Осень 1995-го
Первое, что увидел Витя, выходя в шумный зал амстердамского аэропорта Схипхол, была табличка с надписью по-русски «Пчела» и довольно неумело нарисованным полосатым насекомым с жалкими крыльями. Табличку держал подтянутый парень с волосами до плеч. Пчёлкин, недолго думая, направился прямо к нему. – Привет. Я Витя. Тот самый Пчелкин, – кивнул он на плакатик. – Привет, тезка! Я тоже Виктор. Зимчук, – уточнил он. – Валера сказал мне, что ты любишь всякие приколы. Прикольно же? – он с удовольствием взглянул на свое произведение. – Отпад, – хмыкнул Пчёла. – Ну, поедем, что ли? – Поедем. По дороге и введу тебя в курс дела. Вырулив по многоярусным автомобильным развязкам, вскоре они выскочили на широкое шоссе. Пчёлкину уже довелось побывать в Амстердаме пару лет назад, когда дела с Брынцаловым только-только наклевывались. И все равно заграница не могла не восхищать. Октябрь в этом году в Амстердаме стоял необычайно теплый. Воздух был прозрачен и пропитан морским запахом. Северное море пахло свежестью, йодом и немного рыбой. И только со стороны каналов ветер иногда доносил ароматы большого города: вареных креветок и свежего пива… Квартирка, в которой проживал Зимчук и где приютил Пчёлкина, была очень уютной. Если посмотреть на их домик с улицы, то невозможно было бы представить себе, что в нем на самом деле целых три квартиры. По одной на этаже. И это при том, что весь домик-то шириной был с хорошую русскую избу о трех окнах. Хитрость была в том, что дома в Амстердаме растут не вширь и ввысь, а вглубь. Квартира была длинной, как кишка. Окна главного фасада выходили на Вондел-парк. А окна противоположные – в довольно обширный двор с деревьями, клумбами и даже маленьким фонтаном. Там у Пчёлы был свой отдельный балкон, с которого по крутой лесенке можно было спуститься прямо во двор. Всего в его распоряжении оказалось три просторных комнаты, маленькая кухонька и прочие места общего пользования. Мебель была самая простая, но из настоящего дуба. У стен – стеллажи, на которых стояли книги на непонятном языке, большая кровать с толстенным матрасом, дерево в кадке – весь дом принадлежал одному хозяину. Сам Зимчук занимал второй этаж, а на первом жил какой-то художник. По внешнему виду – абсолютно сумасшедший. Но явно безобидный. В общем, Пчеле в Амстердаме нравилось. Но и в этот раз разглядывать местные достопримечательности не было времени. Дел было дохренища. День солидного российского бизнесмена Виктора Пчелкина был расписан буквально по минутам. Деловые завтраки переходили в деловые обеды, плавно перетекая в столь же деловые ужины. Первым делом Зимчук свел Пчёкина с коллегами по спиртовому бизнесу. Витя заключил пару контрактов на поставку спирта из Москвы в Среднюю Азию. Оставалось работать, работать и работать. Как завещал нам великий Ленин. Проснувшись в двенадцать дня, Пчёла потянулся. Сегодня пришло, наконец, время отдохнуть. По полной программе. А то крыша съедет. Размялись Витьки в громком баре на Рембрандт-плейн. От музыки, казалось, здесь дрожали стены. Разговаривать было просто невозможно. Да и лишнее это. Главное – Пчёлкин научился объяснять тупому бармену, сколько ему нужно наливать в стакан виски. Вшивые европейские «дринки» по сорок граммов со льдом Витю никоим образом не устраивали. Тем более, что сегодня он решил, наконец, отдохнуть по полной. – Витя! – Пчёла только по губам мог читать то, что пытался ему сказать Зимчук. – Я уже оглох. Погнали! – и постучал себя ладонями по ушам. – Слышь, Зима, а где у вас тут классного эля можно… – Пчела выразительно побарабанил пальцами по голу. – Одно местечко, – загадочно сказал Зимчук. – Тут поблизости, инглиш паб. В гостинице Краснопольская. – Польская, что ли? – А хрен его знает. Пять звезд и