Счастье пряталось под полкой

К середине дня Тянь начинает думать, что его прокляли. Нет, он никогда в подобное дерьмо не верил – но какие еще остаются, нахрен, варианты? Опустившись на парапет – одежда все равно грязная, никакой ебаной разницы, – Тянь упирается локтями в колени и устало опускает голову, машинально облизывая губы; тут же морщится, когда о себе болью напоминает ссадина, а на языке остается металлический привкус. Хочется истерично рассмеяться, но сил на это как-то не находится. Когда Тянь сошел с самолета и услышал, что его вещи отправились в противоположном от него самого направлении – то он только пожал плечами. Что ж, бывает. Никакой катастрофы. Когда Тяня окатило грязью из-за машины, проехавшей прямиком по луже, слишком близко к тротуару и слишком быстро – то он раздраженно скрипнул зубами. Выбесило. Но катастрофы все еще не случилось. Когда Тянь почувствовал, как кто-то очень рукастый, жизнью явно не дорожащий, пытается вытащить у него бумажник из кармана – злость вскипела и плеснулась за грань. Так Тянь – несостоявшийся поимщик мелкого ворья – остался с порванными джинсами, ссадиной на губе, сломанным телефоном, который уронил, и без бумажника. Вроде бы, до сих пор не катастрофа. Но как-то пиздец нахуй. Ну, здравствуй, дом, мать твою, родной! Давно, чтоб тебя, не виделись. И еще столько бы не видеться. Спасибо за охуительно теплый прием, блядь. Возможно, все же стоило не выебываться и согласиться, когда брат говорил что-то о водителе, которого к аэропорту пришлет, раз сам Тянь временно остался без машины – но об этом брату лучше не знать. И самому лучше об этом не думать. Когда над головой Тяня раздается чуть хрипловатый, низкий голос – он вздыхает то ли с обреченностью, то ли с раздражением. Чего тебе еще, вселенная? Недостаточно на сегодня отпиздила? Хочешь продолжать веселиться? – Ты в порядке? – Да охеренно просто, – устало огрызается Тянь – и только после этого поднимает голову, чтобы взглянуть на того, с кем вообще говорит. Когда на секунду ему мерещится нимб над чьей-то затемненной головой – Тянь начинает верить, что окончательно ебнулся. Но он моргает. Щурится. Только после этого нимб превращается в рыжие, подсвеченные ярким полуденным солнцем волосы, а затемненное лицо медленно приобретает углы. На Тяня смотрит молодой, хмурый парень с острыми, грубоватыми чертами и откровенно угрожающим, отталкивающим выражением на лице – кто-нибудь другой на месте Тяня мог бы и кирпичный дом построить от такого вида. Тянь только вздергивает бровь. И ждет, когда в ответ на его собственную резкость прилетит такая же резкость – возможно, сопровождающаяся кулаками. Но парень его удивляет. Потому что на деле он только хмыкает и приподнимает руки в примирительном жесте; отступает на шаг. Отзывается удивительно спокойным, нейтральным голосом: – Ладно. Глупость спизданул, признаю. И наступает тот самый, подходящий момент, когда пора бы ему свалить наконец в закат – но вместо этого парень почему-то продолжает стоять. Почему-то продолжает выглядеть так, будто все еще не закончил – и это заставляет Тяня закатить глаза. – Если хочешь добить – то вперед. Ни в чем себе не отказывай, – разводит он руками и пытается растянуть губы в оскале – но и сам чувствует, как на практике выходит разве что жалкая и слабая его пародия. Парень, кажется, совершенно не впечатлен – сложно за это его винить. Окинув Тяня пристальным взглядом, он на секунду задерживается в районе губ – Тянь вспоминает про ссадину, – и хмурится чуть сильнее. На его лице появляется еще более угрожающее решительное выражение, а затем парень вдруг говорит, напрочь предыдущие слова Тяня игнорируя: – Подожди минут десять, ладно? – и, ответа не дожидаясь, тут же уходит, пока Тянь непонимающе моргает ему в спину. Это что сейчас было? Ждать он, конечно же, не планирует – но и поднимать свою задницу как-то пока не тянет. Да, катастрофы не случилось, зато вот желание развести чуть-чуть драмы и пожалеть себя, такого несчастного-прекрасного – оно как раз в наличии. Цзянь И гордился бы. А значит, он никогда о происходящем не узнает. Ну, ладно, может быть, Тяню также немного любопытно. Совсем чуть-чуть. Что еще за «подожди минут десять»? Парень решил, что сам с Тянем не справится – хотя, по ощущениям, с ним сейчас справился бы и пятилетка, – поэтому пошел звать свою банду на подмогу? Тянь фыркает; в губе саднит. Блядство. Возвращается парень куда раньше, чем через десять минут – кажется, не проходит и пяти. К этому времени Тянь успевает лишь смутно задуматься о том, что пора бы все-таки подняться и к брату потащиться – ключи от квартиры он тоже проебал, – как над ним уже нависает чья-то достаточно внушительная тень. В этот раз взгляд поднимать не приходится – потому что парень сам присаживается перед Тянем на корточки. Хмуро роется в принесенном им пакете – Тянь замечает на нем эмблему аптеки. Только когда смоченный в антисептике ватный диск уже оказывается у его лица, уровень охеревания наконец заставляет Тяня вспомнить, как функционирует рот. И он интересуется, удивляясь немного сипловатому, но ровному тону своего голоса, не выдающего степень того самого охеревания: – Ты что делаешь? – А на что похоже? – с легкой издевкой интересуется парень в ответ, и когда все же прижимает ватный диск к губе Тяня – тот по какой-то причине увернуться даже не пытается. По краю сознания проходится мысль о том, что руки у парня, грубоватые и мозолистые, оказываются на удивление нежными. Тянь сглатывает. И продолжает охеревать. Только от неожиданности все же шипит, когда ссадину начинает щипать – парень морщится. – Да, должно быть больно, – констатирует он, а потом тянется вперед. И осторожно на ссадину дует. Кажется, охеревание становится стабильным состоянием Тяня – и перестает быть новостью. Теперь парень находится так близко, что можно сосчитать рыжие крапинки в его янтарных радужках, сосредоточенных на ссадине Тяня – чем сам Тянь, собственно, и начинает заниматься. Но потом их взгляды пересекаются. Какую-то долю секунды они продолжают друг на друга смотреть. Но спустя эту самую долю парень, кажется, наконец осознает, насколько сильно он наклонился – потому что тут же отшатывается; внутренний перфекционист Тянь испытывает легкое сожаление из-за того, что крапинки досчитать так и не удалось. Кончики ушей парня тем временем краснеют. Мило. Тянь моргает. Он ведь не подумал сейчас, что этот хмурый странный парень милый, правда? Отвернувшись, Тянь принимается старательно рассматривать охуеть какой увлекательный пейзаж вокруг. Дома. Снова дома. И опять дома. О, точно. Еще есть небо. Парень же возвращается к своему занятию и продолжает губу Тяня обрабатывать, пока в конце концов не заклеивает ее пластырем. А потом сует аптечный пакет Тяню в ладони. – Судя по всему, тебе пригодится, – хмыкает он с легкой, какой-то совсем необидной насмешкой. И поднимается, пока Тянь продолжает растерянно на пакет в своих руках смотреть, как-то забывая реплику парня оспорить. С небольшим опозданием, но Тянь поднимается тоже – непроизвольно корча гримасу, когда начинает покалывать затекшие из-за неудобной позы ноги. Оказавшись в вертикальном положении, они с парнем опять друг на друга смотрят. Неловко. Наверное, в таких ситуациях обычно говорят «спасибо»? Но, во-первых, Тянь ведь ни о чем не просил – и понятия не имеет, что вообще послужило приступом этой странной благотворительности. А во-вторых, Тянь подобным фокусам не обучен. Он умеет отдавать приказы, умеет требовать, умеет заставлять людей чувствовать себя виноватыми там, где виновен на самом деле сам Тянь. Но благодарить? К такому жизнь его не готовила. Впрочем, парень, кажется, благодарности и не ждет. Только опять скользит взглядом по Тяню, пока брови его все сильнее к переносице сходятся. Если бы хмурость была одним из соревнований в олимпийских играх – этот парень сейчас точно получил бы золотую медаль. И побил бы мировой рекорд. – Пойдем-ка со мной, – говорит он в конце концов и кивает куда-то Тяню за спину. Тот оборачивается. И с удивлением обнаруживает, что все это время сидел на заднем дворе какой-то кофейни. Когда парень начинает в сторону кофейни идти – Тянь думает о том, что у него ни единой причины идти за ним. Что, на самом деле, здравый смысл любого адекватного человека вопил бы: делать надо ровно обратное – бежать в противоположную сторону. Тянь шумно выдыхает. И шагает вперед, за парнем следуя. Блядь. Возможно, он все же ебанулся – но, с другой стороны, если бы этот парень хотел его расчленить и на органы пустить, то зачем было для начала лечением Тяня заниматься? Шах и мат, здравый смысл! Да и вообще, мысли о грядущем расчленении – это уже что-то из области паранойи Цзянь И. Кажется, этот мелкий драматичный засранец плохо на Тяня влияет. А тем временем они с парнем уже переступают порог кофейни – и Тяня окутывает запахом свежей выпечки и дешевого, но все еще приятного для рецепторов обоняния кофе. А еще его окутывает теплом – и только тогда Тянь понимает, что успел продрогнуть, пока сидел на асфальте, весь такой несчастный и драматичный. Чтоб его. Парень указывает на неприметный угловой столик. – Присядь, я сейчас, – и удивительно ловко протискивается сквозь толпу, чтобы скрыться за задней дверью. Когда он возвращается – в фирменной футболке и без куртки, – то становится за стойку, немного в стороне от другого бариста; принимается колдовать над кофемашиной, что-то готовя. Уже через пять минут парень опять подходит к Тяню, в руках – исходящий паром бумажный стаканчик и какой-то сверток. Стоит Тяню вопросительно вскинуть брови – парень немного неуютно ведет плечами. – Ты выглядишь так, будто тебе не помешало бы пожрать, – просто отвечает он, с поразительной смесью твердости и смущения, но прежде, чем Тянь успевает сориентироваться и что-нибудь ответить – бросает взгляд на стойку и морщится. – У меня обеденный перерыв закончился и нужно вернуться. Но… – и парень опять оборачивается к Тяню. – Ты меня дождись, ладно? Я подойду, как освобожусь. В этот раз без ответа он явно уходить не планирует. И под его хмурым, вопросительным взглядом с этими дурацкими крапинками, которые Тянь так и не успел сосчитать, не остается ничего другого, кроме как кивнуть. Парень тоже кивает – будто бы с облегчением, – и отворачивается, чтобы опять протиснуться сквозь толпу. Оторвав взгляд от разворота его широких плеч, Тянь смотрит на аптечный пакет в своих руках, осторожно опуская его на стол. Смотрит на стаканчик с кофе и сверток с едой перед собой. Моргает. Что?

***

Чреду утренних неудач Тянь мог списать на проклятие, в которые даже не верит. На что списывать происходящее сейчас, он понятия не имеет. Цзянь И в его голове бурчит что-то о том, что его почки наверняка будут стоить прилично и хмурого странного парня обогатят – Тянь фыркает. И тянется за свертком.

***

И едва не стонет от удовольствия, стоит только сделать первый укус от оказавшегося там сэндвича.

***

Когда парень возвращается – в его руках оказывается еще один сверток с сэндвичем. В первую секунду Тянь уверен, что этот он принес для себя – в конце концов, кажется, весь его обеденный перерыв в результате ушел на Тяня. Но вместо этого парень опять опускает сверток перед Тянем, сам занимая сидение напротив – а на непонимающий взгляд пожимает плечами. – Я видел, с какой скоростью ты съел первый, – и беззлобно хмыкает: – Приятного аппетита. На самом деле, Тянь действительно ощутил, как сильно голоден только после того, как есть начал – и только тогда вспомнил, что на самолет опаздывал, а весь полет проспал, и по итогу не ел где-то последние сутки. Сэндвич ему показался едва не пищей богов. Но как именно парень мог это заметить, Тянь не представляет – прошедший час он наблюдал за тем, как тот работает, и был по меньшей мере впечатлен. Парень мотался за стойкой, с профессиональной сноровкой принимая заказы и готовя их – если он умудрялся еще и за Тянем одновременно присматривать… Что ж. Может, у этого парня есть глаза на затылке – а Тянь просто не сразу их за рыжими волосами заметил. Это многое объяснило бы. Взгляд падает на сверток с сэндвичем; теперь приходит черед Тяня хмурится. – Ты сам-то ел? – интересуется он, вновь на парня глядя – тот с деланной небрежностью пожимает плечами. Почему именно этот вопрос вообще его волнует, Тянь себе не представляет; он по пальцам одной руки может пересчитать людей, на которых ему хоть немного не плевать. А иногда, когда эти самые люди особенно сильно заебывают, хватит и одного пальца. Среднего. – Я не голоден, – очевидно врет парень – а Тянь вместо того, чтобы забить и жить дальше, почему-то хмурится сильнее. Но начать спорить он не успевает – с удивлением ловя себя на том, что в принципе спорить собирался, – потому что парень вдруг едва уловимо подается вперед и делает глубокий вдох, будто к чему-то готовясь. А потом кардинально меняет тему, когда интересуется голосом, неожиданно мягким для его грубоватых интонаций: – Я спросить хотел… Тебе вообще есть, куда пойти? – и тут же добавляет поспешно, будто ожидая со стороны Тяня негативной реакции на такой вопрос. – Не пойми меня неправильно, я не осуждаю, у всех бывают тяжелые времена. Просто хочу убедиться, не нужна ли тебе помощь. – Что?.. – оторопело переспрашивает Тянь, а потом в его голове вдруг раздается фантомный щелчок. Долбаное озарение. И картинка наконец складывается. Вот он, весь такой несчастный, побитый и грязный, в мятой футболке и порванных джинсах, сидит на парапете у случайной кофейни и смотрит пустым взглядом вникуда. А вот этот хмурый странный парень его замечает – и вываливает ему на макушку целый поток своей благотворительности. Ох. Ох. Кажется, Тяня приняли за нищего. Он открывает рот. Закрывает рот. Второй раз за день ему приходится сглотнуть приступ истеричного смеха. Как именно сказать этому хмурому, странному, удивительному и опасно – для него самого – доброму парню, что на самом деле грязные и порванные брендовые шмотки Тяня стоят больше, чем разом вся кофейня, в которой они сидят? Тянь вдруг смотрит на него совершенно другими глазами, ощущая расползающуюся под кожей неожиданную смесь тепла и вины; ощущая себя неожиданно завороженным. Моргнув, он сбрасывает с себя секундное непонятное оцепенение, вновь открывая рот и собираясь прояснить наконец ситуацию… Но в результате выдыхает только короткое: – Да. – Что «да»? – непонимающе переспрашивает парень, и Тянь мысленно матерится, не понимая, что случилось с его голосовыми связками и куда делось отточенное красноречие. – Да, мне есть, куда пойти, – наконец формулирует он связное предложение – и даже немного собой за это гордится. В ответ парень смотрит с неприкрытым недоверием – но вместо того, чтобы это недоверие как-либо еще выразить, только поджимает губы и коротко кивает. А потом добавляет – опять с мягкостью, вплетающейся в низкий голос. – Но если тебе все же что-то понадобится – ты знаешь, где меня найти. Тяню хочется сказать, что парень – идиот. Что только глупцы помогают случайным грязным и избитым незнакомцам, сидящим на дороге – покупают им лекарства и кофе, отдают им свои сэндвичи. Что это – прямая дорога к какому-нибудь пиздецу, в который парень наверняка вляпается, если так продолжит. Вот только почему-то этот парень совсем не кажется Тяню ни идиотом, ни глупцом. Может, немного наивным. Может, слишком добрым. Может, неоправданно заботливым по отношению к случайному придурку, которого только что встретил. И все это – за хмурым, отталкивающим выражением лица, которое теперь уже угрожающим вовсе не кажется. Отталкивающим не кажется тоже. Кто бы мог подумать, а? – Ладно, – в конце концов, лишь смазанно выдыхает Тянь, не представляя, что еще здесь можно ответить. Коротко кивнув, парень указывает себе на спину. – Ну, мне опять нужно возвращаться. Я вырвался на пять минут. Так что… – и тут же добавляет: – Но ты можешь еще посидеть, если хочешь. Сэндвич съесть, – указывает он на сверток. Тянь тоже на сверток смотрит. И вдруг ощущает себя редкостным мудаком. – Нет. Мне пора, – качает он головой и поднимается на ноги. Парень поднимается следом – и тут же пихает ему в руки и оставленный на столе аптечный пакет, и все тот же сверток в придачу. – Потом съешь. Все, что Тяню остается – это беспомощно кивнуть и сверток забрать. Несколько секунд они смотрят друг друга – и теперь в этом даже почти не ощущается неловкости. А потом парень опять указывает себе за спину, взмахивает рукой в прощальном жесте – и отворачивается, отправляясь к стойке. Еще несколько секунд Тянь глупо пялится ему в спину – затем заставляет и себя отвернуться тоже. На пороге кофейни он тормозит. И отказывается признавать, что это стоит ему куда больших усилий, чем должно. Уйти, не оборачиваясь.

***

С запозданием, уже подходя к дому брата, Тянь осознает, что так и не узнал имя парня. Это не должно его расстраивать – и это не расстраивает.

***

Блядь.

***

С еще большим запозданием Тянь также осознает, что не расплатился ни за кофе, ни за лекарства, ни за сэндвич, который, впрочем, вряд ли был покупным – слишком он для этого оказался вкусным. Да, в тот момент Тяню и нечем было платить – но все-таки. И это совсем не звучит, как повод туда вернуться.

***

Дважды блядь.

***

Сэндвич он съедает вечером, наконец находясь в своей квартире, в чистой одежде, с новым телефоном рядом, со знанием, что обокравший его мудак свое уже получил – брат всегда срабатывает быстро. И из всего этого перечня наслаждается Тянь сильнее всего сэндвичем.

***

Трижды блядь?

***

Просто. Блядь.

***

Когда спустя несколько дней Тянь идет по улице, его взгляд цепляется за какой-то случайный магазин дешевой подержанной одежды. Логика твердит, что он должен пройти мимо. Тянь заходит внутрь – едва тут же не выпрыгивая обратно из-за встретившей его толпы. Он покупает какую-то ерунду. Худи, джинсы, спортивные штаны, футболки… Все это по итогу стоит меньше, чем один надетый на него сейчас носок. Очень хочется сделать вид, что он понятия не имеет, что происходит – и Тянь делает.

***

Работает это ровно до того момента, когда Тянь ловит себя на том, что надевает худи, футболку и спортивки. И идет в уже знакомую кофейню.

