Антиойкумена

      Наступил знаменательный день, день, в который Марципан совсем нечего было собрать из вещей, чтобы унести в другое место и жить там. Он наступил не так скоро, как она предполагала, но противные голоса не беспокоили ее голову, поэтому она была более, чем счастлива. Счастлива? Казалось бы, такое простое, но красивое слово, но было ли оно настоящим? Было ли это событие поводом для подобной радости? Нет, это совсем не так. Или не совсем так.       Люди в ее палате казались ей самыми что ни на есть обычными, прямо как она, но теперь они поступали так, как девчушка не могла и предположить, и это сильно ее пугало. Ей определенно чего-то не хватало, но она никак не могла понять, чего именно. Было ли это общение или статичные сны, в которых она бродила по коридорам, она не знала. Марципан было так страшно, что ее начинало выворачивать наизнанку, в ее солнечном сплетении постоянно крутило, давило, ныло, кололо, все болезненные ощущения находились там и разбегались по ее маленькому тельцу, мотая ее из стороны в сторону и роняя с ног, хватаясь за колени и сжимая их с такой силой, что их начинало трясти. О чем же она думала в этот момент, что желала? Она бы, не задумываясь, ответила: «Ни о чём особенном». И наверняка оказалась бы права.       Это был последний раз, когда девушка видела, как открывается дверь в эту палату несчастных сбрендивших умов, но ее это совершенно не волновало. Она никогда не сможет заскучать по этому дрянному месту, где лишь однажды ее посетил луч света, спустившийся на стул, соседствующий с ее запачканной неудобной кроватью, в которую девушка впечаталась с самого ее первого дня, когда она попала в этот непроглядный ад. Она оставит эти мысли здесь. Она хотела бы это сделать.       В этот знаменательный день за маленькой, беззащитной Марципан пришла одна из ранее посещавших палату смотрительниц. Женщина была худенькая, невзрачная, от нее веяло начинающей созревать на ее морщинистых руках старостью, а светлые кудрявые волосы, рассекающиеся по всей длине, небрежно ложились на плечи. Белый мятый халат висел на ее чуть сгорбленной спине мешком, а складки отчетливо виднелись даже в самом темном углу помещения, где и располагалась железная дверь, на которую метнули свой мутный взгляд мужчины, сидящие на полу и разговаривающие некогда с коричневой плиткой. Женщина мило улыбнулась и подошла к койке Марципан. «Пойдем», — подзывала девушку смотрительница, имя которой первая уже не могла вспомнить.       Теперь они шли по коридору, где совсем недавно было очень много извилистых поворотов, в которых Марципан постоянно путалась. Ей совершенно не хотелось здесь заблудиться, поэтому она, постоянно подбирая выпадающие из рук концы ее тухлого, некогда белого покрывала, которое ей кто-то когда-то принес, только и поспевала за невысокой женщиной, которая что-то тихо рассказывала девушке, почти бурча себе под нос, на что другая не обращала внимания и просто мычала в ответ на односторонний диалог.       —Помню, как приходила делать тебе уколы, — говорила эта женщина своим спокойным, даже нежным голосом, но с толикой равнодушия в тоне, словно кто-то заставил ее сказать это, —А теперь тебя переводят в другую палату. Ты молодец, Марципан.       Марципан либо не слышала в словах искренности, либо ей не хотелось читать между строк, а тем более заглядывать в лицо смотрительницы. Девушка не хотела разговаривать с этой малознакомой женщиной, хоть докторы и говорили ей чаще общаться с медсестрами, она никак не могла на это пойти, пусть некоторые из них первыми начинали диалог.       Смотрительница вела Марципан по тому же коридору, по которому в последний раз ее водил доктор де Круз. Сейчас путь не казался ей ползучим сорняком, извивающимся по непонятной траектории, изгибающимся в ломаные линии и превращающимся в конечном счёте в тупик. Этим тупиком должна была оказаться лестница. Как только пациентка и медсестра приблизились к белым дверям и перешагнули порог, женщина подхватила Марципан под руку и повела ее к перилам. Ее тонкая короткая рука прицепилась к такой же узенькой ручонке пациентки, дабы та не смогла навернуться с лестницы. Марципан была совсем немного возмущена таким неэтичным поведением смотрительницы, она даже взглянула женщине в лицо, чуть нахмурив брови, но тут же растаяла от морщинистой улыбки, висящей на уровне лба юной девчушки, и улыбка эта была ничем иным, как самой настоящей и искренней улыбкой, каких девушка, возможно, еще и не видала. Даже от ее ангела — доктора де Круз.       —Если качнешься, — бросай свое шмотье и хватайся за перила, — с этого момента девушка совершенно не сомневалась в доброжелательности смотрительницы, а все ее домыслы о подозрительности женщины разом исчезли, будто их никогда и не было. Но все это доверие было настолько хрупким, что даже сама Марципан это чувствовала: любой неосторожный взгляд, и всё — ничто не восстановит честь этого человека.       До первого этажа они добрались без приключений. Надо же, теперь девчушка понимала, что это был именно первый этаж. Не было ни одного сомнения, что на этом этаже по какой-то неизвестной причине отсутствовал выход. В каком-то смысле это было опасно, ведь при любой чрезвычайной ситуации бежать было бы некуда, только через окна, у которых были выкручены ручки. Перед девушкой стелились широкие белые двери с матовыми стеклами слева, справа — стена с пластиковыми окнами... Юная девушка в простенькой голубой сорочке, ее светло-русая макушка была чуть ниже Марципан, прогулочной походкой направлялась в ту же сторону, что и смотрительница, очевидно, не торопясь попасть в туалет. Она возникла из ниоткуда, словно была рождена чьей-то фантазией, но у Марципан был повод найти более рациональное объяснение, и она его нашла, но вместо того, чтобы проговорить его в своих мыслях, она вдруг обнаружила новую причину для волнений: «Если она вышла из одной из этих дверей, то как она нас не заметила?» Но с чего бы она вообще должна была их заметить? Марципан всматривалась в затылок девушки, медленно приближающейся к кабинету, в котором та однажды побывала, и тут незнакомка с длинными вьющимися волосами замерла напротив двери в это помещение. Только незнакомка подняла руку, чтобы постучаться, как вдруг повернулась лицом к смотрительнице и рядом идущей Марципан, обнимавшей небрежно сложенные, испачканные покрывала. То ли от навязчивой мании преследования, то ли от действительной угрозы, таившейся в поведении фигуры в сорочке, кудрявой девушке показалось, что эта незнакомка так широко улыбнулась, что ее ярко выраженные ямочки на щеках разошлись напополам далеко к мочкам ушей. Теплая ладонь смотрительницы прикоснулась к выпирающим через серую больничную кофту девушки позвонкам и подтолкнула ее к одной из дверей.       В светлой комнате с белыми панельными стенами и огромным окном напротив входа находилось всего четыре кровати. На двух из них спали девушки разного роста и возрастов, другие две, располагающиеся ближе к окну, пустовали, однако на той, что была слева, лежало стопочкой сложенное одеяло на гладко расправленной простыне, а на той, что справа, лежало одеяло.       —Здесь уже все застелено, Марципан, — шептала смотрительница, —Давай я заберу твои вещи постирать? — в здании была прачечная, куда очень редко забирали и простынь девушки вместе с вещами уходящих из ее палаты пациентов.       Девушка долго колебалась, прижимая к груди ткань, но в итоге протянула комок грязи и полотна женщине. Смотрительница еще раз оглядела пациентку и радостно выдохнула, ощутив некое освобождение от давно тянущего вниз груза, который обрел физическую оболочку в виде черных, желчных и иных неприятных оттенков боли и отчаяния на постельном белье бывшей когда-то невинной маленькой девочки, ставшей прародительницей всеобщего состояния упадка духа.       Добрая женщина в белом халате, как у докторов, вышла из нового места жительства Марципан, а вторая, в свою очередь, присела на край кровати, накрытой плотным коричневым покрывалом из бязи без каких-либо рисунков, осмотрела чистую, вкуснопахнущую хлоркой комнату и улеглась на подушку, оставив ноги на полу. Ее ровный, устремленный в неизвестную точку в пространстве взгляд проходил сквозь спину и каштановые волосы одной из соседок, а затем веки начали укрывать и убаюкивать золотые радужки, у которых было лишь одно желание - вновь ощутить эту ложную надежду на то, что они когда-то были кому-то нужны.