бар соответственный. А бабы там!.. – Не, сегодня без баб. – У тебя че, критические дни? – глупо захихикал Зимчук. – Серьезнее. Слово. – Какое еще слово? – Самому себе. Не до баб мне, в общем, Зима. Они вышли из одного вертепа, чтобы направиться в другой. Свернули с Рембрандт-плейн в сторону Дама. А поутру они проснулись… Пчёлкин, разминая шею, затекшую от неудобной позы во сне, спустился на кухню и увиденное вызвало ошарашенный кашель. – Е-мое! Ты кто? – он изумленно разглядывал абсолютно черное девичье тело. Тело, к слову, имело довольно симпатичное, хотя и с сильно приплюснутым носиком, личико. – О, май бой! – протянула девица к нему руки. – Бой-бой, откуда ты взялась? – отодвинулся Пчела. А потом вспомнил, что на выходе из бара Зимчук, развеселившийся не на шутку, обзавелся на ночь этой экзотикой. – Ладно, давай сваливай! – и он сделал вполне определенный жест в сторону двери. Девица мгновенно изменилась в лице: – Мани-мани, май рашен френд. Зимчук дрых без задних ног – его баснословное пение разносилось, казалось, по всем этажам. – Сколько он тебе там обещал? – Пчёлкин пошарил по карманам джинсов и выудил бумажник. – Ту хандрид. – Ни хрена себе, Зима попользовался! – Витя пересчитал наличность и протянул девице одну купюру. – Ван хандрид и энаф! – Ту хандрид, – покачала головой негритянка. Пчёла протянул ей две купюры. Розовую и синюю. Итого сто пятьдесят гульденов. – Бай-бай, май френд! Лишь только дверь закрылась за экзотической ночной бабочкой, как звякнул дверной звонок. Так и не успевшему похмелиться Пчёлкину пришлось спускаться вниз. Широко улыбающийся и опять же черный посыльный вежливо протянул ему два пакета. Витя автоматически принял их и кивнул. Но афроамериканец чего-то ждал. Ясно чего. – Иди, иди. Сестра твоя уже получила, – буркнул Пчёлкин. Что он им, миллионер, что ли? Захлопнув дверь, он машинально заглянул в пакеты. Подарки пацанам и Эмме были завернуты в хорошую папиросную бумагу.***
Внутри приятно заворошились мотыльки. Тёмненькие, безликие, но живые запорхали крылышками. Такое позабытое чувство. Странно было ощущать его снова, когда тебе без малого тридцать. В вечной гонке и борьбе за жизнь Эмма забыла, что такое просто быть женщиной. Не безжалостным Цербером, ни живым щитом, ни непробиваемой бронёй, ни Павликом Морозовым в юбке – бросаться грудью на амбразуру... Может, десять лет назад хотелось доказать всем, и Максу, что ей не нужна защита, ей не нужна жалость, ей не нужно плечо, которое заслонит. А сейчас, когда жизнь, к которой она так стремилась, в которой так хотела быть победителем, вывернула её наизнанку, пришло осознание, сколько в ней спало чувств. И вагон нерастраченной ласки. Только все это в замороженном виде – стоило лишь отогреть вниманием. И Пчёлкин, тот, кто заноза с комплексом Бога, пижон, изысканный хам, от кого это точно нельзя было ожидать, отогрел. В четверг Пчëлкин был не в духе. Нет, конечно, такое с ним и раньше случалось, но не четыре дня подряд! Как ни старался, он не мог избавиться от мыслей об Эмме. Такого с ним раньше никогда не случалось. Витя пребывал в полном недоумении. Он ведь не изменился, нет? Когда к нему пришел успех и у него появились время и возможность подумать о себе, он воспользовался этим шансом – пожить в свое полное удовольствие, а делать это лучше в обществе прекрасных дам. Чем он и занимался, выбирая тех женщин, которые искали легких, ни к чему не обязывающих отношений. Но Эмма... Ему хотелось быть с ней столько, насколько позволит жизнь. С некоторым удивлением, как ему показалось, она открывала в себе те качества, о которых он уже знал после их первого поцелуя, – страстность и чувственность. Пчелкин имел право немного гордиться собой. Поездка за границу вызвала настоящую тоску