Эгида

      – Ты там случайно не утонула, нет? Пчёлкин бесцеремонно вошел в ванную и постучал по матовой дверце душевой кабины. Эмма любила долго нежиться под бодрящими горячими струями, иногда теряя счет времени. А опаздывать им сегодня было никак нельзя – до семейного ужина оставалось чуть больше часа.       – Не дождешься, дорогой, – прошелестел в ответ бархатный голос, заглушаемый потоком воды.       – Левакова, в конце концов, имей ты совесть! – нарочито укоризненно парировал Витя. – Если мы опоздаем, батя мне этого не простит. Дверца распахнулась, и на мужчину, стоявшего к девушке полубоком, брызнули мелкие капли. Эмма закусила нижнюю губу, прожигая Пчёлкина взглядом. Широкий разворот плеч, распахнутые крылья выступающих ключиц, просматривающиеся линии рёбер, что при каждом вдохе выделялись на боках. Тугие мышцы живота напряжены, под светлой кожей чётко выступают кубики пресса. Взгляд скользнул по крепкой жилистой шее, когда он запрокинул голову, зачесывая пшеничные пряди назад, и Левакова, хитро улыбнувшись, крепко вцепилась в его плечи и буквально затащила Пчёлкина в душевую кабинку. Он не успел выругаться – Эмма перекрыла намеревающийся вырваться гневный поток крепким поцелуем.       – Я тебя убью, Левакова, – прорычал он в ее распахнутые губы. Сильные струи воды за считанные секунды прибили его аккуратно уложенную прическу. Пятнадцатиминутный труд был беспощадно убит, и теперь ничего не мешало зарыться в его густые, мокрые кудри всей пятерней. Сопротивление уже было бесполезным, да и Пчёлкин вовсе не был против поддаться ее ласке. Внизу живота тугим узлом скрутилось желание, острое, как дамасская сталь.. Пчёла сдавленно прорычал, жадно прошелся руками по ее обнаженной коже, вжимая всем своим телом ее разгоряченную спину в прохладную стенку душевой кабины. Он не понимал, как ей удается за считанные секунды вызвать такую бурю эмоций. Изгиб ее губ всегда обещал нечто незаконное, опасное, из разряда того, о чем предупреждает Минздрав, но что хочется делать снова и снова. Запахи волной накатывали на мужчину: аромат пряных трав геля, аромат разгоряченной кожи. Ее чувственные пухлые губы приоткрылись: воздух накалялся, его быстрые поцелуи оставляли влажные следы по линии подбородка, вынуждая откинуть голову. Пчёлкин зубами закусил жилку на ее шее, упиваясь ее вкусом. Она была как мед в его руках – теплая, податливая, и вырвавшийся из ее груди стон заставил его кровь пульсировать еще быстрее. Инициатива была передана в его руки – быстро, стремительно, безоговорочно. Руки требовательно скользнули по выпирающим переливам рёбер, упругому животу… Ладони спустились глубже, и Пчёлкин подхватил Эмму под ягодицы, разводя ноги шире. Она обвила икрами его бедра, прижимаясь еще ближе, еще крепче… Сильно. Толчок. Тело выгнулось полумесяцем, приятно заломило от сладкой истомы, растекающейся по жилам жидким огнем. Пчёлкин въедался в ее рот, оттягивая зубами нижнюю губу, посасывая, покусывая, играя языком. Левакова уже готова была растечься перед ним растопленным воском. Это желание было таким сильным, что в первые месяцы пугало ее. Но так ли ужасен был этот страх, если с ним хорошо? Если его голос – низкий, порой грубоватый, как наждачная бумага – заставлял тонуть. Даже нет, просто камнем идти на дно. Толчок. Вовсе не нежный. Уверенный, сильный. Властный. До самого основания. До сладкой боли.       – Пчёлкин… – почти по слогам. Первый – шепотом, второй – криком. Снова мурашки по коже. Под кожей. Как шипящий сироп в каждой венке. Ее голос разрывается салютом в голове и разносится по сосудам вместе с шумящей кровью. Как она это делает? Одним словом, одним движением губ сводит его с ума. Пылающая, мокрая – снаружи и внутри. Господи, Левакова! Коготки рвут кожу на спине, красные следы бурлят огнем от горячей воды. Толчок. Еще… Снова. Пчёлкин чувствует, как ее мышцы сжимают его, пульсируют, заставляют ускорять темп. Пот бисером стекает по шее и вискам, смешивается с ливнем из душа. А поцелуи наоборот все нежнее, мягче, будто невинны. Этот контраст срывает крышу. Пальцы шипами впиваются в разведённые бедра. Пчёлкин смотрит на вздымающуюся грудь, на пульсирующую артерию на шее, дышит через стиснутые зубы. Эмма шипит, выдыхает надрывный стон, но не может запрокинуть голову и проглотить тягучую слюну – контакт глаза в глаза нельзя разорвать. Что-то сокровенное пролегает между их глазами – ее шоколадными и его кобальтовыми. Как между небом и землей. Левакова что-то шепчет снова, обхватывая его лицо. И последние граммы терпения скатываются капельками пота по его подбородку. Ее лицо склоняется к его шее, язык скользит по кадыку. Глубже. Резче. Огонь. Чистый огонь. До сумасшествия нежный и страстный одновременно. Приятная, волнительная дрожь. Последняя судорога удовольствия бежит по ее позвоночнику и по его широкой спине. Ещё минуту. Минуту вот так.       – Левакова… – его пальцы сковывают ее шею, скользят в ложбинку затылочной кости. Зубы впиваются в мочку уха, и его волнующий хрип на грани рыка пробивает током низ живота. – Моя Левакова…       – Как думаешь, – ее голос еще не нашелся, и ответ прозвучал в его же стиле – хрипло и подрагивая, – мы уже сильно опоздали?       – Если так, то будешь отрабатывать свой проступок по возвращении домой.       – Ты сам поддался!..       – Ты сама начала. А инициатива, как известно, трахает инициатора.       Знакомство с семьей Пчёлкиных продолжалось. Эмма уже не так волновалась – встреча и беседа с Анной Павловной накануне успокоила и вселила уверенность. Оставался только Павел Викторович. Левакова уже знала, что отец Вити – человек старой закалки, фронтовик, но очень добродушный и уютный человек. Именно уютный, и девушка почувствовала это сразу, как только они с Пчёлкиным подошли к столику. Сначала по взгляду. Павел Викторович в первые секунды наблюдал за каждым жестом сына по отношению к возлюбленной – как Витя держит ее руку, как помогает усесться за стол, как невзначай касается ее плеч, оставляет мимолетный поцелуй в волосах. Затем девушка увидела теплую улыбку, ее ладонь была мягко пожата морщинистой крепкой рукой, сумевшей ощутить всю крепкость женщины. Длинный рукав платья от этого движения засучился, и от опытного взгляда Павла Викторовича не скрылись шрамы от глубоких ран – еще розоватые, начавшие затягиваться белесым цветом. Мужчина поспешил отвести глаза, но тут же перевел их на сына.       – Мамуль, это тебе от нас! – Витя протянул матери цветы, которые ловкие о официанты тут же определили в вазу, а затем протянул внушительных размеров коробку. – Это универсальный миксер с кучей навороченных насадок…       – Ой, это же то, что я хотела! – расплылась в улыбке Анна Павловна. – Спасибо, мой хороший!       – Выбирала Эмма.       – Не прогадала, девочка, – кивнула Леваковой женщина.       – Вот видишь, – Пчёла склонился к уху Эммы, параллельно коснувшись теплой ладонью ее пальцев, – а ты переживала… Спустя полчаса Павел Викторович снова оббежал взглядом пару, оперся локтями о крышку столика и подпер подбородок одной рукой.       – Ну, молодежь, теперь рассказывайте, как познакомились? А то Аннушка не особо много рассказала. Какие планы на будущее? Пчёлкин переглянулся с Эммой, переплел под скатертью их пальцы, трепетно, осторожно, нежно. А в голове стремительно пролетали последние пять лет, с момента самой первой встречи с Леваковой. Кто бы тогда сказал ему, что та дерзкая девица с леденящим взглядом будет сейчас сидеть с ним рука об руку, вести непринужденную беседу с его родителями, – ни за что бы не поверил. Тогда эта мысль просто не могла существовать. А теперь каждая минута казалась такой правильной. Разумной. Настоящей. И это подтверждали удары набирающего обороты сердца. Прикосновения ее ладоней и медленные движения вверх, к локтю, кожа к коже. Хотелось благодарить за это. Он стал вновь живым и нежным. Он ведь сам позабыл, когда был так нежен. Только сейчас. С ней. Это было ощущение, очевидно близкое к счастью. Витя не ждал ничего лучшего. Вряд ли окружающий, непредсказуемый мир мог ему дать что-либо еще более прекрасное, чем Эмму.       – Планы на будущее, бать, самые серьезные… Левакова покосилась на мужчину с немым удивлением в глазах. Неужели это говорил Пчёлкин? О самом серьезном. И говорил так убедительно, так уверенно, что просто нельзя было усомниться даже в интонации его голоса. Но самое неожиданное, что он решил сказать это самым главным и значащим для него людям.       – Это прекрасно, – Пчёлкин-старший снова улыбнулся, покрутил в руке стопку коньяка. – Вы очень ловко избегаете темы знакомства. И уж прости, сынок, зная, какую… непростую деятельность ты ведешь с ребятами, несложно догадаться, что встретились вы вовсе не при банальных обстоятельствах. Но это сейчас и не столь важно. Важно вот что, – мужчина чуть подался вперед, поднимая вверх рюмку, – не навредить друг другу, не причинить боль, не дать другим людям покуситься на ваше благополучие. А к тебе, Витя, как к мужчине, самое важное наставление – уберечь свою любимую женщину от ударов судьбы. Не дать появиться новым шрамам… Раз взял ответственность – береги то, что есть. Поэтому давайте выпьем за семью. Эмма чуть смутилась, машинально вытягивая рукава платья к запястьям. Он заметил и все понял. И она была благодарна этому мудрому человеку, ненавязчиво и тонко намекнувшему, что осуждений и лишних расспросов не будет. Идиллию теплого, семейного вечера с неописуемо трогательными и душевными нотами нарушил отрезвляющий звонок телефона. Как горькая пилюля, как затаившийся осколок в бархатном песке, как проклятие пиликание заставило поморщиться. Звонил Фил. Левакова тут же извинилась, встала из-за стола и отошла на недалекое расстояние к витринному окну.       – Да, Валер?       – Отвлекаю? – голос Филатова казался нейтральным, но за годы дружбы Эмма разучилась замечать волнительные аккорды в нем.       – Ну, в некотором роде… Мы тут на дне рождения мамы Вити.       – Серьезное мероприятие, – кажется, он даже успел улыбнуться. – Но у нас тут форс-мажор, Лёва. Полный алес! Приезжай. Девушка окаменела. Сердце упало. Холодная волна пробежала по спине. Ну почему именно сейчас, в такой вечер?       – Хорошо. Скоро буду. Она сбросила вызов и обернулась через плечо. Витя, сидящий к ней лицом, уловив движение, поднял глаза. Вопросительно кивнул. Она глазами подала сигнал в свою сторону, и Пчёлкин подошел к ней.       – Вить, звонил Валера, нужно срочно приехать в «Эгиду».       – Что произошло?       – Какой-то пиздец, видимо. Просто так бы он меня срывать не стал. Пчёла поморщил нос, нервно потирая затылок. Огляделся на родителей, которые продолжали что-то мило обсуждать.       – Поехать с тобой?       – Нет, что ты! Тебе необходимо побыть с родителями, а то совсем некрасиво получится, – она спешно погладила его плечо. Мужчина почувствовал, как она напряжена. И это напряжение от неизвестности случившегося росло с каждой секундой. Единственное, чем он сейчас мог успокоить, это заботливо обнять ее напружиненную спину, продержать ладонь на ее талии вплоть до того, как она, извиняясь и чуть не оправдываясь перед четой Пчёлкиных, попрощается с ними, объясняя, почему вынуждена покинуть праздник, проводить до машины и поцеловать напоследок.       – Отзвонись, как доедешь, как только освобожусь – приеду за тобой.