***

Да ну блядь же, а.

***

Проблема в том, что Тянь не понимает этого парня. Не понимает, зачем было делать то, что он сделал. Не понимает, что им двигало. Не понимает. Неужели в этом мире все еще существуют люди, которые делают хорошие вещи просто потому, что могут? Не следуя строгому расчету? Не преследуя собственную выгоду? Не рассчитывая в ответ даже на простое «спасибо» – которое Тянь так и не озвучил? В мир Тяня эта встреча врезается острым диссонансом. В мир Тяня. Холодный, резкий и безликий. В мир Тяня. На расчете и выгоде построенном. В мир Тяня – сплошь состоящий из оттенков серого – странный и хмурый парень вмазывается яркой рыжей вспышкой. И выбросить его из головы совершенно не получается.

***

И так выходит, что чем больше проходит времени после встречи со странным хмурым парнем – тем чаще Тянь ловит себя на мыслях об этом самом странном хмуром парне. Это ничего не значит. Конечно же, нет. Просто Тяня продолжает мучать любопытство – почему? Зачем? Какого черта? Просто Тянь столкнулся с тем, чего не понимает – а он никогда не позволял оставлять себя в дураках. Просто Тяня мучает чувство вины за то, что он так и не объяснил парню словами через рот, как дело обстоит на самом деле – и неважно, что Тянь в принципе никогда не был знаком с таким явлением, как чувство вины. Все бывает в первый раз, да? Тем более, ему еще нужно заплатить за лекарства, кофе и сэндвич – Тянь ненавидит ходить в должниках. Вот. Звучит, как отличная отмазка. Зачем при таком раскладе ему надевать дешевые тряпки, Тянь объяснить даже самому себе не может. Зачем он проверяет, насколько помятой и изношенной одежда выглядит – объяснить не может тем более. Ну, это все наверняка имеет смысл. Некий важный, никоим образом не относящийся к заинтересованности Тяня в странном хмуром парне смысл. Потому что он не заинтересован. Нет. Ни капли. Только когда Тянь доходит до кофейни и берется за дверную ручку, до него вдруг доходит, что парня там может и не оказаться – расписания его работы Тянь ведь не знает. Хм. Что ж. Всегда можно вернуться в другой день. Или вовсе никогда больше не вернуться. Ведь у него же совсем нет причин здесь быть, правда? Наконец открыв дверь и бросив взгляд на стойку, Тянь тут же убеждается – парень там, – и совершенно этому не радуется. В отличие от прошлого раза, сейчас посетителей в кофейне почти нет, и, стоит Тяню только сделать шаг внутрь – их взгляды тут же пересекаются. В глазах парня загорается узнавание. То, каким облегчением глубоко внутри этот факт отзывается, Тянь отправляет на свалку отрицания. – Не ожидал еще раз тебя увидеть, – говорит парень, когда приходит черед Тяня делать заказ. В голове тут же мелькает до странного неприятная, даже чуть отдающая паникой мысль: это намек – приходить ему точно не стоило. Правда, по-настоящему укорениться эта мысль не успевает, у Тяня не остается шанса даже толком ее обдумать – потому что парень уже добавляет, едва уловимо теплее и мягче: – Но я рад видеть, что ты в порядке, – вот только уже в следующую секунду его посветлевшее выражение лица вновь становится хмурым: – Ты же в порядке? Тянь моргает – он не привык к чужому искреннему беспокойству; он тем более не привык к беспокойству от случайного хмурого парня, который его даже не знает. Впрочем, если бы этот парень по-настоящему Тяня знал – то точно не беспокоился бы, – с легкой горечью хмыкает Тянь мысленно. И тут же поспешно заверяет. – Да. Да, я в порядке, – и судорожно пытается подобрать слова, чтобы хоть как-то объяснить, какого хуя он вообще здесь делает. – И ты очень мне тогда помог. Так что. Хм. Я хотел вернуть тебе деньги. За лекарства и кофе. А еще сэндвич был очень вкусным. Вот. Желание провалиться под землю настигает Тяня где-то приблизительно на первой же ебаной фразе. Как истинный долбаный оратор, он путается через слово, то и дело запинается и хм-кает, да и в целом несет какую-то херню. А, потянувшись к карману, еще и запоздало понимает, что, может, о дешевой потрепанной одежде он и позаботился – но вот о дорогущем телефоне и дорогущем бумажнике как-то нихуя. И теперь расплачиваться ими – все равно, что себя выдать. Но Тянь ведь именно это и собирался сделать, да? Рассказать парню правду? Так что какая… – Мне не нужны деньги, – хмуро отвечает парень, врываясь в мысленный поток Тяня, и бескомпромиссно добавляет: – И я ничего от тебя не приму. Лучше делай заказ. Парень звучит немного раздраженно – но вовсе не зло, и Тянь уже может понять по едва уловимым признакам, что вновь кажущееся угрожающим выражение его лица та еще обманка. Но на словах «мне не нужны деньги» шестеренки в голове Тяня стопорятся – диссонанс врезается в мир сильнее – и до сознания не сразу доходит, что его о чем-то спросили. Продолжая в своем диссонансе вязнуть, он рассеянно отвечает: – То же, что в прошлый раз. И не то чтобы Тянь совсем не верит, будто в мире есть люди, жизнь которых вокруг денег не крутится – просто он таких не встречал. Ну, может, за исключением Цзянь И. Но тот – в принципе дурачок и острой нужды в деньгах никогда не испытывал. Он не в счет. А вот этот парень перед Тянем, отходящий, чтобы сделать его заказ? Об этом парне Тянь, вообще-то, ничего не знает – помимо того, что он в этой кофейне работает и периодически спасает жизни всяким шляющимся по близости идиотам. Ну, ладно, может, со спасением жизни Тянь и перегнул. Совсем чуть-чуть. Суть вот в чем – у него слишком мало данных, чтобы о чем-то относительно этого парня судить. Ведь мало же, да? И все же… Тот бросает непритворно легко «мне не нужны деньги» – и при этом вовсе не замечает, как одной этой фразой чуть-чуть опрокидывает на лопатки представление Тяня о мире. Тем временем, парень заказ делать заканчивает и поднимает на Тяня взгляд; вопросительно вскидывает брови. – Имя? – интересуется он, и Тянь как-то совсем уж до постыдного невнятно мямлит: – Хэ Тянь, – мысли же его моментально перескакивают на то, как бы так невзначай выспросить в ответ имя самого парня. Еще в прошлый раз Тянь выяснил, что бейджа у того на форме нет, и сегодня, увы, ничего не поменялось. Вот так он почти полностью отключается от происходящего, пытаясь прикинуть планы того, как вызнать нужную информацию – и включается только тогда, когда парень ставит перед ним стаканчик. Говорит: – За счет заведения. Не успевает Тянь никак отреагировать, не успевает даже обработать в голове эти слова – как уже слышится возмущенной голос светловолосой девушки: второй бариста, с парнем сегодня на смене работающей. – Какое еще «за счет заведения», Мо Гуаньшань? И пока Тянь, неожиданной удаче удивленный, мысленно ликует и перекатывает на языке «Мо Гуаньшань», пробуя его на вкус – сам Мо Гуаньшань глаза закатывает и послушно, но чуть раздраженно исправляется: – За мой счет. – И с каких пор у тебя так много денег, чтобы угощать черт знает кого? – не успокаивается девушка, и Мо Гуаньшань на этих словах бросает быстрый взгляд на Тяня – кончики его ушей уже знакомо краснеют, что Тянь лишь краем сознания подмечает; лишь краем сознания подмечает, как в голове опять мелькает смазанное: Мило. Он слишком отвлечен тем, как приятно это оказывается: сам факт того, что теперь можно мысленно, хотя бы мысленно, перестать Мо Гуаньшаня безликим «парень» называть. Если бы так продолжилось и дальше – то Тяню, пожалуй, пришлось бы придумать вариант получше, который послужил бы «парню» заменой. Рыжий? Солнце? Булочка с корицей? Хм… Может, Тянь все-таки что-нибудь подберет – просто чтобы иметь запасной вариант, да. Вовсе не потому, что ему неожиданно понравился сам процесс такого подбора. – Хорошо, что это мои деньги и только мне их считать, – огрызается тем временем Мо Гуаньшань, и девушка делает большие глаза, наконец отступая. Вздохнув, Мо Гуаньшань поворачивается к Тяню. Морщится. – Прости. А Тянь, все еще немного в свои мысли погруженный… Да, Солнце ему, наверное, подошло бы. …немного рассеянно и непонимающе на Мо Гуаньшаня смотрит – за что извиняется-то? – Вообще-то, я действительно должен заплатить… – хмурится Тянь, пытаясь сосредоточиться и лишнее из головы выбросить, а потому наконец вспоминает о совсем позабытой проблеме с телефоном и бумажником – это срабатывает неплохой оплеухой, в реальность возвращающей. Мысленно выругавшись, вслух он лишь тянет бестолково: – Э-э-э… Видимо, контроль окончательно сдает и что-то в выражении лица Тяня меняется – потому что взгляд Мо Гуаньшаня становится очень понимающим, и он повторяет настойчивее уже знакомым мягким голосом. Тот неожиданно делает что-то странное со внутренностями Тяня, заставляя их перевернуться. – За мой счет. Хочется поспорить – да, Тянь по совершенно ебласким причинам не может заплатить сейчас, но это не значит, что он не может заплатить потом, – вот только Мо Гуаньшань указывает ему за спину. Тянь оборачивается. Когда он стоял в очереди, за ним никого не было – но пока ждал заказа и говорил с Мо Гуаньшанем, там, оказывается, уже столпилось немало народу. Все, что Тяню остается – недовольно поджать губы, подхватить свой стаканчик и, благодарно кивнув Мо Гуаньшаню, отойти к тому же угловому столику, за которым сидел в прошлый раз. Парой минут позже, потягивая свой кофе, Тянь выясняет, что тот довольно неплох, как для бурды, которую обычно в таких кофейнях готовят – в прошлый раз он был слишком сосредоточен на голоде и сэндвиче, а потому внимания не обратил. За этот кофе тоже надо бы сказать «спасибо». Что-то у Тяня накапливается слишком уж много невысказанных «спасибо» для Мо Гуаньшаня – еще больше накапливается долгов перед ним. Можно начать с того долга, который строится на вранье – и рассказать уже, насколько далек Тянь от понятия бедности. Где-то в другом конце галактики находится. В конечном счете, Тянь не может объяснить себе ни того, почему не рассказал до сих пор, ни того, почему это вообще его волнует. Почему волнует мнение случайного парня, который просто однажды Тяня пожалел. Обычно жалость его бесит. Гнилая, лживая жалость, сочащаяся гноем из человеческих ртов, когда их показательное и мерзко-приторное, в лицо сказанное «жаль» – за спиной сменяется потоками желчи. Но дело в том, что жалость Мо Гуаньшаня была совсем другой. Жалость Мо Гуаньшаня слишком походила на сочувствие – светлое и искреннее; на искреннее желание помочь. Жалость Мо Гуаньшаня слишком походила на заботу. О Тяне очень давно никто не заботился – настолько давно, что, кажется, никогда; он едва ли может представить, как забота должна ощущаться. Но с Мо Гуаньшанем представить получилось до страшного легко. И теперь Тянь не знает, что с этим фактом делать. Не знает, что делать с мыслью о том, что его случайная, родившаяся из недопонимания ложь может Мо Гуаньшаня разочаровать – и, ладно, в первый раз эту ложь хотя бы действительно можно было назвать случайной. Но то, что Тянь делает сейчас? Это уже походит на что-то клиническое. И обычно Тяня мало волнует – совершенно не волнует – кого и чем он там может разочаровать. И, вообще-то, чисто теоретически, любого другого человека на земле только порадовала бы новость о том, что у стремного придурка, который казался всего лишь бесполезным отбросом – есть в придачу к его бесполезности еще и куча бабла. Но Мо Гуаньшань позаботился о Тяне, ничего взамен не ожидая – а Тянь не может вспомнить, когда это от него ничего не ждали. Но Мо Гуаньшань говорит сейчас, когда Тянь предлагает все вернуть: «мне не нужны деньги» – а Тянь не может вспомнить, когда это кому-нибудь не нужны были его деньги. Но Мо Гуаньшань, которого Тянь даже, блядь, не знает, кажется ему самым до раздражения честным и трудолюбивым человеком, которого он встречал – хотя бы потому, что прямо сейчас впахивает, пока Тянь тут хуи пинает. И разочаровать его. Почему-то. Совсем не хочется. И пока Тянь барабанит пальцами по столешнице, пытаясь придумать самый безобидный и действенный способ Мо Гуаньшаню правду рассказать – в кофейню заходят несколько клиентов, по которым можно безошибочно с первого взгляда сказать: ебланы. У Тяня таких – половина знакомых. Вторая половина просто лучше отыгрывает адекватных. Это частично привлекает его внимание, заставляя нахмуриться. Потому что от брезгливого выражения лица, с которым идущий впереди мудак оглядывает кофейню, даже у самого Тяня скрипят зубы – переведя же взгляд на Мо Гуаньшаня, он видит, каким закрытым и каменным становится его лицо. Как сжимается крепче челюсть. Как настороженно сужаются глаза. Дальнейший диалог проходит… Ну, дерьмово проходит, на самом деле. В какой-то момент Тянь даже приподнимается на месте, желая поставить на место выебистое хамло – но Мо Гуаньшань перехватывает его взгляд; едва заметно качает головой. Приходится сесть обратно. Приходится напомнить себе – Мо Гуаньшань здесь работает, вообще-то, и если Тянь влезет, то с высокой вероятностью его подставит; даже будучи богатеньким уебаном, Тянь все же знает, что такое последствия – как никто, блядь, знает. Тем временем, на все претензии и ехидные замечания, Мо Гуаньшань отвечает с поразительным гранитным спокойствием, не давая вывести себя и спровоцировать. Игнорирует насмешки. Игнорирует что-то ядовитое про «как мы в эту дыру забрели вообще?» Тянь тоже думает – как? И как сильно их нужно пнуть отсюда, чтобы дорогу из памяти вышибло? Столешница едва не ломается под хваткой Тяня – сдержаться и не набить никому рожу стоит немалых усилий. Когда уебаны наконец уходят и дверь за ними захлопывается – с лица Мо Гуаньшань маска опадает; он с силой шумно выдыхает и устало трет виски пальцами. Девушку, вторую бариста, Мо Гуаньшань к этим мудакам не подпустил, разбираясь с ними сам – и теперь она подходит и сочувственно, с пониманием похлопывает его по плечу, кивая в сторону столика Тяня. Вероятно, это указание на то, что Мо Гуаньшань может отдохнуть – она прикроет. Даже отходит, чтобы сделать кофе – и отдать его Мо Гуаньшаню. Кажется, эта девушка не такая уж сука, как могло показаться на первый взгляд. Кивнув с благодарностью, Мо Гуаньшань свой кофе забирает. Подходит к столику Тяня и устало валится на сидение напротив, отставляя стаканчик в сторону и запрокидывая голову. – Они мудаки, – понимающе говорит Тянь, преодолевая странный, незнакомый порыв протянуть ладонь – и сделать что-нибудь. Сочувственно сжать руку Мо Гуаньшаня или потрепать его по волосам – интересно, какие они на ощупь? Тянь мысленно встряхивается. Что за хуйня вообще? Тем временем, Мо Гуаньшань голову опускает, перехватывая взгляд Тяня. Согласно хмыкает. Тянется за своим кофе и делает глоток, ненадолго прикрывая глаза и с легким, уже порядком притихшим раздражением говорит – скорее просто констатирует факт, чем что-либо еще. – Терпеть не могу таких богатеньких мажорчиков, сидящих на родительских деньгах. Конечно, впахивать ради бабла, чтобы хоть как-то прожить, бывает пиздецки сложно – но если быть при деньгах значить обязательно становиться уродом, то ну его нахуй. Лучше уж пахать. Хорошо, что среди своих знакомых мне терпеть таких ублюдков не приходится, – а потом он вновь открывает глаза, смотрит на Тяня – и уголок его губ едва заметно, грустно приподнимается: – Хотя, думаю, ты понимаешь. От этих слов Тянь непроизвольно дергается. Ага. Ну да. Он понимает. Еще как, блядь, понимает. Чувство вины и стыд сплетаются и нарастают, неприятно на изнанке оседают – теперь уже не только за вранье. Теперь за то, кем Тянь в принципе на самом деле есть. Хорошо, что среди своих знакомых мне терпеть таких ублюдков не приходится. Черт возьми. Черт. Кажется, Мо Гуаньшань его реакцию понимает по-своему – потому что уголок его губ тут же опускается, брови сводятся к переносице, а сам он весь подбирается, произнося куда более настороженно: – Прости. Разнылся тут, как… – Нет. Ничего ты не ныл, Мо Гуаньшань. Я просто не представляю, как ты таких на постоянной основе терпишь, – тут же спешно вставляет Тянь, и Мо Гуаньшань пару секунд внимательно на него смотрит – а затем заметно расслабляется, откидываясь на сидении. Его взгляд вдруг становится странным. В нем, до этого закрытом и почти нечитаемом, что-то загорается – и принимается по радужке отплясывать. Тянь чуть-чуть на это залипает. Тянь вдруг вспоминает, как во время первой встречи начал крапинки в янтаре Мо Гуаньшаня считать – и ему вдруг хочется опять этим заняться. Хочется теперь дело до конца довести. И все же узнать, сколько же их там, этих крапинок. – И откуда ты узнал, как меня зовут? – спрашивает Мо Гуаньшань ровным голосом с этим своим отблеском в глазах – и до зависшего Тяня не сразу суть вопроса доходит. Не сразу доходит, что у него вообще что-то спрашивают. Когда же доходит – Тянь ошалело моргает, оцепенение с себя сбрасывая, и ощущая что-то, смутно похожее на смущение. Ну, по крайней мере, Тянь предполагает, что смущение так должно ощущаться – никогда раньше он с подобным дерьмом не сталкивался. День ебаных открытий, блядь. – Хм. Ну. Я слышал, что тебя так называла вторая бариста? – то ли отвечает, то ли спрашивает Тянь – охуенно ловко получилось, десять из десяти, блядь. Мо Гуаньшань же на это фыркает. Интересуется – и глаза его вспыхивают еще ярче. Еще залипательней. – Ты всегда такой дохуя внимательный? – У меня вообще много достоинств. Советую узнать их получше, – брякает Тянь раньше, чем мозг успевает догнать рот – и он зависает, медленно осознавая, что именно сказал. Где-то на фоне постоянным гулом стоит возня посетителей – но над их с Мо Гуаньшаем столиком повисает непроницаемая тишина, которую не разбивает даже пронзительный крик в голове Тяня. А потом губы Мо Гуаньшаня вдруг странно вздрагивают. И из его горла вырывается короткий и тихий, чуть рваный смех – а Тянь уже даже не может отрицать, что откровенно завороженно его слушает. Ебать. Подавшись вперед и опершись локтями о столешницу, Мо Гуаньшань с теперь уже откровенно веселым блеском в глазах говорит: – Можно просто Гуаньшань. – Можно просто Тянь, – тут же отзывается Тянь. Какое-то время они просто смотрят друг на друга – и Тянь вдруг забывает о том, какое жизнь дерьмо. Забывает о гнили, сырости и своем личном, всегда сером небе. Забывает о существовании всего остального мира вокруг, за пределами их столика. А потом этот мир врывается в их пространство-для-двоих голосом второй бариста, которая призывает Гуаньшаня перестать-флиртовать-и-вернуться-уже-наконец-к-работе. Когда Гуаньшань спешно отворачивается от Тяня и чуть неуклюже вскакивает из-за стола, на эти слова огрызаясь – кончики его ушей опять краснеют. В этот раз Тянь даже не отрицает, что думает: Мило. Что совсем немного, самую капельку – пропадает.