по женщине. Хотелось что-то сделать для нее, и не нашел ничего лучше, чем послать цветы. Остаток дня как нельзя кстати прошел в напряженном темпе. Неожиданно было созвано срочное собрание Филом. Повестка дня – по Москве был объявлен конкурс на лучший спортивный клуб. Победителю на дальнейшее развитие обещалась весьма внушительная сумма. Думать о Вите времени не было. Но когда Эмма вошла к себе, автоматически стянула свой пиджак, повесила его на вешалку, приблизилась к столу, ее ждал сюрприз – в вазе стояли гиппеаструмы. Она с изумлением уставилась на букет, уперлась локтями о крышку стола и расплылась в счастливой улыбке. Макс такой ее и застал. Он стучал, но Левакова будто находилась в прострации и не слышала даже его шагов. Только тогда, когда мужчина откашлялся буквально в шаге от нее, Эмма дернулась и повернулась к Карельскому. – Я стучал, – он хмыкнул, разложил бумаги, оглядел её стол, заметил вазу с цветами. – Подпиши здесь. Левакова перебрала бланки. Подписи требовались от Головина, но даже сегодняшний общий сбор не побудил его приехать в клуб. – А где Активист? – В запое. – С чего это? – Пусть. Ему лучше вообще сейчас ни с кем не контачить. Эмма и сама была обеспокоена поведением Кирилла. Этот человек был одним из тех редких людей, за кого девушка искренне переживала. Он за последний год умудрился спасти ей жизнь несколько раз, и не только ей, а теперь, когда Активист сам нуждался в спасении, никто не мог оказать ему хотя бы поддержку. – Тебе не кажется, что ему нужна помощь? Макс согласно, быстро закивал. – Пытался. Но это только усугубляет. Эмма закусила губы и черканула последнюю подпись. Мужчина будто бы невзначай снова поглядел на букет. – Красивые цветы. – Да, мне тоже нравятся. Карельский забрал документы, утрамбовал их в папке и вдруг признался: – Рад видеть тебя такой... – Какой? – Счастливой. Он не лукавил. Чьи чьи, а его эмоции для неё всегда были понятны. Эмма улыбнулась. – Спасибо. Ты уже не злишься? Они, наконец, встретились взглядами, и Макс уловил в ее кофейных глазах ничем не прикрытые озорные нотки. – А какой ответ тебя бы устроил?.. Знаешь, несмотря на то, какая ты, ничего женское тебе не чуждо. Хочешь услышать то, что потешит твоё эго? – Зачем? Просто правду. Не хочу быть с тобой на ножах... – Мы и не на ножах. И не будем, если ты перестанешь задавать подобные вопросы. Он двинулся к выходу, и Эмма вдруг остановила его прямо у двери: – Макс, подожди. Карельский бесшумно вздохнул, развернулся и увидел её почти вплотную около своей груди. – Знаю, что это поздно и наверняка не нужно тебе. Но хочу сказать... Прости меня, ладно? Он видел, что её нынешнее приподнятое состояние отягощалось чувством вины, длиною в пять лет. Оно висело на её шее огромным булыжником и тянуло на самое дно. И Макс понимал, что, если примет её извинение – поможет ей всплыть. Присущее каждому человеку чувство мести подмывало молча уйти и заставить её ощущать себя и дальше виноватой, но разве можно не подать руку помощи тому, кто по сей день продолжает твоё сердце окутывать теплыми волнами? Она смотрела на него совершенно спокойно, дружелюбно. Макс улыбнулся одними глазами. Время и вправду повернулось вспять, однако не хотелось в сотый раз твердить бессмысленное «так уже было». После развода он дал слово, что будет продолжать оберегать ее от любой угрозы, обещал, что плохое больше не повторится. Но оно повторялось снова и снова. Но как же быть с хорошим? Не начнется ли вновь череда испытаний, если сейчас на миг поддаться прошлому теплу? Так уже было в 91-м. Нет – ведь не оно, а бегство от этого тепла породило проблемы. Не сегодняшние у Эммы, а давние – в жизни Макса. Его ладонь осторожно коснулась её плеча, и Карельский, наклонившись, легонько поцеловал бывшую жену в висок. Говорить ничего не надо было – она поняла всё по этому поцелую. И облегченно вздохнула, когда Макс покинул её кабинет.***
