Эгида

      Первая ошибка в отношениях с Эммой – предложить ей право выбора перед самым ответственным делом. Макс танцевал чечётку на этих граблях долгие годы, не имея желания давить на любимую жену, если она принимала решение, да и какой был смысл, если сам дал ей эту возможность? Поэтому Пчёлкин почти не позволил себе допустить эту ошибку. Стоило только ему почувствовать, что она намеревается снова тактично ускользнуть от такого ответственного шага, Витя после нового года в момент отсутствия Леваковой в квартире перевёз её вещи и Широ к себе домой. Ровно в семь вечера Эмма вбежала на свою лестничную клетку и застыла: на ступеньках, посылая сигналы яркого огонька на кончике сигареты, сидел Пчëла. Он поднял голову, и сквозь тонкую завесу дыма Эмма увидела его сверкнувшие глаза.       – Вить, а ты... Чего тут?       – Тебя жду. И самое главное, все время до своего дома он продолжал держать ее за руку, и Левакова отняла у мужчины ее только потому, что она понадобилась ей самой для того, чтобы поправить волосы, когда с головы на плечи упал воротник шубы. Пчëлкин с удовольствием любовался девушкой, которая медленно двигалась по коридору вглубь его квартиры, и если пару лет назад в этом состоянии мужчина бы обругал себя последними словами и чувствовал бы себя круглым кретином, то сейчас он испытывал ощущение умиления и радости в той ее стадии, которую любой, менее сдержанный человек, чем Витя, наверняка назвал бы ликованием или восторгом. Эмма, бывавшая здесь ни один раз, сейчас будто заново осматривала квартиру, только сейчас заметив самые маленькие, потаённые нюансы, на которых раньше не обращала внимания. Одним из таких стал небольшой столик-тумбочка, в которую был вмонтирован маленький бар-холодильник, стеклянная полка для стаканов и рюмок и ящик для сигарет и зажигалки. Вдруг Пчёлкин с удивлением обнаружил, что этот осмотр вызывает в нем какие-то непривычные ощущения, пока непонятные, но не настолько, чтобы не догадаться, что они совсем не того типа, какие испытывает человек, показывая в первый раз родственникам и соседям свою олимпийскую медаль. Пока он ставил чайник, Эмма распаковывала вещи, параллельно думая, почему сама не стала сопротивляться в очередной раз. Витя решительно и твёрдо объявил, что не собирается слушать ни одного довода Леваковой, каким бы правильным и внушающим он не казался. Его сила смогла справиться с её силой. Он не побоялся взять на себя эту ответственность, в душе смешался коктейль холодного разума и горячего сердца. Когда Витя вернулся в зал, агама выползла на прогулку из террариума и, завидев Пчелкина, остановила своё шествие и замерла. Две маслинки смотрели не моргая на него. Широ облизнулся.       – Левакова, уйми свою экзотику. Я его уже боюсь.       – Неужели это говорит бравый Виктор Пчёлкин?       – Да ты глянь, он меня глазами пожирает! Ее смех прозвучал удивительно волнующе и нежно, сразу же сделав еще более мягким неяркий свет, будто сгладив каждый закуток в комнате.       – А ты так хотел жить с нами под одним потолком! – губы Эммы искривились в хитрой усмешке. – Может, передумаешь, пока не поздно и я не все вещи разобрала? Пчёлкин стремительно обхватил девушку за талию, чуть сжимая рёбра, притянул её за подбородок ближе к себе, заставив смотреть ему прямо в глаза.       – Никогда, поняла? Она улыбнулась еще раз, когда Пчёлкин слегка небрежно повторил это, и только закивала. Они сидели друг против друга в полутемной комнате, неторопливо беседуя, пили кофе с коньяком и слушали музыку. Это казалось чем-то волшебным – разговаривать с ней, и видеть ее, и вместе с тем знать, что все идет как надо, без досадных неожиданностей, чувствовать себя человеком, единолично направляющим события и спокойно ожидающим подходящего момента, когда нужно сделать следующий шаг.       – Ты знаешь, что меня поразило в твоей квартире? – вдруг сказала она. – Поразило, как только я в нее впервые вошла? Пчёлкин заломил брови в своей любимой манере и чуть качнул головой, всерьёз заинтересовавшись и не зная, что может поразить человека в его квартире. Сколько ни думай. Приходили же и до нее люди, и в немалом количестве, и никогда никого ничего не поражало. Квартира как квартира, все во имя удобства человека.       – Если учитывать по твоим же словам, что я самовлюблённый нарцисс, я бы подумал, что я.       – Ее сходство…       – Сходство с чем?       – Ну, раз я теперь здесь полноценная хозяйка, имею право высказаться. Ты ведь сам прекрасно понимаешь, в чем дело. Удивительно твоя квартира похожа на западню, на очень хорошую, оборудованную по всем правилам науки и техники западню. Я сперва даже не поняла, что меня в ней поразило. Удобная, теплая, мягкая, усыпляющая внимание. Прекрасная западня. Специально созданная на погибель женщины. Гибли, наверное, не очень тебя задерживая, стоило им только побыть в этой атмосфере уюта, да? Витя усмехнулся, скрывая половину лица за чашкой. Вот она – ревностная толика в её взгляде, в каждом осторожно подобранном слове.       – Что предлагаешь? Ведь предлагаешь же, иначе бы этот разговор не завела.       – Просто выразила своё впечатление.       – Ну тогда завтра же делаем перестановку, чтобы тебя больше ничего не усыпляло. А если ты думаешь, что я замышляю в отношении тебя какой-то хитрый ход – то зря. Неужели теперь никуда не нужно было спешить? Смешно. Людям под тридцать, а высчитывали время, как школьники. Зато сейчас спокойствие маленьким пушистым котёнком мурлыкало в душе. Медленно водить пальцами по её спине, видеть рядом со своим ее лицо, ощущая кожей ладони тепло ее тела, вдыхая душистый аромат ее волос, испытывая волнение и желание от ее осязаемой близости. И снова пришла ассоциация зависимости, как от алкоголя. Ты знаешь свою меру, ты знаешь, что можешь остановиться в любой момент, но выпитое может заставить повести себя по-разному, даже непредсказуемо, и в итоге будет владеть тобой полностью. Сейчас будто вся атмосфера развязывала руки и язык, давая сигнал, что можно спросить Эмму о многом. И девушка даже не сопротивлялась и не выстраивала стену, пытаясь оградить своё прошлое семью печатями. Витя лишь ещё раз убедился, что любимой женщине не очень повезло в жизни. Пчёлкин старался говорить как можно сдержанней, но ее все равно что-то задело, она покраснела и ответила, что в любом случае о своем разводе ничуть не жалеет, но несмотря на всё, Макс остается для неё близким человеком. Про себя Витя посочувствовал Карельскому, хотя прекрасно понимал, что высокая самоотверженность не спасла его от неминуемого разрыва. Винить и Эмму было нельзя. Будь Пчëла сторонним наблюдателем, может, он бы ещё пофилософствовал на эту вечную тему, но ему этого дико не хотелось, он только тихо радовался тому, что семья Карельских благополучно не выдержала «элементарное испытание жизнью». Эмма посмотрела на мужчину, а Пчёлкин, видно, несколько перестарался, изображая на лице искреннее участие и сочувствие, уместные для человека, выслушивающего у себя дома грустную историю прошлого любимого человека, поэтому Левакова, улыбнувшись, попросила на все ею сказанное не обращать внимания. Все равно Пчёлкину стало приятно, что ее беспокоит его настроение, и стало еще приятнее, когда она честно призналась, что впервые за последние пять лет рассказала то, что наболело, потому что есть в Вите нечто, что расположило ее, всегда сдержанную и даже скрытную, к откровенности, хотя если говорить начистоту, то вся эта история произвела на него приблизительно такое же впечатление, какое производит антиалкогольная лекция на случайно прослушавшего ее пьющего интеллигента: вроде бы все логично и общественно правильно и вместе с тем в той же степени абсурдно и практически неприемлемо. Однако главное, в чем убедился Пчёлкин на тысячу процентов, так это то, что нельзя давать девушке долго размышлять. Уж если решил – надо переходить к непосредственным