Пламя свечи осветило несмело Тесную комнатку в центре столицы, Девочка белое платье надела, И перед зеркалом стала кружиться. Вальса легки и прозрачны движенья - Так же ты с ним танцевала когда-то... Что же теперь своему отраженью Шепчешь, Офелия восьмидесятых?
«Родной мой, любимый… Это уже даже не письма. Я просто пишу тебе в большую толстую тетрадь. Может быть, ты когда-нибудь прочтешь и поймешь, как же мне плохо без тебя. Мне не с кем поделиться своими чувствами, да и никому они не нужны. Нет, Макс… Я не верю, я не верю, что ты пропал, забыл меня… Я вижу твое лицо. Слышу твой голос… Помнишь, что ты тогда сказал мне? Тогда, около грузовика. Боже, как же тяжело нам было. Ты помнишь свои последние слова? Ты сказал: «Я всегда буду рядом».1985-й год
– Не, ну это надо? – Макс крепко держал за руку Эмму, стремительно шагая мимо кованого забора. Левакова, несмотря на всю свою быстроту и ловкость, еле поспевала за парнем. – Такой день, а она заглохла! Старенький «Москвич», служивший верой и правдой уже несколько лет, именно сегодня решил показать свой характер за два квартала от ЗАГСа. Запыхавшаяся, но счастливая Эмма улыбнулась: – Да плевать, так дойдем. Давай быстрее! – Тебе еще целый час до тренировки, не переживай, успеешь, – Макс завернул за калитку, подтягивая за собой невесту. В центре двора, около огромной круглой, запорошенной снегом клумбы, стояло еще с десяток парочек. – Да, кстати, Лёвушка моя, нам в первую очередь надо купить кровать, потому что эта – тесная. А ты, как футболист на поле, меня всю ночь пинала… – Врешь, Карельский! – Клянусь мамой! – Ладно, будем мне тогда ноги связывать… – Да я шучу, мне нравится, – он затормозил около входа и притянул к себе девушку, – да и вообще… А ты своей фамилии ручкой помашешь, мою возьмешь? – Ну, конечно, Карельский, куда от тебя денешься?.. – Тогда чуть поуважительнее произноси ее, – засмеялся Макс и, притянув будущую жену за шею, запечатал на ее лбу теплый поцелуй. С момента подачи заявления в ЗАГС прошло две недели. А 2-го февраля 1985-го года Максу нужно было прибыть в Печеры. В спецназ отбирались люди с определенным психотипом. Старались привлекать спортсменов из жестких видов спорта – боксеров, самбистов, борцов, альпинистов. Эмма подпирала косяк двери своей спиной, будто ища опоры, а то, что делал Макс, виделось ей будто в тумане. Ноги подкашивались, руки обуял настоящий тремор. Она знала, что это может произойти, но почему сейчас? Почему, когда жизнь, казалось, только наладилась. Она полюбила. В ЗАГСе лежит священная бумага, подписанная ими обоими. А он?.. В девушке заиграло что-то по-детски щемящее. – Макс, не уезжай, я прошу тебя… – Левакова нашла силы отлипнуть от стены и перехватить руку парня. – Прошу, пожалей меня… Карельский откинул свой свитер в сторону, обхватил Эмму обеими руками за дрожащие скулы. В его смелом, открытом взгляде читалось такое тепло и такой мир, которого она никогда раньше не видела в своей жизни. А Эмму обуяла боль, которая терзала сознание, горечь яркими всполохами горела в ее карих глазах. – Эммка, мы же все с тобой решили… – Не мы, а ты, за нас двоих! – Ну что эти два года? Они пролетят – и не заметишь. – Мы же даже не успели… Предательский всхлип перебил ее, вырываясь наружу. Макс зажмурился, притянул к груди дрожащую фигурку Леваковой, и, казалось, его руки могли укрыть от всего на свете, как самая лучшая и волшебная мантия защиты. – У нас все обязательно будет… – Два года! Ты понимаешь, как это страшно звучит? – Ты же будешь ждать? Обида слишком сильно колола грудь, а так же язык. Вместо удовлетворительного кивка Эмма вдруг выдала: – Не буду! Макс усмехнулся, зарывшись губами в ее волосы. Она начала изворачиваться и сопротивляться. Бушующий огонек медленно начинал обжигать. – Ну, может, и хорошо, что мы не успели пожениться? Зачем мне тогда тебя связывать… – Я теперь вообще никого не полюблю, понимаешь?! Левакова отпрянула от парня окончательно и выпорхнула из комнаты. Маленькая, совсем еще юная. Что такое восемнадцать лет? У нее впереди целая жизнь, а что может случиться за эти два года? В чувствах девчонки Макс не сомневался, но выдержит ли ее юное сердечко эти испытания? Пойди теперь, разузнай…Белый танец, белый танец... Как же это? Так нечестно! Где ты, русский мой афганец? Ждет тебя твоя невеста! Возвращайся, возвращайся От обугленной границы, Не могу я в белом вальсе Со своей бедой кружиться!