***

Тянь так и не рассказывает Гуаньшаню правду, но обещает мысленно, что обязательно сделает это в следующий раз. Или в раз после. Или в раз за ним… Все равно в ближайшее время Тянь переставать ходить в кофейню Гуаньшаня не планирует. И этого он тоже не отрицает.

***

В третий раз Тянь приходит в кофейню с мелкой наличкой, предусмотрительно сунутой в задний карман потрепанных джинсов. И теперь приходит его черед хмурится, когда принявший заказ Гуаньшань опять говорит: – За счет заве… хм… за мой счет. – Я могу – и собираюсь – за себя заплатить, – с легким раздражением отвечает на это Тянь, доставая деньги. Потому что это начинает его немного, самую чуточку бесить. В прошлую их встречу Гуаньшань почти прямым текстом сказал, что впахивает ради каждого юаня – и какого ж черта тогда он бессмысленно тратит их ради какого-то случайного придурка? Не должен ли он быть немного рациональнее? Не должен ли немного больше думать о себе, блядь? Взгляд Гуаньшаня, до этого едва уловимо потеплевший, стоило ему заметить переступившего порог кофейни Тяня – теперь заметно остреет и мрачнеет. – Мне совсем не сложно… – Гуаньшань, – прерывает его Тянь и делает глубокий вдох. Ссорится он совсем не хочет; совсем не хочет, чтобы тема денег стала между ними стеной. Она и так там стоит, для Гуаньшаня невидимая – а для самого Тяня бетонная, ставшая поперек горла и мешающая ему дышать. Перебирая приходящие в голову слова, Тянь оставляет те, которые, как ему кажется, с самой большой вероятностью на Гуаньшаня подействуют – и говорит как может спокойным уверенным тоном, на деле этой уверенности совсем не ощущая: – Ты очень сильно помог мне, и я уже у тебя в долгу – не хочу, чтобы этот долг становился еще больше, – это не совсем ложь – всего лишь полуправда, и бессознательно задержавший дыхание Тянь выдыхает, лишь когда видит понимание, загорающееся в янтарных радужках напротив. Уверенность наконец начинает ощущаться нутром, пока он продолжает: – И я могу заплатить за свой кофе. Все нормально. Еще несколько секунд Гуаньшань внимательно в него вглядывается – пока в конце концов не хмыкает с раздражением, которое не достигает его вновь смягчившегося взгляда. – Иногда ты пиздецки бесишь, знаешь? – О да. Еще как знаю, – не удерживается и коротко смеется Тянь, понимая, что на этом их так и не разгоревшийся конфликт окончен – Гуаньшань как-то немного сокрушенно качает головой. Но деньги все-таки забирает. На секунду Тянь задумывается о том, чтобы попробовать расплатиться и за предыдущие разы – но решает не рисковать. Это и так было опасно близко к какому-нибудь пиздецу. А спустя минут пять Тянь, устроившийся за уже привычным угловым столиком, вдруг обнаруживает, что перед ним опускается знакомый сверток. Он поднимает взгляд, открывает рот – но ничего не успевает сказать, потому что Гуаньшань тут же строго припечатывает: – Это не из меню кофейни, так что платить не нужно. Просто ешь, – после чего разворачивается и уходит обратно за стойку, не оставляя Тяню даже шанса ответить. В свертке ожидаемо обнаруживается сэндвич – а Тянь ощущает, как сокрушительная волна тепла и вины накрывает его внутренности. И делает первый укус.

***

Когда на следующий день рука сама собой, бессознательно тянется к потрепанной худи – Тянь резко ее одергивает. Жестко говорит себе, что таскаться в кофейню так часто – крайне херовая затея. Говорит себе, что не может быть навязчивым, надоедливым мудаком. Говорит себе, что совсем он идти туда и не хочет. Что совсем ему это и не нужно. Говорит себе. Говорит. Говорит… Тянь много чего себе говорит – но по итогу всего несколько дней выдерживает; но по итогу все равно в кофейню таскается куда чаще, чем это можно считать адекватным. По итогу ловит себя на том, что руки сами натягивают потрепанные джинсы и худи, а ноги сами несут в направлении кофейни, стоит лишь внутренностям вновь обмерзнуть так, что кажется – там ни дюйма плодородной почвы уже не осталось. Гуаньшань – хмурый. Отталкивающий. Нелюдимый. Гуаньшань – аура не-подходи-убьет, которой от него настойчиво фонит. Гуаньшань – тепло, скрытое там. Дальше. Глубже. Там, где цветущие земли вместо ледников Тяня. И как-то так вышло, что Гуаньшань своим теплом поделился еще в ту, первую их встречу. И теперь Тянь не может это тепло забыть. И теперь Тянь не может перестать к этому теплу тянуться. И теперь Тянь думает, что, может, все неудачи, свалившиеся на него в тот день, были лишь расплатой – возможностью хотя бы немного это тепло заслужить. Вот только он раз за разом, с каждым днем, с каждой их встречей лишь доказывает, что нихрена не заслуживает никакого тепла. Потому что продолжает надевать потрепанные вещи. Потому что продолжает делать вид, что он тот, кем его Гуаньшань считает. Потому что продолжает Гуаньшаню лгать. Лгать. Лгать. И никак не может заставить себя сказать правду. Никак не может избавиться от картинки перед своими глазами, где Гуаньшань смотрит на него с таким же презрением и холодом, с каким смотрит на иногда захаживающих в его кофейню избалованных богатеньких уебков. Никак не может выбраться из замкнутого круга, где раз за разом наглядно демонстрирует, что на деле заслуживает только холода и презрения. Никак не может. Взгляд Гуаньшаня в очередной раз теплеет, когда он видит Тяня на пороге своей кофейни – а Тянь по наитию, дурной псиной за этим теплом тянется. И не знает, кому продать свою изрубцованную гнилую душу, чтобы его заслужить.

***

Тянь узнает, что совершенно не ошибся, посчитав Гуаньшаня с первых их встреч – честным и трудолюбивым. Скорее, сильно преуменьшил и недооценил. Тянь узнает, что Гуаньшань мотается между учебой и кучей подработок – кофейня лишь одна из, и Тянь выпрашивает расписание. Чтобы не только по чистому везению на его смены попадать. Тянь узнает, что Гуаньшань впахивает до раздражающего много – и что для него, сражающегося за каждый юань, фраза «мне не нужны деньги» совершенно не пустой звук. Потому что ему-то как раз деньги нужны. Вот только если Гуаньшань знает, как выглядит настоящая нужда – он знает также и цену каждого заработанного юаня. Как бы абсурдно это ни звучало. И Тянь думает о том, что отдал бы ему все деньги мира, лишь бы только Гуаньшаню больше не приходилось себя – на износ. Но еще Тянь узнает, как далеко Гуаньшань за такие предложения его послал бы.

***

Тянь узнает, что светлее человека в своей жизни не встречал. Но это, пожалуй, он узнал еще в первый день их знакомства.

***

Каждый раз, когда Тянь приходит к нему – Гуаньшань тратит несколько секунд на то, чтобы окинуть его внимательным цепким взглядом. Каждый раз, когда Тянь приходит к нему – у Гуаньшаня находится для Тяня сэндвич. Каждый раз, когда Тянь приходит к нему – Гуаньшань выкраивает время, чтобы хотя бы немного посидеть вместе за неприметным угловым столиком. Каждый раз, когда Тянь уходит от него. Гуаньшань тихим голосом, с поразительной смесью твердости и мягкости спрашивает: – Тебе есть, куда пойти? И каждый раз Тянь сглатывает шипастый ком в горле. И каждый раз Тяню жилы выкручивает чувством вины. И каждый раз Тянь задается вопросом, как вообще Гуаньшань может быть реален. И каждый раз Тянь выдавливает из себя короткое: – Да. …но каждый раз Тянь хоронит в себе прерывистое: Нет.

***

Однажды Тянь спрашивает ворчливо, всем ли случайным знакомым Гуаньшань покупает лекарства и угощает их кофе с сэндвичами. Однажды Тянь гулко сглатывает, чтобы ляпнуть вслух: У всех ли случайных знакомых ты постоянно интересуешься, есть ли им куда пойти? Взгляд Гуаньшаня, брошенный снизу вверх – темный, странный и незнакомый, от него у Тяня в горле становится суше, и он бессознательно облизывает губы. Но потом Гуаньшань хмыкает и отворачивается – наваждение проходит. Тянь опять может дышать. – Только иногда, – в конце концов уклончиво отвечает Гуаньшань. – Если вижу, что человеку совсем херово. А затем опять бросает на Тяня взгляд – теперь уже привычно прямой и твердый; и улыбка вдруг начинает угадываться не столько на губах, все еще в тонкую линию сжатых – сколько в его янтарных теплых глазах. – Но обычно они после этого не начинают таскаться ко мне на работу, как потерянные щенки. Это совсем не звучит обидным упреком – скорее, дружеским подтруниванием, и Тянь смеется; так легко, светло и свободно смеется, как не смеялся, может быть, никогда. Пришедшая в голову мысль о том, что они и впрямь друзья, восхитительно греет. И затягивается на глотке удавкой вины. Когда Тянь вновь на Гуаньшаня смотрит, у того глаза – светлые и искристые. И Тянь в них пропадает.

***

На незаданный вопрос Гуаньшань не отвечает, конечно – как он мог бы ответить? Но Тяню нравится думать, что ответом между строк прозвучало… …такое я спрашиваю только у зачастивших на мой порог потерянных щенков.

***

Тянь не знал тепла с тех пор, как в его жизни еще были ласковые руки матери – но и те уже почти стерлись из памяти. Остались скорее полуреальным ощущением, чем действительно воспоминанием. С тех пор был холод. Было «должен». Был тянущийся к рукам матери ребенок, которого Тянь сам в себе убил. Поначалу очень просто сказать себе, что единственная причина, почему Тянь продолжает в кофейню таскаться – это то самое тепло, по которому изголодалось слабое тоскующее нутро. Тянь ведь эгоистичный. Ублюдочный. Лицемерный. Его научили лишь брать – и сейчас он тоже лишь берет. Берет. Берет. Продолжает лгать, чтобы источник своего тепла не потерять. И это тоже – очень просто. Поначалу.

***

Проходит время. И становится сложнее.

***

Проходит время. И становится больнее.

***

Хотя Тянь уже давно не инфантильный подросток-максималист – так уж выходит, что рядом с братом это иногда слишком легко забывается. Слишком. Да, теперь Тянь понимает, что жизнь далеко не так проста, как кажется. Что желания чаще всего не совпадают с действительностью. Что зачастую нужно чем-то жертвовать. Порой нужно жертвовать самим собой. И тем, кем хотел бы быть. Он успел еще увидеть старого верного пса, прожившего, вероятно, хорошую жизнь – даже если Тянь эту жизнь не видел. Даже если Тянь помнит лишь щенка, которым этот пес когда-то был и которого брат отобрал – помнит лишь жесткое рубящее «закопал», братом в его внутренности брошенное. Сейчас Тянь знает – не все те поступки, которые брат совершал, приносили ему удовольствие. Не у всех тех поступков, которые брат совершал, были одинаковы внешний облик и суть. Проще ли от этого знания Тяню-ребенку, у которого отобрали единственную мечту – щенка? Имеет ли хоть какое-то значение разбитое сердце этого ребенка, если Тянь все равно его в себе убил? Брат говорил – Тянь должен быть сильным, чтобы суметь защитить то, что ему дорого. Позже Тянь осознал – он сам был для брата таким «дорого». И Тянь делал то, что брат говорит. Шел по тому пути, который брат выбирал – большую часть времени послушно, ненавидя и сам путь, и руку, на него указывающую. Но шел не потому, что хотел стать сильным. Не для того, чтобы кого-то защитить – некого Тяню было защищать. Лишь по инерции. Лишь плывя по течению. Лишь потому, что бороться за самого себя с каждым годом хотелось все меньше, и меньше, и меньше – а Арктика внутри разрасталась все масштабнее. И на указанном братом пути Тянь вовсе не стал сильным – потому что не ради кого сильным становиться было; уж точно не ради себя. Тянь слаб. Жалок. Циничен. Просто теперь он еще и пуст.

***

А люди иногда ошибочно принимают внутреннюю пустоту за силу.

***

И вот он, именно такой: слабый, жалкий и циничный, – вваливается вновь в кофейню Гуаньшаня. Небо за окном осыпается сплошной стеной дождя – Тянь немного осыпается ему в такт. Он стоит на пороге, мокрый и грязный – несколько машин окатили из луж, пока добирался сюда, но внимание лишь едва за этот факт зацепилось. Зато оно цепляется за этот факт сейчас. Сейчас, когда взгляд Гуаньшаня находит Тяня тут же; когда глаза его распахиваются шире. Когда сам Тянь вдруг ощущает себя тупой псиной, из дома вышвырнутой – и ему становится ужасно стыдно за то, что Гуаньшань видит его таким. Слишком давно Тяню ни перед кем стыдно не было – может, лишь в далеком-далеком детстве, сначала перед мамой и ее ласковыми руками, а затем перед братом еще в то время, когда тот был примером для подражания. Едва не иконой. Но, тем не менее, когда Гуаньшань спешно из-за прилавка выбирается и к Тяню подходит – в его глазах не удается найти ни презрения, ни отвращения, которые Тянь судорожно там ищет. Лишь беспокойство, на донышке янтарных радужек плещущееся. Пока Гуаньшань хмуро и внимательно, с ног до головы вымокшего придурка перед собой рассматривает – его крепкие мозолистые ладони лицо Тяня надежно обхватывают, и тот не выдерживает. По наитию за касанием тянется. Льнет к этим ладоням дурной псиной. Трется щекой и зарывается носом, пока глаза сами собой закрываются. Глупо. Так глупо. Тянь уже не инфантильный пятнадцатилетний подросток. Он не должен так реагировать. Он обязан любые слова брата – любые его приказы – со спокойствием и равнодушием принимать. Но иногда. Лишь иногда. Все же Тянь срывается. Иногда в пустыре его внутренней Арктики просыпается злость – такая же пустая и бессильная. Злость, потому что Тянь ведь не просил. Не просил чем-то ради него жертвовать. Не просил выращивать в нем эту бессмысленную сталь. Не просил делать за него выбор. Не просил ломать себе ради него жизнь. Не просил, блядь. И прилагающееся к этому чувство вины не просил тоже. Последние несколько лет, пока они с братом находились на разных континентах, эту злость выходило контролировать; с каждым разом она вспыхивала все реже, пока вспышки эти окончательно не сошли на нет. Тянь даже думал, что прошло и отболело – обросло льдами, как и все прочие живые точки у него внутри. Но вот, теперь они в одном городе. Дышат одним воздухом. А во внутренней Арктике Тяня что-то проснулось. Что-то, Гуаньшанем разбуженное. И сейчас он утыкается носом Гуаньшаню в ладони – слабый, жалкий, и как-то совсем не циничный; просто сломленный. И Тянь даже понять не может, отчего именно его так сорвало – то ли просто каменное выражение лица брата виновато, то ли его холодные и бесцветные интонации, то ли безликость и бездушность, с которой он жизнь Тяня на годы вперед расписывает. То ли тот факт, что из своего младшего брата Чэн пытался вырастить такого же робота, каким стал сам – и ведь получилось же, блядь. Получилось. Наверное, в этом все дело. Тянь стоял там, смотрел на своего брата – холод, сталь, безразличие – и видел самого себя. Видел того, кем однажды станет – кем уже стал. И вдруг в кадык начала биться тошнота. И вдруг стало горько и мерзко – от самого себя. И вдруг показалось, что можно ощутить, как холод жрет внутренности – отхватывает себе кусок за куском, подбирается к сердцу, и так обмороженному и изрубцованному, едва кровь перекачивающему. И вдруг вспомнился Гуаньшань. Гуаньшань, с его хмурыми взглядами, с его раздраженным хмыканьем, с его теплом. Гуаньшань, который за несколько месяцев знакомства дал Тяню больше по-настоящему важного, чем кто-либо другой за всю его жизнь. Гуаньшань, у которого Тянь берет. И берет. И берет. Потому что это все, чему Тяня научили – брать. Но совсем не научили давать взамен. И Тянь повел себя именно как инфантильный, истеричный подросток-максималист. Повел себя так, как не вел даже в пятнадцать – потому что уже в пятнадцать на себя слишком было плевать; себя слишком ненавидел. Кажется, он даже что-то кричал – Тянь не может сказать с уверенностью, воспоминания какие-то оборванные, потрепанные. Просто вот Тянь стоит, глядя в каменное лицо брата – и ощущает тошноту. А вот уже пробирается сквозь стену дождя. К теплу. И теперь тепло смотрит на него с искренним беспокойством. И теперь тепло обхватывает его лицо ладонями. И тепло это совсем не любопытствует: а в порядке ли Тянь, а что с Тянем случилось. Тепло – Гуаньшань – только спрашивает; мягко, низко и понимающе. – Тебе есть, куда пойти? Тянь открывает рот. И думает о своей квартире. Бесконечно огромной. Бесконечно пустой. Бесконечно одинокой. В которой, как Тяню иногда кажется, он однажды заблудится – как внутри самого себя. И выхода уже не найдет. – …нет, – вырывается из горла бесконтрольное, беспомощное, и Гуаньшань больше вопросов не задает. Только кивает уверенно и твердо. И убирает ладони от лица Тяня – тот рефлекторно за касанием тянется и едва успевает остановить себя прежде, чем начнет просяще скулить. Но в следующую секунду рука Гуаньшаня уже обхватывает его руку. Но в следующую секунду их пальцы уже переплетаются. Тянь забывает сделать вдох – и едва не закашливается. – Моя смена заканчивается через несколько часов, но у нас здесь есть душ, и я могу найти для тебя запасную одежду, – говорит Гуаньшань, будто это что-то само собой разумеющееся – но вдруг, уже успевший отвернуться и шаг вперед сделать, он застывает и замолкает; на Тяня через плечо хмурый взгляд бросает и осторожно добавляет: – Если, конечно, ты хочешь и готов подождать. Просто сидеть здесь мокрым херовая идея, легко заболеть. Сердце Тяня ледяными трещинами расходится и принимается что-то дикое отплясывать – все, на что он оказывается способен, это беспомощно, немного завороженно кивнуть. И за Гуаньшанем послушно проследовать. Ощущая себя так, будто за ним следом отправился бы и в жерло вулкана.