действиям. Во время их дальнейшего диалога Эмма неприметно улыбнулась при очередном вырвавшиеся от Вити слове «нашем», впрочем, может быть, ему показалось, во всяком случае, когда мужчина замолчал, Левакова была совершенно серьезна. И вместе с тем Пчëлкин ощущал в себе счастье в его самом первозданном чистом виде. Без преувеличения, это было то ощущение бесконечного счастья, какое чрезвычайно редко даруется человеку, безмерного, как звездное небо в теплый весенний вечер. В последнее время Витя находил только одно объяснение – Маринка с небес просто направила его на верный путь. Пчёлкин сжимал в кольце рук Эмму, шептал ей какие-то разумные, ласковые слова, беспрерывно и нежно целовал в затылок, потому что был спокоен и за их будущее, и за их чувства, так, как только может быть спокоен человек с сердцем, переполненным нежностью и любовью. Эмма помещалась у него в руках вся, как маленькое любящее человеческое существо, которое Пчёла был готов защищать до последней капли крови. Все-таки очень хорошее сегодня утро. Утро человека, у которого все в порядке. Утро, когда хочется немедленно встать и включить музыку, или натереть и без того начищенный паркет, или выйти на балкон и закричать во всё горло, что жизнь прекрасна. Хочется встать, несмотря на отсутствие срочных дел и даже на то, что подушка еще сохраняет тепло и тонкий и волнующий аромат волос Прекрасной Женщины… А Эмма ведь это заслужила. Заслужила в полной мере, как никто другой, потому что это были прекрасные семь дней, которые прошли с её переезда к Вите, пролетевшие на едином дыхании, без малейшего промаха с обеих сторон, без мелочных обид и следующей за ними досады, без наивных претензий и вынужденных обещаний. Дни острого и все же изысканного наслаждения общения с нею, дни страсти, охватывающей жгучей жаждой, ослепляющей зрение и пьянящей разум, и не несущей в себе ни единой капли безразличия и пресыщения. Минуты ясные и совершенные, закрепляющие в сознании ощущение уверенности и силы. Это была чудесная партия двух достойных противников когда-то. А теперь – прекрасный союз короля и королевы, и неважно, что с двух разных концов шахматной доски. Был стимул. Был смысл возвращаться домой. Левакова приблизилась к Вите и молча положила голову ему на грудь. Может быть, из-за света ночных фонарей, придавших происходящему налет нереальности, Пчёлкину вдруг показалось, что это все как две капли воды похоже не очень красивую сцену из старой картины, которую он видел когда-то в кино. Теперь было бы совсем неплохо, если жанр их фильма из боевика превратился бы хотя бы в мелодраму, и он бы, как мужчина, признаться, не был бы против. Звонок в дверь прозвучал насмешкой над едва накрывшей их головы идиллией. Эмма склонила голову на бок, ощущая горячие губы на шее и ключицах.       – Кто это может быть?       – Не будем открывать. Нас нет дома. Но звонок повторился. Играть в мужественность, кто решится пойти открывать, не пришлось. Витя нехотя отпустил Эмму из своих рук и двинулся в коридор. На косяк двери облокотился Космос.       – Да, это я дверь ломаю. Пчёлкин сжал пальцами основание переносицы и тяжело вздохнул.       – Чудище, ты время видел?..       – А когда это нам мешало?.. – искренне изумился Холмогоров. Пчёла быстро оглядел друга с ног до головы. Казалось, со своими пристрастиями Кос почти благополучно покончил, но... Сейчас этот резкий контраст "было-стало" чувствовался особенно остро. Хитрюга и плут, неутомимый болтун, любивший ошеломлять неожиданными выходками или словом, сейчас был непривычно серьёзен и тих. Узкое, некогда улыбчивое лицо с бирюзовыми глазами стало серым, как газета "Правда". Витя не успел ничего сказать, потому что через некоторое время пребывания в коридоре взгляд Космоса вперился на красный топ, валяющийся в не самом лучшем состоянии на тумбе с ключами, и парень покрутил его в руках пару секунд.       – Братишка, твое? Пчёлкин хотел уже отпустить какой-то комментарий, но через его спину Кос заметил, как распахнулась дверь комнаты, и Эмма, улыбнувшись, показалась в поле зрения. Лицо Холмогорова тут же приобрело его фирменное в таких случаях выражение.       – Лëвка, лови, – он направил топик в свободный полет, и через пару секунд Эмма поймала его. – Так бы сразу и сказал, что у вас тут всё серьёзно... Витя и Эмма переглянулись. Вид их друга напрягал обоих, только вместо привычной взбалмошности или агрессии, он был невообразимо кроток и спокоен. Девушка чуть приблизилась к Космосу.       – Ты не болен? Предчувствие никогда не подводило. Только вот сейчас нельзя было подкрепить свои убеждения ничем. Космос напрягся. Если Пчëла никогда не высказывал тотального нравоучения, то Эмма за его состояние кичилась более открыто и могла применить тяжёлую артиллерию. Активист действовал жёстко и радикально. А повторного разбора полётов не хотелось.       – С чего бы...       – А с другой стороны, тебе идет такая бледность и томность, – для пущего эффекта Эмма улыбнулась и дёрнула плечом.       – Закон жизни, – философски парировал он. – В одном проигрываешь, в другом выигрываешь. Ладно, не мешаю вам, счастливо поразвратничать! Пчёлкин и Эмма проговорили всю ночь, вернее весь остаток ее, до самого рассвета, сначала это был диалог про Холмогорова и способы воздействия на него, а затем её длинный монолог, произносимый ею горячо и сбивчиво, и это так было непохоже на нее, знающую высокую цену сарказма и иронии. Левакова заснула, когда было уже светло, и холодные лучи январского солнца покрыли её кожу прозрачным, золотистого оттенка лаком, как бесценную картину, и это было последнее, что запечатлелось в сознании Вити перед тем, как он закрыл в спальню дверь.

***

      Активист молча обменялся кивками приветствия с Людочкой. Милое и доброе создание – она всегда замечала настроение каждого.       – Очень у тебя вид болезненный, – отметила Люда, смерив Головина сочувствующим взглядом.       – Я с таким родился.       – Ещё и не в духе.       – Ты, как всегда, прозорлива, Людочка.       – Тебя давно ждут. Активист вошёл в кабинет Белова, и сразу же ощутил в атмосфере наличие чего-то непривычного. Саша и Пчёлкин сидели за столом и дружно поддерживали беседу, не имеющую самого непосредственного отношения к их работе. Кирилл помолчал, давая им возможность разразиться по своей инициативе. Инициативы проявлено не было.       – Ладно, – вздохнул он. – Выкладывайте, в чем дело. Витя молча выкинул на середину стола пакетик с коробком и маленьким зеркальцем. И без слов было понятно – история болезни Холмогорова продолжается. За последние годы Космос приноровился скрывать то, что раньше не стеснялся демонстрировать в открытую. Пошла изобретательность, как у тараканов к дихлофосу. Он скрывался, и никто не догадывается. Ничто не выдавало его. Зрачки могли предать лишь вечером, а вечером Кос никогда не сталкивался с окружающими его моралистами. А днем за годы Космос научился подавлять неприятную способность злиться. Странно устроен человек, странно и хрупко.        – Намёк ясен? Предельно ясен. Но Активист стоял около стола, сунув руки в карманы куртки, гипнотизировал взглядом коробок и нервно перекатывал язык по нëбу. Саша, видимо, посчитал, что осознание у Кирилла затянулось, поэтому решил толкнуть прописные истины:       – Он снова сорвался.       – Да ты что-о? – протянул Головин, медленно поднимая ледяные глаза на начальство. – А я думал, мы сейчас устроим игру: "Свет мой, зеркальце, скажи"! Витя и Белый переглянулись, одним взглядом будто спрашивая причину его отвратительного настроения.       – Что скажешь, Кирюх?       – Прекрасное известие. Ай да Кос! Дальше что? Удивительное и вполне разумное решение спихнуть ответственность на другого человека, руководствуясь старой известной фразой: "Мы в ответе за тех, кого приручили". Привыкший к тому, что лучшего друга наставлял в последнее время только Активист, Саша вполне легко снимал с себя ответственность за судьбу Космоса.       – Повлияй радикально... Как ты умеешь. Видимо, купания в бассейне ему не совсем помогли. В душе у Активиста зашипело раздражение, и прежде всего потому, что начальство увидело в нём самого что ни на есть спасателя и спасителя, может быть, даже личного психиатра для Холмогорова, что в прямые обязанности Кирилла не входило. Человеческое сочувствие и участие в жизни Космоса можно было расценить только как дружеский жест, платонические желание спасти ближнего.       – Слушайте, как вы меня достали, честно! Я ему что, нянька?! Кстати, ты сам это можешь сделать, правильно? Саша цокнул языком и закурил.       – Могу пристрелить его, чтоб не мучился.       – А ты иначе проблему решить не можешь? – не сдержался Активист. В каждом слове сквозила такая зарождающаяся на максимальной скорости злоба, что Пчёлкин чуть подался вперёд и мягким тоном обратился:       – Кирюх, че случилось у тебя?       – А вы, часом, не заколебались меня спрашивать, че случилось? Витя многозначительно посмотрел на Головина.       – Может, башка у меня болит, – буркнул Активист, оперевшись ладонями на крышку стола.       – Что?       – Говорю, какой я сегодня невежливый. Извините, каюсь... Обстановка невидимо накалялась, Пчёлкин ощутил это каждым волоском на коже. Значительная доза истины в словах Кирилла была – он не нанимался в личные телохранители и душеспасатели для их друга, но за последний год в сознании бригадиров твёрдо укрепилась корнями аксиома, что при любом раскладе Активист всё решит.       – Радикально, говорите? – длинные пальцы ловко прокрутили по часовой стрелке пакетик с коробком. – И где он? – на молчание в ответ из груди Кирилла вырвался сдавленный смешок. –Отлично, Активист теперь собак-поводырь!       Выманить Космоса из уютного кокона одиночества помогла безотказная многоходовочка – дать ему понять, что кто-то нуждается в его компании и его одобрении в каком-нибудь деле. Активист просек давно, в чем крылась одна из главных причин Холмогорова убегать в мир мистического спокойствия – парень уже давно чувствовал себя не у дел. Катализатором их сегодняшней с Кириллом встречи стала вполне реальная подготовка "Эгиды" к конкурсу, о котором сообщал Фил еще до нового года. Всю дорогу до клуба Космос казался абсолютно спокойным. А Головин испытывал настоящую, обусловленную тоску, и беспокойство, и тревогу оттого, что он бессилен остановить парализующий волю и мышление поток, в который Холмогоров погружался с каждой минутой все глубже. Действовать радикально. Легко сказать. Да и сделать несложно, только обыкновенное сочувствие колючим языком лобзало под рёбрами. Это было настолько непонятно и несвойственно Активисту, что он испугался. Парень попытался связать в один клубок разбегающиеся мысли, и, когда, собрав все силы, ему на одно мгновение это удалось, он повернул голову к Холмогорову и увидел в нем пустоту, в которой бесполезно было искать света. Искусный конспиратор. Но следы на лице нельзя было скрыть. Неестественно бледное, измученное, с искаженными чертами лицо человека, в котором ни один из его знакомых не признал бы бывшего весельчака и душу компании.       – Дядь, че ты такой вялый, ты мне скажи? – абсолютно будничным тоном поинтересовался, наконец, Кирилл. Космос склонил голову к стеклу и слегка поморщился.       – Не знаю...       – Может, тебе развеяться надо?.. Кос снова передернул плечами.       – Хрен знает...       – Может, потом в клубешник сгоняем? Космос удивлённо поглядел на друга. За все годы их знакомства ничего подобного от Активиста он никогда не слышал.       – Ну, можно... Холмогорову все дорогу казалось, что Кирилл догадается. И ему было тяжело чувствовать на себе тяжелый пытливый взгляд Активиста. В сидении будто воткнули сотни иголок. Воздух стал несытным, глотать его было нельзя. В теле нет клеточки, которая бы не жаждала… Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме спасительной дозы. 