С первого дня пребывания советских войск в Афганистане стремились скрыть присутствие подразделений специального назначения. Согласно международной конвенции, войскам спецназначения дорога в Афганистан была закрыта. Поэтому все подразделения спецназа одевали в форму мотострелков или стройбата. Рота, где служил Макс, состояла из ста двадцати человек – двадцать два офицера и девяносто восемь бойцов. ГРУ занималось чисто разведывательной деятельностью, а бойцы спецназа были его активной боевой частью. Основными задачами являлись диверсионно-подрывные действия на объектах стратегического назначения противника и уничтожение первых лиц командования. Единственная в СССР учебка, где готовили ГРУ-диверсантов, находилась в городе Печеры Псковской области. Готовили там разведчиков, радиотелеграфистов, минеров и командиров отделения. Разведчиков было две роты, третья рота – минеры, четвертая и пятая – радиотелеграфисты. Спецназовцы-диверсанты считались «неграми» разведки. Отбор был очень суровым, если не сказать жестоким. Учили перейти ту черту, за которой обычный человек смог бы отнять жизнь у другого человека. Так же старались набирать сельских ребят, крепких, неизбалованных. Они с детства видели, как режут скотину, и не падали от этого зрелища в обморок. На медкомиссии в личное дело кандидата ставились специальные отметки: первая, что человек годен для службы в ВДВ, и вторая, особая – о годности к службе в спецназе. Потом кандидаты в спецназ проходили специальный отбор, где в ходе тестов на сообразительность и различного рода бесед психологи, психиатры и сотрудники спецотдела выявляли людей, имеющих способности к разведке. Затем новобранцев вели в класс радиопрослушивания, и тех, кто демонстрировал музыкальный слух, сразу отбирали в радиотелеграфисты. Макс решил для себя сразу, что хочет в разведку, и ему, чтобы не стать «радиодятлом», пришлось имитировать полное отсутствие слуха. Откосив от рации и пройдя все тесты, Карельский был зачислен в разведроту. Бегать постоянно десятикилометровые кроссы было уже не ново. Их заставляли бесконечно отжиматься на брусьях и подтягиваться на турнике. Новобранцы изучали подрывное дело и тренировались в подземных лабиринтах. Сам процесс подготовки незаметно ставил в такие рамки, когда они должны были обходиться без элементарных вещей. Взять хотя бы мыло или туалетную бумагу – их не было. Но не это самое трудное. Разведчик-диверсант должен освоить способы физической ликвидации противника. А поскольку один стреляет лучше всех, другой проворнее устанавливает мину, третий быстрее бегает, постоянно перераспределялись роли. Сегодня ты минер, а завтра – в группе захвата. Пролежать четыре часа под снегом и дождаться машины тоже не каждый сможет. Настроем новобранцев на физическую ликвидацию противника занимались замполиты и особисты. Тщательнейший отбор и промывка мозгов делали свое дело. Конечно, гораздо проще застрелить врага, но не во всякой ситуации это можно сделать. Поэтому инструкторы учили работе с ножом. Приемы ликвидации сначала отрабатывали на чучелах из гофрированного картона: он лучше всего имитировал плотность и сопротивляемость человеческого тела. На втором этапе изготавливался специальный манекен, одетый в военную форму условного противника. Затем инструктор приказывал кому-то убить крупную собаку. Тут-то и начинались проблемы: не каждый способен