***

Тянь вспоминает нимб, который привиделся ему еще тогда, во время их первой встречи. В тот день, когда Гуаньшань решил, что у него ни гроша за душой. Вдруг думает – может, совсем и не привиделся. Вдруг думает – может, там еще сложенные за спиной крылья имеются, он просто недосмотрел. Вдруг думает – может, это и есть ответ. Потому что там, за окном – небо осыпается литой стеной дождя. А здесь, в четырех стенах небольшой неприметной кофейни – яростно полыхает хмурое Солнце. И Тянь завороженно на него смотрит. И Тянь ощущает, как ему сетчатку ярким светом режет – но все равно отказывается отворачиваться. Все равно продолжает следом идти. В первые дни их знакомства Тянь думал о том, как мог бы еще Гуаньшаня называть, вместо безликого «парень».

***

Кажется, Тянь наконец выбрал.

***

Тянь говорил себе, что продолжает ходить в кофейню исключительно из любопытства. Тянь говорил себе, что продолжает ходить в кофейню только из чувства вины. Тянь говорил себе, что продолжает ходить в кофейню лишь потому, что к теплу Гуаньшаня эгоцентрично тянется, желая брать. И брать. И брать. После душа Тянь напяливает на себя вещи Гуаньшаня, оказывающиеся ему почти впору. Утыкается носом в ворот его затасканно-мягкой, уютной худи. Делает глубокий вдох, забивая себе легкие Гуаньшанем. Забивая себе легкие Солнцем. И с ужасом понимает, что где-то по пути, где-то среди всех этих тысяч отговорок – успел вляпаться масштабно и необратимо. В Гуаньшаня вляпаться. И это пиздецки страшно – страшно до частично оттаявшего, ожившего вдруг сердца, в глотку прыгающего. Но вместе с тем, это – лучшее, что с Тянем в жизни случалось.

***

Даже если это его разрушит.

***

Когда они переступают порог дома Гуаньшаня – Тянь с любопытством вокруг себя оглядывается. Очень быстро выясняется, что вся крохотная квартира могла бы поместиться в одной лишь его гостиной – и еще место осталось бы. Так же быстро выясняется, что эту квартиру Тянь на тысячу таких гостиных не променял бы. Потому что здесь, кажется, даже стены жизнью дышат. Здесь история, кажется, угадывается во всем. Она угадывается в отметинах на дверном проеме, где, вероятно, рост медленно взрослеющего Гуаньшаня отмечали. Она указывается в пятне на кособоком диване, которое едва ли еще реально чем-то вывести. Она угадывается в истрепанных корешках книг, на полках стоящих. Каждую мелочь, каждую крохотную деталь Тянь выцепляет с почти ребяческим восторгом, которого, кажется, даже в детстве не ощущал – и не сразу замечает, что Гуаньшань за его реакцией наблюдает. Когда же замечает. Когда с удивлением перехватывает поразительно мягкий, какой-то даже уязвимый взгляд Гуаньшаня – тот тут же отворачивается и уши его уже знакомо, очаровательно краснеют. Непонимающе ему в затылок глядя, Тянь ощущает, как дурное сердце за ребрами подскакивает – после стольких лет заточения в холоде оно, кажется, запах свободы почувствовало и теперь творит всякую неконтролируемую дичь. – Я собираюсь приготовить что-то пожрать. Если хочешь, можешь помочь, – все так же не оборачиваясь, каким-то слишком уж ровным, слишком выверенным голосом говорит Гуаньшань – но Тянь решает, что, наверное, просто надумывает. И с энтузиазмом соглашается. На самом деле, он никогда ничего не готовил и даже не уверен, сможет ли включить плиту. Всю жизнь его кормили рестораны и доставка, реже прислуга – но не может же все быть совсем уж плохо, правда? Не настолько же Тянь безнадежен, чтобы превратить все в катастрофу, ведь так? И катастрофы действительно не случается, но только потому, что Гуаньшань не доверяет ему ничего сложнее почистить-порезать. С этим Тянь кое-как и до стыдного медленно, но все же справляется – и даже остается при всех пальцах. Что он, в общем-то, считает успехом. И даже чуть-чуть об этом жалеет. То есть, порежь он себе совсем немного подушечку пальца – и Гуаньшань наверняка тут же бросился бы о нем заботиться, на рану дуть, пластырь клеить… Но это уже какая-то совсем мудаковатая – даже немного мазохистская – хуйня, и Тянь быстро ее из головы своей придурковатой выбрасывает. На самом деле, большую часть времени он просто наблюдает и отточенными движениями Гуаньшаня восторгается; любопытный нос в кастрюли-сковородки сует и всячески ему мешает, на уши приседая. Самое поразительное в том, что сам Гуаньшань, кажется, совершенно не против. Он с удивительным терпением относится к Тяню, у которого, к его собственному удивлению, включается режим гиперактивного щенка – только по ладоням, к кастрюлям лезущим, периодически легонько шлепает и отчитывает беззлобным бурчанием. А Тянь на этой крохотной кухне, окруженный аппетитными запахами и Гуаньшанем; а Тянь, болтающий и смеющийся; а Тянь, обманчиво-хмурые, весельем блестящие взгляды Гуаньшаня перехватывающий – этот Тянь вдруг вспоминает, что такое счастье. Как оно должно ощущаться. Иногда ему, правда, глаза Солнцем слепит – но Тянь отказывается отворачиваться; отказывается даже жмуриться. А за окном тем временем небо продолжает осыпаться дождем. И кто бы мог предположить, что этим все закончится, когда Тянь притащился мокрый, грязный и несчастный на порог кофейни Гуаньшаня – но об этом он сейчас думать не хочет. Не хочет думать о том, что его на эту кухню привело. Когда слышится скрип открывающейся входной двери – рагу Гуаньшаня уже почти готово, и Тянь, основательно залипший на сосредоточенном хмуром лице, от неожиданности резко дергается. В то время, как он сам на звук оборачивается – абсолютно спокойный Гуаньшань лишь кричит в коридор, от кастрюли не отрываясь: – Привет, мам. – Привет, милый. А чем это так вкусно… – начинает говорить появившаяся в дверном проеме крохотная женщина – и резко замолкает, явно заметив лишнее лицо на своей кухне. Судорожно сглотнув, Тянь ощущает, как страх принимается клыкасто подтачивать ему кости. Знакомство-с-родителями в план не входило – как будто у Тяня вообще какой-то план был, блядь! – хотя он и знал, что Гуаньшань живет с мамой; тот как-то мимоходом, будто бы между прочим обронил. Просто так вышло, что за всеми остальными событиями дня этот факт из головы выпал, словно ему там стало тесно. До Тяня вдруг доходит, как много замкнутый, не любящий говорить о себе Гуаньшань ему за прошедшие месяцы открыл; как много открывает сейчас, в свой дом приведя – и как мало дал ему сам Тянь взамен. Ничего не дал, на самом-то деле. Чувство вины, уже вполне знакомое и становящееся привычным – но от того не менее горьким и давящим – скручивает ему внутренности в воронку, и Тянь в пол, кажется, врастает. И что ему сейчас делать? И что ему, блядь… А тем временем, Гуаньшань выключает плиту. Оборачивается. Смотрит на, очевидно, свою маму – и говорит, отчего-то вновь краснея ушами: – Это мой друг, Хэ Тянь. Он переночует у нас, если ты не против. Только после этого Тянь наконец отмирает – и неуклюже кланяется, немного сбивчиво и определенно запоздало произнося: – Здравствуйте, Госпожа Мо. И мысленно от самого себя морщится – ну что за херня, а? С каких пор он стал таким неловким придурком? Ожидая, что его сейчас погонят далеко и едва ли цензурно, Тянь не сразу поднимает голову – и только когда замечает, что мама Гуаньшаня остановилась совсем рядом, смотрит на нее. Чтобы с удивлением обнаружить на морщинистом, добром – и удивительно похожем на Гуаньшаня лице улыбку. – Здесь всегда рады друзьям Гуаньшаня, – совершенно искренне произносит она, и лишь наконец выдохнув с облегчением, Тянь понимает, что задерживал дыхание. Понимает, как на самом деле пиздецки сильно боялся неодобрения мамы Гуаньшаня – самого родного и дорогого ему человека. А потом они все вместе ужинают. А потом выясняется, что готовить Гуаньшань умеет не только сэндвичи – и когда Тянь принимается с абсолютно искренним восхищением его нахваливать, Гуаньшань смущенно бурчит что-то себе под нос, пока румянец его, к восторгу Тяня, с ушей перетекает на скулы. А потом выясняется, что есть с семьей можно и вот так – с улыбками, смехом и разговорами вместо давящей тишины; с теплой и уютной атмосферой вместо тяжелой и мрачной, от которой кусок попробуй сквозь глотку протолкнуть. Да, редкие семейные обеды остались не лучшими воспоминаниями в жизни Тяня. Впрочем, там в принципе сложно найти воспоминания, которые можно было бы назвать «лучшими» – до появления Гуаньшаня. И Тянь с огромным удовольствием вытеснил бы из собственной головы ужины со своей семьей – ужинами с его. Если бы только ему дали такой шанс. Если бы только… Но затем Тянь вспоминает, что все происходящее построено на его лжи – и очередная ложка рагу вдруг становится гранитной плитой в горле. И хотя Тянь пытается замаскировать свою заминку улыбкой пошире – Гуаньшань, конечно же, все равно все замечает. Потому что взгляд его, до этого искрящийся и теплый – к Тяню вдруг обращается и становится тревожным, хмурым. И Тянь хочет все исправить. Очень хочет. Ему совсем не нравится эта тревога в янтарных глазах Гуаньшаня. Ему совсем не нравится причиной такой тревоги становиться. Но мама Гуаньшаня – то ли ничего не заметившая, то ли, напротив, очень даже заметившая, – вдруг говорит весело, с лукавым отблеском в глазах, явно доставшихся сыну от нее. – У меня здесь поблизости есть альбом с детским фотографиями Гуаньшаня, и если ты, Тянь, хочешь посмотреть… Гуаньшань тут же от Тяня отворачивается. Бросает на свою маму полный ужаса и ощущения предательства взгляд; даже приоткрывает рот, явно готовый возмутиться. Чувствуя, как сердце рушится в аритмию при мысли о том, чтобы о Гуаньшане больше узнать – Тянь вклинивается осторожно, пытаясь ничего не испортить. – Я бы с радостью посмотрел. Взгляд Гуаньшаня моментально к нему возвращается. Несколько секунд они смотрят друг на друга – а затем тревога в радужках Гуаньшаня смягчается, и он вздыхает с немного театральной обреченностью. Бурчит, сдаваясь: – Ладно уж. Развлекайтесь. Губы Тяня тут же расплываются в улыбке – Гуаньшань спешно отворачивается. Кончики его ушей краснеют. Тянь чуть-чуть умирает. И чуть-чуть умирает с каждой фотографией, которую мама Гуаньшаня ему показывает. Потому что карапуз из Гуаньшаня совершенно умилительный. И наблюдать за уже знакомым хмурым выражением – но теперь на детском лице, это немного до разрыва сердечной мышцы. И оказывается, что раньше Гуаньшань улыбался и смеялся куда чаще и охотнее – это Тянь понимает с теплом и тоской. Он ведь не знает, что именно украло улыбки у губ Гуаньшаня – хотя догадка есть. На фотографиях Тянь видит также и, предположительно, его отца – если глаза Гуаньшаню достались от матери, то улыбки, вот эти, которые с фотографий и которых в реальности почти не осталось, точно от отца, ровно как и хмурое выражение лица, – но о нем Гуаньшань никогда не рассказывал; не упоминал даже. А Тянь не имеет никакого права спрашивать. Не тогда, когда сам скрывает слишком многое. Но об этом Тянь старается не думать. Не думать, пока наслаждается кусочками жизни Гуаньшаня, которыми с ним все же делятся. Не думать, пока продолжает фотографии листать и ощущает взгляд Гуаньшаня на себе – но не рискует поднять голову и убедиться, действительно ли тот смотрит. То ли потому, что боится ошибиться. То ли потому, что боится – Гуаньшань тут же отвернется и больше смотреть не будет. То ли потому, что просто. Боится. С Тянем делятся теплом, домом и памятью – и он пытается большего не требовать. Пытается.

***

А чуть позже он вызывается помочь маме Гуаньшаня с мытьем посуды – Гуаньшань готовил, значит, все остальное за ними. На его попытки это оспорить никто внимание не обращает – на аргумент о том, что Тянь тоже готовить помогал, тот только хмыкает. Едва ли пару очищенных морковок можно за помощь считать. И вот они стоят у раковины, Тянь моет тарелки – мама Гуаньшаня вытирает их насухо. Сам Гуаньшань в конце концов сдался и отправился в душ, оставив их самих с посудой разбираться. Какое-то время они проводят в удивительно уютной тишине, пока мама Гуаньшаня не произносит как бы между делом. – А ведь Гуаньшань мне о тебе рассказывал, – Тянь замирает; пена с намыленной тарелки падает в раковину. Мама Гуаньшаня будто и не замечает его реакции, легко продолжая: – Хоть имени он и не называл, я уверена: тот милый, зачастивший в его кофейню мальчик – это ты. – Он назвал меня милым? – немного сиплым голосом переспрашивает Тянь, уверенный, что выражение лица у него сейчас должно быть порядочно пришибленным – и мама Гуаньшаня в ответ на это смеется, качая головой. – Нет-нет, что ты, – чтобы тут же добавить, бросив на Тяня хитрый взгляд: – Но это явно подразумевалось. Остается вероятность, конечно, что Гуаньшань имел в виду кого-нибудь другого – в горле от этой догадки оседает горечь, – но глупое сердце Тяня все равно бешено скачет куда-то при мысли о том, что Гуаньшань рассказывал о нем своей маме. На несколько секунд они опять замолкают – Тянь прикусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы не начать по-дурацки улыбаться. Слышится звон тарелок, когда очередная отправляется обратно на полку. Мама Гуаньшаня вновь говорит – но теперь ее голос звучит куда серьезнее и как-то немного задумчиво, пусть и очень мягко, а взгляд сосредоточен на занятых делом руках. – Знаешь, когда Гуаньшань был ребенком, он постоянно приносил домой котят с перебитыми лапками и птиц с изломанными крыльями, – на губах ее мелькает грустная улыбка. – И всегда плакал, пока умолял им помочь. В грудной клетке Тяня что-то сжимается – слишком легко оказывается это представить. Не плачущего Гуаньшаня в принципе – Тянь никогда его слез не видел. Он одновременно думает о том, что хотел бы никогда их и не увидеть – чтобы у Гуаньшаня не было повода плакать. И о том, что лучше бы Гуаньшань доверился и плакал в его руках, если что-то все же его заставит – чем держал это в себе, как, скорее всего, он и сделает. Но вот представить себе маленького, очаровательно пухлощекого Гуаньшаня, который не может пройти мимо жалобно мявкающего, раненого котенка – а потом умоляет за него в то время, как никогда – за себя… Это да. Это очень легко. В голове почему-то мелькает мысль о щенке и о «закопал» – но Тянь заталкивает ее в себя поглубже. А мама Гуаньшаня тем временем отправляет последнюю тарелку на полку. Медленным, размеренным жестом вытирает мокрые руки о полотенце. И поворачивается к Тяню, смотря прямиком в его глаза. – С тех пор Гуаньшань вырос и слез его я не видела уже очень давно, – говорит она и опять грустно улыбается, внимательно взглядом за Тянем следя. – А его котята с перебитыми лапками, кажется, выросли вместе с ним. И оказались совсем не котятами. Дыхание Тяня густеет и через глотку с боем прорывается, пока он услышанные слова пытается осознать. А рука мамы Гуаньшаня вдруг тянется к его лицу. Оглаживает скулу Тяня таким по-матерински нежным жестом, что у самого Тяня тоскливый скулеж в глотке застревает. Голос ее начинает звучать знакомо твердо, решительно – Тянь такие интонации в исполнении Гуаньшаня столько раз слышал. – Вот только, заботясь о чужих ранах – Гуаньшань часто забывает о своих собственных. И ему нужен кто-то, кто будет заботится о них в ответ. Тяжесть в грудной клетке становится такой силы, что Тянь удивляется, как под ней не рушится. Он не заслуживает этого доверия. Не заслуживает находиться здесь. Гуаньшаня не заслуживает. Не заслуживает, блядь – но одновременно с этим знает, что если ему только будет дана возможность, шанс, если-если-если… Он сделает все, чтобы о Гуаньшане позаботиться. Все, что будет в его силах. И намного, намного больше. – Я попытаюсь, – честно говорит Тянь, потому что не представляет, как долго еще продлится его ложь; не представляет, как Гуаньшань отреагирует, когда все узнает – и пытается не думать о том, что положительных сценариев развития событий в собственной голове почти не находится. Мама Гуаньшаня кивает. – Я ценю честность, – уже мягче говорит она – и руку от лица Тяня убирает. А затем уходит. Смотрящий невидящим взглядом прямо перед собой Тянь пытается не разрушиться.

***

Старый, продавленный, пружинистый диван семейства Мо – оказывается куда удобнее огромной кровати, в которой Тянь спал так долго. Забавный, ручной работы плед, который Гуаньшань ему приносит – оказывается теплее пуховых одеял. И хотя Тянь долго не может уснуть, вязнущий в мыслях и чувстве вины – когда все же засыпает. Это оказывается самый крепкий и мирный сон за долгие годы.

***

Тянь пытается не быть мудаком. Тянь пытается говорить «да», когда Гуаньшань в очередной раз спрашивает: – Тебе есть, куда пойти? Тянь пытается… …из горла неконтролируемо рвется «нет».

***

Продавленный диван в крохотной квартире Гуаньшаня всего за несколько недель становится Тяню домом большим, чем стала его собственная квартира за долгие-долгие годы.