– Привет, Валькирия! Голос, который теперь узнаешь из тысячи, теплый, как солнце, но пронзающий иголочками острых лучиков-смешинок, веселыми, но колкими пузырьками шампанского заполнил пространство. От этого комната словно сжалась до размеров взметнувшегося вверх Эмминого сердца. Или наоборот: сердечко, что свернулось калачиком и уснуло много лет назад, вдруг пробудилось и заняло собой целую комнату. Стало уютно. Непонятно, откуда свалился к ее ногам второй шанс счастья, но он показал ясно: третьего уж точно не будет. Пчёлкин прижал Эмму крепко к себе, обхватив одной рукой её плечи, а другой – голову, зарывшись в её шелковистых волосах. Он склонился к ней и поцеловал в лобик, как целует любящая мать своего ребёнка. Она не могла видеть его, но могла чувствовать и чувствовала… Каждой клеточкой своего тела... Он был совсем рядом, рядом с ней. Левакова обвила рукой шею мужчины и прижалась своей разгоревшейся щекой к его лицу. – …Где же, ну где же ты был все это время? – А ты? – Я так устала и так соскучилась… – А я? Боже, какой же я был идиот! Ведь действительно, такая простая арифметика: если дву людям хорошо вместе, как и не придумать… Это же проще, чем дважды два, верно? – Верно. Кажется, что такие сцены и такие слова никак и никогда не могли прозвучать. Ни в этой, ни в их жизни. Но они были так необходимы, так нужны, до мурашек. Вот так всё просто, оказывается. Терминатор в юбке и прожженный эгоист смогли признаться и признать, что в этой квартире не существует тех страшных реалий, в которых они жили столько лет, а значит играть свои роли друг перед другом не имеет никакого смысла. Ему хотелось касаться ее постоянно, любить, целовать. Сейчас рядом абсолютно другой человек. Даже язвительного слова, которые раньше палили по его душе с неистовой скоростью, сами убегали с кончика языка обратно. Большие, сильные руки касались ее лица так легко, что она едва ощущала их. Его губы мягко, ритмично прижимались к ее губам, вынуждая ее ответить тем же, небольшая щетина ласкала ее верхнюю губу, и эта ласка была восхитительной и опьяняющей. Пчёлкин срывал с губ Эммы её прерывистое дыхание и сам, казалось, пьянел. Теперь было ясно без сомнения, почему Макс до сих пор не мог не смотреть на неё без тени щемящей тоски. Почему взгляд этого холодного, сдержанного, непоколебимого товарища таял в её присутствии, словно мороженое. Пчёлкин давно это видел. Когда-то не понимал, иногда даже жалел, а теперь... Даже понять сам не мог, но разделял это чувство. Левакова... Горячая, жгучая, обжигающая, но такая манящая. Как какой-то мощный алкоголь, после которого на утро на хрен раскалывается башка, но сожалений о том, что выпил, нет. Наоборот – хочется еще и еще. Ему всегда важно было выразить свои эмоции и чувства через прикосновения, будь то рукопожатие или же тёплые объятья. Однако пока не дотронулся до неё, не осознавал как это для него на самом деле важно. Позже сравнивая свои ощущения от прикосновений к другим – друзьям, коллегам, понимал, что касаться её значит совсем иное. Теперь хотелось трогать лишь её. Её одну. Руки. Словно лёгкое дуновение ветра, оставить свои отпечатки на её запястьях. В душе взрывались фейерверки. Её голос, всегда тихий и спокойный, дарил ему внутренний покой. Эмма проснулась в огромной кровати в объятиях Вити, частично придавленная его телом. Она повернула голову и посмотрела на него – он спал. Задремавший было в ней до этого момента чертенок, вытащенный на свет мужчиной, снова проснулся. Она наклонила голову и провела влажными губами дорожку от одной ключицы к другой, с любопытством наблюдая за реакцией Пчёлкина. Мускулы на его груди напряглись. Она удовлетворенно улыбнулась – ей нравилось смотреть, как это восхитительное сильное тело становится послушным в ее руках. Пчёлкин сдавленно рыкнул, без усилий одним рывком притянул к себе ее податливую фигуру и поцеловал. – Все. Конец бессмыслице. Завтра же перевозишь ко мне вещи.***