отнять жизнь у живого существа. Внутренности убитой собаки нужно было извлечь и вложить внутрь манекена. Туда же прятали несколько небольших листков бумаги – это были «документы». Инструктор приказывал найти их у «убитого противника». Будущие вояки должны были залезть руками внутрь манекена и там, среди еще теплых внутренностей собаки, нащупать эти бумажки. Это могли проделать далеко не все, особенно в первое время многих выворачивало. Но потом ничего, привыкали. «До первого убитого война нам кажется мальчишеской игрой», – писал в редких письмах Макс. Учеба, тренировки на гофрокартоне и убийство собак – это одно, а убийство человека, даже врага в бою, – совсем другое. Когда ты выходишь из боя и знаешь, что среди своих есть погибшие, то вопрос – убивать или не убивать – перед тобой уже не стоит. Дата отправки в Афганистан была назначена на 27 апреля 1985-го года, в день годовщины афганской революции. Отправляли бойцов из Москвы, где они еще могли бы успеть попрощаться с близкими. Может быть, навсегда. Мама Макса крепко сжимала его руку, зарывшись носом в плечо. Новость свалилась на женщину тяжелой наковальней, с каждой утекающей секундой придавливая к пыльной земле. – Ты как приедешь, дай хоть весточку, сынок… – Если будет возможность, мамуль, – Карельский быстро целовал мать в затылок, одновременно поглядывая на часы. Не придет. Гордая. Слово дала. Точно не придет. Последнюю надежду выбил стальной голос: – Проходим по автобусам! Быстрее! Не задерживаемся! Толпа бойцов, уже привыкшая к молниеносному выполнению приказов, наскоро прощалась с близкими, любимыми, наспех целуя их в мокрые от слез щеки и губы, тянулись к машинам. А родители и возлюбленные шли следом, в надежде урвать хотя бы последние минуты рядом с ними. Макс глядел по сторонам, чувствуя заботливые руки на спине – мама, утирая украдкой слезы, будто ангел-хранитель подпирала его спину и гладила одной рукой по напряженным лопаткам. – Ма-а-акс! Карельский резко повернулся вправо – около пункта остановилась старенькая «Волга»-такси. Эмма бежала, протискиваясь сквозь толпу, кричала его имя, искала глазами. – Эммка! Командир уже сверял списки, а Макс прорывался сквозь своих будущих однополчан. Наконец, нежные родные руки обвили его шею, в щеку уперся мокрый от слез носик. – Макс, прости, прости! Я такая дура!.. Буду ждать! Буду писать! – она быстро-быстро целовала его в щеку, гладила остриженные волосы. – Я люблю тебя… – Нет-нет, это я дурак. Я старше, значит, я дурак… – вокруг кипело все, а для них мир, казалось, замер. – Армяночка моя, запомни: ты храбрее, чем подозреваешь, сильнее, чем кажешься, и умнее, чем ты думаешь… И еще кое-что, – его глаза, ледяные, как Атлантика, но только для нее светлые, как небо, встретились с ее, красными от слез, – я всегда буду с тобой. Даже если меня не будет рядом. Его руки беспрерывно гладили ее голову, губы оставляли теплые, нежные поцелуи на лице и шее. И ей хотелось стоять вот так с ним вечность. И пусть мир, который потерял для них всякое значение, полетел бы в пропасть – они бы просто этого не заметили.Белое платье белело напрасно... Краски смешались в горящей долине: Бинт перевязочный - белое с красным, Белое с пепельным - солнце пустыни. Слезы невесты во вдовье проклятье Вдруг превратились так просто и страшно: "Будьте вы прокляты, белые платья - Белые флаги надежды вчерашней!