***

Однажды, вновь готовя вместе с Гуаньшанем – нарезать и чистить овощи уже получается лучше, так что пользы от Тяня теперь больше, – Тянь не выдерживает и все-таки спрашивает: – Если бы вместо меня ты спросил у любого другого случайного человека, есть ли ему куда пойти – и он ответил бы «нет»… – в горле пересыхает, Тянь с силой сглатывает, грядя прямо перед собой – и все-таки заставляет себя продолжить: – Ты бы и его тоже привел к себе домой? Сделать вид, что этот вопрос не так уж важен и задан просто так, получается херово. Перед Гуаньшанем вообще своими актерскими способностями блистать херово получается – и Тянь поражается, как в принципе у него выходит так долго ему лгать. Может быть, потому что на самом деле Тянь не столько напрямую лжет, сколько попросту умалчивает. Может быть, потому что на самом деле Тянь перед Гуаньшанем более настоящий и открытый, чем долгое время был перед кем-либо другим – чем долгое время был перед самим собой. Может быть, потому что Гуаньшань вытаскивает из него наружу что-то глубинное и реальное. Что-то, что Тянь сам в себе годами отрицал. Что-то, что Тянь сам в себе годами пытался убить. И от этого пиздецки страшно – и от этого ослепительно светло. Блядь. Продолжая прямиком перед собой смотреть, Тянь взгляд Гуаньшаня не столько видит – сколько ощущает; тот в нем дыры прожигает. – Тянь, – в конце концов говорит Гуаньшань медленно, будто вдруг засомневался в его умственных способностях. – Я не настолько идиот, чтобы приводить к себе домой кого попало. Давление внутри становится слабее, дышать становится легче. На этом надо бы остановиться – надо бы силой себя остановить, но Тянь придурок, и Тянь выпаливает раньше, чем успел бы хоть задуматься о том, что, блядь, собирается сказать. – Но меня ведь привел. – Потому что я тебя знаю, – просто отвечает на это Гуаньшань, а когда Тянь инстинктивно оборачивается и наконец смотрит в его янтарные теплые глаза – добавляет мягко, но уверенно: – И я тебе доверяю. Слова тяжело валятся за ребра. Давление возвращается и становится такой мощи, что Тянь почти слышит, как трещат его собственные кости. Счастье и вина переплетаются так плотно, что он не может дышать. Может лишь падать в теплые янтарные глаза.

***

Я тебе доверяю. …говорит Гуаньшань. Но я – последний, кому ты доверять должен. …думает Тянь.

***

С каждым днем ложь Тяня становится все более густой. Все более липкой. С каждым днем Тянь все сильнее в ней вязнет – и все хуже представляет, как из нее выбраться. С каждым ебаным днем.

***

Он продолжает молчать.

***

А вскоре выясняется, что даже уют и тепло дома семейства Мо не могут защитить Тяня от его собственной головы. Он маленький. Слабый. Беспомощный. В его огромных, испуганных детских глазах отражается жадное, зло жрущее палубу пламя. Он кричит: – Я не уйду! А холодный голос брата отвечает ему: – Не жди меня. И его сильные руки подхватывают. И когда-то эти руки были самыми надежными. И когда-то Тянь не доверял никому сильнее, чем своему брату. Когда-то. Сейчас руки брата швыряют его в воду. И ее огромная, бесконечная толща наваливается на него небом. И мокрая соль забивается в нос и в рот. И Тянь тонет. Тянь умирает. И Тяня никто уже не спасет… …чьи-то крепкие мозолистые пальцы обхватывают хрупкие детские ладони – и мягко дергают вверх, вырывая на поверхность. Тянь глубоко вдыхает. И открывает глаза. В черноте ночи Тянь не сразу понимает, где он и что происходит. Остаточная паника продолжает струиться по венам, заставляя дышать глубоко, тяжело и треморно – но сквозь фантомную толщу воды, все еще набитую в уши, прорывается знакомый голос. – Хэй. Ты в безопасности. И Тянь этому голосу – тихому, уверенному, твердому – безоговорочно верит, тут же ощущая, как сердце начинает стучать ровнее, а ужас ослабляет свою хватку на внутренностях. Непроизвольно подавшись вперед, он утыкается лицом Гуаньшаню в грудную клетку, и спустя несколько секунд ощущает его неуверенные пальцы, зарывающиеся в волосы. Из горла рвется неконтролируемое урчание. Когда наконец начинает казаться, что он в состоянии хоть сколько-то свой голос контролировать – Тянь тихо хрипит: – Я разбудил тебя криками? Прости. – Просто увидел, как ты мечешься, когда вышел попить воды, – так же тихо отвечает Гуаньшань, только голос его звучит куда внятнее, чем постыдный хрип Тяня. Спустя пару секунд тишины, Гуаньшань интересуется осторожно: – А обычно во время кошмаров ты кричишь? – Не знаю. Мне некому рассказать, – необдуманно ляпает Тянь, и тут же прикусывает внутреннюю сторону щеки, мысленно себя матеря. Пальцы Гуаньшаня на мгновение замирают в его волосах. А потом притягивают ближе и как-то отчаяннее, зарываясь в пряди уже смелее. Ненадолго они так застывают. И если бы весь мир вокруг них тоже застыл, если бы само время застыло, чтобы оставить их навеки в этом мгновении – Тяня более чем устроил бы такой расклад. Но мгновение заканчивается. Гуаньшань начинает отодвигаться от Тяня, а его пальцы выпутываются из волос – ощутив укол паники, отличной от той, из сна, но не менее сильной, Тянь с бессознательным отчаянием цепляется за футболку Гуаньшаня. – Подожди. Ты… можешь остаться еще ненадолго? – сипло умоляет Тянь, и тут же сжимает челюсть крепче, когда наконец осознает, какую херню творит. С силой сглотнув, он заставляет себя разжать хватку на футболке Гуаньшаня. Заставляет себя отодвинуться и сказать – тоном настолько ровным и твердым, насколько возможно; игнорируя то, как все внутри него сопротивляется этим словам. – Все в порядке. Иди. Я просто… – Подвинься-ка, – прерывает его вдруг Гуаньшань, и Тянь хоть и моргает растеряно, пытаясь привыкающим к темноте взглядом рассмотреть выражение лица напротив – но все же послушно отодвигается. А в следующую секунду Гуаньшань вдруг оказывается рядом с Тянем, с трудом втискивая себя в узкое пространство дивана так, что они соприкасаются телами. Накрывает их обоих пледом. Тянь шумно выдыхает. Глаза Гуаньшаня оказываются так близко, что Тянь тут же, без предупреждения падает в их глубину. Ох. – Я подожду, пока ты не уснешь, – говорит Гуаньшань голосом куда более низким, чем до этого, и все, что Тянь может – это беспомощно на него смотреть. Понимая, что еще немного – сорвется и черт знает, какую херню вытворит, Тянь заставляет себя от глаз Гуаньшаня оторваться и тычется носом ему куда-то в ключицу. Когда мозолистые длинные пальцы опять зарываются в его волосы, принимаясь осторожно массировать кожу – сам Тянь также осторожно, на пробу опускает руку Гуаньшаню на бедро. А когда тот не отшатывается и не требует руку убрать – выдыхает с облегчением. Тянь думает о том, что этой ночью лучше бы ему не спать. Такие мгновения нельзя на сон тратить.

***

Засыпает он минуты через три.

***

А просыпается вместе с рассветным солнцем, затапливающим комнату до краев. Все еще лежа с закрытыми глазами, наполовину спящий Тянь чуть морщится – рука и шея затекли от неудобной позы, на грудной клетке ощущается какая-то тяжесть, а в нос что-то щекотно забивается. На пробу приподняв веки, Тянь на секунду задерживает дыхание от того, что видит – воспоминания о прошедшей ночи без предупреждения врываются в его сознание. Блядь. Что ж, кажется, Гуаньшань тоже уснул раньше, чем успел бы уйти к себе. В поле зрения Тяня оказываются сплошь рыжие волосы и, стараясь не дышать, он совсем немного, на пару дюймов голову отодвигает. Чтобы выяснить: в течение ночи они сместились так, что теперь Гуаньшань наполовину лежит на Тяне, ноги их переплелись, а обычно хмурое, закрытое лицо оказывается на расстоянии выдоха, вжатое сейчас щекой в подушку. И на лице этом – непривычно спокойное умиротворенное выражение, и у Тяня дыхание стопорится, и, черт возьми. Черт возьми. В прошлой жизни он либо ел котят, либо спас мир, раз на голову его свалилось такое проклятие-благословение. И в черноте ночи все воспринималось куда проще – потому что казалось полуреальным, дымчатым и миражным. Но при свете дня оно становится слишком настоящим – и Тянь в душе не ебет, что ему с этим фактом делать. И пока сердечный ритм сходит с ума – он просто надеется, что этот бешеный звук Гуаньшаня не разбудит. Кожа восхитительно полыхает в том месте, где его рука забралась под футболку Тяня, уютно устроившись на ребрах. Если ночь Тянь еще как-то пережил. …то утро не переживет точно. Ебаный нахуй. В конечном счете, Тянь поступает так, как поступает всегда. Эгоистично. Решает воспользоваться подаренным ему хрупким моментом – и, игнорируя покалывание в шее и руке, на которой Гуаньшань лежит, принимается наблюдать. Внимательно глотает каждую деталь этого нового и Тяню незнакомого, умиротворенного выражения на лице Гуаньшаня. Мягко улыбается, когда Гуаньшань во сне чуть забавно морщится – и захлебывается вдохом, когда он подается немного вперед и чешется носом о скулу Тяня, колючую после суток без бритвы. Когда же Гуаньшань немного ворочается, прижимаясь к Тяню сильнее, обнимая его крепче и утыкаясь лбом ему в висок – сам Тянь готов умирать. И думает о том, что умрет он счастливым. Но вот Гуаньшань вдруг моргает сонно, медленно просыпаясь – хотя на деле слишком уж быстро, считает Тянь. На секунду-другую они сцепляются взглядами, пока Гуаньшань постепенно реальность осознает – и Тянь против воли гулко сглатывает, когда в его горле начинают перекатываться пески Сахары. А в следующее мгновение в глазах Гуаньшаня загорается осознание – он дергается и резко выпрямляется, неуклюже вскакивая с дивана. Тянь сглатывает разочарование, садясь следом и принимаясь разминать затекшие шею и руку. – Нужно было меня разбудить, – ворчит Гуаньшань, на Тяня не глядя – но легко увидеть, что румянец в этот раз затапливает и шею. Смертельно очаровательно. – Ты слишком сладко спал, – вполне честно отвечает Тянь, и Гуаньшань фыркает. Его румянец определенно становится еще гуще; пытающийся не слишком пялиться – и палиться – Тянь почти готов на это поспорить. – Я в душ, – почти сразу выпаливает Гуаньшань поспешно, и прежде, чем Тянь успевает осознать – он уже испаряется. Тяжело выдохнув и скривившись, когда покалывание в руке становится сильнее. …Тянь думает о том, что это – непомерно малая цена за такое утро.

***

…Тянь думает о том, что на его надгробье должны написать: Умер от передозировки восхитительностью Мо Гуаньшаня. Просьба не беспокоить.

***

Какая-то часть Тяня со страхом думает, что после такого Гуаньшань скажет ему вообще на порог кофейни больше не заявляться – но пора бы уже прекратить его недооценивать. Или по себе судить. Правда, теперь Гуаньшань чаще глаза отводит и ушами краснеет – но взгляд его всегда вновь становится уверенным и решительным, когда он спрашивает своим мягко-твердым, предназначенным только для этого вопроса голосом: – Тебе есть, куда пойти? А Тянь падает. Пропадает. В Гуаньшане пропадает. Все сложнее становится без него дышать. Все сложнее становится на него не смотреть. Тянь залипает – залипает на острые скулы, на хмурые брови, на упрямые губы. Считает крапинки в янтаре глаз, когда они оказываются достаточно близко – и каждый раз со счета сбивается, потому что в голове от такой близости совсем не цифры. Красивый. Красивый. Красивый. И как вообще можно было когда-то думать, что Гуаньшань – отталкивающий? У вас несколько ошибок в слове «отталкивающий», пациент. Должно быть «совершенный». Когда в последний раз по-настоящему чего-нибудь хотел, Тянь вспомнить не может. Жизнь давно превратилась в безликий перечень действий, которые нужно выполнить – никаких желаний, никаких красок, никакой жизни в этом перечне нет. Но потом появляется Гуаньшань. Врывается с хмурыми взглядами, с антисептиком и бескорыстностью, которая до него казалась Тяню мифом. И мир переворачивается. Не сразу, не резко. Не так, чтобы Тянь мог заметить – и происходящее предотвратить. Нет. С Гуаньшанем мир переворачивался медленно, тягуче и неотвратимо – и вот Тянь уже стоит в перевернутом мире, где небо стало землей, и по облакам разгуливает. И выясняется, что именно этот мир – самый правильный, а не тот, сырой и прогнивший, в котором Тянь существовал раньше. И страшно до пиздеца – но ничего возвращать назад совсем не хочется. И вырывать из себя вот это, посреди Арктики оазисом распустившееся – совсем не хочется. И льды таят. И Тянь живет. И пусть оно однажды разрушит. Пусть. Расклад все равно до невозможного хорош. Вот только чувство вины жрет все настойчивее и злее, и Тянь, вновь лежащий на продавленном диване и пялящийся в черноту ночи думает о том, что должен рассказать. Должен. Гуаньшань заслуживает правды – всегда заслуживал, нечестно поступать так с ним, нечестно его использовать, нечестно. Впрочем, никогда не было честно – но разве это Тяню мешало? Разве это остановило Тяня от самого, вероятно, мудацкого поступка в его ебаной, наполненной мудацкими поступками жизни? Впервые за очень-очень долгое время Тянь чего-то по-настоящему хочет – и хочет он Гуаньшаня. И не в значении поиграться-и-выбросить. Не в значении потрахаться-и-забыть – бездушного секса с идеальными куклами в жизни Тяня было более, чем достаточно; спасибо, пресытился до приступов тошноты. В значении: Сердцем и всем, что глубже. В значении: Отдать ему себя и надеяться, что примет. В значении: Чтобы на всю жизнь и на все жизни последующие. Тянь вляпался. Тотально. Неотвратимо. И теперь ему всего-то и нужно – найти способ заслужить того, кто под кожу светом забрался и Арктики там растопил. Охренеть задачка, конечно. И однажды после очередного кошмара Тяня Гуаньшань вместо того, чтобы лечь рядом на диван или попросту уйти – берет Тяня за руку. И ведет его за собой. И, лежа в кровати Гуаньшаня, утыкаясь носом ему в ключицу и глубоко дыша. Тянь ненавидит себя как никогда сильно.

***

Его только-только отстроенный мир грозится вот-вот развалиться. И Тянь ищет достаточно крепкий клей, способный собрать его воедино.

