Эгида

      Мелодия, доносящаяся из приемника на кухне, казалась ультразвуком, раздражая до зубного скрежета барабанные перепонки. Упавший нечаянно столовый прибор громыхнул не хуже ракетницы. А перед глазами лицо, напоминавшее сырой рубленый ростбиф. Знакомое, близкое лицо… и руки – окровавленные, дрожащие – протянулись к Максу. Карельский подскочил на постели, сшибив рукой на четверть полный стакан давно остывшего кофе на прикроватной тумбочке. По кремовой циновке расплылось коричневое пятно. «Дерьмо!» Макс скатился с кровати, чтобы взять полотенце, перекинутое через спинку стоящего у окна стула, но едва он спустил на пол ноги, оказалось, что простыни спутались вокруг лодыжек. Стреноженный, мужчина свалился ничком.       – Отлично. Еще один зашибись какой вариант начала дня, – пробормотал он. Дверь спальни открылась. Макс поднял взгляд: Эмма смотрела на него сверху вниз и сочувственно улыбалась. Карельский уже почти привык, что у нее всегда такое лицо, когда они общаются.       – Приятно видеть, что ты сегодня забрался так далеко от кровати. Дальше, чем за всю неделю. Макс осоловело кивнул. Такая вот у него жизнь.       – Я сделаю тебе омлет, – Левакова подобрала с пола джинсы. – Может, сходим сегодня в парк? Макс снова обрушился на кровать, и Эмма скользнула взглядом по его небритому лицу:       – Выберемся отдохнуть. Помнишь, как это – «отдохнуть»? Мужчина выдавил улыбку. Девушка присела на кровать и взяла его за руку.       – Я понимаю, что ты устал, но ведь это как с привидением жить. Я говорила, что не собираюсь заставлять тебя…       – Да-да, ты права, – резко перебил Макс и тут же пожалел, что заговорил таким тоном. – Прости. Я пытаюсь.       – Я знаю. Я тоже. Вот поэтому я и спрашиваю, не хочешь ли ты в парк. Она провела ладонью по светлым волоскам на тыльной стороне руки мужа, и у него засосало под ложечкой. Макс осторожно высвободил руку из ее пальцев.       – Дай мне пару минут. Левакова поджала губы, будто собиралась сказать что-то еще, но просто чмокнула Макса в щеку и двинулась из спальни. Медленно закрыла за собой дверь и пару секунд не уходила, раздумывая, не совершила ли ошибку, когда увидела Карельского снова и впустила его в свою жизнь. Эмма понимала, что Макс в душе добрый и благородный, но еще она знала, что последние годы, проведенные в горячей точке, лишили его умения проявлять эмоции. Девушка думала, что сможет пробить все барьеры, но теперь, спустя почти два месяца брака, уже сомневалась, что поступила правильно. В эмоциональном плане муж походил на вагонетку русских горок с неисправными тормозами, и то, как скоро он сойдет с рельсов, оставалось лишь вопросом времени. Ночью Макс проснулся в холодном поту. Пальцы были стиснуты на книге так, что бумажная обложка смялась в шар. Ощущение было такое, будто кто-то забрался в него изнутри и вытянул кишки через глаза. Мучительная боль, вина – с такой силой он их никогда не испытывал. Эмма развернулась к нему и обхватила мужчину за шею. По его лбу катился пот. Девушка аккуратно утерла капельки с его горячей кожи, и Макс увидел ее испуганные глаза.       – Ты снова кричал, – встревоженно проговорила она.       – Все нормально. – Карельский порывисто притянул лицо Эммы к себе и поцеловал ее лоб. – Спи… Он гадал, сколько времени понадобится, чтобы он, в самом деле, сломался. Чтобы его душа, наконец, не выдержала всей боли, которую он видел, причинил и испытал. Но Эммка… ради нее надо было собираться себя по кусочкам. Иначе зачем это вообще? Сколько она сможет выдержать? Сам хотел, чтобы была рядом, а сейчас сам же ранил ее всем этим дерьмом, которое некстати стало проявляться спустя полгода. Будто монстр таился все это время, терпеливо выжидая, когда жизнь Макса наладится, чтобы нанести новый удар. Мужчина ласково отвел прядку волос со лба Эммы, плавно перевернулся, подминая ее, такую теплую и сонную, под себя, переплетая их пальцы.       – Прости, родная… – его губы уткнулись в ложбинку между ее ключиц. Едва уловимый цветочный аромат подействовал не хуже успокоительного. – Я обещаю, это пройдет. Я справлюсь, слышишь? Обещаю, что никогда не сделаю тебе больно…       – Звучит, как клятва… – Левакова кончиками пальцев провела по вздувшимся молниям вен на его предплечье, затем аккуратно приложила ладонь на глубокий шрам, расчертивший его грудь. – Ты весь дрожишь…       – Пройдет. Он обнимал её так, как обнимают самое дорогое в этой жизни, касался ее волос, словно на их кончиках сосредоточено было что-то невероятно важное и нужное для него. Она чувствовала, как в его сильных и нежных руках собираются воедино все её разрозненные кусочки, оторванные от души безжалостной жизнью. И хотелось верить его словам… это же Макс. Ее Макс. Он не может обмануть… Пульки, висевшие у обоих на шеи, тихо стукнулись друг об друга, невольно побуждая обоих опустить на них глаза. У всех молодоженов символ брака и любви – это обручальные кольца, а у них эти пульки. Собственно, для реалий их жизни вполне подходящие амулеты, заговоренные от себе подобных.       – Ты боишься? – его горячее дыхание обожгло ее кожу. Эмма едва качнула головой и мягко улыбнулась, обхватила ладонями его бледное лицо. Под глазами пролегли темные круги, говорившие о бесконечной боли где-то глубоко внутри. Но девушка только все больше вглядывалась в его черты, будто любуясь этим несовершенством. Его острые скулы и подбородок тонули в ее пальцах. Серо-голубой мрак в его глазах превращается в истому. Макс обхватил ее затылок, чуть сжал волосы, запрокидывая голову назад. Первое прикосновение его губ Эмма ощутила остро. Словно молния тело пронзила. Нежное легкое касание очень быстро переросло во властный, немного грубый поцелуй. Он поглощал каждый ее выдох, перекрывая воздух. Эмма задыхалась в сладкой истоме. Его дыхание, горячее и шумное, прожигало ее до костей. Сильные руки обвили талию, пальцы пробежали по камушкам позвонков... И, казалось, Макс сдержал свое слово. Ломал себя каждый день, чтобы его внутренние демоны не смогли пробраться наружу сквозь переломанные ребра. Путь Карельских пролегал через овощебазу, откуда одна за другой выезжали внушительные фуры. Аккуратно огибая грузчиков с тележками и ящиками, Эмма и Макс уткнулись в двухэтажное здание. Над одной из дверей висела небольшая табличка с емким, звучным словом: «Эгида».       – Что это? – Левакова покосилась на мужа. Его ладонь разжалась, и на пальце повисла связка ключей.       – Это твое теперь. Твой собственный клуб, родная. Ее глаза забегали по ее совершенно довольному и умиротворенному лицу. Девушка быстро миновала расстояние между ними и вжалась в грудь мужа.       – Макс!.. – ее радостный шепот теплом растекся по его шее. – И как мне тебя благодарить?..       – Улыбайся, жена. Просто улыбайся.       Нежная ладошка захватила его руку и потянула ее наверх. Развернув перед собой его ладонь, Лена дотронулась до жестких мозолей, затем опустила руку и пробежала пальчиками по его твердому, как камень, животу. Макс дернулся, уголок его губ дрогнул.       – Эмма… Савина дернулась, будто голыми руками покопалась в начинке трансформаторной будки. Ее резкий прыжок на кровати заставил Карельского распахнуть глаза и подняться на локтях. Еще несколько мгновений потребовалось, чтобы осознать положение. Никакой Эммы нет. Это снова сон. Новый, альтернативный, не уступающий по своей зрелищности прошлым кошмарам. Лена кожей ощутила его шевеление за спиной и повернула к нему голову через левое плечо.       – Ты только что назвал меня Эммой. Забыл, как меня зовут? Макс дотянулся до своего свитера и покосился на поджавшую к себе ноги в коленях девушку.       – А я и не с тобой разговаривал. Макс смотрел на Савину, видел, какую боль разбередил в ней. Такую боль очень трудно победить. Его взгляд бил своей сухостью и холодом по нервам и начал пугать девушку. Состояние стало очень странным – видение сузилось, зрение словно стало «туннельным». Что-то гудело и шуршало в пространстве вокруг. Лена краем глаза наблюдала, как мужчина одевается, повернувшись к ней спиной. Теперь Макс ощущал, как ее глаза буравили его кожу подобно шуруповерту. Кожу обуяла волна жара, и мужчина шумно втянул воздух.       – На мне цветы не растут, Лен.       – Ты все еще любишь ее, да? В комнате повисла мёртвая тишина. Вздох застрял в горле, не давая выговорить ни слова. Да и что тут скажешь? Не то что говорить, дышать трудно.       – Макс, пожалуйста, давай поговорим!       – Не о чем разговаривать, Ленка. Старенькая крашеная дверь хлопнула, отрезая мужчину, а девушка часто задышав, прижала руки к груди, чувствуя надрывную боль в сердце, будто эта дверь могла навсегда закрыться. Он же вернется... правда?