Базировались неподалеку от дворца Амина, оттуда начались первые выходы. В первое время Максу помогали слова деда, прошедшего Великую Отечественную: «Ты сначала «перекрести» врага из пулемета, а потом уже рассматривай». Первый боевой выход состоялся 3-го мая 1985-го. Карельскому выдали АКС и на броне отправили в пехотный батальон. Он встретил караван «духов», перевозивший оружие, во время перестрелки убили замкомбата. Досталось и спецназу: замкомандира отряда был ранен. В том бою Макс лично застрелил четырех «духов» из автомата, многие разбежались и попрятались, а потом начали на них охоту. Но ничего не вышло, и, уничтожив часть нападавших, Макс со своим подразделением захватили их в плен. Однако они успели спрятать оружие, которое везли, а на верблюдах висели только вьюки с патронами. Говорить, где оружие, они отказывались, и, чтобы развязать им языки, осталось только расстрелять их командира. Дело в том, что они боялись его больше, чем русских, и, пока он жив, ничего не говорили. Когда Карельскому дали нож НА-43 и приказали прирезать кого-нибудь из «молчунов», пришлось выполнять. Двоих он ударил в сердце, а третьему перерезал шею. Ребята сказали, что нужно на память отрезать у убитых уши (такой обычай ввели американцы во Вьетнаме: убил врага, забери себе трофей – его ухо). Но для Макса это было слишком. Тут кто-то из своих пристрелил мрачного бородатого мужчину, и остальные сразу же заговорили… Дни для Эммы тянулись невообразимо тягостно и долго… С письмами была напряженка. Иногда написать и отправить что-то было просто невозможным. Матери приходили вести от командования, одно единственное письмо пришло для Эммы. В июне Левакова навестила маму Карельского в Малаховке. Женщина сама не находила себе места, всегда крепкая и волевая, Анна Сергеевна наливала чай дрожащими руками, в итоге даже пролила мимо чашки. Эмма бережно отстранила ее в сторону, перехватила бразды правления в свои руки. – Хорошо, что ты заехала, Эммочка… – мама присела на табурет, уставившись отсутствующим взглядом в пол. – Я так переживаю, мне кажется, что с Максимом что-то случилось… Писем не было ни от него, ни от его командования… Но это ведь тоже неплохо, если они не пишут, правда? – Правда, – едва сдерживая слезы, закивала Левакова. Она разлила чай, но к нему так никто и не спешил притронуться. Девушка медленно подошла к будущей свекрови, обвила руками ее плечи и склонила голову на ее затылок. – Я верю, что все хорошо… И вы. Вы тоже верьте, ладно? Давайте по телевизору посмотрим, может, они что-нибудь покажут… – Да что они нам покажут, – всхлипнула Анна Сергеевна. – Эммочка, ты прости, я ведь даже не спросила тебя, как у тебя дела? – Да какие могут быть дела, теть Ань, – Левакова поджала губы, крепче обнимая женщину. Не будет же она говорить, как воет все ночи напролет, грызет подушки до боли в челюсти и засыпает ненадолго только под утро. Боль половником вычерпывает всю душу, не заботясь об оболочке. – Работаю… – Ты заезжай почаще. Я ведь тоже тут в четырех стенах с ума схожу. Только работа пока и спасает… – Я написала ему письмо, но не знаю, куда отправить… В начале июля Левакова осознала, что денег катастрофически не хватает. Она отказывалась ехать обратно к родителям, да и как тут вернуться? Когда жизнь вроде бы только закипела так, как она хотела сама. Единственный стимул только был далеко… А что с ним? Как он? Жив ли? Но он же обещал… Во что бы то ни стало. Первый бой, как первая любовь, как первый поцелуй, не забывается никогда. Прошедшая курс боевого единоборства и суровую школу, Эмма точно знала