***

– Прости, ты сделал что? С комичным драматизмом округлив глаза, Цзянь И подливает в свой голос трагизма – и Тянь раздраженно скрипит на это зубами. – Ты прекрасно слышал, что. Еще несколько секунд Цзянь И продолжает отыгрывать свой театр-одного-актера – потом ему это явно надоедает. Наконец-то. Откинувшись на спинку стула, он еще раз преувеличенно тяжело вздыхает – затем отбрасывает весь свой драматизм, окидывая Тяня внимательным, чуть прищуренным взглядом. Тут же серьезнеет и мрачнеет. – Я, конечно, знал, что ты мудак – но чтобы настолько… Ощущая, как раздражение начинает биться в виски головной болью, Тянь уже далеко не в первый раз за этот разговор задается вопросом. Почему он вообще решил, что рассказать обо всем Цзянь И – хорошая идея? И не в первый раз самому себе отвечает. Ах, ну да. Именно потому, что хотел услышать от кого-нибудь еще, кроме себя самого, какой он мудак – а на такую честность только у Цзянь И хватит яиц. И ебанутости. И отсутствия инстинкта самосохранения… – Может, вместо констатации очевидного лучше подскажешь, что делать? – выплевывает Тянь, пытаясь звучать здраво и взвешенно – получается немного взбешенно. Тот факт, что Цзянь И в ответ только плечами флегматично пожимает, ситуации совершенно не помогает. – Сказать правду? – в конце концов, полувопросительно интересуется он с некоторой иронией – будто это и впрямь так, блядь, просто – и принимается легкомысленно рассуждать: – То есть, серьезно. Ты, безусловно, мудак – но я не совсем понимаю, в чем проблема. Буквально кто угодно будет только рад тому, что вместо нищеброда ему достался богатенький золотой мальчик. – Кто угодно, – согласно кивает Тянь, удерживая безразличные интонации – чтобы тут же нахмуриться и продолжить: – Кроме Гуаньшаня. Услышав это, Цзянь И вдруг застывает. На его лице появляется какое-то сложное выражение – нечто похожее Тянь в исполнении этого придурка помнит еще по школьным временам и урокам математики. Но спустя секунду-другую он наконец отмирает; чуть подается вперед, пока глаза его начинают лихорадочно блестеть, ничего хорошего не предвещая. А в следующее мгновение Цзянь И принимается тараторить, напоминая не в меру возбужденного щенка лабрадора – то есть, возвращаясь во вполне привычное для себя состояние. – Прости, ты сказал Гуаньшань? Случаем, не Мо Гуаньшань? Рыжий, хмурый, горячий? – Во-первых, за «горячего» можно и по шее получить, – машинально отвечает Тянь, толком в собственные слова не вдумываясь. И пока он еще обрабатывает поступающую в мозг информацию, немного замедленно и ошалело – Цзянь И в ответ на это ворчит себе под нос с притворной обидой: – Да я же чисто платонически. Ради констатации факта… Но Тянь уже не слушает, вовсе внимания на него не обращает. Вместо этого он и сам бессознательно вперед подается – спрашивает немного торопливо, с нервной ноткой, в голос скользнувшей: – И ты что, с ним знаком? Сложное выражение на лице Цзянь И продолжает держаться несколько секунд – а потом сменяется неприкрыто жалостливым. Пожалуй, он единственный человек в мире – кроме Гуаньшаня, конечно, – который может с Тянем такое провернуть, и уйти при этом на своих двоих. Еще какое-то время Цзянь И будто раздумывает, как бы получше имеющуюся информацию подать – ну, или, может, как так эту самую информацию подать, чтобы в живых остаться; а то ведь Тянь ничего не гарантирует. От гиперактивного щенка не остается и следа, когда он в конце концов говорит – уже куда тише и спокойнее, чем до этого. – Мы с ним в одной школе учились. Тянь застывает. Шестеренки в голове ржаво скрипят. До своего отъезда заграницу в старших классах он учился с Цзянь И в одной школе – и, насколько ему известно, никуда больше тот не переводился. А значит… Понимание того, что именно услышанное значит, колюче и горько оседает в горле – но Тянь на всякий случай все же решает сипловатым, непослушным голосом уточнить. – И под «мы» ты подразумеваешь… – Нас с тобой обоих, еще до того, как ты уехал. Хотя познакомился я с ним после. – Блядь. – Блядь, – удивительно покладисто соглашается Цзянь И. Устало потерев пальцами переносицу, Тянь делает глубокий вдох и пытается информацию переварить. Это ничего не меняет, не является чем-то существенным – но все-таки. Все-таки. И проблема здесь не в том, что они в одной школе учились. И даже не в том, что Цзянь И, как выясняется, с Гуаньшанем знаком – ну, не совсем. Всего лишь дополнительная информация – принять к сведению. Сделать выводы. Дать Цзянь И подзатыльник за то, что не познакомил раньше… Но настоящая проблема заключается вот в чем: оказывается, Тянь ведь и сам был в каком-то шаге от того, чтобы с Гуаньшанем познакомиться еще тогда, еще годы назад, еще в школе учась – вот только шанс свой проебал. Шестеренки в голове продолжают судорожно крутиться, начинают искрить и перегреваться. Мозг сам, без сознательного согласия Тяня, принимается прокручивать различные варианты несостоявшегося сценария, вертеть их так и эдак, рассматривать под разными углами. Было бы все хорошо, встреться они еще тогда? Стал бы Тянь к этому времени лучшим человеком, чем есть сейчас, будь в его жизни еще с тех пор Гуаньшань – заботливый и теплый за всей своей ершистостью? Дорос бы Тянь к сегодняшнему дню до того, чтобы его заслуживать? Или проебался бы все равно – только каким-нибудь другим способом? Учитывая, что с его ублюдским характером этих способов может быть дохренища? Учитывая, что подростком Тянь видел мир не серым, а исключительно черно-белым? Видел его своим личным игровым полем – и пытался под это видение сломать-перестроить все, что не вписывалось? А Гуаньшань определенно стал бы тем, кто не вписывается… Тянь не знает. Не знает, блядь. И никогда уже не узнает. И это, конечно, неважно – совсем неважно. И думать об этом нет смысла. И у Тяня есть проблемы насущные – те, которые решать нужно здесь и, блядь, сейчас вместо того, чтобы тратить время на гипотетические и существующие лишь в каком-нибудь параллельном мире. На секунду, всего на секунду он задумывается о том, что надо бы выспросить у Цзянь И все подробности их с Гуаньшанем знакомства – но это потом. Потом. А сейчас Тянь выдыхает. И, сглотнув все свои сожаления о проебаных годах, говорит: – Ну? Этот новый открывшийся факт наталкивает тебя на какие-то дельные идеи? Еще несколько мгновений Цзянь И внимательно на него смотрит – потом его чрезмерное внимание на секунду сменяется удивлением, прежде чем он выдыхает с очевидным, слишком наигранным облегчением. Вслух Цзянь И этого не говорит – но всем своим видом показывает, что явно ждал от Тяня куда более бурной реакции. Маленький мудак. Но, тем не менее, отвечает Цзинь И с редкой для него, предельной серьезностью. – Ну, сейчас я понимаю, в чем сложность. Гуаньшань действительно этой новости… не обрадуется, – тактично произносит он, что очень многое говорит о масштабе пиздеца – Цзянь И с понятием тактичности сосуществуют на разных полюсах. – Но теперь я еще сильнее уверен, что тебе нужно все рассказать. Гуаньшань может быть резким и грубым – но он не мудак, в отличие от некоторых. Скорее всего, он разозлится. Может, даже поненавидит тебя. Чуть-чуть. Или не чуть-чуть. И кто станет его винить? Но если будешь честным, пусть даже с таким огромным опозданием – думаю, шанс у тебя есть. В какой-то момент Цзянь И срывается во вполне привычный для него словесный поток, с каждой фразой все более оживленный – но Тянь, в кой-то веки, внимательно его слушает. И с удивлением обнаруживает, что в этом самом словесном потоке все вполне по делу – даже если местами очень болезненно-честно для Тяня. Может, ему стоит слушать Цзянь И почаще. Ну, или нет – потому что большую часть времени он все-таки несет дичь. С силой – и легким оттенком отчаяния – выдохнув, Тянь наклоняется, локтями в колени упирается; опускает голову и зарывается пальцами в волосы. Шепчет бессильно – кроме Гуаньшаня, Цзянь И единственный, кто очень-очень редко может Тяня таким слышать и видеть. – Я знаю. Знаю, что должен это сделать. Просто… – и он обрывает себя на полуслове, стискивая челюсть. Просто все нихуя не просто – вот такой вот ебаный парадокс. В комнате повисает тяжелая душная тишина. В этой тишине Тянь ощутить может, как у него вязнут мысли. Вязнет сердце – оно только благодаря Гуаньшаню заново ожило и заочно отказывается функционировать, если тот перестанет частью будней быть. Если нахуй пошлет – приговором. Тотальным и неотвратимым. Блядь. – Сколько ни устраивай здесь представления – а корону королевы драмы я тебе все равно не отдам. Можешь не стараться, – доносится до ушей голос Цзянь И, духоту тишины развеивающий – и отвлекшийся от своих мыслей Тянь против воли фыркает. Взгляд вскидывает. На губах Цзянь И – легкомысленная нахальная улыбка, но глаза у него при этом понимающие и чуть-чуть тоскливые. Как-то вдруг вспоминается, что у самого Цзянь И опыт безответной влюбленности, длиной в долгие годы – это сейчас у них с его дружком, Чжань Чжэнси, все отлично, прям-таки до тошноты приторно-сладко. Вот только наступило это «приторно-сладко» далеко, далеко не сразу. И далеко не просто. И когда Цзянь И снова говорит, то звучит тоже вроде бы легкомысленно – но Тянь давно научился понимать, когда за этим показательным легкомыслием скрыто что-то гораздо большее. – Знаешь, а я ведь давно понял, что у тебя кто-то есть, – на этом Цзянь И многозначительно, выжидающе замолкает, выдерживая драматичную паузу. Тянь хмыкает. Думает – эти театральные жесты совершенно ни к чему, корону королевы драмы у Цзянь И все равно никому не под силу отнять, в том числе и Тяню. Но он все же уступает и послушно, хоть и чуть ехидно интересуется: – Ну и как же? Только и ожидавший этого вопроса Цзянь И широко, белозубо улыбается – и хитро произносит, будто делится большим важным секретом. Театрал. – Просто мы знакомы с тобой уже неприличное большое количество лет, Хэ Тянь – и за все эти годы я никогда не видел тебя таким человечным и счастливым, как в последние несколько месяцев. И, знаешь, – добавляет он – и на секунду его улыбка приглушается, пока притворное актерство отходит на второй план, а выражение лица становится задумчивым. – Я даже не удивлен, что это оказался именно Гуаньшань. Нужно время и терпение, чтобы пробраться сквозь его стальную скорлупу – но те, кто туда пробирается, становятся счастливцами. Чувство вины ржаво и болезненно проходится по внутренностям Тяня – дело в том, что он ведь никаких усилий и не прилагал толком, чтобы завоевать, заслужить. Дело в том, что Гуаньшань пустил его сам. Сам позаботился. Сам открылся. Приняв за того, кем Тянь не является. Черт возьми. Но Цзянь И, вообще-то, прав – во всем прав, даже когда притворяется при этом ерничающим идиотом. И насчет Гуаньшаня – тот действительно тяжело к себе подпускает, просто Тяню неоправданно пиздецки повезло; просто теперь это ебаное везение вывернулось своей уродливой изнанкой – и хуй знает, что с этим делать. Насчет Тяня, в общем-то, Цзянь И прав также. За всю свою жизнь лишь один раз Тянь ошибочно посчитал, что влюблен – и это был как раз Цзянь И. Сейчас даже вспоминать жутко – додумался же, а. Но наваждение очень быстро прошло, слишком – слишком – легко сменившись платонической мудаковатой дружбой, стоило Тяню только понять, что скрывается за легкомысленной дурашливой маской улыбчивого дурачка, кажущегося глупым, слабым и беспомощным. Стоило только понять, что на деле Цзянь И тот еще ехидный, способный составить конкуренцию самому Тяню засранец, который внутренне куда сильнее, чем может показаться внешне. Так Тянь обрел единственного друга во всей своей распиздатой жизни. Вот только даже тогда, в тот короткий период, когда считал себя влюбленным, Тянь не был счастлив. Человечен в своей иллюзорной голодной зависимости тоже не был. Но с Гуаньшанем? С Гуаньшанем он счастливым быть научился. И не может его потерять. Не может. Сдохнет, если потеряет. – Мне нужно все исправить, – хрипит Тянь. Вроде бы, очевидное. Вроде бы, не озарение. Но все равно таковым ощущается. В ответ на это Цзянь И самодовольно оскаливается. – Потом скажешь папочке Цзяню спасибо за то, что он опять вытаскивает своего мудаковатого ребенка из задницы, в которую тот сам себя загоняет. Тянь, как взрослый здравомыслящий человек, швыряет в него подушку. Цзянь И хохочет.

***

Лежа в своей бесконечно огромной и бесконечно холодной кровати, Тянь пялится в черноту ночи и может физически ощутить, как одиночество прессом давит ему на грудную клетку. Отсутствие Гуаньшаня под боком ощущается, как фантомная отрубленная конечность. И Тянь вдруг не может понять, как в принципе жил все эти годы без него – все эти годы до него. И Тянь вдруг не может понять, как вышло, что так много времени назад, еще в школе, ему удалось пройти мимо Гуаньшаня – и не зацепиться взглядом за рыжую макушку, и не окликнуть, и не прицепиться к нему надоедливым назойливым мудаком. Как можно было проморгать Солнце, сияющее прямо здесь, на расстоянии вытянутой руки? И Тянь вдруг не может понять. Неужели, во вселенной есть сценарий, где он сошел бы с самолета – и получил бы успешно свой багаж, и сел бы в машину, присланную братом, и никогда не узнал бы о крохотной уютной кофейне, прячущейся между домами? Сценарий, где мозолистые грубые пальцы никогда не обрабатывали с поразительной нежностью ссадину на губе Тяня – а позже эти пальцы никогда не зарывались в волосы Тяня, никогда не переплетались с его пальцами, никогда? Позвонки обдает холодным потом. Неужели, во вселенной есть сценарии, где они с Гуаньшанем так и не встретились? Или, может быть, в этом и суть? Раз Тянь проебался в школе и взглядом за рыжую макушку не зацепился – значит, он получил пинком под зад чредой неудач, когда спустя годы сошел с самолета в родном городе. Чтобы обрести второй шанс Гуаньшаня встретить. А если бы и тогда ничего не вышло – был бы третий шанс? Четвертый? Пятый? Или у вселенной есть лимит? Или вселенной в принципе тотально похуй и такого дерьма, как судьба – не существует, а Тянь сейчас загоняется? Потому что на самом деле это никакая не ебаная судьба заставила Гуаньшаня к Тяню подойти. Все, что Гуаньшаня подойти заставило – это сам Гуаньшань. И глубинная забота, ему в кости вшитая. И шанс свой на счастье, на тепло, на то самое, которое раз в жизни встречается – он такой хрупкий, такой эфемерный, и его так легко упустить. Так легко разбить. Пойти в один из школьных дней не по тому коридору – и за рыжину взглядом не зацепиться. Согласиться, чтобы брат прислал машину – и не оказаться сидящим у порога кофейни, мокрым, грязным и несчастным. И тысячи других сценариев, в которых счастье пряталось под полкой – но каждый раз не под ту полку смотрел. В которых счастье за углом таилось – но каждый раз не за тот угол сворачивал. И тысячи других – случайных или нет – проебов. Но шанс Тяня все же оказался у него в ладонях. Но его Солнце с антисептиком в руках все же однажды ему засияло. А теперь всего-то и нужно – не упустить. Не проебать, блядь. Правду рассказать – потому что с каждым днем, когда Тянь молчит, он хрупкий шанс в своих ладонях сжимает сильнее, грозясь его раздавить. Уничтожить. И где-нибудь может существовать вселенная, в которой Тянь никогда Гуаньшаня не встречал; в которой Тянь никогда Гуаньшаня и не встретит – и одна эта мысль до одури страшная. На месте того Тяня он никогда не хотел бы оказаться. Зато здесь и сейчас существует вселенная, где Тянь с Гуаньшанем знаком. И опасно близок к тому, чтобы его потерять. Исключительно по собственной вине.

***

Глубокий вдох. Медленный выдох.

***

С разговора с Цзянь И проходит несколько дней. Молчать и дальше Тянь не может. Не имеет, блядь, права.

***

– Ты можешь рассказать мне все, что захочешь – ты же знаешь об этом, правда? Голос Гуаньшаня прерывает смолянистую тишину, когда они вместе готовят ужин на кухне – такие вечера готовки постепенно становятся рутиной; невероятно восхитительной рутиной, которую совершенно не хочется терять. И Тянь даже вздрагивает от того, насколько точечно попадает этот вопрос. До него не сразу доходит – дело не в том, что Гуаньшань знает, о чем он хочет поговорить. Просто Гуаньшань знает его – и, очевидно, замечает, насколько нервно и дергано Тянь себя ведет, пытаясь придумать, как бы сложную тему поднять и все рассказать. Задавая свой вопрос, Гуаньшань даже от готовки не отрывается и делает это будто бы невзначай. Явно пытаясь и не давить, и в угол Тяня не загонять. А тот смотрит на Гуаньшаня завороженно, плененно. И солнечные лучи в окна прыгают, до рыжих прядей дотягиваются, заставляя их сиять – то ли огнем. То ли вновь нимбом. В грудной клетке Тяня сжимается. Какой же Гуаньшань. Какой же… – Ты восхитительный, – не удержавшись, неконтролируемо выпаливает Тянь – и это совсем не то, что он планировал сказать. Совсем не то, что сказать он, блядь, должен. Зато это то, что наружу из глубины неистово просится – и Тянь не пытается себя удержать. Не пытается себя остановить, даже когда замечает, как Гуаньшань после услышанного на половине движения замирает, все еще на него не глядя. Месяцами копившиеся слова комкано рвутся из горла. И Тянь отпускает их на свободу. – Восхитительный. И невероятный. Невозможный. Я до сих пор не до конца верю, что ты вообще реален. До встречи с тобой я и не знал, что такие люди в принципе существуют. Ты подошел ко мне в тот, первый день, не чтобы добить и не потому, что тебе что-то от меня нужно было. Ты просто помог. Сходил в аптеку, обработал рану, купил кофе… Даже спросил, есть ли мне, куда идти! И это при том, что я знаю, с каким боем тебе дается каждый юань. И сколько по улицам бродит всякой швали, которая на твою доброту ответила бы ублюдством. Но ты все равно помог. Потому что мог, не ожидая даже «спасибо» взамен. Господи… Я ведь так и не сказал тебе ебаное «спасибо», правда? – с ужасом понимает Тянь и непроизвольно подается вперед. Ему вдруг отчаянно хочется, чтобы Гуаньшань посмотрел на него. Хочется сказать это, глядя в его удивительно теплые янтарные глаза – со всей возможной уверенностью, твердостью, чтобы донести, чтобы заставить понять. Но тот продолжает сверлить взглядом кастрюлю перед собой – а Тянь все равно, уже не способный остановиться, с жаром продолжает. – Спасибо. Спасибо. Спасибо тебе, Солнце, – и это первый раз, когда Тянь зовет его так вслух – но звучит до того правильно, до того нужно, что он не может заставить себя слова назад забрать, вместо этого лихорадочно произнося дальше: – Я так долго жил в темноте, а потом ты засиял Солнцем. Спасибо. Хотя никаких «спасибо», на самом деле, для такого не хватит. И для всего того, что ты вообще для меня сделал. Диван в твоей гостиной стал для меня домом большим, чем что-либо когда-либо было, Солнце. Всю мою жизнь мир открывался для меня только с мерзкой своей стороны – и тут появился ты. Хмурый, упрямый и волевой. Заботливый и теплый за всей своей ершистостью. Такой, что никаких слов не хватит для описания. Достаточных еще попросту не придумали. И я не заслуживаю тебя. Не заслуживаю быть здесь. Не заслуживаю знакомства с тобой. Не заслуживаю тебя в моей жизни. Не заслуживаю… И на этих словах Гуаньшань вдруг резко оборачивается; простреливает таким разъяренным взглядом, что Тянь тут же моментально затыкается, как арматурой огретый. И принимается виновато перебирать сказанное, пытаясь понять, где именно свернул не туда. Что именно мог сказать не так… Но прежде, чем он успевает сообразить – Гуаньшань уже делает шаг ему навстречу. И Гуаньшань обхватывает его лицо своими мозолистыми, грубыми, и вместе с тем поразительно нежными ладонями. И Гуаньшань говорит, глядя Тяню в глаза – с жаром не меньшим, чем сам Тянь до этого. – Конечно, ты заслуживаешь. Хватит нести херню. Ты всего заслуживаешь, Хэ Тянь – не заслуживаешь ты только того дерьма, которое с тобой случилось, даже если я об этом дерьме почти ничего не знаю. Так что завязывай, понял? Иначе я тебе врежу. Замерев всего на долю секунду, Гуаньшань внимательно и цепко, со странным отчаянием в Тяня вглядывается, словно пытается найти какие-то важные ответы. А затем делает глубокий вдох, будто на что-то решаясь – и вдруг подается вперед. Вдруг сокращает оставшиеся между ними дюймы. И вместо того, чтобы и впрямь врезать. Тяня целует. Как долго об этом мечтал, Тянь не знает. Неделями? Месяцами? С самого первого дня их знакомства, даже если тогда еще ничего не осознавал? И так ли это важно? Так ли это важно в тот момент, когда Гуаньшань целует его – когда Гуаньшань целует его, и уже перевернутый мир Тяня переворачивается снова самым восхитительным образом? Требуется какая-то доля секунды на то, чтобы происходящее осознать – но тут же, стоит только осознать, и Тянь моментально на поцелуй отвечает, опуская ладони Гуаньшаню на бедра и прижимая его к себе ближе. И еще ближе. Желая спаяться с ним атомами. И это горячо и нежно. Это голодно и робко. Это как самая заветная мечта – и самый невинный грех. Это немного тоскливо – так, будто не только Тянь здесь слишком долго ждал. Будто не только Тянь здесь хочет так, что проще умереть, чем перестать желать. Когда Гуаньшань губу ему ласково прикусывает – Тянь гортанно в его рот стонет. И звук собственного стона действует на него оплеухой. Мыльный пузырь из счастья и возбуждения, в который Тянь погрузился – лопается со звуком подорвавшейся бомбы. Реальный врывается в его голову без предупреждения. Что Тянь делает. Что Тянь… Хотя это последнее, чего Тянь хочет – он резко отшатывается, не давая себе передумать. Не давая себе в происходящее окончательно упасть – не давая себе окончательно упасть за грань имени Мо Гуаньшаня, из-за которой уже не выберется. За которой не сможет Гуаньшаня отпустить. Несколько секунд тяжело дышащий Гуаньшань непонимающе смотрит на него взглядом затуманенным и восхитительно потемневшим, от вида которого у все еще плывущего Тяня сердце сбоит. И реальность тоже сбоит. Но в следующее мгновение в глазах Гуаньшаня вдруг появляется концентрированный ужас, окончательно дымку разгоняющий – и он от Тяня почти отпрыгивает. И он говорит голосом низким и полным того же ужаса, который поселился в глазах: – Блядь. Я мудак. Я все не так понял. Прости. Прости. Я… Только тогда до Тяня доходит, как именно происходящее Гуаньшань интерпретировал – и, ощутив ответный абсолютный ужас, он к Гуаньшаню тянется, перехватывая за запястье прежде, чем тот успеет от него сбежать. – Нет! Подожди. Ты все правильно понял, – спешно и отчаянно, единым выдохом выпаливает Тянь. – Я мечтал поцеловать тебя так пиздецки долго. Запястье в его пальцах напрягается, ужас из радужек Гуаньшаня немного вымывает хмурым недоверием – но вырваться он не пытается и спустя несколько секунд пристального вглядывания в Тяня едва уловимо расслабляется. Но лишь едва уловимо. Голос звучит рычаще и раздраженно, отчетливо оборонительно, когда Гуаньшань спрашивает: – Тогда какого хуя? Но Тянь уже достаточно хорошо его знает, чтобы понимать – за раздражением Гуаньшань всего лишь пытается скрыть боль, слишком для Тяня отчетливую, ему в диафрагму рикошетящую. – Я… – начинает Тянь и тут же обрывает сам себя. Черт. Каким ебаным образом теперь подыскивать слова оказывается еще сложнее – хотя он был уверен, что сложнее уже, блядь, некуда? – Ну? – выжидающе спрашивает Гуаньшань, и запястье в пальцах Тяня опять напрягается. И Тянь знает – он должен что-то сказать, должен хоть как-то объяснить, хоть как-то, блядь; он в принципе слишком многое Гуаньшаню должен. Поэтому, не давая собственным мыслям и дальше его останавливать, он с силой сглатывает – и выдыхает, злясь на самого себя. За ложь, за трусость, за то, что до такого довел. – Есть кое-что, чего ты обо мне не знаешь – и за что ты возненавидишь меня, когда узнаешь. Вот оно. Сказанное. Еще не вся правда – но осторожное ее начало. Сердце подпрыгивает – и обрушивается в бездну. На макушку падает тишина. – Ты убил кого-то? – спрашивает Гуаньшань абсолютно ровным, ничего не выражающим голосом, после пары секунд-вечностей молчания, и Тянь растеряно моргает. – Что?.. Нет! – выпаливает он сразу, как только суть вопроса доходит до мозга – и Гуаньшань пожимает плечами. – Тогда я даже не представляю, какую такую херню ты мог сделать, чтобы я тебя возненавидел. Хотя, – задумчиво добавляет он. – В случае убийства тоже еще нужно было бы разобраться в обстоятельствах и мотивах. Несколько секунд Тянь просто пораженно на него смотрит. А потом подается вперед, упирается лбом в крепкое плечо и немного разбито смеется, понимая, что у него никогда не было ни единого шанса против Мо Гуаньшаня. Ни единого. – Ты восхитительный. Восхитительный, – немного обреченно повторяет Тянь куда-то в ключицу и ощущает длинные пальцы Гуаньшаня, зарывающиеся ему в волосы жестом уже знакомым и привычным – но все равно дыхание сбивающим. И именно в этот момент. Упираясь лбом Гуаньшаню в плечо. С его пальцами в своих волосах. С сердцем, переполненным чем-то теплым и искрящимся от края до самого дна – и глубже, куда глубже. Тянь вдруг ошарашенно осознает. И тут же выпаливает: – Кажется, я люблю тебя. А затем он отстраняется. Заглядывается в теплые, такие же ошарашенные глаза Гуаньшаня – самые восхитительные, самые красивые во всем ебаном мире глаза. И повторяет – в этот раз увереннее и тверже. – Я совершенно точно тебя люблю. И это, на самом-то деле, не должно стать таким уж озарением – очевидно же, бля. Так пиздецки очевидно. Тянь вляпывался планомерно, основательно и неотвратимо – и теперь он в Гуаньшане по самую макушку. И совершенно не хочет из него выбираться. Совершенно не хочет его из себя вырывать. Когда Гуаньшань вновь целует его – Тянь больше не отшатывается. Не может заставить себя отшатнуться. У него есть выбор – либо разрушить этот абсолютный, сияющий сгусток счастья, поселившийся у него внутри, и всю правду Гуаньшаню рассказать здесь и сейчас. Либо продолжить Гуаньшаня целовать.