***

      Эмма застыла около дверей в главный зал, и ее челюсть стремительно поздоровалась с носиками туфель. «Эгида» была разгромлена, причем громили ее долго и тщательно. Инвентарь не просто сокрушали, а предварительно разбирали на части и каждую часть ломали отдельно. Начинки новых матов и боксерских груш были выдраны и разбросаны. От люстр остались белые растоптанные пятна. Обои висели печальными языками, открывая ноздреватую штукатурку.       – Что это такое, сука?! Голос Леваковой открыто голосил – у девушки стремительно зарождается истерика. Фил поравнялся с подругой, печально в сотый раз разглядывая урон.       – Впечатляет? – хмыкнул он. Эмма повернулась к нему и увидела на его лице застывшую маску шока. – Здесь теперь «Войну и мир» можно снимать…       – Мир – не знаю, войну – наверное, – осипшим голосом пробормотала Левакова. Послезавтра – смотр. Убрать, отремонтировать и восстановить залы, а тем более заказать и дождаться доставку нового оборудования за полтора дня было нельзя. Нет, не так. Н Е В О З М О Ж Н О!       – Кто, блять, это, мать вашу, сделал?! Дверь позади хлопнула – Активист одними глазами указал следовать за ним. Начальство шагнуло в пункт охраны. На все мониторы были выведены изображения камер со всех точек в клубе.       – Это единственная уцелевшая камера, – Кирилл сильными, нервными ударами стучал по клавише перемотки видео, – про нее, видимо, забыли. Видите: дата вчерашняя. Одиннадцать сорок вечера. Сейчас… Вот. Изображение стабилизировалось. В длинном коридоре, пролегающем от центрального хода, замелькала чья-то тень. Несколько неизвестных, позаботившихся о своей конспирации, прошагали в главный зал.       – Нихрена же не видно! – вспыхнула Эмма.       – Терпение, – спокойно отозвался Головин. Он снова включил перемотку, пока двери вновь не распахнулись. Вандалы, не поднимая голов, спешно двинулись на выход и лишь в последние секунды, грозясь слинять в слепую зону, один из неизвестных стянул с лица маску. Активист тут же нажал на кнопку. Изображение застыло в стоп-кадре. Картинка была отвратительного пиксельного качества, но все смогли узнать в человеке провинившегося на днях желторотика Никиту.       – Твою мать! – жахнул кулаком по столу Фил. Эмма прорычала что-то нечленораздельное и вдруг заматерилась. Смачно, отборно, очень громко:       – Да я этого гондона малолетнего собственными руками задушу! Тварь узколобая! Мы же его вчера, блять, уволили! Активист выгнул в удивлении бровь – он так и не знал, в чем провинился один из подчиненных. Левакова и Валера переглянулись, и последний вкратце поведал о конфликте и причине увольнения.       – Где Макс? – процедила Эмма.       – С пацанами разгребает завал в бассейне. Девушка прокрутилась на каблуках и стремительно сорвалась с места. С каждым шагом зло закипало в жилах со скоростью света.       – Карельский, твою мать! Двери в зал распахнулись с таким хрустом и скрежетом, что едва ли не слетели с петель. Макс замер на месте. Плечи его напряглись. Ещё несколько шагов к нему и лёгкий удар кулаком в плечо. Макс невольно отступил, хмыкая, молча принимая толчок. Нахмуренные брови Леваковой, перекошенное от ярости лицо и дрожь, сотрясающая женское тело, не обещали ничего хорошего. Глаза выражали только холод. Хронический. Неизлечимый. Первые слова вырвались нервными смешками:       – Ты понимаешь, что всё? Нам – всё! Финита ля комедия! Капут! Амба! Финаль! – она вцепилась в него взглядом и смотрела, как сереют его щеки. – Жопа, блять!       – Да я понял, Эмма!       – Хрен ли ты понял?! – девушка пытаясь взять под контроль слетевшее с катушек сердце, которое начало колотиться в груди, как ненормальное. Но получалось из рук вон плохо. Хотя, какой, к черту, контроль? Она не пыталась. Плевалась ядом, будто именно бывший муж самолично разгромил здесь всё. – Ты башкой кивни, чтоб я поняла, что ты понял!       – Уймись сейчас, хорошо? Не изображай из себя сирену! От ее голоса начинала болеть голова. Она и так болела, едва мужчине стоило увидеть произошедший кошмар. Но он только позже на пару секунд вспомнил, что его нарочито спокойный тон только больше разразит в ее душе настоящий пожар.       – Где эта сучка? – и без лишних слов было ясно – Эмма говорила о Лене. – Почему ее здесь нет? Где ее рвение к работе и наигранная до тошноты ответственность?! Есть такой момент, когда человек понимает, это всё. Когда случается точка невозврата. С той минуты начинается обратный отсчет, когда уже ничего нельзя изменить. И для всех находившихся в «Эгиде» был зафиксирован именно этот эпизод. Левакова тяжелыми шагами двинулась в сторону тренерской. Полетела. Ее шуба развевалась парусом, одним огромным крылом. Чутье не подвело. Савина действительно находилась в тренерской. Приближение бури блондинка буквально ощутила кожей. Каждый волосок встал дыбом. Лена, показалось, даже скукожилась и попятилась, когда на пороге застыла Эмма. Пауза, повисшая в воздухе, стала невероятно тяжёлой. Что-то витало в этой комнате – неприятное, тягучее, мрачное. Она стоял, словно элемент декора, но страшная энергия ощущалась даже на расстоянии.       – Выходи. Живо. Оттягивать неотвратимое было глупо. Пока верные помощники-спортсмены под руководством Фила и Активиста пытались выгрести из клуба раздробленные, изувеченные тренажеры, Эмма собрала в своем кабинете Макса и молчаливую Лену, именно эти двое были, по мнению девушки, самыми главными виновниками. Конечно, мозгом Левакова понимала, что не они приложили руку к этому погрому. Но язык… Он не собирался держаться за зубами, выплевывая на замерших коллег выстроенную в голове цепочку. Эмма впервые за последнее время была так зла. Адски зла. И злость эта граничила с каким-то сумасшествием.       – Буду повторять очевидное снова и снова, пока вы не поймете, что катализатором для произошедшего пиздеца послужили именно вы, двое! Девушка нервно чиркнула зажигалкой. Подпалить зажатую в зубах сигарету получилось только с четвертой попытки – руки тряслись похлеще, чем у заядлого алкоголика. Макс понимал – уйти от ее монолога не получится. И любое сопротивление было бесполезно. Лена старалась укрыться за его спиной. Но это вряд ли ей помогло бы.       – Сука! Макс, напомни, сколько раз я устраивала проверку каждого из принятого вами теленка? А теперь вспомни, сколько раз я шла вам на уступки. Ведь вы были так уверены в них! Как же – Леночка у нас говно привести не может, правда ведь?! Слова громом отдались в голове Савиной. От сверлящего взгляда не могло укрыть даже плечо Карельского.       – А наш душка Макс, не смеющий обидеть своим отказом Леночку, только кивал и дул в задницу нашей умнице-разумнице! А Леночка набиралась уверенности и наглела с каждым днем! Лена упрямо вздёрнула подбородок, сжимая губы. И потрясла своей дурацкой головой.       – Что? Думаешь, я не знала, как ты на протяжении года подначивала каждого своего тупоголового спортсмена, настраивая на сопротивление со мной? Как ты плела интриги у начальства за спиной? А сама бегала и жаловалась Максу, какая же у тебя начальница сука! Хлопала своими глазками, дула губки, а Макс таял. И ведь на этом ты и не думала останавливаться! Зачем?! Уверенно старалась затащить его в койку, чтобы полностью переманить на свою сторону! Забыла, видимо, что «Эгида» – не дом блядских свиданий! Здесь надо заниматься делом! Если ты почувствовала себя такой умной и ответственной, какого хрена ты не следила за своими подчиненными? Знаешь, кто сделал этот пиздец с моим клубом?! Твой любимый Никитушка! А знаешь, за что? А за то, что мы эту падлу выкинули нахрен отсюда? Что? Ты спросишь, конечно, почему? Потому что эта сволочь чуть не надругалась над девчонкой! Семнадцатилетней девчонкой, которая сейчас лежит с изувеченным лицом в больнице и не знает, как она дальше. Будет. Жить! Голос Леваковой отдавал жуткими, разъедающими интонациями. Карельский краем глаза видел, как дрожат руки Лены, видел, что Эмма старается ее размозжить. И его. Обязательно его. Может, даже в первую очередь. Обнажение. Клубок раскалённых нервов – не касайся, не смей говорить ни слова бывшей жене – убьет, разорвёт нахрен.       – Превратили мой клуб в какой-то сраный притон! Волокли сюда всякую падаль! Почувствовали себя королями?! Королями ебаных крыс! Макс? Карельский молча смотрел на нее и терпел. Но терпение это сегодня было что не на есть фальшивым. Лживым. И Левакова впервые не видела этого. Казалось, ее глаза заволокло кровавой пеленой – она чувствовала, как капилляры лопаются от ее собственного крика. Но молчать больше не было сил.       – Ну что ты молчишь? Мы же в ответе за тех, кого приручили, разве не так? Какой спрос с херового бойца, если его тренер забил на него и его выходки огромный болт?! Я просила тебя вчера – проследи, займись этим делом! А что сделал ты? Спокойный Макс. Рациональный Макс. Рассудительный Макс. Плавный и невозмутимый. Вытряхивающий из Эммы остатки души одним лишь взглядом.       – Тебе лучше замолчать сейчас, – его голос прозвучал уверенно и негромко, но достаточно слышимо для бывшей жены. – Все, что от меня зависело – я выполнял. Или, скажешь, нет?       – Нет! Ты делаешь недостаточно! А в последние полгода – ни-ху-я! А почему? А потому что пизда затмила разум! Максу захотелось, чтобы она заткнулась. Не замолчала. Не закрыла рот. Вот именно взяла и заткнулась. Раньше ему нравился её голос, но сейчас он резал по нервам, как тупое лезвие. Почему она не высказывает это Филу? Тому, кто задумал по наводке ее любимого Пчёлкина переместить маленький клуб в Соколе в центр города и перелопатить в огромный спортивный комплекс? Правильно – боялась обидеть своего любовника. Боялась обидеть друзей. Разумный, здравомыслящий Фил. Почему-то подумалось, совершал ли этот человек ошибки? Вообще, хотя бы раз? Хотя бы одну грёбаную ошибку в своей жизни. Не припомнить… Говорил он только те вещи, которые помогали тебе не сдохнуть вот прямо сейчас. Не обижался, когда его просили заткнуться, не срывался в ответ, как мог сейчас сорваться Макс. Правильно. Потому что Макс для Эммы никто. Отработанный материал. Терпеливая половая тряпка, о которую можно вытереть ноги. Скотина, в которую не жалко вонзить тесак. Которого не жалко. Как ей привычно было сейчас выплескивать на него все. Задевать его. Больно, вонзать свой поганый язык острым лезвием прямо ему под ребра. Он ненавидел её сейчас так, будто кто-то сгрёб всю человеческую ненависть и умножил её в несколько раз. В несколько десятков, сотен раз. Его почти трясло от этого. От невозможности подойти и схватить её за плечи. Трясти, пока не прекратит выводить из себя.       – Она превратила тебя в какой-то полуфабрикат. Выбила из тебя то, что всегда держало тебя в тонусе! – Левакова испепеляла взглядом Лену, но слова были адресованы только бывшему мужу. – И ты прогнулся же! Ну, конечно, ей ведь ничего не стоит закружить мозги даже такой глыбе, как ты! Ты даже сейчас стоишь и молчишь, закрываешь своей спиной любимую Леночку! А то, что все, что я создавала годами, то, ради чего я жила, сегодня окончательно было похоронено, это неважно! Вы своими собственными руками убили то, ради чего сами, вроде как, держались тут! Все годы, которые Макс знал и любил Эмму, он был уже уверен на сто процентов, что эта женщина имеет душу, всю покрытую шрамами, и прошла точку невозврата ещё в молодости. Но после этих слов Карельский в душе поклялся никогда впредь не делать преждевременных выводов.       – Ты – никчемная, отвратительная выскочка, – вот теперь точно Лене. Умно молчавшей. Надеявшейся, что рано или поздно Макс ответить этой стерве за нее. Вступится. А пока он ее и так негласно защищал – прикрывал плечами. – А ты, – глаза в глаза с Карельским, – просто превратился в подкаблучника. Мне мерзко от вас… Вот как, дорогая Левакова! В первые минуты Карельский Эмму понимал. Жалел. Да, всё это было логично. И, наверное, в чём-то правильно. Но Макс кожей чувствовал какой-то подвох. Он не мог объяснить его или осознать в полной мере, но понимал, что здесь кроется его точка невозврата. И она настала. Наконец-то, спустя пять лет после развода, бывшие Карельские снова испытывали друг другу одно и то же чувство. В мозгу есть центр отвращения. Позитивная функция этой эмоции – отличать то, что нам вредно, от того, что нам полезно. Отвращение – это своего рода предупреждающий сигнал. То, что вызывает эту яркую эмоцию, потенциально может быть небезопасно для нас. Эта эмоция – всегда сигнал, что человек «взорвется». Когда его начнет морально тошнить.       – Знаешь, что, Эмма?.. Мужчина резко приблизился к ней, едва не врезаясь в её лицо, однако тут же делая шаг назад и поднимая голову. Она скривилась, стараясь не смотреть на него настороженно. Сейчас он скажет что-то, что снесет крышу. Молчи, Макс. Честное слово, молчи. Нет. Поздно.       – Иди ты…. – отчеканил он. Что-то внутри еще сопротивлялось. Он медлил. Но продолжал выдавливать слова, будто все эмоции сейчас прокручивались через мясорубку у него в глотке. – Иди ты к черту… блять! Что? Сорвался. Он теперь не контролировал себя. В два шага приблизился к креслу, будто негласно все это время служившему баррикадой для Эммы, и с рычанием опрокинул его, отшвырнув вбок. Активист замер до этого, потому что крики Леваковой прекратились. А затем напрягся. Грохот. Что-то разбилось. Он бросился к кабинету. С тем же дребезгом в голове Макса минуту назад рушились стены здравого смысла. Раздражение салютом ударило в мозг. Зубы едва не сломались друг о друга – так сильно они клацнули, когда тот сжал челюсти.       – Жизни меня поучить решила? – его взгляд, еще минуту назад взиравший на Эмму с достоинством и терпением, теперь мог убить. Подорвать на месте. От льда в его взгляде девушка ощутила, будто в ее горло запихнули гранату. Она мешала вздохнуть. Мешала сказать теперь что-то. – Решила, что ты здесь царь и, мать твою, бог? Ты сама последний раз когда по-человечески общалась со своими подчиненными?! Дверь распахнулась. Активист.       – А, забыл! – Карельский продолжал медленно наступать на замершую, гордую Левакову. – Ты же спихнула все свои обязанности на Кирюху! А потом вспомнила, что ты хозяйка! Долбанная королева! Имеющая право на любой ход, да?! Вернулась и стала кудахтать: Макс, Макс, Макс, Макс! А Макс к тебе по любому зову! Теперь и у него тряслись руки. Злость бывшей жены оказалась заразной. Разъедающей. Сжатый кулак вдарил в стену. Разбилась рамка. В ней – первое достижение Леваковой. Тонкое стекло паутиной окутало костяшки левой руки.       – Да, это моя работа! Работа постоянно влезать в задницу, чтобы вытащить кого-то из дерьма. Активист, он вон понимает. Или мало по человеку тоже проехались? Только мы не твоя собственность! Не детишки в детском саду, которым ты можешь морали читать! Мы не на тебя работаем, мы лишь помогаем! Ты кричала, что мы изменились? Я. А ты сама? В кого ты превратилась? Из всепонимающей Эммы в кого? А я отвечу – в гадкую лицемерку! Удовлетворение. Тяжелое, но не приносящее облегчения. Но оно зудело под кожей, дергая за язык. Лена, теперь полностью уверенная, что Макс на ее стороне, расправила плечи и улыбнулась. Зря. Карельский резко развернулся и уставился на нее пустым взглядом. Слова шарахнули по ней прежде, чем были допущены и одобрены мозгом:       – А что ты смотришь на меня, Лен? Что? – Савина, казалось, даже отпрянула. Его горячее дыхание обожгло похлеще огнемета. – Чего ты улыбаешься? Хотела ответа? Получай! – не глядя кивнул в сторону почерневшей Леваковой. – Я ее люблю! Да. – И сорвался на громыхающий бас: – Не слышит там Пчёлкин ее сраный?! Ходим годами друг друга вымораживаем! Идеальное убийство. Нож в спину. Улыбка навсегда стерлась с лица Савиной. Его признание ударило по щекам, в глаза. В мгновение щелчка подкатили слезы. И полились. Тягучие, унижающие. Бывают болезни, которые уничтожают человека изнутри. И ей почему-то показалось, что Макс сам был одной из таких болезней. Что он проникал внутрь и уничтожал. Как саркома. Все замерли. Слов не было. Немой стон. Немой вопрос в глазах. Немая боль. А вот Карельского прорвало. Губы исказились звериным оскалом. Он больно обхватил челюсть Лены обеими руками и нарочито ласково прошептал:       – А ты не расстраивайся, солнышко! Оно всё будет нормально, всё как прежде! Так же трахнемся, как обычно, мне это же никогда не мешало! – выпалил, ощущая лёгкий отголосок облегчения в груди. – А-а-а… Точно! Ты ж прекрасно знаешь, что большего от меня не получить. Ни тебе! Никому! – и снова не глядя, ткнул указательным пальцем в Эмму. - Из-за неё.       – Карельский... – хрип, вырвавшийся изо рта Эммы заставил его снова посмотреть в ее чертовы карие глаза. – Тебе лучше замолчать.       – А тебе лучше пойти на хрен, Левакова. – Он скривился, глядя в застывшее в немом изумлении лицо перед собой. – Да. Иди на хрен! Эмма чувствовала, как жар заливает ее щеки. Унижение. Злоба. От этих эмоций у нее снова затряслись руки. Карельский даже не понял, когда их разговор принял этот нежелательный оборот. Лена не сдержалась. Всхлипнула. И этим зарядила еще один патрон для выстрела.       – Слезы вытри свои! – она качнула головой, взирая на Макса с такой болью и обидой, что это его только разозлило. Он снова грубо схватил ее лицо, наждачно утирая большими пальцами мокрые дорожки. – Я сказал: слезы вытри! И тут же его щека ощутила удар влажной и твёрдой ладони. Он опустил глаза. Хлопнула дверь. Острый прилив отвращения к себе заставил Макса отвернуться, уставиться в пустоту и шумно выдохнуть. Лёгкие сжались, внутри зажужжало необходимостью пойти, умыться, содрать с себя чертову одежду и постоять под горячим душем. Чтобы ощутить, как ещё чуть-чуть – и кожа начнёт плавиться. Распадаться на молекулы. Здесь было противно находиться. Хотелось либо убрать отсюда Эмму, либо себя. Второе определенно куда реальнее. Поэтому Карельский резко развернулся, направляясь к двери. Активист не успел отойти, и мужчина задел его плечом. Через секунду послышался рев. Недолгий. Но выворачивающий наизнанку. Эмма вздрогнула. Головин ощущал, что его будто искупали в огромном море чужого грязного белья. И теперь он тоже заражен этой дрянью. Они встретились с Левакой взглядом, и Кирилл обхватил ладонью свое горло.       – Вот где у меня уже весь этот пиздец.