одно: настоящая драка – это совсем не красиво. Она длится недолго, зато следы – не только на теле – оставляет порой навсегда. Искусство боя создавалось не на потеху, а на смерть. В этом и есть изюм боев без правил. Вот почему истинные его мастера – добрейшие люди: они знают, что причинить боль – раз плюнуть. Хотя злодей из Ветренного, или как там его, с обезьяньими подскоками и петушиным криком, слабоват. Что лучше: изображать из себя монстра или, наоборот, прикидываться добряком?.. Издав серию пронзительных звуков – что-то среднее между рычанием тигра и кукареканьем петуха – противник замолотил в воздухе руками и ногами. Рука сама ухватила его кадык и крепко сжала. Вторая рука, опущенная и прижатая к телу, ухватила противника между ног и тоже крепко сжала то, что ей попалось в пальцы. Сразу после этого хватка противника ослабла. Он заверещал, как заяц, и два тела выпали на песок. Левакова в полете извернулась и упала на противника. Удар был сильный и вышиб дух из Ветренного. Эмма мгновенно освободилась от захвата рук противника, прижала его коленом к песку и хищно ухмыльнулась. Эта улыбка противнику показалась звериным оскалом. – Нет, – проговорила Эмма, видя, что он намеревается изловчиться и нанести не менее мерзкий и подлый удар, – ты так просто не отделаешься, – она схватилась за ткань штанов около паха Ветренного, слегка надавила и, словно ядовитая змея, прошипела: – шевельнешься и останешься без яиц. – А мне плевать! – отозвался приходящий в себя мужик. Он плюнул Эмме в лицо, но та успела отклониться и надавила рукой сильнее. – Это ты сейчас так говоришь, – прозвучал нарочито ласковый, бархатный голос. – Посмотрим, как ты запоешь дальше. Она резко взмахнула левой рукой и ударила кулаком в его челюсть. Тот мотнул головой и закрыл глаза. Левакова осмотрела его и презрительно скривилась. Еще через десять минут она держала в руках честно заработанные деньги. Свои огромные первые деньги. Их бы хватило на уплату квартиры и еще прожить вдоволь несколько месяцев. Все не так уж и плохо… Но через пару часов, стоя в кабинке таксофона, слово «плохо» показалось Эмме таким наивным и легким. Потому что то, что говорила ей в трубку Анна Сергеевна, нельзя было описать ни одни поганым словом. Таких слов просто еще не придумали. – Он пропал без вести… Я знаю, что он жив, я чувствую. И ты, Эммочка, ты тоже верь в это…Вы, теоретики ратного дела, Пусть это вам не однажды приснится: Девочка белое платье надела, И перед зеркалом стала кружиться! Слышите, в медь полкового оркестра Хриплым, надрывным бемолем ворвался Крик недождавшейся русской невесты, Страшная музыка белого вальса
Наши мальчики погибают за свою страну, а потом их забывают. Полтора года – не срок. Не срок для любящего сердца. Материнского. Женского, которое разрывалось от боли все это время. Не погиб же! Пропал без вести… За эти слова Эмма цеплялась, как за спасательный круг. То, что «пропал» не синонимизировалось с «погиб», но не умоляло того, что надежды будут обрываться подобно тонким проводам в самую лютую пургу. За окном теперь постоянно шумела гроза или выла вьюга, несмотря на то, что был разгар лета. Затем осени… Год не летел, он едва перебирал ногами, которые были изрешечены вдоль и поперек.1987-й год