***

      Мать. Отец. Алёнка... Почти собранный картинка, разбросанный по небу хаотичной плеядой звёзд. Не хватало одного пазла... Того, который каким-то немыслимым образом выпал из коробки и завалялся где-то в пыльном углу. Он не прятался, сам ждал, когда его отыщут. Тогда бы хаос в небе соединился в одно полноценное созвездие. Активист сам не знал, как в него ещё продолжало вливаться это непомерное количество алкоголя. Раньше было табу, обыкновенный предел – спирт просто не проталкивался дальше в горло. Удивлялся по юности, как люди спиваются? Как возможно запихивать в себя обжигающее пойло насильно. А теперь понимал... Эта огненная жидкость хотя бы физически заполняла брешь в животе. В районе желудка уже год ныло, как ноет измученный голодом организм. Только проблема была в том, что этот голод по потерянной родной душе не утолить ничем. Кирилл был слишком умным, чтобы понимать, что ни одна бутылка в мире не вернёт ему отобранного этой сукой-жизнью. Но навязчиво обманывал самого себя, что это поможет стереть из измученного разума навязчивые мысли. Сам себя уверенно занижал до уровня глупца. Глупцам неводом страх. Неведомо потаенное. Так ведь проще? Не так больнее?       – Хватит уже... Хватит!.. В стену летело всё, что попадалось под дрожащую руку. Перед глазами стоял только её образ. Такой родной. А осязание будто воспроизводило каждый шаг её жизни, который он видел. Молочные нотки. Так пахнет только маленький ребёнок. Его запах до щемящей боли в грудине топит всё гадкое в сердце. А теперь нотки розмарина. Она так любила эти духи. Даже когда обнимал её обмякшее тело в последний раз, этот запах будто пытался заглушить его боль, сказать, что она рядом, а значит – все будет хорошо. Его родная душа. Его боль по сей день...       – Так почему ты сейчас пытаешься меня обвинить? Я отомстил. Я ОТОМСТИЛ!.. Его единственная любовь, настоящая, которую не вычерпнуть из сердца, стала проклятием. Уже вторую неделю... За что? Зачем?.. Эмма спешно поднялась на лестничную клетку, потянулась к звонку, но тут же замерла. Сквозь плотную дверь доносился рев. Рука сжала дверную ручку, и оказалось, что дверь вовсе не была заперта. Левакова рванула ее на себя и осторожно, мышиной трусцой вошла в узенькую прихожую. Раздался щелчок. То ли щеколды входной двери, то ли предохранителя. Не веря в развернувшуюся перед глазами картину, женщина какое-то время стояла в проеме двери без движения, когда Активист поднял на нее больной, безумный взгляд.       – Какого черта ты здесь делаешь? – прохрипел он. – Как ты вошла?..       – У тебя незаперто было. Его собственная оплошность. Интересно, это в первый раз? Кирилл поджал пересохшие губы, на долю секунды обнажая верхний ряд зубов.       – Уйди! Убирайся, ну! Эмма понимала, надо что-то сказать. Но и понимала, что любое слово заставит его взвыть от ярости ещё сильнее. Казалось, что она видела в этой жизни всё, была на самом дне, в самом неотвратимом положении, которое только можно представить. Но жизнь снова завышала её планку. Левакова не могла ни подойти, ни стоять как вкопанная на месте. Активист, верный воин, кремень и непоколебимый в самом наивысшем своём проявлении, сейчас сжимал у виска свой пистолет. Русская рулетка накрыла и его. Но противника не было. Эмма знала, в барабане его револьвера ровно шесть камор. И каждый щелчок может стать роковым.       – Кира, милый... – она была настолько напугана и настолько искренна, что даже бы айсберг, стоявший на пути у «Титаника», накренился бы в противоположную от борта лайнера сторону. Но Активист даже не дрогнул. Его ноздри раздувались, подобно парусам фрегата, только воздух в лёгкие будто перестал поступать. – Кира, прошу тебя... Прошу всем дорогим, что у меня осталось... Не делай этого…       – Зачем? Чтобы в очередной раз спасти чью-то задницу? Твою, например, или дурилы Коса? Зачем?! Последнее слово рвануло из его груди с таким отчаянием и с таким разрывающим в клочья безумством, что Эмма ощутила, как эта ударная волна выбила из её лёгких последний воздух, а вздохнуть вновь будто не позволила, будто любой едва уловимый шорох, даже такой, как её тихое дыхание, могло бы создать колебание, заставившее бы Головина вздрогнуть, побудив указательный палец прийти в движение.       – Ты прав... Прав. Ты всегда спасал меня. Спасал Космоса. Но сам скажи, для чего тогда? Зачем тогда давал нам шанс жить дальше? Истерика животным рёвом рвано вырывалась из судорожно вздымающейся груди. Активист чувствовал странный, забытый позыв. Колючая лапа безысходности ударила по носу, вызывая такие постыдные желания пустить слезу. Но проблема была в том, что Кирилл больше не контролировал себя. Под веки будто насыпали битое стекло. С горкой. Не пожалели. Каждая эмоция вызывала к самому себе отвратительную жалость. Кирилл ненавидел это чувство. Резь в глазах заставила моргнуть и на пару секунд зажмуриться, и то само стекло, казалось, проткнуло роговицу. Слезы неспешно сами потекли тягучей смолой по ледяным бледным скулам, будто в издевку над Активистом демонстрируя Леваковой его откровенную слабость. А Эмма видела в нём себя. Видела в нём погибшего брата-близнеца. И эта ассоциация дала новый толчок для монолога.       – Кира, я... Я понимаю твою боль, слышишь?.. Я тоже потеряла брата. А знаешь, что самое поганое? Что мой самый близкий человек погиб по вине другого близкого человека. Но то, что ты хочешь сделать, не поможет, слышишь? Ты же должен жить. Не бороться, не сражаться. Жить, Кира! Каждый шаг – по сантиметру, все ближе к замершему скульптурным изваянием Активисту.       – Просто ради Алёны. Думаешь, она бы простила тебе это? Никогда! Никогда, Кира!.. Она просила отомстить, да, но лишать себя жизни не попросила бы никогда. Ты не поможешь ей этим, только заставишь мучиться. Нет там после выстрела ничего! Не увидишь ты её! Даже просто потому, что этот шаг будет явно не в рай, где она! Он дрожал, может, сдавался, а рука то на секунду отстраняла дуло револьвера от виска, то с новой силой прижимала его. Левакова поняла – надо делать шаг. Физический. Прямо на него. Атаковать. И она бросилась вперёд. Будь уже что будет, к чертовой матери! Выстрел грянул в тот момент, когда её тело набросилось на сильного, скалистого Активиста. Её молниеносный выпад заставил пошатнуться. Они рухнули на пол. Единственная пуля угодила прямо в полированную деревянную дверцу шкафа.       – Тихо ты, тихо, ну?! – Эмма от накатившей боли толкнула висок Кирилла пальцами, а затем обвила его голову обеими руками и уткнулась носом в его холодный затылок. И... заплакала. Женские слезы имели непомерную власть над сердцем Активиста. Он зажмурился, ощутил абсолютно заботливые девичьи руки на своей шее и вцепился пальцами в её предплечье. Их объединяло отчаяние. Родное уже, проникшее корнями в самые кости. Как выглядит обречённость? Эмма сидела в собственной квартире, на собственном полу и просто смотрела на этот сраный пол, по которому столько раз ходили и ее, и его ноги. На котором она иногда