***

Тянь делает выбор неправильный.

***

Когда на следующий день брат говорит, что сегодняшним вечером Тянь обязан сходить с ним на какой-то до пиздеца важный ужин – сам Тянь хмыкает. И соглашается. Он слишком счастлив для того, чтобы счастье свое какими-то бессмысленными спорами рушить. Конечно, жаль из-за такой ерунды тратить вечер, который гипотетически можно было бы провести гораздо, гораздо приятнее – но Гуаньшань, услышавший новость о том, что сегодня Тянь будет занят, только пожимает плечами. И говорит, что он все равно куда-то на работу устроился и будет занят – Тянь ворчит, что Гуаньшань слишком уж себя загоняет, но Гуаньшань в ответ просто целует его. И Тянь о своем ворчании забывает. Обо всем остальном мире забывает. Так что по итогу ему все равно не остается других вариантов, кроме как на ужин потащиться. Да ну и нельзя забывать о том, что за Тянем все же ответственность, которую относительно добровольно на себя взял – в конце концов, он на брата работает. Долг и вот это все. В машине у них завязывается очень увлекательный диалог, состоящий из молчания. И снова молчания. И еще раз молчания. Ничего нового. А наконец добравшись до ресторана, они выясняют, что первыми прибыли на место и как раз устраиваются за зарезервированным столиком, когда подходит официант. Тянь оборачивается. Поднимает взгляд. И замирает. Официант замирает тоже. Слышится звон, с которым на пол летят фужеры с водой – официант еще пару секунд ошарашенно на Тяня смотрит. Потом с явным трудом взгляд отводит. Комкано хрипло извиняется. И наконец наклоняется, чтобы осколки собрать. Тянь наклоняется следом. Откуда-то сверху доносится голос брата, говорящего что-то о том, чтобы Тянь оставил персонал заниматься своей прямой работой. Внимания на него Тянь не обращает, пытаясь взгляд официанта перехватить – тот старательно на него не смотрит. Но вот уже подскакивает миниатюрная девушка, принимающаяся ловко сметать осколки. Вот уже официант поднимается и вновь извиняется – Тянь поднимается следом. И разбито в уже удаляющуюся спину официанта смотрит. А затем бросает брату короткое и сиплое: – Мне нужно отойти. И следом за официантом отправляется.

***

– Гуаньшань. Стой. Пожалуйста, Гуаньшань. Остановись! Гуаньшань не останавливается. Догнав его, Тянь пытается перехватить руку и потянуть на себя – попытки с третьей у него это выходит. Но Гуаньшань болезненно шипит и ладонь тут же вырывает – краем глаза Тянь замечает алые капли у него на пальцах. Концентрат ужаса смазывается беспокойством. – Ты поранился? – и как Тянь, блядь, мог не заметить, если сидел на полу и осколки собирал вместе с ним? Когда Гуаньшань ничего не отвечает, продолжая идти – Тянь останавливается. Глубоко вдыхает. И идет в противоположную сторону. Минут через пять он возвращается – игнорируя холодно-вопросительный взгляд брата. К этому моменту Тяню уже основательно поебать и на ужин, и на работу, и на всю долбаную жизнь. Все равно никакой жизни не будет, если Гуаньшань… Если. Отправившись в ту сторону, где в последний раз Гуаньшаня видел, Тянь задает пару вопросов встреченным по дороге смущенным официанткам – и быстро находит его в уборной для персонала. Стоя у раковины с раскрытой рядом аптечкой, Гуаньшань обрабатывает свои порезы. Тянь беспомощно смотрит на аптечный пакет в своих руках. Охуенно символичный жест получился. Это Тянь без Гуаньшаня беспомощен – во всех смыслах. Но Гуаньшань без Тяня? Более чем способен со своими проблемами справиться. Опустив ненужный пакет на ближайшую поверхность, Тянь делает осторожный шаг вперед – Гуаньшань никак на его приближение не реагирует, продолжая сосредоточенно клеить пластырь на один из своих порезов. Тянь делает еще шаг. И еще. – Гуаньшань, – тихо, бессильно выдыхает он, останавливаясь на расстоянии меньше фута от Гуаньшаня – а кажется на расстоянии тысяч и тысяч пропастей. И наконец Гуаньшань реагирует – лучше бы продолжал игнорировать; и наконец Гуаньшань говорит, на Тяня взгляд не поднимая – голосом холодным. Острым. Равнодушным. Лучше бы Тянь его не слышал. – Подождите несколько минут. Я освобожусь и обязательно приму ваш заказ, господин Хэ, – Тянь не уверен, что бьет сильнее – интонации или слова. Но на «господин Хэ» он не выдерживает. Вздрагивает. – Не надо так, – говорит разбито, и видит, как Гуаньшань поджимает губы. – Как – так? – все тем же холодным голосом переспрашивает он. – Я недостаточно хорошо веселю вас, господин Хэ? – О чем ты… – пытается вклиниться Тянь, но Гуаньшань не обращает на него внимания. Продолжает. – Ведь это же, наверное, было так весело, когда я приводил тебя в свою крохотную квартиру, когда покупал тебе дешевый кофе или делал идиотские сэндвичи. Когда думал, что все это имело хоть какой-то ебаный смысл… – на последней фразе он все же срывается в приглушенный рык – но тут же глубоко вдыхает и возвращается к своему холодному равнодушию. – Но это имело смысл… Только это смысл в моей жизни и имело, – пытается отчаянно Тянь, сжимая руки в кулаки, когда все нутро просится вперед податься – и Солнце свое в охапку сгрести, к себе прижать. Даже если до обугленных костей обожжет. Даже если. Но Тянь не имеет права – больше не имеет. На самом деле, не имел никогда. А Гуаньшань только качает головой. Заклеив пластырем последний порез, он наконец поворачивается к Тяню. Бросает на него взгляд такой пустой и холодный, каким тот никогда раньше для Тяня не был. Никогда. И внутренности Тяня, лишь начавшие из-за тепла Гуаньшаня оттаивать – из-за его же холода обмерзают основательнее, чем за все предыдущие годы обозленных морозов. – Я не хочу больше никогда тебя видеть, – жестко чеканит Гуаньшань, и Тянь надломленно в его глаза вглядывается, понимает – он серьезен. Он, блядь, абсолютно серьезен. Если бы Гуаньшань кричал. Если бы злился. Если бы врезал Тяню, как тот и заслуживает. Если бы. Если бы. Если бы… Это значило бы, что шанс еще есть. Что есть еще что-то, за которое можно зацепиться. Но Гуаньшань не злится. Гуаньшань не кричит. Гуаньшань не бьет – вернее, бьет. Но не кулаками. Он бьет холодом, бьет равнодушием, бьет серьезностью и тотальностью своего «никогда» – и это гораздо больнее. И Тянь не знает, как с этим бороться. Когда Гуаньшань подхватывает аптечку и проходит мимо, вновь глядя лишь строго перед собой, Тянь рвано судорожно выдыхает. И коротко смеется чуть истеричным побежденным смехом. – Надо же, – говорит он убитым севшим голосом, когда Гуаньшань оказывается где-то позади – на самом деле далеко, далеко впереди. – Ты, наверное, единственный человек в мире, которому я нужен был без денег – но оказался не нужен с деньгами. Гуаньшань не останавливается. Дверь за ним захлопывается. Тянь рушится.

***

В тот момент, когда Гуаньшань поцеловал его; в тот момент, когда ощутил абсолютное, безграничное счастье; в тот момент, когда осознал, какая ценность в его руки попала – Тянь должен был догадаться, чем все закончится. Должен был. Таким, как он, счастья не положено.

***

Ни о каком рабочем ужине речи больше не идет. Тянь не помнит, как добирается в свою квартиру. Не помнит, как валится на кровать. Не помнит, как отрубается. Ему снятся рыжие волосы, за которыми он гонится, гонится, гонится. И никак не может поймать.

***

Ему снится Солнце, проливающееся сквозь его ладони. И оставляющее его в темноте. В пустоте.

***

На третий день добровольного заточения в квартиру Тяня заваливается Цзянь И. Он даже в дверь не звонит – потому что этот маленький ублюдок, конечно же, умудрился сделать себе дубликат ключей. Ну конечно же, блядь. – Съеби, – равнодушно бросает Тянь, лишь вскользь мазнув по нему взглядом, и краем глаза замечает, как стремительно взлетают брови Цзянь И. – Ух ты, – пораженно говорит он. – Все действительно хуево, раз ты даже послать меня нормально не можешь. Но вместо того, чтобы читать нотации и приседать на уши: рассказывать очевидное о том, какой Тянь проебавшийся мудак или толкать раздражающие антимотивационные речи о продолжающейся, мать ее, жизни – Цзянь И достает из пакета несколько бутылок виски. Впервые за последние три дня Тянь ощущает что-то, крайне смутно похожее на заинтересованность. До поздней ночи они беспробудно пьют, заливая алкоголем проебанную жизнь Тяня. Его единственный, только что нашедшийся. И тут же потерянный смысл.

***

Самое хреновое в том, что Тяню и винить-то некого. Кроме самого себя.

***

– У меня даже фотографий его нет, представляешь? Потому что я, блядь, не мог показать ему свой настоящий распиздатый телефон – а купить какой-нибудь дешевый почему-то не додумался. – Хм. Ну, у меня его фотографии есть. Немного, но… – Что значит – у тебя есть? – Эй, мы же с ним со школы друзья. Тянь, я тебе добровольно их все перешлю. Не обязательно отбирать у меня телефон, мудила. Тянь, твою мать!..

***

Когда Тянь все-таки выползает на улицу – спустя количество времени, которое стыдно назвать вслух, – ноги сами тут же несут его к кофейне. В окне он видит Гуаньшаня, привычно обслуживающего посетителей. Все такого же хмурого. Все такого же совершенного. Все такого же… Гуаньшаня, от которого крышу сносит. Секунду-другую Тянь испытывает соблазн войти в кофейню. Соблазн попробовать еще раз поговорить. Объяснить… Но потом он думает о том, что опять увидит этот стылый холод в глазах Гуаньшаня. Увидит равнодушие. Думает о том, что увидит там ненависть. И Тянь не может. Не может. У него уже были десятки, может, сотни шансов рассказать все самому – и он все их проебал. А жизнь Гуаньшаня, в конце концов, продолжается – продолжается, кажется, по привычному для него сценарию даже без Тяня в ней. Значит, Тянь ничего для него не разрушил, верно? Эта мысль приносит облегчение и боль в одинаковой степени. Эгоцентричная часть Тяня убито скулит при мысли о том, что не так уж и много он для Гуаньшаня значил – но Тянь заталкивает ее в себя поглубже. Гуаньшань в порядке – хотя бы в относительном; большем порядке, чем Тянь. Это важнее всего. Потому что собственная разруха Тяня не имеет никакого значения. Когда взгляд Гуаньшаня скользит к окну, за которым стоит Тянь – тот спешно отворачивается. И уходит раньше, чем Гуаньшань мог бы его заметить.

***

Чтобы снова, и снова, и снова пролистывать на телефоне те несколько фотографий, которые сохранились у Цзянь И. С которых смотрит на него тот Гуаньшань. Которого Тянь еще не знал. За которого взглядом так и не зацепился, когда они учились в школе.

***

Тянь продолжает приходить к кофейне. Он не заходит. Просто убеждается, что Гуаньшань здесь, жив и здоров. Работает и живет. После чего уходит. Всегда до того, как взгляд янтарных глаз мог бы его отыскать.

***

Реальность продолжает течь дальше, сменяется одним днем за другим. Тянь живет.

***

Ну. Существует.