– Она в Москве?! – В Москве, – Гурам даже улыбнулся. Карельскому всегда нравился этот парень. Открытый, сияющий энергией, он, казалось, радовался за других больше, чем те самые люди. – Только это уже не та Эммка, брат. Хочешь это видеть? Макс, потирая зудящую от боли грудь, молча взирал на друга ледяным взглядом. – В «Тропикане» она сегодня. Но я тебя предупредил. Ее действие оказалось удачным. Руки противника, подобно щупальцам, хлопнули по воздуху, пытаясь поймать ее ногу. Настигший в ту же секунду удар противнику не понравился. Пальцы его задрожали и хлестнули по спине. – Я тебя уничтожу! – голос Эммы окончательно вывел из себя крепкого мужика. Он вздулся. Еще ни разу в своей жизни не приходилось биться с девушкой. Но когда эта девушка била и жалила хлеще, чем скорпион, все барьеры были повергнуты. Оставалось биться за то, ради чего они оба пришли. На Левакову уставились два сверкающих голодной злобой синих глаза. Почти человеческих. И они осмысленно смотрели на противницу, изучая ее. Эмма тоже уставилась в эти глаза и почти пропустила момент прыжка. Тот стремительно оттолкнулся и полетел в ее сторону. Девушка нанесла удар и, в последний момент упав на маты, припустила кулак над головой противника. Не медля, откатилась в сторону. Мужик камнем упал в метрах трех за ней и замер. Часто дыша от охватившего ее волнения и чувствуя, как адреналин наполняет кровь, Эмма осторожно толкнув тело ногой, но ничего не происходило. Тогда-то и взревели аплодисменты и голос ведущего. – Да! Она порвала его, как маленькую сучку! Его девочка. Его боец. Его единственная любовь сейчас представляла из себя настоящего зверя. В глаза не было ничего человеческого. Он так хотел все эти два года взглянуть в ее теплые, как растаявший шоколад, глаза, а теперь видел перед собой совершенно иного человека. Но разве это могло остановить терзающееся от боли сердце, которое каждым импульсом стремилось обнять ее? Эмма пробилась сквозь скандирующую и ликующую толпу, словно в тумане закивала, принимая выигранные деньги, двинулась в коридор в импровизированную раздевалку. Коридор, конечно, больше напоминал туннель, озаренный тусклым холодным светом. Толкнула дверь и тут же повстречалась с чей-то твердой грудью. Она подняла глаза. Никогда не думала, не верила, не гадала… Можно ли повстречаться с призраком? А можно ли верить в происходящее, когда этот призрак обнимает так тепло, крепко, хваткой намертво? – Посмотри на меня, пожалуйста… И голос его. Голова же, вроде, не пострадала? Левакова подняла голову, и крик застыл в горле. Она начала задыхаться. Макс склонился, обхватил ее ладонями за лицо, так, как делал это всегда до их страшной разлуки. – Ты?.. – шипение, совсем не змеиное, скорее, ошарашенное, вместо естественного голоса сорвалось с губ. Верила и не верила. Пощечина оставила смачный горящий отпечаток на его щеке. Карельский скрыл челюсть за крепкой ладонью и опустил взгляд. Он движется. Чувствует. Точно не призрак. – Прости… Я… – Левакова стремительно прижалась к нему, закусив в мгновение пересохшие губы. Глаза поразила вспышка слез. – Я должна была проверить, что ты настоящий… – Ты меня прости, – Макс вцепился пальцами в ее кожу, прикрытую тонким слоем одежды. Ее ребра содрогались от импульсивных, рваных ударов сердца. – Эммка, я тебя нашел. Нашел! Прости, я… – Заткнись, пожалуйста! Она впилась в его губы с такой страстью и отчаянием, что, казалось, сердечный приступ был почти рядом. Он не снился. Он был наяву. Горячие руки обнимали, прижимая к широкой мужской груди, и Эмма чувствовала обволакивающее тепло, спокойствие волной разливалось по телу, заставляя расслабиться и глубоко вздохнуть… как же хорошо… – Не плачь, Эммка, я рядом… – нежный шёпот казался безумно родным. Он и был родным, несмотря на долгие годы разлуки. Как теперь можно было не верить в любовь? Настоящую, искреннюю… Эту любовь невозможно было сломить ничем. Казалось…