🎼: Алексей Шелыгин - Action Кирилл почувствовал, как прорвалась какая-то липкая пелена, до этой минуты покрывавшая его сознание. Радикально – так радикально. Ощутить, что "Мерс" стремительно набирает скорость, было нетрудно. Кирилл гнал на "150". Космос начал вжиматься в сиденье. Сердце застучало так, что Холмогоров почувствовал его в руках, в висках… А потом оно провалилось в бездну, и побежали секунды, когда Кос осознал, что ему стало ужасно страшно.       – Тебе же похуй на себя, да? – вдруг заорал Активист.       – Кирюх... – засипел севшим голосом Космос. – Ты че творишь?!       – Приближаю тебя к тому, что ты так хотел.       – Кирюх, кончай!..       – Странное пожелание.       – Тормози, ну!       – Зачем!? – Активист отвлёкся от дороги, буравя друга кристально ледяным взглядом, и это убило Холмогорова ещё больше. Он не смотрел на дорогу. Он, мать его, смотрел на него. А автомобиль летел ракетой по оживлённой трассе. – Тебе же насрать! Тебе похуй на всех. На друзей. На отца. И на себя, главное. Страшно стало, что ли?       – Останавливайся!       – Нихуя. Кос никогда не слышал мат от него. Значит, ситуация на пределе. Или это специально?..       – Стопари! Кирюха! Навстречу летел грузовик. Раздался оглушающий надрывный сигнал клаксона.       – Тормози, блять! – взревел, перекрикивая какофонию звуков, Космос. – Я жить ещё хочу! Активист резко выкрутил руль, уводя машину вправо, вдоль длинного деревянного забора, огораживающего по периметру строящийся дом. Дерево под натиском влетевшего капота проломилось, и "Мерседес" носом воткнулся в сугроб, который нагребли строители, очищая площадку для складирования кирпича. Страх неизбежного столкновения притупился, но мандраж продолжал колотить сердце Холмогорова. Активист выволок парня из машины и уронил в сугроб, придавив стальной хваткой за шею.       – Жить хочешь? Так какого, сука, хрена ты ведешь себя, как скотина конченная? Хочешь, чтобы пожалели?! Я тебя жалею. Эмма тебя жалеет!.. Но ты же нас нахуй шлёшь! Ты взрослый мужик или мальчишка, застрявший в какой-то схеме? Так ты скажи: "Алло! Мне помощь нужна, поговорите со мной!". Какого хуя ты молчишь и выводишь из себя? Я сколько раз говорил, что с тобой никто возиться не будет! А я какого хуя с тобой вожусь? Ну скажи, мне заняться нечем?       – И какого же..? Активист скрипнул челюстью, с силой вдавив ладонью Космоса в сугроб, зачерпнул пальцами внушительную горстью снега, с размаху впечатал холодную массу себе в лицо и зажмурился. Холмогоров не шевелился, только поглядывал на застывшего друга. Он искренне боялся этого человека и искренне уважал его. Сейчас, когда Головин стоял перед ним с закрытыми глазами, и Кос видел, как дрожат его губы, Холмогоров чувствовал настоящую вину, которая раздирала его изнутри, словно бы там, в животе, в груди, в горле, корчилось от боли какое-то живое, отдельное от Коса существо, которому он не мог помочь, настолько независима от него и его поступков была его жизнь.       – Потому что я потерял уже одного близкого человека. Теперь вот чувствую себя ответственным за других. Карма у меня такая. Миссия, блять, – процедил сквозь стиснутые зубы Активист. – Пойми только одно, Кос, что слишком много врагов вокруг, чтобы еще и самому себя истреблять. Ни одна душа не знает, что её ждет. Душе только кажется, что она чувствует всё, и в этом её сокровенная сила. Потом оказывается, что то, что она чувствовала, было случайностью, а то, что действительно важно, прошло незамеченным. Жизнь отказывается не быть. И Космос ощутил это очень остро, увидел это просветом в тучах зимнего неба, в дружески протянутой руке, во вкусе снега, внезапном чувстве тайны внутри самого простого и обычного человека и в постыдной усталости в своём сердце. Холмогоров поднялся из сугроба и с особенным чувством пожал протянул руку Активиста.       – Спасибо, – шепнул он и, не удержав порыва, крепко обняла друга.