Появление Макса в квартире Лены за последние месяцы стали уже привычны. Если раньше Савина расценивала его приход, как божественный подарок, словно не веря внезапному счастью и боясь спугнуть его громкими звуками, боялась сказать что-то лишнее, сделать что-то ненужное, то к осени в ее сознании укрепилась твердая вера, что можно позволить себе большее. Уже спокойно ее руки ложились на его плечи, губы касались его затылка. А потом внутри просыпалось то ли затянувшееся детство, то ли ранняя взрослость. Сегодня ей захотелось устроить спарринг. Естественно, шуточный, но Лена снова не чувствовала настроения Карельского. Не могла никогда различить, что творится у него внутри. Ледяной взгляд холодных голубых глаз был всегда, но что скрывалось в нем – могла прочитать только Эмма. Но он же пришел? Пришел. Значит, хотел? Значит, есть что-то, что зацепило его. Наконец, одержав победу, Савина упала на диван. Взбешенный ее поведением Макс, тяжело дыша, обрушился сверху. Пару секунд они так и лежали, переводя дух и, словно коты, шипя друг на друга. Затем Лена опомнилась и принялась извиваться в попытках выползти из-под тяжелого жаркого тела. Карельский понимал: надо вставать, но почему-то это лишь сильнее прижимало его к месту. В какой-то момент их взмокшие лица оказались на расстоянии нескольких сантиметров, взгляды встретились в упор. Ставшие еще больше и круглее глаза девушки глядели уже не с вызовом, а с растерянной нежностью. Маленький вздернутый носик забавно морщился, навевая мысли о новорожденном щенке. Таком крошечном, беззащитном, но с любопытством и напором исследующем все вокруг. Для Макса, к которому неумолимо с каждым годом приближался вагончик с возрастом «40», Лена в свои двадцать четыре казалась ребенком в почти созревшем и полном какой-то животной энергии теле. Почему же его утратившая наивность, веру и жизнь душа требует задержаться, замереть на пороге этого детского мирка? Что и почему сейчас было бы лучше, Макс бы ответить не смог. Если Эмма была огнем, обжигающим, испепеляющим его дотла при любом касании, то Лена была теплом. Даже со своими наивными планами, даже с этими подростковыми выходками. Она его любила. И эта любовь заворачивала Карельского в какой-то уютный кокон. В ту ночь на день рождения Эммы, Лена чувствовала себя гадко. Она понимала, что изрядно выпитое развязало ей руки от невидимых, сотканных из его слов преград. Девушка вела себя чересчур развязно и откровенно, но, может, именно этого напора как раз-таки не хватало для достижения цели? Она ведь шла к этому три года. Но стоило протрезветь, осознала, что вряд ли они сумеют отныне смотреть друг другу в глаза… Вот только глаза эти, полночи безжалостным фонарем в окне не дававшие Максу уснуть, оказались первым, что он разглядел наутро. И глядел в них сейчас. – Макс… – вдруг едва слышно донеслось с дивана. – Макс, поцелуй меня… Осторожно, чтобы не потревожить израненную душу девушки, Карельский устроился на краешке дивана. Наклонившись, легонько поцеловал Лену в уголок губ. «Помни: она, по сравнению с тобой, слишком юная девчонка, а ты все тот же вояка и моральный убийца, - назойливо вертелось у него в голове. Виски будто сдавило плотным туманом. – Но разве это очень важно, если от нее тепло? – возражал другой, незнакомый Максу внутренний голос. – Ей важно, – не успокаивался первый. – Сейчас она говорит как сквозь туман, но что она скажет потом, очнувшись?».