оголённой старинной штукатуркой с серой скатной крышей справа виднелась только маленьким кусочком, грязным пятном на этой белоснежной и чистой картине. Так проходили часы и дни, недели, и в конце концов так проходил целый год. Вечную зиму за окном и холод стены дополняло сумасшествие новых персонажей, будто так и должно быть, будто они должны были оказаться здесь в этот момент, в этот безропотный миг, когда тишину перекрикивали чьи-то шептания, адресованные напольной плитке. Грязь, тотальное пренебрежение больными давали о себе знать едким запахом, если не вонью. Но сейчас всё спокойно.       Марципан никому и никогда не нравилась, она не отвечала, лишь изредка подавала признаки отказа от насильственных передвижений и еды, когда к ней приходили люди в светлых одеяниях. Эти действия не казались ей заботой, потому что эта забота никогда не была искренней, да что живые души вообще знают об искренности? Это тонкий аромат раствора хлорки, разносящийся по всему спальному месту Марципан, это еле ощутимое, но мягкое поглаживание по ее голове, произведенное чьей-то рукой, это слова, которые она никогда не слышала: «Ты не одна». Это единственный собеседник, который садился у её ног и пристально вглядывался в её левый висок, словно он общался с ней, как это делают люди снаружи, за окном, как делают это мать и сестра Марципан, как делают это люди в белых одеяниях, как делают это редкие приходящие и уходящие незнакомцы. Искренности не добиваются в одиночестве, в одиночестве вообще нельзя ничего достичь, потому в одиночестве рушатся все привычные моральные принципы, потому что наступает полная внутренняя утопия, в которой не существует ничего, кроме глубинных воспоминаний и смутных видений реальной картины мира, придуманного разболевшимся серым веществом в черепе. Кто бы знал, какими усилиями дается так называемая утопия: через полное безумие и стопроцентную энтропию, приходящую в итоге к нулю, постигнувшую весь ужас этого самого безумия.       В Марципан было всё. Даже на боль она почти не реагировала, она будто жила в другом мире. И яд, отравляющий ее тело и мешающий рассудку мыслить так, как хочет он, был ей обычной водой.