спала, когда Макс, разметавшись по всему дивану, бредил и орал от боли. Прошлой. Той, которую пережил на войне. Сердце в клубок сворачивалось. Она не могла не уйти, не подойти. Ни тот, ни другой шаг не сделали бы ее лучше и счастливее. Не дали бы ровным счётом ничего. Его приступы стоило принимать как дополнение, подчеркнутое пунктирной линией. Которая, в прочем, напоминала зебру. Только белых полос не было. Одна чернота. Одна большая боль. Созависимость. Эмма понимала, что не могла его бросить таким – разбитым, каким он мог быть только при ней. Своеобразная дань тому, что она для него многое значит, раз имеет честь видеть его таким. Только перед ней раскрывались его внутренние язвы. А толку... Это только больше порабощало. Левакова понимала, что ни один миг больше не мог быть спокойным. Как на пороховой бочке. Рвануло уже, а она сидит и пытается собрать кусочки... Только разрывается ещё не только внешняя оболочка, то, что под ней, тоже разлетается в разные стороны. И все мы знаем, что у нас внутри. Никаких бабочек и цветочков. Тебя забрызгивает вязкой тёмной слизью... Любить – значит жертвовать. Но когда цена не просто высока, она не посильна, ты понимаешь – это смерть. Оболочка, разорванная, склеенная-переклееннная тысячу раз тонким пластырем-извинением, ещё функционирует, но внутри всё давно подохло. Свои регалии, заработанные в его глазах, опять же ненадолго, до очередного приступа, ты можешь вложить в рамку и повесить на стену, Святая мученица. Может, тебе расчистили дорогу в рай?.. Да нет для тебя рая. Нет, не было и не будет. Твои святые муки давно погорели в адском пламени. Эмма просто обрекла себя на долгую, мучительную смерть. Как-то иначе ее будущее рисовали сказки, прочитанные мамой в детстве перед сном. Улыбалась тогда, засыпала... Ностальгия дёрнула нерв в голове, заставила снова взять в руки ту самую книгу. Вроде, она даже не изменилась – корешок и тот не потрепан, не то что Левакова. Открыла, прочла… Что это, слезы? Дорогая, от чего бы? Ни одно предложение не оправдало твоего настоящего положения. Какой же шаг тебе сделать? Ведь теперь сказки не имеют силы, а лишь вызывают жгучую боль по давно убежавшему времени. А пособия по выживанию, увы, ещё не придумали. Но ты ведь не теоретик. Ты практик. Поэтому любую методичку ты выкинешь в урну. Оно и верно – теория на жизни никогда не срабатывала.       – Кира... Кира... Дурачок ты мой... – облегчение только усилило поток слез. Активист, как истинный заботливый брат, перекатился на колени и стал с неописуемой нежностью и заботой утирать мокрые дорожки с щёк Эммы. Не было ни одной предпосылки к тому, чтобы позволить себе в отношении Кирилла говорить такие слова. Не было ни одной предпосылки так ласково обнимать Левакову. Но будто невидимая стрела проткнула каждого из них, неумолимо соединяя два искалеченных тела друг с другом. Они, будто по неслышной команде, обнялись и застыли так, казалось, на несоизмеримое время. Активист сжимал её хрупкую спину, Эмма вцепилась в его плечи. Она ревела так, как ревет человек, потерявший самое близкое. Сейчас она снова ощутила это ужасное, коверкающее до неузнаваемости чувство. Только теперь удалось спасти.       – Не плачь, слышишь? Это я дурак... Эмма? Она кивала и плакала. Плакала и кивала. Будто Активист был единственным, перед кем за столько лет она не стыдилась показать свои слезы.       – Ты... Ты как?       – Нормально. Нормально, Эммка.       – Идиот. Её кулак ощутимо ударил по его рёбрам.       – Согласен.