***

Звук дверного звонка заставляет Тяня раздраженно скрипнуть зубами – секунду-другую он думает о том, чтобы вовсе не открывать. Но что-то глубинное, инстинктивное, подталкивает к тому, чтобы задницу свою от дивана оторвать. Недовольно тащась к двери, Тянь мысленно обещает открутить Цзянь И голову, если это окажется он – впрочем, мелкий засранец собственным дубликатом дверь открыл бы, не тратя время на такую ерунду, как дверные звонки. А, дверь наконец открыв, Тянь ошарашенно застывает. Секунду-другую он думает о том, что это либо галлюцинация, либо сон. В последнее время Тянь вообще очень много спит – кажется, отсыпается за всю жизнь, когда страдал бессонницей и кошмарами. И все потому, что каждый раз во снах к нему приходит Гуаньшань. И это в равной степени мечта и кошмар. Благословение и проклятие. Мечта-благословение по вполне понятным причинам – кошмар-проклятие же потому, что обычно во снах Гуаньшань смотрит на него тем же холодным равнодушным взглядом, которым смотрел в уборной ресторана. Обычно он даже ничего не говорит. Только смотрит. И этого более чем достаточно, чтобы Тяня изнутри потрошить. В какой-то момент он даже начинает понимать, что это холодное равнодушие намного хуже, чем ненависть. Ненависть хотя бы эмоция. С ненавистью можно бороться. О холод и равнодушие Гуаньшаня разбился Тянь еще там, в ресторане. Но даже так – эти сны все еще лучше, чем ничего, и отказываться от них Тянь не готов. Правда, и встретиться вновь с холодом и равнодушием Гуаньшаня в реальности не готов тоже. Логично, блядь. Так что, когда Тянь сейчас открывает дверь и обнаруживает за ней никого иного, как Гуаньшаня, первая реакция – это протянуть руку и проверить, насколько он реален. Когда пальцы касаются теплой щеки – Тянь тут же их одергивает. – Прости, – хрипит он беспомощно и, пока мысли вязнут в мутном сознании – вполне честно продолжает, не способный ничего другого придумать. – Хотел проверить настоящий ли ты. Гуаньшань хмыкает. Приподнимает брови. Молчание длится до тех пор, пока он наконец не спрашивает прямо: – Ты впустишь или как? Завороженно зависший на нем, нихрена не соображающий Тянь моргает – и тут же спешно в сторону отступает, мысленно матерясь. – Да, конечно. Когда дверь за Гуаньшанем захлопывается, Тянь смотрит на него, стоящего в этой квартире – и все еще не может поверить в реальность происходящего. Никак не может на него насмотреться – настоящего, живого. Не пришедшего во снах. Не стоящего за окном кофейни с вниманием, полностью отданным посетителям. Находящегося здесь, на расстоянии вытянутой руки. Красивого настолько, что смотреть же, блядь, больно. На несколько секунд повисает душная тишина. Которую оглядывающийся вокруг себя Гуаньшань разрубает коротким: – Хуясе у тебя хоромы, конечно, – и в его голосе нет восхищения, с которым говорило бы большинство людей – но нет и отвращения, которого Тянь ждал бы. Он звучит просто… Равнодушно. От этого слова Тянь вздрагивает – оно успело стать для него триггерным за последнее время. Пытаясь переключиться на что-то другое, Тянь спрашивает. – Как ты узнал… – Цзянь И. Оказывается, вы охереть какие друзья – мир блядски тесен, а? – отвечает Гуаньшань раньше, чем Тянь успевает вопрос закончить, и, никакой реакции в ответ не ожидая, тут же продолжает: – Он сказал, ты тут живьем подыхаешь. Я думал, драматизирует, – и он бросает оценивающий взгляд на Тяня. Брови его чуть приподнимаются и на лице появляется странное выражение. И, да, Тянь без слов прекрасно понимает, о чем Гуаньшань думает – Цзянь И не драматизировал. Пожалуй, даже преуменьшал. Может, спит Тянь и больше нужного – а вот когда в последний раз ел, вспомнить не может. Вдруг осознает, что и когда в последний раз принимал душ – с точностью не может вспомнить тоже. Становится неуютно и даже стыдно, хочется отступить на шаг – и это все еще пиздецки непривычно, Гуаньшань в принципе единственный, перед кем Тяню когда-либо стыдно было. И он определенно не хотел, чтобы Гуаньшань видел его таким. Только не Гуаньшань. Впрочем, тот все равно его догадки и размышления подтверждает, произнося ровно, глядя Тяню прямиком в глаза. – Выглядишь, как дерьмо. Но эта непрошибаемая честность совершенно не задевает – слишком она знакомая, слишком родная в исполнении Гуаньшаня. Неожиданно для самого себя коротко, хрипловато рассмеявшись, Тянь вдруг ощущает, как стыд сменяется удивительной легкостью из-за ворвавшегося в серую реальность осколка той жизни, где он был счастлив. И на волне этой мимолетной, обманчивой легкости Тянь так же необдуманно честно Гуаньшаню отвечает. – А вот ты выглядишь восхитительно. Гуаньшань морщится. Отворачивается. И Тянь прикусывает внутреннюю стороны щеки, пока секундное ощущение легкости лопается внутри него мыльным пузырем, оставляя после себя пустоту. Зря он это ляпнул. Зря, придурок. Какое-то время они молчат, но даже эту тяжелую давящую тишину переносить проще, чем тишину одиночества, присутствия Гуаньшаня лишенную. Наверное, Тянь должен что-то сказать. Должен подобрать нужные, правильные слова – те самые, которые не смог отыскать в ресторане. Которые не смог отыскать на протяжении долгих, предшествующих этому месяцев. Но мозговая деятельность стопорится. Присутствие Гуаньшаня здесь, кажется, разламывает полотно реальности – слишком он теплый, слишком живой для холодного и мертвого пространства квартиры Тяня. Слишком невозможно – и вместе с тем, слишком восхитительно его здесь видеть. И в результате все, что Тянь может на практике – это на Гуаньшаня смотреть. Смотреть, смотреть и смотреть, лишь надеясь, что не пялится слишком очевидно и не выглядит слишком маниакальным, изголодавшимся. Но это, конечно, вряд ли. В конце концов, именно Гуаньшань тишину разбивает, продолжая скользить равнодушным взглядом по стенам выставочно-пустынной квартиры Тяня – и произнося ровным, ничего не выражающим голосом. – Знаешь. За все то время, что ты ошивался рядом с кофейней, мог бы хоть раз зайти. Тянь застывает. Шумно вдыхает. Слова звучат, как оплеуха, которой Тяня из его благоговеющего наблюдения вышвыривает. Что-то внутри обрывается. Все это время казалось, что хуже уже быть не может – но, надо же. Надо же, блядь. – Ты знал? – хрипло переспрашивает Тянь, и Гуаньшань бросает на него такой взгляд, будто поверить не может, что такой идиот вообще существует. До болезненного тепла знакомый взгляд. – Ты несколько месяцев в кофейню постоянно таскался. Я не единственный, кто твою рожу запомнил. Да и… – Гуаньшань глаза отводит; добавляет тише, будто бы уязвимее: – Я твой взгляд чувствовал. Тянь с силой сглатывает. Чувствовал. Это что-то значит? Должно же значить, правда? Надежда, которую Тянь с того дня в ресторане старательно внутри себя гасил, робко вспыхивает где-то посреди ледников, пока Гуаньшань вновь к нему поворачивается. Хмуро спрашивает, в глаза привычно твердо глядя: – Так какого хуя? – Ты сказал, что никогда больше не хочешь меня видеть, – хрипло и разбито отвечает Тянь, и опять Гуаньшань смотрит на него, как на самого большого идиота в мире. Тянь видит, как желваки ходят под простыней его бледной кожи. Как его грудная клетка вздымается и опадает, когда Гуаньшань глубоко вдыхает – будто призывает долбаное небо дать ему все возможное, сука, терпение. – Я был зол, ощущал себя преданным и не знал, было ли правдой хоть, блядь, что-то из всего. Чего еще ты от меня ждал? – в конце концов огрызается Гуаньшань – вполне справедливо и явно в рамках равнодушного спокойствия не удержавшись. А затем, будто окончательно на это показательное спокойствие положив – вдруг делает шаг вперед и, не давая Тяню ответить, продолжает с оттенками нарастающей злости: – Ты свалил. Просто исчез со всех радаров. А у меня не было ни одного ебаного способа связаться с тобой. Даже номера – потому что месяцами я думал, что у тебя и блядского телефона нет. И если бы не Цзянь И, а еще не эти твои блуждания вокруг кофейни, будто ты какой-то гребаный тоскливый щенок – я бы даже, блядь, не знал, что ты жив! К концу своей речи Гуаньшань срывается в неприкрытый рык, за которым теперь уже отчетливо проступает боль – и Тянь ощущает, как чувство вины остро вспыхивает и дерет ему диафрагму, когда он вдруг осознает, что наделал. Потому что с такой стороны на ситуацию никогда не смотрел. Как он там думал? Будто значил для Гуаньшаня не так уж много, чтобы тот был по-настоящему не в порядке? Чтобы ритм его жизни разрушить? Дело не в том, что он Гуаньшаня не разрушил – дело в том, что Гуаньшань слишком сильный и упрямый, чтобы это показать. И пока Тянь сопли свои в мисочку собирал – Гуаньшань пахал. И нужно было понять это раньше. Нужно было, блядь, понять. Потому что это Тянь деньгами и зад подтирать мог бы – а у Гуаньшаня каждый юань на счету. У него просто нет времени запирать себя в четыре стены и показательно, блядь, страдать. Вот только сейчас Гуаньшань все равно здесь. Он все равно нашел время, силы, терпение, чтобы первому к Тяню прийти, хотя абсолютно ничего ему не должен – и, на самом деле, это значит только то, что Гуаньшань остается Гуаньшанем; слишком светлым и глубинно-заботливым, чтобы он мог вот так просто на случайного придурка забить, когда Цзянь И ему прямым текстом говорит: «Живьем подыхает». Но и это уже так много. Так пиздецки много – гораздо больше, чем Тянь заслуживает. И какой же Тянь ебаный мудак, а. Какой же мудак. – Блядь. Прости. Я не… Прости, – сбивчиво говорит он, а Гуаньшань морщит нос и отворачивается. Говорит уже тише и спокойнее – пытается явно жестко и хмуро, получается почему-то чуть-чуть уязвимо: – Ты мудак. – Мудак, – не спорит Тянь – как уж тут поспоришь; Гуаньшань поджимает губы. А когда вновь на Тяня смотрит, взгляд его – знакомо решительный и твердый. И голосом он тоже спрашивает предельно твердым, ни следа уязвимости – так, будто от этого вопроса, от ответа Тяня зависит все: – В чем еще ты мне врал, Хэ Тянь? – Ни в чем, – моментально, без сомнений отзывается на это Тянь – но Гуаньшань лишь недоверчиво на него смотрит. И, безусловно, он имеет право сомневаться – имеет на это все ебаные причины, но одна только мысль о том, что Гуаньшань думает, будто ложью могло быть что-то еще, будто ложью могли быть самые важные слова Тяня, или самые благоговейные взгляды Тяня, или то, как рядом с Гуаньшанем Тянь спасался – как Гуаньшань его своим теплом спасал… Эта мысль отзывается таким количеством боли, тоски и ужаса, так основательно заливает ими внутренности, что Тянь не выдерживает. Импульсивно сокращает расстояние между ними и обхватывает лицо Гуаньшаня ладонями, не давая от себя отвернуться. Повторяя убежденно: – Ни в чем, Гуаньшань. Все было правдой. Все, что я говорил, Солнце. Все, что… – после секундной заминки, Тянь шумно втягивает носом воздух и все же добавляет: – Чувствовал. И в ту, первую нашу встречу, ты правда меня спас – просто не совсем так, как ты думал. Я ведь не жил до тебя, Солнце. Моя жизнь богатенького мажорчика была таким бессмысленным дерьмом – а потом появился ты. Первый проблеск света в темноте. И я задышал. И больше без тебя дышать уже не могу. Все последние недели я задыхался, Солнце. Без тебя задыхался в этой огромной, пустой, одинокой квартире. Без тебя в принципе жить теперь невозможно, даже существовать едва реально, но… – Тянь запинается, словами захлебывается. Гулко выдыхает – и заставляя себя сказать то, что нужно. То, что должен. – Но и принуждать тебя со мной быть я тоже не могу. Только не тебя. В радужки Гуаньшаня выплескивается вся та боль, которую он до этого явно сдерживал, которую талантливо маскировал – и этой боли оказывается так много, что Тянь в ней вязнет, ею захлебывается. И как он вообще решил, что Гуаньшаню может быть хоть немного плевать? Что равнодушие Гуаньшаня может быть реальным? Насколько нужно быть эгоистичной мразью, только о своей боли думающей, только свои раны зализывающей, чтобы так решить? И как теперь это исправить? Как, блядь? Когда Гуаньшань дергается в сторону – Тяню приходится с сожалением и легкой паникой его лицо из ладоней выпустить. Но, вопреки ожиданиям, Гуаньшань не уходит. Гуаньшань лишь подается вперед и устало упирается лбом в плечо Тяня. Спрашивает хрипло и так же устало: – Тогда какого ж хуя ты творил, Тянь? И Тянь осторожно, на пробу пытается положить ладонь на спину Гуаньшаня – а когда тот не отталкивает, приобнимает смелее, с облегчением и благоговением. Утыкаясь носом ему в висок. И принимается честно рассказывать. Честность – меньшее, что он Гуаньшаню должен. – Сначала это было просто недопонимание. Из-за кучи случайностей – я расскажу потом, если захочешь – я оказался перед твоей кофейней, грязный, несчастный и без вещей. И ты понял все так, как понял. А потом я… не знаю. Я подыграл этому. По каким-то уебищным причинам. И продолжал подыгрывать, с каждым днем все сильнее к тебе привязываясь – и все сильнее боясь правду сказать. Ты так отзывался о тех богатеньких уебках, которые к тебе в кофейню иногда захаживают… Когда Гуаньшань в его руках напрягается – Тянь тут же успокаивающе поглаживает его по спине и мысленно матерится, вдруг осознавая, что это могло прозвучать упреком, которым совершенно не планировалось. И он тут же продолжает объяснять, пытаясь все исправить. – И ты полностью прав. Они мудаки. И я такой же мудак. Но мне было страшно, что ты меня тоже возненавидишь. Пошлешь, как только все узнаешь. Время проходило – и я уже боялся того, что ты возненавидишь меня из-за вранья. И я ведь почти сказал. Почти. В тот раз, когда признался тебе, и ты меня поцеловал. Но так случился лучший день в моей жизни – и испортить все, рассказав, я так и не решился. Обещал себе, что позже. Обязательно. А на следующий день, в ресторане… – А на следующий день я сам все узнал, – глухо и бесцветно вклинивается Гуаньшань – и Тяню от этой интонации изнанку рвет; он шумно выдыхает. – Да, – безнадежно подтверждает – и тут же продолжает, решая выдать все сразу, на случай если потом опять по каким-то охрененно бессмысленным причинам избегать этого разговора начнет. – А потом я боялся уже столкнуться с последствиями того, что сам же разрушил. Боялся опять увидеть тот холодный равнодушный взгляд, которым ты на меня в ресторане смотрел. Боялся увидеть в твоих глазах ненависть. Боялся, что ты опять меня пошлешь. Вот такой я трусливый мудак, Гуаньшань. Но до тебя никого не было – после тебя тоже не будет. Никого и никогда. А я… Тянь выдыхает. Вдыхает. Если быть честным – то до конца, да? И Тянь беспомощно хрипит, отчаянно прижимая Гуаньшаня к себе сильнее – может быть, в последний раз. – А я, кажется, совершенно не умею обращаться с теми, кто важнее жизни – меня этому не учили. И это меня нихрена не оправдывает. Но Гуаньшань все еще не отстраняется. Все еще не отталкивает. Лишь молчит пару секунд, пока у Тяня внутренности морскими узлами завязываются, пока он продолжает отчаянно за крепкое тело в своих руках держаться – а затем хмыкает невесело, голосом сиплым и разбитым, сильнее вжимаясь лицом Тяню в плечо. – И в результате мне приходится самому за тобой таскаться. – Прости. Прости, – хрипит Тянь в ответ и бессознательно, в извиняющемся жесте трется носом о его висок. На какое-то время они так застывают. Тишина перестает душить – но и той уютной, мирной, какой была когда-то, тоже не становится, отдавая тревогой и напряжением. В конце концов, Гуаньшань начинает от него отстраняться – Тянь с неохотой, но все же его отпускает. Они смотрят друг другу глаза, и Гуаньшань говорит серьезно и хмуро – но с отчетливой болью, в нем плещущейся: – Дело не в деньгах. С деньгами или без, ты все еще тот придурок, который… – он судорожно вдыхает и все-таки продолжает, заставляя дурное сердце Тяня прыгнуть в тахикардию. – Который стал мне важен. Но я не знаю, как снова тебе доверять. – Я завоюю твое доверие, – с готовностью отвечает на это Тянь, судорожно цепляясь за то, что виднеется ему призрачным шансом. – Шаг за шагом и день за днем. Потрачу на это столько времени и усилий, сколько понадобится. Гуаньшань смотрит на него внимательно, грустно и обреченно. Вздыхает. – У меня нет шансов против тебя, правда? А затем отступает на шаг. Тянь с ужасом на него смотрит, зная, что развалится на кровавые куски тут же, на этом самом месте, если вновь останется лишь в спину Гуаньшаня смотреть – но вместо того, чтобы уйти, тот вдруг протягивает ему руку. Глубоко вдыхает. И говорит: – Меня зовут Мо Гуаньшань, и у меня ни юаня за душой. Долю секунды Тянь завороженно на него смотрит, не веря, не зная, как это может быть реальностью – а затем с абсолютной готовностью в ответ собственную руку протягивает; тепло надежды и благоговения затапливает грудную клетку, когда он ощущает знакомые мозолистые пальцы в своих. Ледники внутри вновь начинает подтапливать. Чуть хрипловатым голосом Тянь отзывается – то, что он должен был сказать еще тогда, в самом начале: – Меня зовут Хэ Тянь, и я один из тех богатеньких мажорчиков, которые адекватных людей бесят. Гуаньшань хмыкает. Как-то бессильно качает головой. А Тянь бессознательно оглаживает пальцем костяшки на его ладони, ощущая себя так, будто весь мир в руках своих держит. Они смотрят друг на друга, глаза в глаза. Янтарные радужки Гуаньшаня – боль и разбитое Солнце, и Тянь клянется себе, что сделает возможное и невозможное, звезды достанет, луну повесит, но исцелит, залижет; боль прогонит, доверие заново отвоюет, чтобы больше никогда его не предать. Снова заставит эти радужки искрить теплом – но не для того, чтобы самому за ним тянуться. Для того, чтобы Гуаньшаню тепло было. И Тянь знает – это не новое начало, не мифическое «с чистого листа». Его проебы не прощены и не забыты – но это и не нужно; Тянь не хочет забывать – он хочет помнить, чтобы исправить, чтобы больше не проебать. Когда Гуаньшань вместе с рукопожатием протягивает ему второй шанс – Тянь бережно его в свои ладони принимает. Держит надежно и крепко. Потому что оно того стоит. Потому что Гуаньшань того стоит. Потому что ради Гуаньшаня можно не только в жерло вулкана прыгнуть и о бездну разбиться. Ради него можно попытаться перестать мудаком быть. Быть снова человеком, даже если вот это – человечность – то еще страшное уязвимое дерьмо, которое Тянь годами из себя вытравливал, считая слабостью. Но Гуаньшань человечнее всех, кого Тянь когда-либо знал. И слабым его никак не назовешь. – Сказал бы, что приятно познакомиться – но… – говорит Гуаньшань, в конце фразы многозначительно приподнимая брови, и Тянь, не удержавшись, коротко, чуть надтреснуто смеется. А затем Гуаньшань осторожно пальцы из хватки Тяня выпутывает – и тому приходится через силу собственные пальцы разжать, с трепетом наблюдая за тем, как Гуаньшань продолжает стоять; как все еще не уходит, не отталкивает – только смотрит немного больным и уязвимым, но решительным, твердым взглядом. Упрямый. Сильный. Восхитительный. Счастье пряталось под полкой. А Тянь так боялся проебаться – что в результате чуть его не проебал, в своей лжи раз за разом сворачивая не туда. Между ними все еще пропасть – но Гуаньшань терпеливо ждет его там, по ту сторону, и Тянь делает первый шаг, планируя пропасть преодолеть. Планируя к Солнцу добраться, зная, что не обожжет. Что всегда найдет антисептик для ссадин, которые он сам себе в процессе набьет.

***

Раньше Тянь только брал. …он клянется, что ради своего Солнца научится отдавать.